ЧАСТЬ 2
ПОЛЕТ
ГЛАВА 9
Casus improvisus *
* Непредвиденный случай ( лат.)
Джозеф Сэллин в делах своих пошел по стопам отца и даже весьма преуспел в этом. Он
открыл свою лавку на Леденгольском рынке, удачно расположенную на пересечении двух оживленных рядов, и деньги веселым, непересыхающим ручейком потекли к нему в карман.
Для того, чтобы жить в достатке, Джозефу, впрочем, приходилось много работать, но приученный к труду с детства, он справлялся с делами легко, без напряжения. Уходя из дому рано утром и возвращаясь поздним вечером, Джозеф никогда не терял уверенности в том, что его доход будет постоянным, ибо спрос на мясо в огромном городе никогда не ослабевал.
Два рубщика – отец с сыном, нанятые Джозефом Сэллином, – исполняли свою работу совестно и с охотой, и лавка преуспевающего торговца быстро стала едва ли не самой популярной на всем рынке. За несколько лет у Джозефа сложился определенный, так сказать, свой контингент покупателей, и даже прислуга из многочисленных знатных домов отоваривалась у него для стола своих родовитых хозяев.
Сэллина не волновали забастовки и прочие беспорядки рабочего люда. Сильные
недороды три и четыре года назад, толкнувшие население ко множеству продовольственных бунтов, обошли стороной удачливого мясника. Его хозяйство не подверглось ни экономическим, ни политическим кризисам. Оно процветало, и Сэллин был весьма доволен жизнью. А вместе с ним была счастлива Сара.
Выросшие среди лишений и нищеты люди, со временем достигая определенного достатка, зачастую впадают в некую странную, хотя и легко объяснимую болезнь, имеющую по всем законам и свои симптомы, и свои последствия. Болезнь эта приходит исподволь, незаметно, охватывая своими щупальцами не тело, но душу человека, и называется эта болезнь – “вещизм”. Не прошла она и мимо Сары.
В дом приобреталось множество предметов – всё нужное и не нужное, начиная с
обыкновенной пудры или шпилек для волос и кончая коврами и одеждой, и над всем этим музейным нагромождением вещей царила непререкаемая воля и власть брошенной в омут достатка Сары. Джозеф не вмешивался в дела жены и, может быть, поступал не совсем верно, ибо если женщину вовремя не остановить и не образумить, то неизвестно еще, как далеко может завести ее страсть.
Французские фарфоровые поделки и голландское белье, итальянские зеркала, английская и немецкая мебель, и даже русские сувениры, через дипломатов, купцов или Бог весть каким еще замысловатым путем попадавшие в Лондон, – всё это составляло набор семейных интересов Сары, которой искренне хотелось, чтобы их дом был похож на полную чашу.
Но каждая полная чаша имеет одно свойство, сколь непредсказуемое, столь и неотвратимое: любая следующая капля, независимо из какого источника она в нее попала, в самый неожиданный момент может переполнить ее. И жизнь распорядилась так, что эта самая последняя капля, нарушившая равновесие в добропорядочном доме, упала с безобидного облачка, вовсе не предвещавшего дождя, а тем более грозы. Такой каплей для благополучной жизни Сары стала размолвка с младшей сестрой.
В памятный вечер, закончившийся так печально для Терезы, Джозеф Сэллин узнал, что его жена беременна. Она не хотела говорить ему об этом раньше того дня, когда бы он сам заметил перемены. Но в бурном разговоре, последовавшем после бегства Терезы в свою комнату, Сара, терзаемая ревностью, открыла мужу свое положение.
Поначалу Джозеф растерялся – еще бы, стать отцом, воспитывать ребенка ему сейчас хотелось меньше всего. Однако сын мясника никогда не считался дураком и, чтобы загладить свою вину перед супругой, он изобразил губами радостную улыбку и даже проявил некоторую несвойственную себе нежность по отношению к Саре, а потом, не особенно меняясь в лице, предложил просто-напросто изгнать бедную девушку из дома.
“А пусть идет куда хочет, не маленькая уже!” – добавил он с нарочитой строгостью в голосе, демонстрируя решительность и непреклонность своего характера, хотя в душе ему было искренне жаль расставаться с очаровательным подростком. Впрочем, никаких чувств к Терезе он никогда не питал, и лишь похоть управляла его скабрезными поступками.
Сара долго сопротивлялась, плакала, сестринские чувства, в которых и не было достаточно тепла, все же не позволяли совершить эту жестокость. Но Джозеф, никогда не отличавшийся красноречием, на сей раз был на удивление многословен и убедителен, и Сара, в конце концов, уступила.
И – как ни странно – с этого самого дня всё в доме Сэллина пошло как будто наперекосяк. Сначала возникли непредвиденные осложнения в лавке. Жестокий мор резко снизил поголовье скота и, казалось бы, цены на мясо должны были резко подскочить вверх. Но обыватели, опасаясь болезней, вовсе перестали покупать продукцию Сэллина, отчего его доходы долгое время оставались весьма скупыми.
Потом, через несколько месяцев, в исполнение, может быть, каких-то небесных законов, беременность Сары разрешилась мертвой девочкой, и это был едва ли не самый сильный удар, нанесенный Сэллинам судьбой.
Горю женщины не было границ. Потеря ребенка, должно быть, является единственной силой, способной растопить лед даже в самом жестоком сердце, а душу наполнить сквозняками необратимых перемен. Прошло какое-то время, и Джозеф заметил, как непросто стало общаться с женой. Из пылкой и страстной, нервной и взвинченной она изо дня в день превращалась в тихую, замкнутую, апатичную особу, отвечавшую на вопросы невпопад и сохранявшую на сером, опустошенном лице странную, неживую улыбку. Казалось, фонтан жизни, бивший в неуравновешенной душе Сары, навсегда иссяк, захлебнулся, и молодая женщина, как поминальная свеча, таяла на глазах.
Заметив перемены в ее поведении, Джозеф, в котором еще оставалась капля былой любви, пытался как-то отвлечь Сару, помочь ей справиться с нахлынувшей бедой. То он водил ее в театр, то на прогулки в Гайд-парк, то приглашал на обеды в свой дом немногочисленных приятелей и компаньонов. Однако вскоре изобретательный супруг убедился в бесполезности своих усилий. Впрочем, он никогда не любил жену настолько, чтобы идти ради нее на жертвы, бОльшие, чем те, которые приносил до сих пор. Такие перспективы не укладывались ни в мозгу, ни в сердце этого человека.
Прошло еще какое-то время, и у Сары появилась одна странная привычка: по ночам она вдруг вскакивала с постели, подходила к зеркалу и подолгу смотрелась в него. Джозеф просыпался и от видЕния во мраке двух неморгающих женщин в белом ему становилось не по себе. В такие минуты, долгие, как осенние дожди, Сара становилась очень похожей на свою мать – такую, какую Джозеф когда-то застал за час до смерти.
Частые ночные бдения у зеркала поначалу лишь удивляли толстокожего мясника, но, превратившись в еженощный ритуал, стали его пугать. Он долго делал вид, что спит и ничего не замечает, хотя это стоило Джозефу немалых душевных усилий, но однажды предпринял попытку прояснить причины столь регулярного ночного феномена. Сара, однако, на разговоры шла неохотно, и в результате замкнулась в себе еще больше. В конце концов, Джозеф стал попросту бояться своей жены и на ночь запирался в другой комнате, оставляя Сару наедине с зеркалом.
О чем думала она, смотрясь в него? Какие образы, какие видения посещали этот
затуманенный мозг? Может быть, то была аллегорическая фигура Раскаяния, проделавшая брешь в ее душе, или то была липкая белая маска Безумия, столь же ужасная, сколь и неотвратимая?
