ГЛАВА 3
ПТЕНЦЫ РАЗЛЕТАЮТСЯ ИЗ ГНЕЗДА
Шли годы. Из некогда сельскохозяйственной страны Англия превращалась в
крупнейшую промышленную державу. “Merry Old England,”* которую воспевал Шекспир, любивший бродить по зеленым полям, уже во времена Свифта стала государством джентльменов-дельцов, умеющих искусно вести как финансовые, так и политические дела.
* Старая добрая Англия (англ.)
Чрезвычайно быстро, в пределах одного поколения и на удивление всем, по стране
расширялась сеть шерстяных и хлопчатобумажных мануфактур, увеличивалась добыча
каменного угля, производство железа. Вместе с этим значительно густела сеть путей
сообщений и даже появлялись новые, более современные и уникальные сооружения.
Вот история об одном из них. Герцог Бриджуотер, подобно многим пэрам, являлся
собственником угольных копей в Уорсли. Однако, в отличие от других, он был довольно серьезным и предприимчивым человеком и не ограничивался пассивным подсчетом прибыли, а напротив, участвовал в своем деле весьма активно. В тысяча семьсот пятьдесят девятом году, объединив свое парламентское влияние и капитал с гением полуграмотного инженера Бриндли, Бриджуотер соединил каналом свои угольные копи с Манчестером. Позднее, уже в шестидесятые годы, Бриндли, поддерживаемый герцогом, выстроил замечательное соружение – Манчестерско-Ливерпульский канал. Это явилось поистине новым словом в инженерной науке, и уже в ближайшие полвека вся Англия была покрыта сплошной сетью водных путей.
Однако любой прогресс, любая революция, в том числе и промышленная, неизменно
приводит к жертвам, через которые общество, коль скоро оно стремится к развитию,
вынуждено перешагивать на пути к своей цели.
Так и в Англии бурное развитие промышленности, особенно шерстяной, шло одновременно с насильственным обезземеливанием крестьян. Еще бы, с каждым годом
требовалось все больше овечьей шерсти, и помещики сгоняли крестьян с земель, которые обрабатывались еще с дорыцарских времен. Пашни превращались в пастбища, а крестьяне, хлынувшие в города продавать свою рабочую силу, – в пролетариев. В короткий срок в городах накопился избыток населения, которому необходимо было где-то жить и что-то есть. К середине столетия в Лондоне, например, насчитывалось уже около девятисот тысяч жителей. В огромном городе участились грабежи и раз бойные нападения, процветали проституция и пьянство. Зловещая кривая смертности поползла вниз только после того, как в тысяча семьсот пятьдесят первом году спирт был обложен высоким налогом и прекратилась его розничная продажа.
Десятки тысяч крестьян, раньше кормивших себя самостоятельно, нынче были
вынуждены все покупать на рынке, а значит, увеличивалась потребность во все большем производстве товаров. Несоответствие их количества, особенно продовольствия, резко поднявшемуся спросу, порождало всевозможные бунты населения, которые стали настоящим бичом английского общества середины и второй половины восемнадцатого столетия. В волнениях участвовало большое количество промышленных рабочих – кингсвудские углекопы, корнуэльские рабочие оловянных рудников, Стаффордширские гончары, сомерсетские ткачи. Одни грабили товарные склады, другие нападали на дома торговцев, третьи задерживали груженые зерном караваны и суда. Отмечались даже случаи, когда фермеров заставляли продавать зерно по нормальной, а не чрезмерно завышенной цене.
Особую остроту народные волнения приобретали в неурожайные годы. В тысяча семьсот пятьдесят шестом году, например, как раз после того, как Англия ввязалась в Семилетнюю войну,* был сильный недород, и уже в середине следующего года пшеницу, продававшуюся ранее по двадцать два шиллинга за квартер,** стали продавать по семьдесят шиллингов. Это привело к тому, что за год по всей территории страны было отмечено тридцать пять продовольственных бунтов. Они, как лавина, прокатились почти по всем графствам, и в эти нелегкие месяцы, может быть, народ, как никогда раньше, почувствовал свою кабальную зависимость от вершины пирамиды, основанием которой он сам являлся.
* Семилетняя война (1756-1763) – война Франции, Австрии, России, Швеции и Саксонии
против Фридриха 2 Прусского, в которую на стороне последнего вступила Англия.
** Квартер – мера объема, равная 2,9 гектолитра.
Следует напомнить, что еще два десятилетия назад, комментируя в палате лордов народные волнения, лорд Гренвиль заметил, что “люди редко или никогда не собираются, чтобы бунтовать или буйствовать, если они не угнетены или по крайней мере, если они не
считают себя угнетенными”. Должно быть, лорд Гренвиль был весьма прогрессивным
человеком для своего времени, хотя понимающих и трезвых политиков всегда было немало. Иное дело – какой линии они придерживались.
