ГЛАВА 6
UT PIKTURA POESIS *
* Поэзия – как живопись (лат.)
Пожив в Брайтельмстоне месяца полтора, доктор Грин и Томас окончательно решили остаться там на всю зиму. Южный городок привлекал не только своей тишиной и спокойствием, но и мягким климатом, ясной и теплой погодой.
Поначалу Томас охотно гулял по живописному побережью, где в ноздреватых меловых скалах таилось нечто архаическое, почти библейское. После отъезда Гейнсборо он часто приходил на то место, где они впервые встретились, подолгу стоял у валуна, на котором сидел художник, вспоминал их разговор, вглядывался в сизую морскую даль. Потом эти прогулки стали утомлять юношу своим однообразием, ибо никаких новых впечатлений или открытий ждать уже было неоткуда.
По вечерам, когда притуплялись, иссякнув, бронзовые лучи скупого ноябрьского солнца, Томас отходил от окна задумчивый и печальный. В такие минуты ему вдруг начинало казаться, что всё это – вид из окна на кривую улочку, исполинский дуб у соседнего дома, пурпурный закат, тлеющий, как уголь в камине, – он уже видел когда-то. Томас еще не понимал, откуда берутся, каким образом возникают подобные ощущения. Но он ловил эти мгновения с жадностью и трепетом, чувствуя, что прикасается к какой-то непостижимой загадке, помимо своей воли участвует в сверхъестественной, малопонятной игре.
Он спускался в гостиную с отпечатком озабоченности на лице, и до позднего вечера старая и добрая Елизавета, обнаружившая в мальчике благодарного слушателя, рассказывала ему разные истории, которые еще много лет назад выдумывала для его отца. В них, конечно, не было нужных ответов на долгие последние размышления, тем не менее, Томас принимал эти рассказы с удовольствием, хотя даже слушая Елизавету, часто ловил себя на том, что его мысли обращены совершенно к другому. Так продолжалось несколько вечеров подряд, и Томас заскучал.
В Брайтельмстоне у него не оказалось друзей, ровесников, с которыми можно было бы затеять какие-нибудь игры, просто поболтать о том, о сём. Несколько мальчиков,
встреченных им во время одной из прогулок, вместо того, чтобы познакомиться, попытались как-то задеть лондонского гостя, спровоцировать драку, будто видели в нем
соперника, угрозу для своей провинциальной независимости. Томас не растерялся, повел себя решительно и твердо, и своим мужеством, но еще больше воинственной стойкой, отпугнул их. После этого случая никто вообще не появлялся в его поле зрения, когда он выходил из дому.
В шкафу у тетушки Марты оказалось не так много книг, заинтересовавших мальчика, однако он нашел время прочитать не только их, но и еще несколько из тех, что были связаны с адвокатской деятельностью бывшего хозяина.
Доктор же время не терял попусту и наносил многочисленные визиты друзьям и знакомым покойной тетушки, с которыми не виделся много лет, и которые с удовольствием уделяли время для содержательных разговоров с образованным человеком. Он быстро сошелся с местными эскулапами, подолгу беседовал с ними или спорил, допоздна засиживаясь в кофейне “Ченел”, что окнами выходила прямо на побережье. Он расположил к себе и букиниста, у которого приобрел несколько книг. Словом, доктор жил активной, насыщенной жизнью. Но в один прекрасный день, точнее, декабрьский вечер, когда оба они сидели за чашкой чая, Томас вдруг сказал:
– Отец, давай уедем домой. Надоело здесь.
Доктор Грин длинно посмотрел на юношу. Неторопливо он отрезал себе еще один кусок пирога, положил к себе на блюдце, собрал крошки, упавшие на скатерть.
– Уже несколько дней я наблюдаю за тобой, – сказал он, наконец. – Я вижу, что тебя что-то гложет. Откровенно говоря, я ждал, что ты попросишься домой. Но объясни, почему тебе надоело здесь? Ведь так хорошо порой бывает расслабиться, отдохнуть и душой, и телом.
– От чего отдохнуть, отец? Что я сделал такого в жизни, чем отличился, что мне необходим отдых?
В голосе юноши промелькнула дрожь, и доктор почувствовал, что Томас находится в сильном волнении.
– Послушай, мой мальчик, – сказал он тепло и ласково, – но ведь тебе только четырнадцать лет. Что ты хотел бы сделать в свои годы? Что ты умеешь? Мне кажется, ты еще не накопил тот необходимый и прочный запас знаний, основываясь на который можно послужить королю и отечеству.