Тем временем Джозеф все реже ночевал дома. Он стал клабменом. Опуская историю клубов в Англии, возникших по большому счету случайно и ставших впоследствии неотъемлемой частью общественной жизни, необходимо заметить, что настоящий культ клуба появился в шестидесятых годах восемнадцатого столетия, то есть как раз в то самое время, когда Джозеф Сэллин, до крайности разочарованный семейной жизнью, искал возможность преодоления своего одинокого существования.
Знаменитый литератор Джонсон изобрел даже по этому поводу особое слово – сlubbable, то есть клубопригодность. Кандидат в клабмены подвергался тщательнейшей проверке, и далеко не каждому доводилось выдерживать испытания.
Однако уже одно то, что клабменами в свое время были и сэр Джошуа Рейнольдс, и Адам Смит, и Девид Гаррик, а кроме того, историк Эдвард Гиббон, писатель Оливер Голдсмит, отец и сын Шериданы, – это свидетельствует не только о широкой популярности клубов, но и об их высоком интеллектуальном уровне.
Справедливости ради необходимо отметить, что благополучно существовали клубы и попроще. В кофейнях и пабах* не касались высоких материй и общались между собой просто и открыто, играли в карты и кости, читали газеты, обменивались новостями. На этом уровне Джозеф Сэллин был clubbable и это его устраивало.
* Паб – пивная (англ.)
Он распорядился горничной, нанятой специально за восемь шиллингов в неделю, не выпускать Сару из дома и всегда был уверен в том, что нигде не случится позорящего его инцидента. Впрочем, Сара и не особенно рвалась на улицу, затворничество больше подходило нынешнему состоянию ее души.
Но, посещая клуб, а иногда один адресок, где его с удовольствием принимали, Джозеф Сэллин никак не мог избавиться от нелепой, хотя и весьма навязчивой мысли. Точнее даже, это была вовсе не мысль, а скорее образ – да, образ, неподвижный и настолько ясный, что его невозможно было не только с кем-то спутать, но и невозможно было от него избавиться. Воображение Сэллина настойчиво и неотвратимо рисовало знакомые, отчетливые черты: это было лицо Терезы, это был ее прощальный, отчаянный взгляд.
***
Солнце неторопливо стекало за горизонт, мягкими кистями прощальных лучей золотя верхушки деревьев. Воксхолл затихал после дневных аттракционов, собирая силы к вечерним представлениям. Постепенно пустели изумрудные аллеи. В воздухе парили ниточки расплетенных паутин, черно-белые стрелы ласточек острыми грифелями своих крыльев чертили стремительные узоры на дымчатом полотне сентябрьского неба.
На скамье, в тени раскидистого вяза, сидели доктор Грин и Томас. Юноша о чем-то рассказывал отцу, а тот слушал, глядя куда-то вдаль, и со стороны казалось, будто доктора занимают совсем иные мысли. Поставив трость между колен, и сложив на ручке обе ладони, он смотрел в сторону пристально и неотрывно.
– Продолжай, продолжай, я слушаю, – сказал доктор, когда Томас вдруг замолчал.
– Прости, отец, мне показалось, что ты не слушаешь.
– Что ты! Неужели ты допускаешь мысль, что я могу поступать с тобой так неуважительно? – без иронии сказал доктор и добавил, встрепенувшись: – Впрочем, нашей
беседе пришел конец…
Томас перехватил взгляд доктора Грина и увидел в глубине аллеи двух дам, которые в сопровождении молодого человека медленно приближались к ним.
– Отец, это они? – не скрывая волнения, спросил Томас.
– Да, мой мальчик.
– А что за джентльмен с ними?
– Не знаю, – ответил доктор Грин, хмуря брови. Он что-то упустил, жизнь явно опережала его сторонние наблюдения за семьей Баттертон.
– Я хочу присмотреться со стороны, – сказал Томас. – Тем более что она очень привлекательна.
– Ты полагаешь, это будет выглядеть достойно? – ответил доктор. – Тайная слежка,
пусть даже столь невинная, отнюдь не красит джентльмена. Давай-ка лучше я вас
познакомлю. Думаю, что Тереза еще помнит меня. Ну, как, ты готов?
С этими словами доктор поднялся, оправляя сюртук. Вскочил со скамьи и Томас. В его горящих глазах вскипали восторг и нетерпение.
В эту минуту из боковой аллеи навстречу прогуливающимся выскочил какой-то возбужденный человек, подбежал к ним, начал что-то горячо говорить, обращаясь к Терезе, а потом вдруг даже ударил ее по лицу. Девушка едва не упала, отскакивая в сторону и закрываясь руками.
Все произошло настолько стремительно, что молодой человек, сопровождавший дам на прогулке, даже не успел обнажить шпагу. Катерина Клайв вскрикнула и стала звать на помощь. Но еще раньше, чем она раскрыла рот, раньше, чем спутник двух женщин сделал движение в сторону негодяя, со своего места сорвался Томас и бросился к ним. Как вихрь, он подлетел к стоящим и, резко схватив незнакомца за плечо, крикнул прямо ему в лицо:
– Как вы смеете, сударь! Немедленно извинитесь перед дамой, иначе я накажу вас по заслугам. Впрочем, я это сделаю и без ваших извинений.
– Что еще?! – самоуверенно заявил незнакомец и попытался высвободиться. Но Томас держал крепко и, почувствовав силу, тот перестал дергаться.
Его лицо было красным и злым, а наличие перегара в дыхании свидетельствовало о том, что агрессивный незнакомец совсем недавно опустошил по меньшей мере пинту вина.
– Я имею полное право не только дать ей пощечину, – сказал он вызывающе развязно, – но и засадить в тюрьму! Это ведь она, змея, наворожила моей жене родить мертвую девочку, она навлекла на Сару помешательство. Да, это всё она! Знаете ли вы об этом, сударь? Ведьма, не зря ты снишься мне по ночам! Да отпустите меня, наконец!
– О Боже! – вскрикнула Тереза и разрыдалась. О горе старшей сестры она слышала
впервые. Катерина Клайв прижала девушку к себе, успокаивая.
– Ба! Да вы, сударь, оказывается, Джозеф Сэллин! – воскликнул Томас.
– Да, я Сэллин. Откуда вы меня знаете?
– Да уж знаю! – ответил Томас, отпуская плечо своего новоиспеченного зятя.
Тереза подняла полные слез глаза и посмотрела на своего заступника.
– А кто вы, собственно говоря, такой? – ехидно спросил Сэллин. – Уж не из тайной ли полиции?
В это время подоспел доктор.
– А, доктор Грин, вот и вы! – воскликнул Джозеф Сэллин. – Это ваш сын? Или внук? Уймите его, прошу вас.
– Ах, милый доктор! – воскликнула Тереза и бросилась к нему. – Я столько искала вас!
– Вы угадали, мистер Сэллин, – сказал доктор Грин, – этот юноша в действительности мой сын, но это, как вы сами понимаете, еще не давало бы ему права требовать от вас объяснений. Дело в том, что мой сын Томас – родной брат вашей супруги и вот этой прелестной девушки, которую вы совершенно несправедливо называете ведьмой. Вот почему его негодование вашим отвратительным поступком вполне законно, и я не думаю, что вам удастся легко уладить этот конфликт.