Что же касается конца пятидесятых, начала шестидесятых годов, то в этот период основным для себя Англия считала внешнюю политику. И краеугольным камнем этой политики была ожесточенная борьба за расширение колоний. Взоры крупной буржуазии устремились за океаны. В индийских джунглях и на равнинах Америки решалась, по сути,
судьба английской промышленной революции. И тут пришлось побороться не на жизнь, а на смерть, поскольку в это же самое время равные претензии на те же земли имела абсолютистская Франция.
Нелепой политикой своего короля* Франция была втянута в Семилетнюю войну.
Воспользовавшись этим конфликтом, Англия решила сокрушить колониальную и
морскую мощь Франции. Она энергично поддержала Фридриха II, предоставив ему
очень большую субсидию. В январе пятьдесят шестого года в Уайтхолле между Фридрихом и Англией был подписан договор, согласно которому та и другая сторона обязывались поддерживать мир в Германии и выступать с оружием в руках “против всякой державы, которая посягнет на целость германской территории”. Франция как раз и была той державой, вот почему, преследуя свои захватнические устремления, Англия блокировала французские берега, бомбардировала порты и разрушала доки. Главное же внимание было обращено к колониям.
* Людовика XV (1710 – 1775)
Победа англичан в Индии досталась им сравнительно легко. Французами сюда был послан с войском ирландец, ярый враг англичан, Лалли. Он захватил форт Святого Давида и осадил Мадрас – центр английских владений. Решив все силы сосредоточить на этой задаче, Лалли отозвал из Хайдарабада отряд под командованием Бюсси. Хайдарабад сразу же захватили англичане.
Прибытие к Мадрасу в пятьдесят девятом году английской эскадры заставило Лалли отступить. В двух сражениях под Вандевашем англичане разбили его армию и взяли в плен
Бюсси. После этого они осадили город Пондишери, который через год сдался из-за
сильного голода. Укрепления Пондишери были срыты победителями. Самому Лалли
удалось вернуться во Францию, где правительство решило отыграться на нем за свои неудачи в Индии. Бесславный полководец был казнен.
Англичане прочно завладели Индией, захватив крупнейшие центры торговли на обоих побережьях – Бомбей, Мадрас и Калькутту. Разграбление только столицы Бенгалии города Муршидабада дало английской компании более тридцати семи миллионов фунтов стерлингов.
По ту сторону Атлантики события также развивались бурно и динамично. В свою
вооруженную борьбу и та, и другая армии пытались включить индейцев в качестве
союзников. Частично это удавалось, и алгонкины, теснимые англичанами, сражались за
французов, а ирокезы – на другой стороне.
В том же пятьдесят девятом году англичане овладели Квебеком – сильнейшей крепостью Новой Франции, и это предопределило их окончательный успех во всей американской кампании. В результате боевых действий, проводимых в течение семи лет, с огромного континента был отброшен самый главный и сильный европейский соперник. При заключении мира в Париже в тысяча семьсот шестьдесят третьем году Англия закрепила за собой всю Канаду и площадь к востоку от Миссисипи – Луизиану.
Поток колонистов из Англии значительно увеличился. Преодолев Атлантику и ступив на благодатную землю Нового Света, они были полны надежд и оптимизма. Умы и руки быстро прикладывались к нужным делам, и на всей колониальной территории возникали и разрастались прядильные, ткацкие, чулочные, парусиновые, деревообделочные, стекольные мануфактуры, засевались пшеницей, хлопком и табаком огромные плантации.
Однако, притесняемые властями, испытывая острую нехватку специалистов и просто
рабочих рук, новые предприятия часто терпели крах. Вместе с тем большие пошлины
на ввоз английских товаров, а также непомерно высокие налоги и отчисления в государственную казну попросту разоряли американскую колонию, и ее отношения с
метрополией приобретали все более острый характер. Именно в эти годы зарождалась
и крепла на американском континенте борьба за независимость колоний.
А в старой доброй Англии, не колеблемые промышленной революцией, продолжали
жить вековые традиции. Так, в палате лордов, как в старые времена, лорд верховный
канцлер восседал на мешке с шерстью. Так, по-прежнему жили в Тауэре с подрезанными крыльями шесть воронов; жили на государственном довольствии в двадцать четыре шиллинга в день; жили – как талисман, охраняющий спокойствие и неприступность короны.
В тысяча семьсот шестидесятом году на престол взошел еще один представитель ганноверской династии – Георг III. Было ему в ту пору двадцать два года, был он строен, весьма элегантен, хотя и не очень красив. Имея от природы угрюмый и злопамятный характер, Георг всю жизнь подозрительно относился к тем, кто превосходил его своими способностями, и даже с дедом, королем Георгом II, которого ему пришлось сменить на престоле, у злобного и агрессивного внука никогда не было хороших отношений.
В начале его правления никто не мог предположить, что новый король переживет многое и
многих, и что его пребывание на троне растянется на долгих шестьдесят лет. Правда, с
тысяча восемьсот одиннадцатого года, когда после недуга он впадет в состояние невменяемости, Англией будет управлять его старший сын, но корона, тем не менее, еще целых десять лет будет находиться на замутненной голове.