– Королю? – воскликнул Томас. – Я знаю, отец, что ты осудишь меня, но считаю, что Георг не достоин уважения. Как, впрочем, любой из монархов.
– Это почему же? – заинтересовался доктор, с любопытством посмотрев на сына.
– Король – тиран! – заявил Томас. – Ему плевать на десятки тысяч обездоленных и
бедняков по всей стране. Что ему до них? Они мусор. А он король! Он – Бог на земле! Как можно служить ему, видя эту несправедливость?!
– И давно у тебя эти мысли? – вкрадчиво спросил доктор.
– Не знаю. Только Георг, да и вся его свита – эти графы и бароны – они почти все
недостойные люди, ради собственного благополучия, ради выгоды или положения
способные унизить, даже уничтожить кого угодно. Как после этого можно относиться с уважением к ним, любить короля и признавать безукоризненной государственную систему?
– Эх, как тебя занесло! – воскликнул доктор. – Остерегайся, мой мальчик, высказываться в подобном ключе где-нибудь на людях, в незнакомом обществе, ибо это чревато вовсе нежелательными последствиями. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю?
– Да ладно, отец, мне кажется, ты и сам думаешь, как я, только скрываешь от меня свои мысли.
– Ну, хорошо. Так или иначе, не будем об этом. – Доктор Грин перевел дыхание. – Давай вернемся к нашим баранам. Отчего же ты хочешь уехать из Брайтельмстона?
– Да скучно здесь, книг мало, да и те я все прочитал. Тебя подолгу не бывает дома, сказки Елизаветы мне надоели, да и вырос я уже давно из этих сказок, – ответил Томас с примесью досады в голосе. – А вот, кстати, я смогу ответить, когда у меня появились крамольные мысли. Две недели назад я нашел в книжном шкафу “Басню о пчелах”. Помнится, в своем предсмертном письме тетушка Марта и тебе, отец, советовала почитать Мандевиля.
– Я читал. И что же?
– А вот, послушай. “Миллионы стремились к удовлетворению своих ненасытных желаний и были озабочены лишь тем, чтобы польстить тщеславию друг друга, в то время как миллионы других работали не покладая рук и видели как тут же поглощаются плоды их труда”. Или вот еще одно место. “Меч правосудия карал лишь несчастных и бедных, нарушивших закон только из-за своей крайней нужды”.
– Я вижу, Том, что ты весьма глубоко изучил это произведение, даже помнишь места наизусть. Для меня это несколько удивительно и вместе с тем очень приятно, хотя я полагаю, что ты преждевременно начал размышлять на эту тему, не имея достаточного жизненного опыта, рано углубился в политику. Это самая неблагодарная сфера деятельности людей из всех, какие я знаю. Однако, позволь мне выразить сомнение в том, что именно это является причиной твоего желания возвратиться в Лондон. Уж не хочешь ли ты сказать, что по возвращении примкнешь к питтовской группировке?*
* Уильям Питт (1708-1778) – граф Чатам, занимавший видные посты в правительстве;
премьер-министр (1757-1761), подавший в отставку в связи с расхождениями
с Георгом III и организовавший мощную оппозицию.
– Что ты, отец, мне действительно еще рано заниматься такими проблемами. Просто что-то щекочет в груди, какое-то неясное ожидание. Или предчувствие…
– Томас, не говори загадками. Меня это в достаточной степени волнует, – с беспокойством сказал доктор, пристально глядя на юношу. Затем добавил спокойно и мягко: – Если тебя что-то беспокоит, если это не физическая, а, например, душевная боль, – ты все равно должен в первую очередь поделиться со мной. А вместе мы преодолеем всё, что бы ни встало на твоем пути. Будь откровенен, что за предчувствия мучают тебя?
– Отец, я не знаю, как сказать…Мне кажется, я должен что-то сделать, со мной должно что-то произойти. И я знаю, что это неизбежно…
Этот разговор заставил доктора Грина погрузиться в долгие размышления. Он, конечно, догадался, откуда вдруг у юноши появилась неприязнь к монархии: тут уж влияние Гейнсборо, до отъезда дважды навестившего их, было налицо. И ведь до чего убедителен был художник, если Томас сразу потянулся к нему, так горячо воспринял его взгляды! Но не это беспокоило доктора.
“Что за навязчивые предчувствия засели в сердце юноши? – думал он. – Где я сам упустил, где дал слабину? Что теперь делать? Пожалуй, надо действительно возвращаться домой, ибо там, в привычной обстановке, мальчик, может быть, избавится от своих странностей. Да, надо ехать”.