– Простите, уважаемый доктор, – сказал спутник двух дам, до сих пор хранивший
молчание. Его рука лежала на рукоятке шпаги, глаза сверкали решимостью, и неизвестно еще, чем бы все закончилось, не подоспей к месту происшествия доктор Грин. – Я, Джонатан Клайв, как лицо заинтересованное и как джентльмен, также требую удовлетворения за оскорбление, нанесенное моей даме. Если бы у вас, мистер Сэллин, при себе имелась шпага, я незамедлительно предложил бы вам поединок. Но поскольку вы без оружия, я готов встретиться с вами когда угодно и в любом месте, которое вы сами назовете.
Наступило длинное молчание. Джозеф Сэллин, не на шутку струсив, ошарашено переводил взгляд с Томаса на Терезу, потом на Джонатана, на доктора. По всему было видно, что он находится в сильном замешательстве.
– Друзья мои, – сказал, наконец, доктор Грин, – милая Тереза, простим этому несчастному человеку, ибо, как мне кажется, он находится уже в глубоком раскаянии от совершенной дерзости. Не так ли, мистер Сэллин? И потом, у нас такая радостная встреча: брат отыскал сестру, сестра – брата. Познакомимся же и порадуемся друг другу!
– Весь мир сошел с ума… – пробормотал Джозеф Сэллин и, повернувшись, быстро
пошел прочь.
***
Джонатану Клайву было двадцать два года. Он приходился племянником знаменитому Роберту Клайву, приказчику Ост-Индской компании, который совсем недавно вернулся из Индии, весьма преуспев на поприще разграбления далекой колонии. Не случайно в одном из писем своему другу Роберт Клайв, этот жесткий и властолюбивый человек, писал, что награбленное в Индии даст ему возможность жить в Англии “значительно выше самых оптимистических пожеланий”. Так и случилось.
Вернувшись в шестьдесят седьмом году на родину, Роберт Клайв за несколько тысяч фунтов стерлингов купил место в парламенте и титул лорда. Так обыкновенный серый человек, не обладавший ни высокой нравственностью, ни какими-либо способностями к политической деятельности, оказался в правительстве страны, чья политика на данном отрезке истории в значительной степени определяла судьбы многих мировых регионов.
Нужно сказать, что Ричард Клайв, отец Джонатана, никогда не питал уважения и любви к своему брату. Их дороги разошлись еще в юности, когда предприимчивый Роберт подался в Лондон в поисках легкой жизни и приключений, оставив стареющего и больного отца на попечении младшего брата.
Отец был скромным сельским учителем и не сумел за свою жизнь скопить сколько-нибудь приличного состояния. Он умер, успев женить младшего сына на девушке из небогатой семьи, и оставил ему небольшой домик с маленькой библиотекой и горечь разочарования, которая подмешивалась в половинной пропорции к счастью семейной жизни.
Через год у Ричарда Клайва и Амелии – так звали его жену – родилась двойня: Джонатан и Эмилия. Прелестные дети были здоровы и веселы. Поровну поделив между собой черты матери и отца, мальчик и девочка быстро росли и развивались, превратившись к восемнадцати годам в самую красивую пару во всей округе. Джонатан и Эмилия были настолько привязаны друг к другу, так любили один другого, что их всегда видели вместе, и молодые люди скорее были похожи на счастливых влюбленных, чем на брата и сестру.
Но была еще одна любовь у Джонатана, точнее даже не любовь, а страсть, которую он ни от кого не скрывал, но которая, увы, не обещала быть удовлетворенной. Этой страстью являлась военная служба. От природы смелый и решительный, Джонатан бредил походами и поединками, его воображение рисовало дымы сражений, а слух улавливал звон клинков и рокот боевых колесниц. Он постоянно расспрашивал у отца про своего дядю, который уже в чине капитана командовал отрядом в далекой Индии, но Ричард Клайв с большой неохотой рассказывал ему обо всем, что знал о брате.
И вот однажды они получили письмо от Роберта Клайва, который вернулся к родным берегам. Это письмо позвало Джонатана в дорогу. Выслушав напутствия отца и матери, трогательно попрощавшись с сестрой, Джонатан Клайв отправился в Лондон – навстречу новой жизни и приключениям. Прибыв в столицу, он разыскал дядю и припал к его ногам с покорнейшей просьбой о покровительстве. Роберт Клайв принял племянника очень тепло, поселил в своем доме, ссудил деньгами, на которые Джонатан оделся, как подобало джентльмену.
В течение нескольких месяцев сэр Роберт улаживал собственные дела, посоветовав племяннику не спешить с выбором места службы, а вместо этого втянуться в ритм столичной жизни, изучить ее преимущества перед провинцией, воспринять ее законы. Джонатан был предоставлен самому себе, а это во все времена являлось наилучшей школой для самоутверждения. Любознательный от природы и тактичный в силу надлежащего воспитания, Джонатан процеживал сквозь себя пеструю столичную жизнь, с уважением относясь к ее широким возможностям и с осторожностью – к ее многочисленным порокам. Не теряя времени даром, он посещал кофейни и театры, завел полезные для себя знакомства и даже успел вскружить головы нескольким девицам.
Однажды на ассамблее*, куда Джонатан попал благодаря приглашению своего нового приятеля, его спросили, не является ли он родственником знаменитой актрисы Китти Клайв, которая совсем недавно оставила сцену. Джонатан признался, что впервые услышал ее имя и выразил желание непременно познакомиться со своей однофамилицей. Вскоре представился и случай. Каково же было восхищение молодого человека, когда в доме актрисы он встретил не только доброжелательный прием самой хозяйки, но и прелестную девушку, мгновенно вспыхнувшая страсть к которой воспламенила его сердце.
* Ассамблея – салон, в котором устраивались балы и приемы с угощениями и танцами.
Джонатан стал бывать в этом доме чуть ли не каждый день, и случайная встреча стала для него поистине божественным подарком.
Что же касается Терезы, то ее чуткое сердце, восприняв импульсы другого сердца, ответило ему таким же учащенным биением.
Теперь вместе со своим возлюбленным и милой опекуншей Тереза часто прогуливалась по Воксхоллу, где и случилась однажды ее встреча с родным братом.
***
Вскоре после инцидента в парке Джонатан Клайв с помощью дяди купил офицерский чин и вынужден был отправиться в полк, который располагался в ста милях севернее Лондона.
Во время прощального ужина в доме актрисы, улучив минуту, он обратился к Томасу.
– Покидая вашу сестру, – сказал он, – я всецело полагаюсь на вас, мой друг. С моей стороны было бы, пожалуй, нескромно объяснять вам, как она мне дорога. Да вы и сами знаете. Вот почему, оставляя это сокровище под вашей братской опекой, я рассчитываю на вашу поддержку и уверен, что вы сумеете постоять за честь Терезы, даже если ей будет угрожать дюжина молодцов, подобных Джозефу Сэллину.
Они пожали друг другу руки, и Томас заверил новоиспеченного офицера в том, что сумеет защитить сестру от любых посягательств.
После знакомства с Терезой Томас заметно переменился. Еще бы: стОит распахнуть окно в душной комнате – и свежий воздух вытеснит дурное настроение; стОит пойти дождю – и иссушенное дерево воспрянет и оживет; стОит подуть ветерку – и проснется безжизненная мельница. Таким окном, таким дождем и ветром стала для Томаса родная сестра Тереза. В ее лице он приобрел некую заземленную родственную привязанность, и из сироты и воспитанника, из одинокого мечтателя превратился в брата, имеющего сестру, и даже в продолжателя своей фамилии.
После Дианы Тереза была первой женщиной, с которой общался Томас. И пылкая, чувствительная его натура, отметая постулаты лжеморали и подчеркивая убедительность его вкуса, со всей страстью потянулась к Терезе.