Занимая престол, Георг III ничего этого не знал, и даже гадалки и филоматы* не
могли дать хотя бы приблизительных видов на будущее. Ну, разве мог он тогда
предполагать, что родившийся в год окончания Семилетней войны его сын, герцог
Фредерик Йоркский, став впоследствии фельдмаршалом, будет в свое время противостоять наполеоновской армии? Это было далеко в будущем, а пока, ущемив Францию во всем, где только возможно, Англия стремительно шла по пути экономического развития.
* Филомат ( в пер. с греч. – Человек, стремящийся к познанию) – так в Англии
называли предсказателей и пророков.
Но властолюбивый Георг не намерен был довольствоваться скромной ролью короля, лишенного реальной власти. Возникшая внутри партии группировка “ новых вигов” требовала расширения избирательного права в пользу промышленной буржуазии. В таких условиях Георг, окружив себя преданными людьми, “друзьями короля”, и щедро награждая их доходными постами, пенсиями и титулами, без особых трудов переманил в торийскую партию часть продажных парламентариев.*
* Виги – политическая группировка, выражавшая интересы обуржуазившейся дворянской
аристократии и крупной торговой и финансовой буржуазии, не желав ших
восстановления абсолютизма.Тори – земельная аристократия, англиканское духовенство,
мелкое и среднее дворянство – сторонники абсолютизма.
Людовик XV, окружив себя фаворитками, утешавшими его ущемленное многочисленными поражениями самолюбие, доживал свой век на французском престоле. Абсолютизм этого века породил великих мыслителей – Вольтера и Руссо, но наука и культура, увы, топтались на месте. Ну, разве могли герцогиня де Шатору или маркиза де Мальи** шепнуть на ухо королю что-нибудь дельное?
** Герцогиня де Шатору, маркиза де Мальи – любовницы Людовика XV.
В то же время на туманных островах вокруг молодого короля собрались не только политики, но и блестящие умы своего времени. Бурная жизнь порождала множество талантов, и усилиями королевского окружения, среди которого было немало истинных ценителей, этим талантам не затыкали рот и не закрывали глаза. Так, после Свифта еще больше продвинулась по пути реализма литература; так, появлялись на свет непревзойденные полотна Гейнсборо и Рейнольдса; так, покрывал себя неувядаемой славой реформатор театра Девид Гаррик; так, после Ньютона на крепкие ноги
становилась английская и мировая наука.
Итак, шли годы, взрослели дети и, увы, старели те, кто волею судьбы был так тесно
связан друг с другом.
***
Сара Баттертон в детстве была приятным ребенком. Миловидное личико, стройная
фигурка и звонкий голосок всегда выделяли девочку из группы ее сверстниц. К тому же она была расторопной и прилежной, и мать часто говорила, не скрывая своих чувств, что любит ее больше всех. Как старшая из сестер, Сара, конечно, стала первой помощницей матери в трудное для семьи время, но та изнурительная работа, которую ей приходилось выполнять, несомненно, повлияла и на внешность, и на здоровье девушки.
К двадцати годам Сара заметно подурнела. Не настолько, конечно, чтобы вовсе не
привлекать внимания, а просто лицо ее сделалось каким-то будничным или, как говорят, постным. Ее волосы, темно-каштановые у корней и линяло-светлые на концах, давно перестали виться, как в детстве, выпрямились и теперь висели по обе стороны от пробора неопрятными космами. Серо-зеленые глаза Сары, сохранив природную красоту зрачков, приобрели какой-то ледяной оттенок и казались порой колючими, как январские ветра над почерневшей Темзой. В последнее время, повзрослев настолько, что уже можно было смело выходить из-под контроля матери, Сара часто спорила с ней, высокомерно относилась к сестрам, а однажды даже насмерть разругалась с Анной по какому-то пустяку.
За несколько лет Кристине удалось собрать около десяти с небольшим фунтов на приданое старшей дочери, и теперь она все надежды связывала с ее удачным замужеством. Во всяком случае, размышляла мать, Анна всего на четыре года моложе и, видно, в девках не засидится, так что женщина, у которой все светлое в жизни осталось далеко позади, справедливо рассчитывала на помощь старшей дочери.
В последнее время она все чаще заводила с Сарой разговор о замужестве, но та или обрывала мать на полуслове, или просто затаенно молчала. Такое поведение дочери, несомненно, настораживало Кристину, особенно если учесть, что Сара и ее подруги часто уходили гулять на Темзу вместе с соседскими парнями.
Однажды в июле Кристина прождала всю ночь, но Сара вернулась домой только под утро. Глаза ее были красными от слез, распухшие губы обиженно сжаты. Она упорно молчала, не отвечая на настойчивые расспросы матери. Казалось, что и в этот раз девушка замкнется, переживет в себе какое-то свое приключение и оставит без ответа всяческие попытки матери хоть что-нибудь прояснить.