***
Еще в Брайтельмстоне, ломая голову над предчувствиями Томаса, доктор Грин догадался о сильном влиянии со стороны случайно повстречавшегося Гейнсборо. У художника было чрезвычайно открытое лицо, располагающее к откровенному разговору, и он сразу же понравился доктору. Гейнсборо не кривил душой, говорил легко и доверительно, от чего казалось, что знакомство с ним длится уже много лет. На самом же деле они провели вместе в общей сложности всего несколько часов, и за это время Гейнсборо, как творческий человек и как прекрасный собеседник, завоевал любовь и уважение не только Томаса, но и доктора Грина.
Однако доктор не знал, о чем беседовал с художником его сын на берегу моря и позже, по дороге домой, и на следующий день на прогулке, и перед отъездом Гейнсборо, когда провожал его. То были диалоги, во многом, может быть, определившие судьбу Томаса, вот только ни Гейнсборо, ни доктор Грин, ни сам юноша об этом еще не догадывались.
– В каждом человеке, – говорил Гейнсборо, – от природы заложены равновеликие
способности. Беда в том, что далеко не каждому удается вовремя заметить в себе Божий дар, а тем более, сохранить или развить его. Способности человека и его возможности зачастую не совпадают. Общество разделено на два лагеря, отношения между которыми полны противоречий, вот почему все места, предназначенные Природой для гениев, давно и прочно заняты бездарями и ханжами. Мало того, используя все доступные средства, эта тесная когорта проходимцев и плутов громоздит неимоверные препятствия на путях истинных талантов, и те порой безвременно уходят, не найдя сил ни бороться, ни жить. Сколько таких примеров!
– Послушайте, мистер Гейнсборо, – возражал юноша, – но ведь талант, истинный и безусловный, – это, как вы сказали, дар Божий, и обладающий им от Бога обязан иметь и стойкость, иначе погубить его, рассеять, как пыльцу с цветка, может любой, даже слабый ветерок.
– О да, юноша, это так. Талант раним и беззащитен, как ребенок. Ему чужды жестокость и козни нашего мира. Ему необходимы стальные латы, чтобы противостоять натиску недоброжелателей и глупцов, но и в латах ему тесно, он задыхается и погибает.
– Где же выход? Ведь если бы не было выхода, – человечество давно бы деградировало, не создав после Овидия* и Праксителя** ничего великого. Но на старых ценностях далеко не уедешь, нужны новые путеводные нити. В чем выход?
* Овидий Назон (43 г. до н.э. – 17 г.н.э.) – выдающийся римский поэт.
** Пракситель (390 – 330 г. до н.э.) – выдающийся древнегреческий скульптор,
стремившийся к идеалу пластической красоты.
– Выход есть, – сказал Гейнсборо, немного поразмыслив, – но он парадоксален. Это
замкнутый круг, юноша, замкнутый круг. Избегая нападок и притеснений, талант ищет покровительства и защиты в той же среде, которая его губит. И если находится некто, способный окружить заботой и, главное, пониманием, влиятельный некто, готовый оказать помощь и поддержку, – тогда талант не умирает, он развивается и живет, составляя, может быть, впоследствии гордость нации, но до конца дней кабально привязанный к своему меценату. Тут уже не может быть и речи о свободе творчества, тут наезженная колея, любая попытка выбраться из которой означает гибель. А ведь творчество, как продукт непостижимого свойства, присущий отдельным индивидам, на самом деле не может находиться в зависимости от сторонней воли; это – полет божественной фантазии, небо для которого – Вселенная, а хранилище – Вечность.
– Как хорошо, как здорово вы сказали! – воскликнул Томас.
– Я просто высказал вслух то, о чем постоянно думаю и чего мне самому так не хватает в жизни… – ответил художник.
– У вас тоже есть покровитель? – после некоторого раздумья спросил Томас.
– Увы, мой друг, увы…
Этот разговор запомнился юноше. Человеческая память устроена таким удивительным образом, что способна чрезвычайно долго хранить в своих глубинах даже самые
незначительные детали. Порой человеку кажется, что он безвозвратно забыл что-то очень важное для себя, и подобные случаи составляют предмет долгих и мучительных воспоминаний. Но память, как хорошо продуманный секрет, до поры до времени не отдает своих вложений, не раскрывает своих тайников. И только удивительное стечение обстоятельств, пучок внезапно возникающих ассоциаций, как некий шифр, действуя мгновенно и безошибочно, вытаскивает на поверхность давно, казалось, утерянные сокровища. Так порой неожиданно вспоминаются светлые эпизоды детства, теребя сердце ностальгическими нотами навсегда ушедшей мелодии.