Девушка была обаятельна и удивительно щедра душой, и эти качества, столь редко встречаемые в людях одновременно, – притягивали беспокойное сердце юного поэта. В Терезе непостижимым образом сошлись воедино все идеалы, которые юноша возводил в своем романтическом воображении. Порой он даже ловил себя на том, что попросту завидует счастливчику Джонатану Клайву, которому девушка отдала свое сердце. Он гнал от себя эту глупую мысль, приписывая ее появление метаморфозам своей судьбы, так поздно бросившей брата и сестру в объятия друг к другу, и, напротив, радовался тому, что Тереза полюбила достойного человека.
Теперь Тереза занимала всё его существо, наполняла жизнь новыми красками и светом, он постоянно думал о ней, буквально восхищался тем, что она живет рядом с ним в этом мире. Перед Томасом вдруг открылось, какой серой и однообразной была его прежняя жизнь, хотя он немало успел в этой жизни за свои семнадцать лет. Он владел французским и латынью, изучал еще итальянский и греческий языки, античную и средневековую историю, прекрасно знал географию и астрономию. Он написал уже несколько поэм и был близок к тому, чтобы издать их. Его близким другом был выдающийся живописец Англии. Много ли нашлось бы в этой стране юношей, подобных ему?
Получив от отца прекрасное домашнее образование, Томас готовился в следующем году поступать в Кембриджский университет. И все же с появлением Терезы для Томаса открылся целый новый мир, невиданный и незнаемый доселе, как обратная сторона Луны. Она раскрывала перед ним неистощимые запасы душевного тепла, неиссякаемые родники любви и доброты. С молчаливого и благоговейного его согласия Тереза взяла на себя подаренную судьбой роль старшей сестры, позволяя себе опекать брата и предостерегать его от ошибок.
Она смотрела на Томаса с невыразимой нежностью, получая взамен такие же взгляды. Они полюбили друг друга, как должны были бы любить чужие люди, сведенные на перекрестке жизни провидением. Родственные души, существовавшие порознь много лет, должно быть, истосковались друг по другу, и теперь беспрепятственно сливались в любви и гармонии. Однако судьба четко определяла меры и границы дозволенного, и молодые люди вынуждены были признавать свой союз лишь братским. Но разве этого мало?
После инцидента в парке миссис Клайв и доктор Грин также обнаружили взаимную симпатию и начали обмениваться регулярными визитами. Трудно сказать, на чем зиждется дружба или привязанность пожилых людей – то ли на идентичных болезнях, то ли на багаже мудрости, нажитом за долгие годы. Так или иначе, но Томас и Тереза начали примечать за стариками нечто большее, нежели обыкновенную учтивость и расположение друг к другу.
Умудренные жизнью люди обладают, тем не менее, странной особенностью: они порой удивительно наивны и напоминают отроков, пылающих страстью и полагающих, что этого не замечает никто.
Такими и казались брату и сестре доктор Грин и бывшая актриса. Не случайно поэтому, что у склонных к добру и бескорыстию молодых людей почти одновременно возникла идея – соединить двух стариков в одну семью. Опьяненные этой мыслью, они живо принялись разрабатывать план действий.
Однако судьба распорядилась иначе.
***
В один из мрачных зимних дней доктор Грин почувствовал недомогание и пожаловался сыну на состояние своего здоровья. Томас присел на кровать отца, и в его глазах читалось искреннее желание исполнять роль сиделки, сколько бы на это ни потребовалось времени.
Доктор ласково взял руку юноши и пристально вгляделся в его лицо. Томас ждал от отца каких-нибудь слов, ему казалось, что доктор приготовился сообщить нечто важное, но тот молча смотрел, не отводя глаз.
– Почему ты на меня так смотришь? – не выдержав, спросил Томас.
– Смотрю, как ты вырос, мой мальчик, как повзрослел, – тихим, чужим голосом ответил доктор Грин.
– Почему ты говоришь об этом с такой грустью?
– Потому что ты возмужал, а я – состарился… Моя жизнь, можно сказать, прожита…
– Что ты такое говоришь, отец?! Жизнь прожита! Прости, но это глупости, которые я отношу лишь к плохому настроению, связанному с болезнью. Отец, сказать тебе одну вещь? Мы еще отметим вашу свадьбу с миссис Китти, мы еще заживем одной дружной семьей!
Доктор улыбнулся снисходительно, с влажными блестками в глазах, фантазиям сына, и Томас вдруг понял, что отец давно догадывался о его тайном плане.
– Что это пришло тебе в голову: женить меня на миссис Китти? У нас замечательная дружба, и было бы грешно ее нарушить.
– Но я же вижу, мы с Терезой видим, как тебе недостает этой женщины, – сказал Томас, смутившись. – Почему ты тогда отрицаешь возможный союз с ней?
– Не знаю, Том, может быть, ты и прав. Однако, видишь ли, когда-то я дал себе слово не жениться вторично, и до сих пор это слово я сдерживал…
– Вот как! А я об этом ничего не знал! Прости, отец… Глупо тогда всё выходит. Мы с Терезой мечтали…
– Ну что ты, мой мальчик, ты ни в чем не виноват. – Он отпустил руку сына, повернул голову к окну. – Смотри-ка, будто солнце проглядывает. Тебе, кажется, пора.
– Знаешь, отец, я решил не пойти. Мне не хотелось бы оставлять тебя одного.
– Что ты, мне уже значительно лучше! И потом, я не один, со мной Диана. Я позову, и она посидит здесь, если понадобится. К тому же Тереза ждет тебя, и будет волноваться.
И Томас ушел. Ему показалось, что, отпуская его от себя, отец просто хочет побыть один, сосредоточиться на своих мыслях.
Вдвоем с Терезой они долго бродили по Гайд-парку. Небо прояснилось, выдавливая из темноты дребезжащие осколки звезд, воздух посвежел и очистился от туманной мороси, дышалось легко и свободно, и вся дальнейшая жизнь представлялась в эти минуты простой и ясной. Их жизнь – его и Терезы.
Однако, беседуя обо всем на свете, оба чувствовали друг в друге какую-то глубоко затаенную напряженность, невысказанную тревогу. И оба догадывались, что тревога эта об одном и том же.
– Что ты знаешь об Анне? – вдруг спросил Томас, стараясь не смотреть на сестру.
– Ах, Том, мне так грустно думать об этом, – будто спохватилась Тереза. – Несколько лет назад ее купили за сто фунтов, а теперь она вращается в таких кругах, где подобными суммами просто сорят направо и налево. Теперь ее цена несравнимо выше. Анна всегда была самой красивой из нас, и это ее, наверное, погубило. Она ведь любовница лорда Грея и, должно быть, давно забыла свою семью.
– Обо всем этом я знаю, – коротко и сухо сказал Томас. – Как она живет? – вот что меня интересует.
– Этого я не знаю. Миссис Клайв говорит, что ей, пожалуй, неплохо. Она пользуется тем, что преподнесла ей жизнь. Милорд подарил Анне дом недалеко от Гровенор. Может быть, со временем она станет графиней? Ты так не думаешь, брат? Титул ведь тоже можно купить или подарить…
– Тебе не хочется ее видеть? – не замечая фантазий Терезы, спросил Томас.
– Не знаю… – вздохнула Тереза. – Я как-то не думала об этом.
– Дело в том, – продолжил свою мысль Томас, – что если Анна действительно станет графиней, как ты говоришь, и в чем лично я сильно сомневаюсь, однако, если все же это предположить, то нас уж точно и на порог ее дома не пустят. Может быть, стОит попытаться встретиться с ней теперь?
Несколько минут шли молча. Покинув Гайд-парк, они, не спеша, двигались по оживленной Оксфорд-стрит. Многочисленные экипажи сновали в обе стороны, грохоча по булыжной мостовой. Погода снова портилась, будто участвуя в разговоре. Тяжелое серое небо влажными ладонями облаков нависло над городом.