Но вдруг девушку прорвало и, разрыдавшись, она рассказала, что провела ночь с
Джозефом Сэллином, сыном лавочника с соседней улицы. Сначала они катались на лодке, потом пристали к какому-то островку… Мать только теперь заметила травинку в волосах дочери. Она знала этого юношу, рыжего до ресниц, коренастого и сильного, и ей давно казалось, что Саре он нравился. Но чтобы вот так все произошло – об этом Кристина даже не мечтала. “Ах, если бы отдать за него Сару!”– подумалось ей.
Девушка все еще плакала, опустив голову матери на плечо, и это явно выходило за рамки уже привычного – дерзкого и отчужденного – поведения дочери.
– Что же произошло между вами? Ты меня не стесняйся, ты расскажи все, как было,– сказала Кристина вкрадчиво.
Сара ожидала, что мать раскричится, устроит скандал, но вышло совсем по-другому.
Она выслушала девушку, обняла, поцеловала ее.
– Ну вот, – сказала, вздохнув, – наверное, пришло твое время, доченька…
– Не знаю, мама… Разве тАк это бывает?..
– А ты как думала, глупая? Именно так и бывает.
В этот момент из соседней комнаты, как два сонных привидения, вышли младшие
девочки.
– А-а, явилась! – язвительно протянула Анна.
– А мы тебя всю ночь прождали, – добавила Тереза, протирая глаза.
– Ну-ка, марш отсюда! – прикрикнула на девочек Кристина, и те нехотя, шлепая
босыми ногами, удалились.
Кристина часто бывала в лавке мясника Сэллина, хорошо знала отца Джозефа, добродушного толстяка с двойным подбородком, который, питая расположение к бедной женщине, часто отпускал ей мясо в долг. Уже несколько лет жили отец и сын вдвоем, без жены и матери, и отсутствие в их доме хозяйки, может быть, склонило старого Сэллина к быстрому согласию на женитьбу Джозефа.
Нужно сказать, что закон о браках, принятый в пятьдесят третьем году по предложению лорда-канцлера Филиппа Йорка, существенно осложнял эту процедуру по сравнению с тем, как делалось это раньше. Теперь брак заключался только с двадцати одного года, с троекратным предварительным оглашением в приходской церкви, причем, нарушения
этого закона строго карались – ссылкой в Америку и даже смертной казнью в особо
оговоренных случаях. Уезжать неизвестно куда, а тем более умирать, ни Саре, ни Джозефу не хотелось, поэтому, терпеливо блюдя установленный порядок, они подождали несколько месяцев и в октябре того же года обвенчались.
***
В отличие от старшей сестры, утратившей с годами привлекательность, Анна была просто красавица. В ней уживалось столько изящества, грации и кокетства, что она порой напоминала молоденькую, изнеженную и избалованную аристократку, и даже в среде своих сверстниц пользовалась репутацией недотроги. Мало того, соседские парни, как будто сговорившись, обходили девушку стороной, хотя это, как ни странно, вовсе не задевало ее самолюбия. Должно быть, в данном случае проявлялось одно из малоизученных свойств описанной всеми женской красоты, когда она не привлекает к себе рой поклонников, как свеча мотыльков, а напротив – своей неуловимой, и от того еще более загадочной, природной силой постоянно подчеркивает расстояние, ближе которого не подпускает никого.
У Анны были темные, слегка вьющиеся волосы, свободно лежащие на грациозных плечах; серо-голубые глаза – как два самоцвета, оправленные в бархат длинных ресниц; сочные, живые губы и очаровательная, с ямочками на щеках, улыбка. Ко всему этому добавлялся (странно, если бы было иначе) весьма приятный голос и редкое умение им правильно пользоваться. Да, Анна хорошо пела, причем, никто из близких не мог с уверенностью сказать, от кого по наследству девушка переняла свой талант. Должно быть, как говорится, это Господь при рождении девочки поцеловал ее в темя. Она пела с детства, подслушивая на улице, где-то в городских скверах или на набережной какие-то мелодии и безошибочно повторяя их. Не случайно отец, рано заметивший способности дочери и к тому же любивший ее больше других, часто проводил время именно с Анной, надеясь вырастить из нее настоящую леди.
И теперь, с годами, когда девушка позабыла многое, чему хотел научить ее отец, и давно воспринимала окружающее не через его наставления, а посредством собственных наблюдений и выводов, в ее душе, отодвигая все прочее на второй план, развивалось вполне реальное, осязаемое и непреодолимое стремление. Этим огнем, воспламенившим однажды душу девушки, был театр – с его музыкой и светом, с его превращениями и масками, с его трагедией и бурлеском, – но театр, как храм искусств, а не место для развлечений.
И откуда взялась эта страсть в девушке из бедной семьи, которая о театре-то знала понаслышке, которая на ярмарочной сцене видела лишь то, как придурошный Панч лупит палкой свою многострадальную жену Джуди?* Тем не менее, страсть эта в ней жила, неуклонно разрасталась и, конечно, требовала выхода.
* Панч и Джуди – персонажи английского народного кукольного театра.