Но память способна и на другое. Есть вещи, которые не прячутся глубоко, они не подлежат длительному хранению, поскольку находятся в обращении постоянно, каждый день. Таким стал последний разговор с Гейнсборо. Он мучил и теребил, он не давал покоя. Снова и снова Томас мысленно возвращался к нему. “Как расшатать, как порушить эту несправедливую традицию? Как сделать дорогу прямой и свободной от завалов?”
Томас не чувствовал еще, что берется за чрезвычайно тяжелое, почти невыполнимое дело, что взваливает на плечи непосильную ношу. Но зерна, случайно оброненные Гейнсборо в благодатную почву его восприимчивой души, уже давали быстрые и дерзкие всходы.
***
Доктор Грин считал себя неплохим воспитателем. Его привязанность к мальчику с первых же дней стала истинно отеческой, и поверхностное воспитание ребенка он себе позволить, конечно, не мог. Как и большинство людей, он был умеренно честолюбив, и судьба, одарившая его ребенком, сослужила добрую службу давним и сокровенным помыслам этого человека.
Как небесный ваятель, создавший некогда Адама и Еву, доктор Грин лепил своего
приемного сына. Точнее сказать – лепил его душу, ибо тело, то есть форма, в которой
однажды предписано жить душе, была вылеплена без его участия.
Создать человека – это не только, даже не столько зачать и родить его, живое существо, подобное родителю своему. Это еще не человек, а только забавное животное, взявшее от природы лишь основные жизненно важные функции. Создать человека – это кропотливый, каждодневный титанический труд, которому, увы, не каждый способен до конца отдать свое сердце. Доктор Грин готов был сделать это.
В помощники себе он призвал Диану и Локка* – природу и разум. Там, где пасовали правила и размышления, – участвовали материнская ласка и нежность. Там, где извечно женское встречало сопротивление, приходили на помощь традиции и умозаключения великого философа. ”Мысли о воспитании” на долгие годы стала настольной книгой доктора Грина. Ее в любой момент можно было раскрыть на нужной странице.
* Дж. Локк (1632-1704) – английский философ и педагог, автор “Опыта о человеческом
разумении” и “Некоторых мыслей о воспитании”.
Сердце же Дианы находилось нараспашку постоянно. Она любила мальчика преданно и самозабвенно, как любят своих поздних сыновей поседевшие матери. Но Диана была неспособна к пространным размышлениям о будущем. Она – как бабочка-однодневка – от рассвета и до заката растрачивала себя без остатка, отдавая мальчику всё, что имела. Но на следующий день, к удивлению, обладала все тем же неистощимым потенциалом. Ночь для нее была временем накопления сил, аккумулятором сердечной энергии.
Доктор Грин, напротив, думал о будущем постоянно, и через двенадцать лет почувствовал, что вполне может гордиться проделанной работой. Наградой ему служили сыновья любовь и уважение. Но как опасно бывает порой преждевременное самоуспокоение!
К четырнадцати годам у Томаса сложились первые отчетливые принципы, сформировался пытливый ум и доброе сердце. В этом доктор видел свою заслугу. Но он совершено ясно понимал еще и то, что почти с каждым теперь новым днем своего взросления Томас будет все больше отдаляться от него, мысля и поступая самостоятельно, помимо воли отца. Он терял над мальчиком магическую власть и понимал, что с этим необходимо мириться. Он уподоблялся отвергнутой еще ранее Диане, которая однажды переселилась на кухню, и страдал теперь не меньше несчастной женщины. Однако, на правах отца, Доктор Грин имел возможность сделать свою позицию активной, тогда как Диана переносила свои страдания безвыходно и в одиночку.
Что необходимо юноше в четырнадцать лет? Период родительского диктата и наставлений остался позади, и остов души молодого человека приобрел некоторую устойчивость и реальные очертания. Из хаоса, из сырого строительного раствора выросла, затвердев и значительно окрепнув, ажурная конструкция человеческого характера, где каждое звено многократно и неотъемлемо связано с множеством других. Детство и отрочество выстроили крепость, а первую проверку на прочность вот-вот предпримет юность. Она пытлива и авантюрна, а посему чревата ошибками и, может быть, долгим раскаянием.