– Знаешь, Тереза, – вдруг сказал Томас, останавливаясь, – меня гложет какое-то тревожное предчувствие. Я почти физически ощущаю, будто над моей головой сгущается что-то недоброе и злое…
– Опомнись, брат, что ты говоришь?! – встрепенулась девушка, останавливаясь.
– Да, милая сестричка, что-то должно случиться… Богу было угодно отметить нашу семью цепью роковых событий. Сначала погиб наш отец, потом ушла из дома Анна, сошла с ума и скончалась мать, у Сары родилась мертвая девочка… Каким будет следующее звено этой цепи?
– Томас, миленький! Мне очень не нравится твое настроение, мне страшно! Разве мало хорошего было на нашем пути, что ты помнишь и думаешь только о плохом? А наша встреча? Да одно это стОит того, чтобы позабыть обо всех горестях!
– Да, конечно, дорогая. И все-таки я неспокоен. Может быть, я склонен к преувеличению или слишком суеверен… Но мне иногда кажется, что это мое появление на свет, мой приход в этот мир послужил причиной всех несчастий. Какое-то недоброе начало заложено во мне… Ты прости, я, кажется, наговорил лишнего…
– Ах, Томас, как ты пугаешь меня! – воскликнула Тереза.
На этой фразе разговор оборвался – как письмо с утерянной страницей. Расставаясь у дома миссис Клайв, они долго не отпускали руки друг друга.
– Я хочу, чтобы ты знал, – сказала Тереза после долгого молчания. – Что бы ни случилось с тобой в этой жизни, как бы ни швыряла тебя судьба, я всегда останусь рядом с тобой, даже если тебе самому покажется, будто в этом нет необходимости.
Грязно-синее небо дырявым плащом накрыло город, липкий туман поглотил желтые фонари Пикадилли, купола и шпили Сент-Джеймского дворца. Становилось совсем холодно и мрачно, с улиц исчезали прохожие и экипажи.
С детства любивший пешие прогулки, Томас быстро шагал по Стрэнд, пересек Винегер-ярд и, выйдя на набережную, увидел, какой черной и неприветливой вдруг стала Темза. Будто поток человеческих страданий несла она на своей колючей поверхности, будто движение мутных вод напоминало каждому о роковой неизбежности событий.
Войдя в свой дом, и не раздеваясь, Томас поднялся в комнату отца. Тот сидел в кресле спиной к двери, вытянув ноги к камину. Дрова догорали, отбрасывая темно-лиловые языки света на неубранную постель.
– Отец, – позвал Томас, – я вернулся.
Доктор Грин не ответил.
“Может быть, заснул?” – подумал юноша. И в ту же секунду заметил, что рука отца безжизненно свесилась вниз, а на полу сиротливо лежит раскрытая книга. Острая догадка быстрее молнии пронзила мозг. Томас подбежал к креслу. Застывшие глаза доктора Грина, не мигая, смотрели на огонь.
***
Горе совершенно выбило Томаса из колеи, пошатнуло и без того зыбкий маятник его души. Целыми днями он бродил по дому или зимнему, неприветливому саду подавленный и глухой ко всему, метался и не находил себе места. А то вдруг затихал, присаживался к столу и подолгу сидел неподвижно, уставясь в одну точку, будто вглядывался в какое-то недоступное для понимания пространство, из которого то ли ждал, то ли в действительности слышал далекие, едва различимые сигналы.
Случается такое состояние, когда с болезненной беспомощностью ощущаешь вокруг пустоту, когда душа не принадлежит ни земле, ни небу и витает между ними неприкаянно и одиноко. Наступает тягостное оцепенение, когда воля и разум каменеют и слепнут, когда эмоции и чувства втягиваются в воронку небытия, сжимаются в точку отсутствия. Человек есть, но его будто и нет, попробуй достучаться…
Отец был самым близким человеком, и, потеряв его, Томас как будто потерял связь с самой жизнью. Внезапная смерть, вышибив из-под ног юноши надежную опору, должно быть, просто ошиблась адресом и поступила коварно и жестоко. Но такие ошибки, увы, непоправимы.
Без отца дом стал холоден и пуст. Каждая дощечка пола, каждая дверная ручка, каждое окно – осиротели без хозяина и угрюмо хранили его прикосновения, его взгляды, его мягкий, ровный голос.
Томасу едва только исполнилось семнадцать, и он вдруг с ужасом понял, что еще совершенно не готов к самостоятельной жизни. Когда отец был рядом, когда юноша в любую минуту мог прибегнуть к его совету, – тогда и жизнь казалась простой и легкой, все было знакомо и доступно, и Томас видел в этой жизни уверенный и безошибочный путь для себя – тот путь, выбор которого, как полагал юноша, совпадал с предначертанием судьбы. И он как будто уже был готов пройти этот путь… А теперь? Кто послужит наставником всех его свершений, кто станет вдохновителем новых начинаний? Кто, как отец, сможет оценить благородные движения души и уберечь от совершения ошибок?..
Понадобилось какое-то время, прежде чем горе перестало рвать сердце на части и заныло тихой саднящей раной. К юноше постепенно вернулась способность воспринимать и оценивать окружающее пространство, способность реагировать и мыслить.
Уже была весна. Природа обновлялась, стряхнув неуютное, колючее одеяло зимы, молодой порослью надежд устремляясь к свету и теплу. Природа будто помогала человеку отыскать путь к собственному обновлению, открывала новые горизонты, подталкивала к возрождению. И в этом была ее высшая мудрость.
И тут к юноше пришло понимание своей никчемности в этой запутанной жизни, в которой он оказался не способен применить свои знания и талант. В конце концов, отбросив высокие философские измышления и отталкиваясь от точки зрения простого обывателя, можно было легко предположить, что скромные сбережения отца когда-нибудь иссякнут, и Томас Баттертон, этот высокообразованный джентльмен, окажется на грани нищеты. И единственной деятельностью, в которой мерещились, впрочем, весьма слабые перспективы, но которая все же могла приносить хоть какой-то разумный доход, – была литература.
Господи, как необходимо было теперь увлечься каким-нибудь захватывающим делом! Этот выход лежал на поверхности, был совершенно прост и отчетлив. Писать! Писать! Искать покровителя, издавать свои поэмы – не для славы, хотя это тоже не маловажно – для жизни, для собственного самоутверждения. Чтобы там, на небе, порадовался отец. А иначе – смерть…
Мысли – тяжелые, гнетущие мысли – ползли нескончаемой вереницей, леденящим дыханием наполняя голову, душу, комнату и мир, в котором он жил. Да, он опять думал о смерти. Этот неуловимый миг, в который совершается самое непостижимое из таинств, не давал ему покоя, манил, завораживал своей ни с чем не сравнимой значительностью.
“Как происходит, как совершается этот переход в небытие? Чтобы узнать это, необходима такая малость – просто умереть. Вот отец. Он сейчас лежит под толщей земли, и я знаю это наверняка. Или это уже не он, не суть его личности погребена на кладбище, а всего лишь жалкое вместилище для нее? Впрочем, почему жалкое? Мы ведь так любим свое тело, отождествляя его с жизнью, и так страшимся с ним расстаться… А что же личность? Где теперь эта личность: где ее характер, привычки, образованность? Где то, что накапливалось долгие годы? Где то, что называется “душа”? Не хочется верить, что она погибает, гаснет, как свеча, вместе с остановкой дыхания и сердца. Нет, она должна быть выше смерти, а значит – не должна погибнуть!.. Душа не имеет права погибнуть, иначе зачем вообще тогда всё?.. Знать, что ничего, ни-че-го уже не будет за черным порогом, и все-таки суетиться, проявлять амбиции, непонятное рвение, страсть. Зачем? Нет, всё не так устроено, не так. Душа должна быть бессмертной, и в этом, может быть, заложен самый справедливый из законов Вселенной”.