Но, увы, не все так возвышенно было в душе Анны, и если увлечение театром девушка не скрывала ни от кого и никогда, то другую силу, бурлившую в ее неустойчивом сердце, всячески старалась упрятать поглубже, в самые отдаленные тайники своего сознания. Она и сама не могла определить, в какие месяцы, а тем более дни, вдруг зародилось в ее душе постыдное чувство неприязни к той среде, которая ее взрастила. Уже довольно давно Анна испытывала отвращение к этим грошовым пересчетам, в которые часто уходили мать и Сара. После замужества старшей дочери Кристина и вовсе впала в меркантилизм, суетилась, все чего-то выискивала и подсчитывала, и это было тем неприятнее для Анны, чем дольше продолжалось. Порой ей даже становилось страшно от мысли, что впереди она не видит никакого просвета, ни малейшей перспективы, что жизнь так и может промчаться в этой захолустной возне, нищете и грязи. Ее душа требовала чего-то большого и возвышенного, девушке казалось, что она создана для изобилия и славы, но по воле злого рока оказалась на другом берегу, на другом полюсе.
Решительно и бесповоротно покончить со своей настоящей жизнью, перечеркнуть ее, забыть навсегда – вот чего хотелось Анне, вот какие мысли посещали ее все чаще. И она мучилась от этого, но поделать с собой уже ничего не могла. Она нашла для себя единственный выход, к которому стремилась ее возвышенная душа. Это был мост, по которому девушка должна перейти на тот самый противоположный, такой далекий и недосягаемый, но, вместе с тем, и такой близкий, берег. И мост этот был – театр.
Надо сказать, что в середине восемнадцатого столетия от знаменитых “Блэкфайерса” и “Глобуса”** остались лишь рисунки и воспоминания. Восьмигранник с навесом только над сценой, где некогда блистал величайший из драматургов, давно уступил место современным и комфортабельным зданиям. Так, например, еще сто лет назад, сразу после триумфального возвращения из эмиграции Карла II,*** известный антрепренер Томас Каллигру взял в аренду участок земли между улицами Друри-лейн и Бридж-стрит и приступил к закладке фундамента. А уже через два года новый театр открылся пьесой Бомонта и Флетчера “Своенравный охотник”. После долгого и мрачного периода упадка английская Мельпомена**** начала свое возрождение.
** “Блэкфайерс”(1596-1655) и “Глобус”(1599-1645) – ведущие театры Лондона. В
“Глобусе” работал В.Шекспир.
*** Карл II (1630-1685) – король Англии с 1660 года, когда он вернулся из длительной
эмиграции для восстановления монархии. Весьма благосклонно относился к театру.
**** Мельпомена – древнегреческая муза трагедии
Строились и открывались новые помещения, появлялись талантливые актеры. Взыскательной и жадной до развлечений публике был предоставлен широкий выбор,
вот почему театры постоянно соперничали между собой и ревностно следили за
репертуаром соседей. Так, например, Джон Рич, владелец “Линколнз-ин-Филдз”, еще тридцать лет назад записывал в регистрационную книгу не только свои спектакли, но и
премьеры “Друри-Лейн”, отмечая успех или провал той или иной постановки и незамедлительно варьируя собственный репертуар.
Кроме того, выбор самой пьесы зависел, прежде всего, от наличия в труппе актеров определенных амплуа. Известно, что когда на сцене “Друри-Лейн” блистали замечательные комедийные актеры Энн Олдфилд и Колли Сиббер, – комедия нравов занимала ведущее место в его репертуаре. Трагедия и драма в то же время приобрели главенствующее положение в “Дорсет-гарден”, когда там работали неподражаемые Беттертон и Элизабет Барри.
Постоянное и острое соперничество наблюдалось, впрочем, не только среди драматических театров. В тридцатых годах в Лондоне существовало, например, еще два оперных театра, один из которых являлся личной антрепризой Генделя, а другой возглавлялся группой высшей английской аристократии. Их соперничество имело скорее не творческую, а политическую подоплеку, так как поддержка, оказываемая Генделю ганноверской династией, вызывала естественное сопротивление родовитой знати. В декабре тридцать четвертого года Гендель начал сезон в “Ковент-Гарден”, а двумя месяцами раньше открыла свою деятельность в театре “Хеймаркет” приглашенная знатью итальянская труппа. И, как ни печально, но через три года выдающийся композитор был разорен. Так, через трения и нелепое соперничество, через открытую вражду и даже политические интриги, шел и развивался английский театр, набирая силу и приобретая в этой борьбе даже некоторое совершенство.
Но, удивительное дело, то, что было прогрессивно в минувшие века, – нынче, в эпоху Просвещения, не потеряло еще ни своей актуальности, ни своей прелести. Правда, трагедия в буржуазный век постепенно утратила свой прежний успех у взыскательной публики. Ей на смену пришел новый жанр – мещанская драма. Именно в Англии появились первые ее образцы, воспринятые позднее театрами на континенте. Засверкали новые имена: Драйден, Этеридж, Уичерли, Конгрив.* Все они были единодушны в осуждении пережитков феодализма, и это вместе с талантом авторов делало их острые пьесы необычайно популярными. Однако новый порядок вещей в обществе также порождал пороки, и язвительную борьбу с этим в свое время возглавил Джонатан Свифт.