Помочь сыну в избежании острых углов или замысловатых ловушек, которые в изобилии способна устраивать жизнь, – такую задачу видел теперь перед собой доктор Грин. Как умный человек и любящий отец, он не собирался препятствовать Томасу в каких-то, пусть даже сомнительных, начинаниях. Однако умело и незаметно направлять юношу, быть советчиком, не претендуя на право запрещать, – такую роль избрал он для себя.
Еще в Брайтельмстоне у букиниста доктор Грин приобрел не дорогую, но очень
интересную книгу, которая быстро полюбилась Томасу. Это был “Сборник старинных
английских и шотландских баллад и песен”, опубликованный епископом Перси. В книге содержалось немало занимательных и красивых историй, повествующих о том героическом времени, когда войны и праздники целиком заполняли благородные жизни
людей и чередовались столь же часто, сколь ночь сменяется днем на земле, где жили эти люди. Томас увлекся чтением настолько, что через некоторое время многие из баллад знал на память и длинными кусками, с восторженным блеском глаз, пересказывал тексты отцу.
Особенно симпатичен юноше был Билли Блайнд – благожелательный к людям дух из шотландского эпоса. У него было мягкое сердце и обостренное чувство справедливости – как раз те качества, которые Томас ценил превыше всего.
К справедливости люди стремились во все века. Заложенная в самой природе справедливость выживания сильнейшего впоследствии даже получила научное обоснование. Справедливость же в отношениях между людьми, особенно при делении на бедных и богатых, – вот в чем должно быть высшее проявление разума.
“Конечно, – размышлял Томас, – богатыми не могут быть все без исключения. Равно как не может выродиться государство до такой степени, что все население его погрязнет в нищете. Таким образом, для равновесия сил, для нормального развития и обустройства общества необходимо его разделение – это та воображаемая пирамида, у основания которой для устойчивости находится подавляющая масса, а каждый следующий этаж заметно меньше предыдущего. Не справедливо ли такое деление?”
Однако Томас не знал, он просто не мог знать, что в это же самое время его сорокалетний соотечественник Адам Смит* решительным образом меняет представления о справедливости. Он поделил общество на классы, он научно разоблачил эксплуатацию, а значит, наивные постулаты Томаса Баттертона – простое заблуждение.
* А.Смит (1723-1790) – английский философ, основоположник классической полит-
экономии.
Но Томас об этом еще не знал. Астрея* стала для него наиболее почитаемой из божеств, хотя чела юноши уже давно коснулась легким дыханием, избирая его в свои мученики, прекрасная Афродита.**
* Астрея – древнегреческая богиня справедливости.
** Афродита – древнегреческая богиня любви.
***
Шел тысяча семьсот шестьдесят шестой год. Бурное развитие капитализма и неуклонное разрастание присущих ему противоречий порождали дух упадка и уныния в английской культуре. Реакционность буржуазии толкала страну к глубочайшему кризису просветительской мысли, первые признаки которого уже просочились в общество вместе с Памелой, Клариссой, с Тристрамом Шенди, наконец. Новое движение в литературе, сентиментализм Ричардсона*** и Стерна****, постепенно завоевывал все больше умов. С одной стороны он обладал, впрочем, и положительными качествами, даже гуманизмом, ибо испытывал отвращение к эгоистическим буржуазным отношениям, проявляя интерес к внутреннему миру человека. С другой же стороны, как ни отвлекала читателя необычность и вычурность формы, тем не менее, воочию проступали пессимизм и скептицизм в восприятии мира и месте человека в этом мире.
*** С.Ричардсон (1689-1761) – английский писатель, автор нравоучительных романов
“Памела или Вознагражденная добродетель” и “Кларисса или История молодой
леди”.
**** Л.Стерн (1713-1768) – английский писатель-сентименталист, автор романа “Жизнь
и мнения Тристрама Шенди”.
Литература, как никакой другой вид искусства действующая на умы, испытывала
дефицит передовой мысли. Уже давно не было Филдинга, но еще крайне малы были
Шеридан* и Бернс.** Переходный период от сентиментализма к романтизму заполнялся другими именами.
* Р.Шеридан (1751-1816) – английский драматург.
** Р.Бернс (1759-1796) – английский поэт.
В это смутное время, можно сказать даже “безвременье” в литературе, мало кому
известный Джеймс Макферсон издал “Поэмы Оссиана”. Сын шотландского фермера,
сельский учитель и собиратель фольклора, он уловил в эту застойную эпоху предромантизма ту нить, которая могла вывести на свет из лабиринта. Отвернувшись с негодованием от эгоистичного и пошлого, кишащего пороками общества, тоскуя о светлых героических образах, Макферсон обратился к старинным балладам и песням, живущим веками в народной памяти.