После таких размышлений хотелось, чтобы рядом оказался друг, чтобы можно было за теплой и отвлеченной беседой спрятаться от невыносимых вопросов. Часто вспоминался Гейнсборо. Но где его искать, если он может оказаться в любом конце Англии! Пропадает бесследно, а потом вдруг является, как снег на голову, и – выслушивай запоздалые утешения.
Сидя за письменным столом, Томас перебирал страницы своих рукописей, перечитывал целые куски поэм, и придуманные им образы оживали перед глазами: любили, страдали, сражались за справедливость и независимость. В такие минуты комнату наполняли человеческие голоса, звон оружия, рокот экипажей по булыжной мостовой. Врывался, переворачивая листы рукописей, романтический ветер странствий, ветер свободы и благородных побуждений. И хотелось отдать ему свои крылья, хотелось парить над серым однообразием и мелочной суетой.
“А Ховард? Вот человек, который действительно мог бы помочь. Но для этого нужно писать, в этом спасение! А сейчас, сегодня – с чем к нему идти? “Турнир” не закончен, “Битва при Гастингсе” – тоже. Разве что “Месть”… Тоже не то. Нет, Ховард, нет… пока нет…”
Нужно было работать, работать так, чтобы цепенели от напряжения руки, чтобы кружилась от усталости голова. Нужно было работать, чтобы каждая строка, каждое слово находились на своем единственном месте, чтобы каждая интонация, подчеркнутая автором, каждое ударение, каждый штрих – заставляли читателя думать и переживать. И Томас работал – ежедневно и еженощно.
Бедная Диана, не имевшая смелости вмешиваться в творчество своего возлюбленного воспитанника, не спала по ночам, тревожно прислушиваясь к шорохам в его комнате. Через день она ходила в лавку за свечами, ворча под нос свои растерянные предположения. Она понимала, что Томас пишет литературные сочинения, но неспособная их оценить, считала это занятие бесполезным и даже вредным для здоровья.
Может быть, она и была права, ибо за несколько месяцев Томас перестал быть похожим на себя – похудел, осунулся. Под глазами у него появились нездоровые круги, голос упал до шепота смертельной усталости – по всему было видно, что он работает на износ. И всё же – скорее, не умом, а своим чутким сердцем, – Диана понимала, что так юноше было легче переносить обрушившееся горе.
Как-то раз Томас признался сестре, что его угнетает жизнь в отцовском доме, где каждая вещь служит печальным напоминанием. Эти книги, эта трость… В комнатах как будто еще звучал его голос…
Миссис Клайв уговаривать не пришлось, она и сама хотела предложить Терезе то же самое. И однажды, взяв с собой только рукописи и несколько книг, Томас перебрался в дом актрисы.
Особняк доктора Грина опустел и как-то посуровел. Со временем пришел в запустение сад, помрачневший без ухода и ласки. Закупоренные наглухо окна покрылись пылью и перестали по ночам излучать мягкий свет обитаемого жилища. А вечерами в пустом темном доме, где ни в одной из комнат не горел огонь, раздавались странные голоса и всхлипывания. Может быть, это завелись привидения? Может быть, дух покойного хозяина возвращался в родные стены? Нет, это покинутая и забытая всеми плакала в своей каморке Диана.
***
Жизнь Анны Баттертон складывалась легко и беззаботно. Еще бы, красавица актриса под мощным, безупречным крылом сиятельного лорда Грея ни в чем не испытывала недостатка. Приняв псевдоним, она, впрочем, давно уже перестала выступать на сцене, что вовсе не мешало молодой женщине приобрести известность. Под именем Виктории Файн она скрывала не только свое настоящее имя, но и свое незавидное прошлое, от которого в ее необремененной заботами памяти остались лишь смутные воспоминания.
Справедливости ради необходимо заметить, что лорд Грей, при всей его склонности к внешним эффектам, к эпатажности, мало свойственной людям его круга, был, в сущности, деликатным и достаточно тонким человеком. В отличие от приобретенных в свете, эти качества его характера являлись врожденными и, руководствуясь ими, лорд Грей никогда даже намеком не показывал Анне, чтО он для нее значит и из какой грязи однажды ее вытащил. Как скульптор из глины, сиятельный покровитель лепил из девушки светскую даму, которая, в свою очередь, была в достаточной степени талантлива и восприимчива к урокам придворного этикета.
Невесть откуда взявшаяся фаворитка, отодвинув на второй план знатных дам, как всегда, роем окружавших молодого красавца, быстро научилась держаться независимо и высокомерно, приводя в замешательство высокородных поклонниц лорда Грея, а блестящий союз с ним сам по себе пресекал возможные усилия сплетников, не позволяя им копаться в прошлом.
Викторию Файн после недолгих и весьма вялых колебаний принял свет, и как только это свершилось, недоброжелатели, если таковые находились, сами собой ушли в тень. Лишь неугомонные газетчики раз или два затронули новость фельетонной строкой, да и те осеклись, замолкли, как будто и не было ничего.
Так Анна, с отрочества обладавшая повышенным самомнением и мечтавшая о легкой и красивой жизни, стала одной из прекраснейших дам лондонского общества. Балы, кутежи, званые вечера – всё это до краев наполняло ее пеструю жизнь, не давая времени ни опомниться, ни поразмыслить. Казалось, ей было безразлично, чтО думают о ней окружающие, – она наслаждалась своим новым, весьма эффектным положением и видела, просто физически ощущала себя в этой жизни тем ярким цветком, который не способна запятнать никакая, пусть даже самая въедливая, грязь.
Когда-то из всех мыслимых человеческих достоинств у нее была только красота – данная от Бога и не сулившая никаких благ в будущем. В темных рабочих кварталах предместья красота не являлась способом жизни, чем-то особенным и выдающимся. Чаще всего она становилась лишь приманкой для какого-нибудь пьяного бродяги, лишенного возможности эту красоту воспеть или просто купить, но обнаружившего в себе зародыши какого-то ущербного эстетства. И вдруг судьбе было угодно свести девушку с человеком, способным не только заметить эту красоту, но и оценить ее по достоинству. Теперь у Анны было всё: и роскошный дом на Гровенор, и свои лакеи, и слава одной из первых красавиц Лондона. И это – всего лишь за смазливую внешность, за то, над чем трудились отец с матерью, а сама Анна не прикладывала никаких усилий. Кто скажет, что этого мало?
Оказавшись баловнем судьбы, взлетев к облакам, на которые все смотрят, восхищенно подняв головы, можно быть благодарным тому, кто золотыми буквами записал в книгу судеб подобную метаморфозу. И она молилась, она действительно часто молилась, благодаря Бога за участие в ее сказочных превращениях.
Однако еще древние замечали, что ничего в жизни не случается просто так, за всё приходится платить. Так ложь порой превращается в бумеранг, разврат влечет за собой болезни, а предательство – презрение и смерть. Какую же плату жизнь потребует у Анны, что было сокрыто в замысле судьбы-покровительницы? За спиной у королевского фаворита можно было не задумываться об этом. Но, увы, так ли уж надежно было за его спиной?..
Будучи одним из самых влиятельных вельмож королевства, лорд Грей, герцог Сандерлендский, пэр Англии, давно и надежно сосредоточил в своих руках и силу, и власть. Политически он был умен, расчетлив и решителен. Ни одно из сколько-нибудь серьезных решений палаты лордов не обходилось без его участия.