* Драйден (1631-1700), Этеридж (1634-1691), Уичерли (1640-1716), Конгрив (1670-1729) –
драматурги эпохи Просвещения.
Что же до Шекспира, то в эпоху Просвещения он представал перед зрителями в несколько измененном виде. Дело в том, что на вкус 18 века – века пудры, кружев и менуэта – Шекспир был чересчур жесток. Поэтому из его пьес убиралось всё, что считалось грубым и “варварским”, целые куски и сцены, которые могли задеть чувство справедливости у зрителей. Ах, как субтильно было это чувство! Кроме того, Шекспиру инкриминировали разветвленность действия, большое число персонажей, мрачные и печальные финалы многих пьес. Всем хотелось, чтобы добро всегда побеждало, а злодеи несли наказание на глазах у зрителей. Так обкрадывали Шекспира, а скорее всего – себя, просветители мещанской драмы. Оглянулись бы вокруг: так ли было на самом деле в реальной жизни? Однако, что там ни говорить, а театр оставался театром – этим загадочным обиталищем муз.
В тридцать седьмом году правительство ввело “Акт о цензуре”, согласно которому театры могли отныне существовать, только имея специальную королевскую лицензию. Все пьесы должны были проходить предварительную цензуру лорда-камергера. Драматургам
запрещалось касаться политических вопросов, и цензор с годовым доходом в четыреста
фунтов стерлингов, приставленный к лорду-камергеру в качестве помощника, справлялся со своими обязанностями весьма успешно и рьяно.
Подобные меры, предпринятые правительством во главе с Робертом Уолполом,*
ударили, прежде всего, по выдающемуся сатирику первой половины столетия Генри
Филдингу.** Начиная как автор нравоучительных комедий и фарсов, написанных в духе традиций развлекательной драматургии Уичерли и Конгрива, он за десять лет работы для театра прошел большой путь в сторону демократизации своего творчества, достигнув в пьесах огромной силы обличения. После “Акта о цензуре” Филдинг оставил драматургию и переключился на романы и, как говорил впоследствии Бернард Шоу, “ с тех пор английский роман стал гордостью литературы, тогда как английская драма стала ее позором”.
* Р.Уолпол – премьер-министр в правительстве Георга II, известный взяточник, не
способный управлять страной без помощи коррупции.
** Г.Филдинг (1707-1754) – выдающийся драматург и романист.
После тридцать седьмого года все лондонские театры были закрыты и к середине столетия их осталось только два – “Друри-Лейн” и “Ковент-Гарден”, ставшие таким образом монопольными. Первый из них был основан еще в тысяча шестьсот восемьдесят втором году, другой был моложе на полвека.
Этот сравнительно молодой театр возглавлял поэт и драматург Джордж Кольман, человек лет тридцати пяти, обладавший редкой способностью улаживать конфликтные ситуации. Дело в том, что соперники Гаррика по вопросам эстетики и морали, актеры, не разделявшие его новации в манере игры, - они, вольно или невольно, оседали в “Ковент-Гарден”, но театр от этого вовсе не превращался во враждующий лагерь, а Кольман даже поддерживал творческие отношения с Гарриком. Мало того, комедию “Тайный брак”, с успехом шедшую в “Ковент-Гарден” несколько сезонов, они написали совместно.
Театр “Друри-Лейн”, который Гаррик купил в сорок седьмом году и возглавлял в качестве
директора, режиссера и ведущего актера, был в те годы подлинным средоточием
морально-эстетических устоев просветительского реализма. Основу репертуара составлял Шекспир: здесь играли двадцать пять пьес из тридцати семи, написанных великим драматургом.
Театр был похож на огромный живой организм, сердцем которого, безусловно, являлся Девид Гаррик. В течение нескольких лет вокруг него сплотились замечательные актеры и актрисы, такие как Спренджер Барри, Кити Клайв, Анна Притчард. Всё было подчинено театру: он был домом этих людей, он был их хлебом, он навсегда стал их судьбой.
…Лет за пятнадцать до того, как Гаррик приобрел театр, “Друри-Лейн” прославился
несколько скандальной историей. Дело в том, что живописец Хогарт, слава и авторитет которого в Англии были непререкаемыми, в шести гравюрах с общим названием “Карьера шлюхи” вытащил на свет судьбу актрисы Кэти Хэкебаут, известную сомнительными похождениями. Без сомнения, мистер Хогарт действовал из самых патриотических побуждений, обличая со всей страстностью отвратительные пороки общества. Вот только переводя на личности, он, должно быть, перегнул палку, и Кэти Хэкебаут надолго стала жертвой язвительных насмешек, а над закулисной жизнью театра в какой-то степени приоткрылась завеса.
Необходимо было что-то менять, как-то защищаться, и Гаррик, возглавив театр, решительно перетасовал труппу. При нем молодые и склонные к экзальтации актрисы находились как бы под негласным надзором, чтобы в случае отклонений от принятой морали немедленно пресекать любые поползновения.