“Поэмы Оссиана” появились почти одновременно со сборником Томаса Перси, но имели от последнего одно существенное отличие. Дело в том, что Макферсон написал эти поэмы сам. На протяжении ряда лет изучая шотландскую поэзию, Макферсон прекрасно усвоил гэльский язык, а главное – дух и стиль народного творчества. Богатые шотландские покровители, исходя из своих тщеславных намерений быть причастными к возрождению фольклора, благословили сельского учителя на поиски.
Вдохновителем и организатором заманчивого предприятия был Хью Блэр, профессор
риторики Эдинбургского университета, близко знавший Юма*** и Смита. С его помощью была проведена специальная подписка, собравшая необходимые средства, и в конце августа шестидесятого года Макферсон отправился в полуторамесячную экспедицию по графствам Перт, Аргайл и Инвернесс, островам Скай, Саут-Уист, Норт-Уист и Бенбекьюла. Затем, после некоторой передышки, Макферсон предпринял вторую попытку, и уже в январе следующего года, вернувшись в Эдинбург, принялся за обработку собранных материалов.
*** Д.Юм (1711-1776) – английский философ-конформист.
Хью Блэр и его друзья, предвкушая появление шотландского варианта “Илиады”,
организовали сбор средств на издание английского ее перевода и решили, что для вящей славы Шотландии оно должно быть осуществлено в Лондоне. Их замысел поддержал лорд Бьют, всесильный министр и меценат, шотландец по происхождению. В декабре того же года вышло первое издание “Поэм Оссиана”. Книга ожидалась с огромным интересом и была так великолепно оформлена, что тираж ее разошелся мгновенно. Уже в следующем году появилось второе издание. Так страстная любовь к народному творчеству и, конечно, материальная необеспеченность, толкнули Макферсона на литературную мистификацию. Шотландия приобрела свою “Илиаду”, литература – замечательного поэта, а общество – луч света среди кладбищенской поэзии сентименталистов.
***
Был май – не самый жаркий и не самый дождливый месяц для Лондона. Янтарно
зазеленели Гайд-парк и многочисленные скверы. Воздух наполнился шелестящей музыкой весны. Вековые дубы и вязы, еще два столетия назад бывшие свидетелями оленьих охот, вновь возвращались к жизни, мощными, густыми кронами привнося в очертания города почти средневековые штрихи.
Начинался очередной летний сезон, один за другим закрывались театры, а Воксхолл, напротив, открывал свои аттракционы, и денежки зевак и простаков тонкими ручейками, изменившими направление, потекли в другие карманы. Огромный город, переживший очередную зиму, возвращался к пестрой жизни, предлагая на выбор тем, кто истосковался по развлечениям, десятки увеселительных заведений.
…Вечерами, даже после того, как солнце опускалось за горизонт, было уже довольно
тепло, и возвышенный аромат цветущих яблонь привлекал Томаса подолгу оставаться
в беседке, построенной посреди сада. Здесь он проводил все последние дни, будто утоляя жажду неповторимым воздухом обновленной природы.
Сад, примыкавший к дому доктора Грина, был небольшой, но очень уютный. Он был ухожен и чист, на дорожках лежала мелкая галька, деревья окапывались и поливались регулярно. Доктор не держал садовника. Ему и Томасу доставляло немалое удовольствие самим копаться в земле, превращая этот крохотный лоскуток природы поистине в райский уголок. Возможно, даже Адам и Ева нашли бы его подходящим для своих прогулок.
В один из таких майских вечеров, когда доктор, произнеся свою любимую фразу “ухожу к древним грекам”, углубился в книги, а Диана, по обыкновению, возилась на кухне, Томас, взяв перо, чернила и бумагу, спустился в сад. Он устроился в беседке за маленьким столиком, зажег фонарь и задумался. Мысли о том, не попробовать ли ему свои силы в стихосложении, появились у юноши давно. Однако для любого дела необходим повод, толчок, приводящий в движение механизм души, ибо начинание, затеянное в состоянии покоя, заранее обречено на провал.
Побуждением для Томаса послужили “Поэмы Оссиана”. Он дышал, он наслаждался, он жил этой книгой все последнее время. И сейчас, сидя в беседке с закрытыми глазами, он снова и снова выстраивал в воображении грандиозные и живописные картины прошлого, навеянные мастерским пером Джеймса Макферсона.