Король Георг, в отличие от своего отца, родившийся на Альбионе, хоть и являлся уже третьим звеном ганноверской династии, все же в глубине души, должно быть, чувствовал себя чужаком на британском престоле. И тут неоценимые услуги в управлении огромной колониальной империей ему оказывали фавориты, первым из которых был кутила и ловелас, искусствовед и театрал, а в приемной зале короля и в палате лордов – жесткий и прозорливый политик – лорд Грей. Он был молод, энергичен и красив, к тому же неслыханно богат, и все эти качества, помноженные на благосклонность короля, делали лорда Джона Грея вторым после Георга мужчиной королевства.
Вот куда занесла Анну судьба, вот к какому берегу прибило безвестную и нищую девчонку из предместья. Тут бы ухватиться за крыло Фортуны и лететь, закрыв глаза, в голубое поднебесье, позабыв и вычеркнув из жизни всё, что было до этого.
Однако не будем спешить с выводами, ибо то, о чем говорили древние – неуклонно преследует нас.
Прошло почти восемь лет с того времени, когда лорд Грей приблизил к себе Анну, восемь лет легкой, роскошной, беззаботной жизни, и нынче – женщина чувствовала это – приближался час, когда надо будет платить по счетам. Но чем? Что было у нее своего, законного, что не досталось бы ей даром и что не могло быть так же легко отобрано, как когда-то дано?
К ужасу своему Анна поняла однажды, что все полученное от милорда за эти годы, – предоставлено лишь на время, до поры… Она чувствовала, она почти наверняка знала, что привязанность к ней блестящего мужчины когда-нибудь незаметно ослабнет, что у него появится другая пассия, и звезда Виктории Файн померкнет и закатится навсегда. Кому будет нужна она тогда, кто подберет выжатый лимон? Разве что какой-нибудь неудачливый поэтишко или художник, который, надев маску благородства на испитое, потерявшее одухотворенность лицо, будет трубить на каждом углу или выбалтывать с хвастливой улыбкой в пабе, что приютил, облагодетельствовал бывшую любовницу самого лорда Грея! И будет посвящать ей слюнявые стишки или полгода царапать на холсте ее смутное изображение в виде купающейся Дианы…
Поняв однажды, какие ужасные перспективы могут ожидать ее в будущем, Анна пришла в растерянность. Она успела хорошо изучить своего покровителя за эти годы и прекрасно знала о том, что лорд Грей обладал качеством отрицательным и своеобразным, хотя и присущим огромному числу мужчин: он был непостоянен в своих сердечных привязанностях или попросту ветрен. Анна знала об этом слишком хорошо, ибо за годы ее близости с ним она имела немало примеров этой слабости. Впрочем, всегда и неизменно до сих пор ей удавалось доказывать покровителю свое неоспоримое превосходство над всеми соперницами. Словом, удивительным исключением для легкомысленного милорда послужила восьмилетняя связь с Викторией Файн. Это же целый кусок жизни, целый ее пласт! Каким же загадочным образом удавалось женщине так долго держать Дон-Жуана возле себя? Ответ на этот вопрос лежит как будто на поверхности, однако не станем приподнимать завесу герцогского алькова.
И вот уже несколько месяцев в душе Анны жила и подтачивала ее изнутри смутная тревога. Да такая устойчивая и саднящая, что женщина стала буквально меняться на глазах. Как будто ей подсыпали медленнодействующего яда в вино.
От своих внутренних переживаний она впала в меланхолию, которую при всем желании не умела скрывать, даже талантливо притворяясь. И однажды лорд Грей заметил эти перемены. В тот день он был в хорошем настроении, весел, доброжелателен.
– Что с тобой, дорогая? – спросил он, обеими ладонями поворачивая ее лицо к себе. Это был его любимый прием, так лорду Грею казалось, он подчеркивает свое расположение к фаворитке.
Анна как будто ждала такого вопроса и вместо ответа, не взглянув покровителю в глаза, внезапно расплакалась.
– Ну что ты, что ты, – успокаивал он ее, снимая пальцами слезы со щек. – Что-то не так? Я в чем-то виноват, да?
Анна отрицательно помотала головой, все еще не поднимая век. В ее неожиданном расстройстве лорд Грей уловил неприкрытую удрученность.
– Ты, должно быть, просто устала. Я понимаю, – сказал он примирительным тоном. – Тебе необходимо отдохнуть.
“Нет, милорд, дело совсем не в этом”, – хотела сказать Анна, но вместо слов получилось какое-то упрямое движение головой, остановленное лордом Греем.
– Да-да, не спорь, – сказал он. – Хочешь, я отправлю тебя на лето в Италию? Там замечательно, там прелестно! Флоренция, Венеция, Рим! Хочешь?
Глаза Анны на мгновение загорелись, но тут же погасли.
– Нет, не то, – прошептала она. – Оставьте меня…прошу вас…
– Хорошо, поговорим после, – сказал он мрачно и быстро ушел, понимая, что в эту минуту Анне действительно нужно побыть одной.
Так сама собой, помимо воли бедной женщины, образовалась первая, едва заметная еще трещина в их отношениях. Так наметился разлад, результатом которого вполне могло стать падение, столь же стремительное, каким в свое время был взлет.
Анна понимала, что произошло нечто непоправимое. Может быть, не стоило отстранять от себя единственного в ее жизни мужчину, а вместо этого прильнуть к нему, как прежде, довериться его пожеланиям или советам и этим сгладить нервную натянутость, возникшую между ними внезапно. Может быть…
Было бы ошибкой полагать, что сиятельный лорд Грей, фаворитка которого проявила неожиданный каприз, был холодным и бездушным человеком. Напротив, за годы, проведенные вместе с этой женщиной, он так же, как она его, изучил и ее привычки и черты характера, вот почему ушел от Анны раздосадованный, чувствуя приближение какой-то неприятности.
И вдруг ему в голову пришла мысль о том, что он теряет женщину, которую любил. Да, теряет – не расстается с ней легко, как с поношенным сюртуком, а именно теряет, и очевидность этого привела лорда Грея в замешательство.
Да, он сам создал это чудо, вылепил свою Галатею, презрев однажды косые взгляды придворных и насмешливый шепот за спиной. Он был для нее божеством, но не только дарящим, но и справедливо пожинающим плоды своего труда. Анна была молчаливой гордостью лорда Грея, поскольку являлась его детищем, поднятым со дна жизни, очищенным, доведенным до блеска и совершенства. Как можно было теперь, затратив на это столько средств и времени, вдруг отказаться от нее, избавиться враз от ее хандры, выбросить на улицу, как использованную, непригодную вещь? Нет, этого сделать он не мог. Он любил ее, действительно любил – презрев консерватизм моралистов, любил не по расчету, как принято в этом испорченном обществе, а всей душой, в которой для любви всегда было достаточно места. Какой страшной была бы для него эта потеря, и каким нестерпимо мучительным становилось теперь ее ожидание!
Приехав домой, лорд Грей приказал дворецкому никого не принимать и заперся в своем просторном кабинете. Он сидел за столом, бесцельно перебирая какие-то бумаги, потом ходил из угла в угол, сцепив пальцы рук перед собой, подолгу останавливался у окна. И вдруг понял, что впервые в жизни страдает – по-настоящему, без гиперболических театральных ужимок – страдает от любви. И вместе с этим к нему пришло понимание другой истины, весьма и весьма жестокой в своей очевидности. Эта истина заключалась в том, что расставание с Анной превращалось в неизбежность, и любое заигрывание с судьбой, любое оттягивание роковой развязки сделало бы ее еще более болезненной и страшной.