Но шли годы, слава Гаррика и репутация театра поднялись так высоко, что слегка
вскружили головы моралистам и позволили, может быть, сквозь пальцы посмотреть
на свои прежние принципы и устои. Кроме того, нашлись силы, весьма и весьма
влиятельные, которые способствовали перемене ветра на прежнее направление. Так
самый древний из человеческих пороков оказался и самым живучим.
***
В тысяча семьсот шестьдесят втором году Джошуа Рейнольдс* закончил работу над картиной “Гаррик между Трагедией и Комедией”. Актер был изображен между двумя аллегорическими фигурами, влекущими его каждая в свою сторону. Справедливости ради необходимо сказать, что Гаррик одинаково прекрасно служил и Мельпомене, и Талии**, и, по словам современников, достигал в этом настоящего совершенства.
* Д.Рейнольдс (1723-1792) – выдающийся английский художник, основатель
Королевской академии художеств.
** Талия – древнегреческая муза комедии.
Дебютировав в октябре сорок первого года в “Гудменз-Филдз” в роли Ричарда III, Гаррик покорил публику своим незаурядным талантом. После спектакля Александр Поп***
попросил познакомить его с актером и сказал: ”Молодой человек возгордится, успех
испортит его, ему не по кому равняться. В английском театре ему нет равного и никогда не будет соперника”.
*** А.Поп (1688-1744) – английский поэт, моралист, глава английского классицизма.
Уже в свой первый сезон Гаррик сыграл девятнадцать ролей, среди которых помимо Ричарда были Лир и Отелло. Может показаться странным или неправдоподобным такое большое количество персонажей, сыгранных за один театральный сезон. Однако это не преувеличение. В репертуаре каждого сколько-нибудь заметного актера были десятки подготовленных ролей, которые он мог с успехом играть уже после нескольких репетиций. Так, например, у Гаррика в пору расцвета его таланта было одновременно подготовлено около девяноста ролей. Необходимо, правда, добавить, что существенную помощь актерам оказывал суфлер, который, по сути, вел спектакль.
В последующие пять лет после своего триумфального дебюта Гаррик сыграл все основные роли английского репертуара, прославившие его как первого актера Англии. “Я не знаю четырех актеров, так непохожих друг на друга, как вы на самого себя в четырех различных ролях”, – говорил Гаррику Хогарт, и это была высочайшая похвала разносторонности актерского таланта.
Став владельцем “Друри-Лейн”, Гаррик хотел собрать в труппе лучших актеров Англии. В числе первых он пригласил Чарлза Маклина, Спренджера Барри, а также Вудворда, Кинга и Етса. Женский состав включал Китти Клайв, Анну Беллами, Сьюзен Сиббер, Анну Притчард. Ведущих актеров в театре было не менее двадцати, а вместе с актерами второго положения, оркестрантами, певцами и танцовщиками труппа насчитывала почти сто пятьдесят человек.
Среди всех ролей Гаррика одной из лучших была роль старого и беспомощного короля Лира. Спектакль игрался по авторскому тексту, без переделок, как было принято пару десятилетий назад. Гаррик не допускал коверканья гениальной пьесы, и если раньше, по переделкам некоторых умников, Лир возвращался на престол, а Корделия выходила замуж за Эдгара, – при Гаррике все оставалось так, как о том поведал сам Шекспир.
В шестьдесят втором году, после полотна Рейнольдса Гаррик сделал окончательный выбор между двумя привязанностями и открыл сезон одной из лучших своих работ. Актеру только что исполнилось сорок пять лет, он был полон сил, как физических, так и творческих, и, должно быть, чувствовал, что образ старика короля раскрыл для себя полностью, а значит, может донести до зрителя то, чтО вкладывал в пьесу ее гениальный автор.
Был октябрь, открытие сезона. Афиши и объявления в газетах, как всегда, появились за неделю до спектакля.
***
Анна стояла вдали от фонаря, прислоняясь плечом к могучему стволу наполовину опавшего вяза. На ней была толстая черная шерстяная юбка, заношенная еще Сарой и оставленная сестре в наследство, синяя суконная блуза, поверх которой, наглухо застегнув, девушка надела свой довольно новый серый редингот, единственную деталь одежды, в которой Анна не чувствовала себя оборванкой.
Легкий туман вкрадчиво опускался на город. В его серо-молочной пелене постепенно терялись, сглаживались очертания домов, и только сказочное здание театра ярким пятном освещенного входа рассеивало мрачную глубину вокруг. Был тот вечерний час, когда грань между днем и ночью стирается незаметно и осторожно, и густой, влажный воздух оседает моросью на лицах и одеждах людей.
К парадному крыльцу без конца подъезжали экипажи и просто стекался разношерстный люд, влекомый, может быть, не столько драматургией самой пьесы, сколько возможностью поприсутствовать и развлечься на открытии сезона. Здесь были чопорные аристократы, прибывающие в гербовых каретах, мелкие и средние чиновники, лавочники, буржуа. Вместе с рабочими, ремесленниками и другим простонародьем, имеющим возможность попасть в театр, вся эта пестрая масса людей втягивалась внутрь, оставляя девушке только горечь разочарования.