Вот Фингал, отец Оссиана, правитель страны Морвен, веселится со своими рыцарями в замке Сельма после удачного похода. Звенят кубки, журчит искристое вино и рождаются славные песни отважных воинов.
Мысль юноши летит, меняется, и картины меняются вслед за ней. Вот уже прекрасная Даура погибает на скале, окруженной морем. Ее жених, брат и отец спешат помочь девушке, но тщетно…
А вот и сам Оссиан, глубокий старик с арфой в руках – как осколок давно ушедших поколений, как застывший эпизод прежнего сурового времени. Он стоит на краю обрыва, и ветер треплет его длинные седые космы. Он смотрит на заходящее солнце.
“Плывите, темноликие годы! Нет счастья на вашем пути! Мой голос остался как ветер
на скале – отголосок утихшей бури”.
Воображение человека эфемерно и неустойчиво. В одно короткое мгновение оно способно выстроить, нагромоздить самые удивительные картины и столь же быстро может их переменить или уничтожить вовсе. Томас даже не заметил, как его рука потянулась к перу, а перо – к бумаге. Слова возникали торопливо, и строчки, густо теснясь на листках, загибались правыми концами книзу.
Процесс творчества – самая из непознанных сторон человеческой жизни. Никто и
никогда не мог подвести его под общепринятые законы и правила. Это спонтанное
явление, не подлежащее ни расчету, ни управлению. Вдохновение – особое состояние
души, когда всё иное замирает, а живут лишь одни ассоциации, направляя сердце и руку на создание прекрасного. И это необъяснимо. Содружество человека и Музы – самый непредсказуемый союз, это – удел избранных, ибо прикосновения к божественному достоин далеко не каждый. И счастливы интуисты, чей разум не склонен к аналитике, а находится в постоянной готовности к контакту с возвышенным и чистым. Это – истинные поэты, поэты от Бога, это – самые богатые люди на земле, ибо им даётся то, что не имеет цены.
Опьяненный ароматом сада, но еще больше тем, что владело им в эти минуты, Томас не замечал времени. Перо скользило по бумаге с легким скрипом, соединяя буквы в слова, а слова в строки. Оно порхало над листом, как порхает над поляной бабочка, а то вдруг останавливалось, замирало, как будто переводя дыхание, и снова летело дальше. Воображение, столь изобретательное, сколь и неудержимое, рисовало одну заманчивую картину за другой, а мозг, для которого эта работа была новой, а потому особенно интересной, – старательно переводил эти картины на язык слов, управляя рукой юноши.
Томас очнулся, когда из окна его позвал отец.
– Чем ты там занят, мальчик мой? Уже далеко за полночь. Я вот зачитался, а ты?
– Отец, я написал стихи! – отозвался юноша.
– Стихи? – переспросил доктор Грин и вдруг вспомнил день рождения мальчика, когда покойный Баттертон сказал: “он будет писателем”. “Как, по каким законам существуют и сбываются подобные пророчества? Впрочем, – мелькнуло в голове у доктора, – еще очень рано проводить какие-то параллели и размышлять о совпадениях”.
– Да, стихи. Ты знаешь, отец, получается очень легко! И даже как-то странно, что я не стал заниматься этим раньше…
Доктор Грин усмехнулся.
– Ты мне покажешь? – спросил он, опираясь о подоконник. – Заходи, уже поздно. – И добавил, выпрямляясь: – Пусть я не очень разбираюсь в искусстве стихосложения, но твои идеи и художественную выразительность, думаю, оценить сумею.
Юноша задул фонарь и побежал в дом. Глаза его восторженно светились, грудь распирала незнаемая доселе радость. Он ворвался в прихожую и чуть не сбил с ног ошеломленную Диану, давно взявшую себе за правило ложиться только после своего воспитанника. Всплеснув руками, она застыла на месте и широко раскрытыми глазами смотрела на Томаса. В ее пронзительном взгляде тесно сочетались тревога и любовь – два качества, так часто живущие рука об руку. Действительно, истинная любовь неизменно порождает тревожные мысли о возможности потерять предмет любви, тогда как постоянная тревога о ком-либо есть не что иное, как преданная любовь.