Прошло какое-то время. Постепенно он стал видеться с Анной все реже, ссылаясь на чрезмерную занятость и массу сторонних проблем, а сами встречи старался сокращать до минимума. Так, малозначительные разговоры, прохладные, почти мимолетные ласки. Он как будто постепенно отдалялся от нее, смягчая краски, которыми было написано полотно их отношений, щадя свое и женское сердце, которым предстояло вот-вот оторваться друг от друга.
Вскоре они перестали появляться вместе, и в свете это не могли не заметить. Поначалу Викторию Файн еще принимали в обществе с прежней охотой и доброжелательностью, но постепенно она стала чувствовать на себе снисходительные или даже насмешливые взгляды и отказалась выезжать, сидя взаперти в своем особняке. Ей недоставало по-настоящему близких подруг в свете, с кем можно было бы поделиться самым наболевшим и сокровенным, вот почему тяжелая дубовая дверь ее дома подолгу оставалась запертой, и у ворот не останавливались экипажи.
В тусклом одиночестве зашторенной спальни она еще и еще раз мысленно проживала всю свою жизнь, разделенную однажды глубоким рвом на две неравных части. Всё, что было до этого раздела, вспоминалось с трудом, и было покрыто какой-то непроницаемой завесой. Что там осталось в той далекой, как будто даже не ее жизни? Бедная, несчастная мать в куче чужого грязного белья. И сестры – Сара, Тереза… И вдруг ей вспомнился холодный, промозглый вечер, и сестричка, эта невинная козочка, бредущая по улице наугад. Ах, это было уже в этой жизни! Как всё спуталось, смешалось… И опять перед глазами мать, изможденная тяжким трудом женщина, о последних днях которой когда-то рассказывала Тереза. Господи, неужели она умерла из-за нее, Анны?! Как это страшно! И чем искупить свой грех? И в чем он вообще состоит, этот грех? Разве вырваться из среды, которая тебя угнетала, – грех? Стремление к светлой жизни, к благополучию – грех? Кто поможет отыскать ответы на все вопросы, кто вообще остался у нее в жизни, кому можно доверить свою боль? Да, только младшая сестричка, этот ангел во плоти, это воплощение кротости и смирения. Но где она теперь, какова ее жизнь? Неужели до сих пор обитает у этой старухи миссис Клайв? Это легко проверить и надо бы однажды… решиться навестить бывшую опекуншу. Она всё поймет… Но как выбраться из этой пустоты роскошного дома, из этого бездушного, лицемерного омута, в котором всё покупается и продается, в котором даже любят умом, а не сердцем?..
Теперь, когда в ее душе образовалась зияющая рана, так необходимо было ее чем-то залечить, заполнить пустоту. Впрочем, окончательного разрыва с лордом Греем еще не было. Они встречались, они исполняли роли, расписанные для них в грандиозном спектакле под названием ЖИЗНЬ. И оба готовились к финальной сцене, оба предвкушали развязку.
И вот однажды под ленивый шорох осеннего дождя в дом на Гровенор пришел лорд Грей. При всем опыте его парламентской деятельности герцогу не удавалось согнать с лица тревогу и озабоченность. Анне даже показалось, что ее покровитель прячет от нее глаза.
Поцеловав в щеку свою бывшую фаворитку, он присел напротив женщины и долго, мучительно долго молчал, сложив ладони лодочкой и глядя куда-то в сторону. Потупив взгляд, Анна напряженно ждала.
– Мне очень жаль, – сказал он наконец, – но это должно было случиться. Годы, проведенные с тобой, я считаю лучшими в своей жизни, поверь…
С этими словами он вынул из кармана сюртука и положил перед Анной сложенный вдвое листок.
– Прочитай, прошу тебя, – сказал он коротко, переламывая брови.
– Что это, милорд? – с недоумением в голосе, к которому подмешивался страх, спросила Анна.
Она развернула документ, на котором золотым тиснением красовалась замысловатая печать герцога Сандерлендского. В этом листке заключалось ее будущее.
***
Тревога и удрученность, которые Гейнсборо пытался скрывать во время последней встречи с Томасом, были далеко не случайны. Художник относился к тому редкому числу людей, которые в любых обстоятельствах не торопятся выносить свои невзгоды для всеобщего сочувствия, и даже лучшие друзья не всегда оказываются посвященными в них. Впрочем, многие находят в этом некое эйфорическое облегчение, наивно полагая, будто разделили свою тяжкую ношу на всех. Увы, подобный самообман рассеивается довольно легко и быстро, поскольку чужое горе ненадолго задерживается в памяти окружающих. И тогда человек снова оказывается один на один со своей бедой.
Иные же с самого начала всё держат внутри себя, ни капли не выплескивая наружу и тем самым никого не призывая проявить участие. Должно быть, так значительно труднее жить, но именно так, а не иначе, человек способен закалить себя в невзгодах, которых, увы, в жизни бывает значительно больше, чем радостных дней.
Гейнсборо относился к последним. Много лет назад, будучи еще учеником в мастерской Гюбера Гровело, он перенял у жизнелюба учителя не только навыки в рисовании и графике, а еще и стойкость к неудачам, присутствие духа и оптимизм в любой ситуации. В основном это касалось, конечно, творческого пути, который во все века и для любого талантливого человека изобиловал всевозможными препятствиями. Однако жизнь весьма разнообразна в своем коварстве и порой подталкивает к таким испытаниям, что даже самые стойкие и подготовленные люди не выдерживают их, ломаются и сдаются.
Такое испытание совершенно неожиданно и обрушилось на голову Гейнсборо. Дело в том, что его зять, гобоист королевского оркестра мистер Фул, оказался жутким тираном и маньяком, который беспочвенно и жестоко попирал права и свободы своей жены Мери, без конца терзая ее всевозможными житейскими и интимными претензиями. Он оказался настолько злобным и несносным человеком, что бедная девушка, возненавидев его всею душой, вынуждена была бежать от этого деспота к отцу и матери.
Однако двери и стены родительского дома не стали для нее надежным укрытием. Грэхем Фул ворвался и сюда, рассыпая вокруг себя проклятия и скверну, обвиняя тестя и жену во всех смертных грехах. Приписывая родителям неправильное воспитание дочери, а ей самой невыполнение супружеских обязанностей, мистер Фул наговорил столько скабрезных подробностей, что супруга мистера Гейнсборо в ужасе удалилась, оставив мужу возможность самому принять решительные меры по усмирению разбушевавшегося зятя. Ошеломленному художнику стоило немалых усилий и средств, чтобы навсегда избавиться от негодяя.
А что же сама Мери? Не прожив с мужем и шести месяцев, она успела испытать на себе столько необоснованных упреков, столько непредсказуемых тиранических излияний, что ее хрупкая душа, сложенная из тонких, эфемерных пластин, рассыпалась на множество осколков, ум пришел в беспорядок, в нем воцарился хаос.
В первые дни после возвращения дочери, когда всё было покрыто слезами матери, сестры Маргарет и самой Мери, – никто не обратил внимания на тусклые огоньки, мелькавшие в глазах несчастной женщины. На какое-то время семейная драма заслонила печальный итог жизненного испытания. Но когда высохли слезы, когда утихли расспросы и улеглись первые волнения, тогда все в доме заметили, как изменилась Мери. Истинное горе пришло исподтишка…
Это случилось незадолго до того, как мистер Гейнсборо приехал в Лондон. В тот его приезд они с Томасом посетили салон Рейнольдса, много и о разном беседовали, но удрученность и тоска, как бы он их ни скрывал, не покидали великого художника, и по всему было видно, что эти чувства отравляли ему жизнь. Так, со своей тайной, он и уехал обратно в Бат.