Томас на секунду задержался возле Дианы – ровно настолько, чтобы успеть опрометчиво поцеловать ее в щеку. Он мельком коснулся ее лица, такого родного и знакомого почти с пеленок, лица женщины, с которой была связана вся его жизнь. Эта удивительная женщина занимала в сердце юноши какое-то промежуточное, неопределенное положение: будучи гораздо больше, чем служанкой, она, увы, не являлась матерью. Вот почему, должно быть, подчиняясь ей, уважая и любя эту женщину, Томас всё же чрезвычайно редко удостаивал ее проявлениями своей ласки. И вот почему, застигнутая врасплох подобным напором чувств, Диана ошеломленно посмотрела вслед своему любимцу и молча покачала головой. Ей даже показалось, или в ту же минуту подсказало чуткое сердце, что с этого момента начинается новый этап в жизни юноши. ЧтО он сулит и чем все обернется – этого не знала женщина и не знал никто. Ее чувства предсказывали только на один ход вперед, но и этого оказалось достаточно, чтобы в загадочной душе Дианы зародилась тревожная зыбь.
А Томас – возбужденный, с горящими глазами – вошел в комнату к отцу и отдал ему в руки свои драгоценные листки. Тот медленно и внимательно читал, а юноша, переминаясь с ноги на ногу, неотрывно следил за выражением его лица, пытаясь предугадать реакцию. Наконец, доктор закончил читать и еще несколько мгновений молчал, будто испытывая терпение сына.
– Что я могу сказать, Том? – наконец произнес он, глядя на юношу с улыбкой и плохо скрывая внезапно всплывшую из глубины его души гордость. – Мне понятно, что ты написал подражания шотландским балладам, причем, написал неплохо. Да, действительно неплохо. Но перечитай сам и ты увидишь, что в некоторых местах совершенно откровенно повторяешь чужие слова и выражения. Для меня вполне очевидно, что так делать нельзя. Я понимаю, это только твой первый опыт, причем, скажу откровенно, для меня весьма неожиданный, и от тебя глупо требовать чего-то сверхъестественного. Лично мне нравится, говорю это честно. Но хочу тебя предостеречь: всегда думай о том, чтобы никого не повторять. Это очень важно, поверь. Настоящая ценность любого произведения заключается, на мой взгляд, в его новизне и оригинальности.
– Отец, тебе правда нравится?! – воскликнул юноша. – Я просто счастлив! Я обязательно переправлю кое-что в этих стихах. Вот увидишь, там не останется ничего чужого.
– Я рад за тебя, Том. “Свои способности человек может узнать, только попытавшись приложить их”. Это сказал Сенека. Так дерзай, мальчик!
С этого дня новая страсть целиком овладела юношей. Вечерами он подолгу засиживался за столом и с неугасаемой энергией трудился над стихотворными строками. И чем более он углублялся в эту непознанную и такую притягательную область деятельности, тем прочнее она привязывала его к себе, доверяя свои тайники, открывая ему свои законы. Очень скоро он понял, что произведение, рожденное одним вдохновением, – это еще не всё. Мучительный, кропотливый анализ каждой строки, скрупулезный перебор слов, долгий поиск наиболее удачных их сочетаний – вот другая сторона медали, о которой мало кто знает.
Вся эта работа, не смотря на свою непривлекательность, занимала Томаса чрезвычайно серьезно, и отец, наблюдая это, радовался в душе тому, что Каллиопа* не ошиблась в своем выборе. Однако муза приходила не одна: с ней нередко бывали подружки – Эвтерпа** и Эрато.***
* Каллиопа – греческая муза эпической поэзии.
** Эвтерпа – греческая муза лирической поэзии.
*** Эрато – греческая муза любовной поэзии.
После подражания балладам у Томаса появились посвящения… Отец как-то в шутку поинтересовался этим, но юноша, замявшись, впервые в жизни обманул его, сказав, что образ прекрасной незнакомки собирателен и навеян классикой. Ему неловко было
признаться, что уже целый месяц он был влюблен в молочницу, которая по утрам
проходила мимо окон.
Странные вещи порой происходят с молодыми поэтами: стоит им влюбиться, как тут же, как из рога изобилия, сыплются стихи; стоит написать несколько стихотворений, как тут же они влюбляются. И так – по кругу, по вечной спирали, пронизывающей тысячелетия, по спирали, у основания которой стояли Гомер и Сафо.
Отец, конечно, понял, что Томас не сказал правду. Но это не столько огорчило его, сколько озаботило. Он понимал, что в жизни каждого юноши рано или поздно встречается своя “молочница” и, переворачивая в душе всё детское, заставляет лгать даже близким людям. Но это святая ложь.