Тут же возле входа сновали торговки апельсинами и сладостями – наследницы Элинор Гуинн.* Их было трое или четверо – смазливых и веселых, всегда находящихся в курсе театральных дел и готовых посвятить каждого желающего в тайны закулисных событий. Бойко сбывая свой ароматный товар, они охотно отвечали на вопросы нетерпеливых театралов. Тут и там произносились имена Гаррика и Клайв.
* Э.Гуинн (1650-1687) – первая женщина-актриса на английской сцене. Еще девочкой
начинала свою карьеру с того, что торговала фруктами в Королевском театре. Свою
первую роль получила в 1664 году.
Время начала спектакля приближалось, у входа в здание театра становилось все меньше людей, и Анна, не имея в кармане даже шиллинга для билета в самый верхний ярус, все же не уходила. Что-то удерживало ее в этих туманных сумерках, какая-то неведомая сила заставляла топтаться на месте в ожидании чуда. Она давно перестала стесняться и прятаться в тени, приблизилась к парадному подъезду, где несколько театральных лакеев оживленно беседовали с кучерами знатных господ, и даже вот-вот готова была попросить кого-нибудь из них провести ее внутрь. И тут вдруг мимо нее пронеслась карета, запряженная четверкой вороных. Возница резко осадил коней, останавливаясь в десятке шагов от девушки, и из кареты, спрыгнув почти на ходу, появился элегантный молодой человек, одетый в темно-синий камзол, расшитый золотыми нитками. По всему было видно, что этот вельможа тоже приехал на спектакль. Подойдя к испуганной девушке и решительно взяв ее за руку чуть выше локтя, он спросил, обворожительно улыбаясь:
– Ты не ушиблась, крошка?
– Нет, сударь, лошади меня не задели, – ответила Анна, заметно волнуясь. – Я только
очень испугалась.
– А что ты здесь делаешь? Как тебя зовут?
– Меня зовут Анна Баттертон, – ответила девушка, пряча глаза.
– Ты любишь театр?
– Сударь, я…ни разу не была…
– Почему же? – спросил незнакомец, оглядываясь на свою карету.
Опустив голову, девушка молчала.
– Ах, вот что! Понимаю – у тебя нет денег. Пустяки! Пойдем со мной.
Анна не сопротивлялась. Она до сих пор не могла прийти в себя от испуга и покорно шла рядом с молодым красавцем, который по-прежнему не отпускал ее руку.
– А сколько тебе лет? – спрашивал он на ходу. – Где ты живешь, кто твои родители?
Может быть, ты сирота?
В это время из кареты вышел другой человек, такой же молодой и красивый и столь же безукоризненно одетый.
– Милорд, что там еще случилось? – спросил он встревожено. – Вы так неосторожно
спрыгнули…
– Милорд?! – вскрикнула Анна, пытаясь освободить руку.
– Да, я лорд Грей, – спокойно ответил незнакомец. – Что тебя смущает, Анна? Пойдем.
Со мной ты в безопасности.
Девушка вовсе растерялась. В ее глазах отражались фонари, а вместе с ними – и страх, и робость, и восторг. Влекомая лордом Греем, румяная, переполненная внезапной радостью, залившей ее до краев, но уже горделиво и без робости пройдя мимо лакеев, склонивших головы перед знатным вельможей, Анна переступила, наконец, порог вожделенного заведения. В просторном фойе беспокойно сновали люди, торопливо просачиваясь в зрительный зал.
Лорд Грей провел свою спутницу в лучшую ложу первого яруса справа от сцены, заставил ее снять с себя редингот, затем усадил на мягкий, покрытый вишневым бархатом стул, а сам устроился рядом и чуть сзади. По дороге он купил для девушки пару апельсинов, и теперь невесть откуда взявшийся лакей старательно снимал с них кожуру серебряным ножичком.
Тут же в ложе, войдя несколько позже и брезгливо поморщившись, занял место и спутник лорда Грея, который, устроившись поодаль, старался не обращать внимания на него и на неожиданно возникшую даму. Это был граф Экстер, ближайший друг лорда Грея. Мельком взглянув на Анну и скептически ухмыльнувшись милорду, он не посчитал даже необходимым познакомиться с девушкой, всем своим видом показывая, насколько он находится выше и ее самой, и подобных приключений своего приятеля.
А девушка, ошеломленная легкостью, с какой вдруг сбылась ее мечта, почти в забытьи, еще не до конца сознавая, что все происходящее правда, вертела головой и как будто впитывала в себя сказочный интерьер театра, все то, что ей тут открылось.
На ту пору зал “Друри-Лейн” имел шестьсот шестьдесят три места, из которых только сорок приходилось на боковые ложи для знати. Богатое купечество, известные писатели и живописцы, критики, издатели и журналисты, торговцы и промышленники занимали свои
двести шестьдесят мест в партере и на балконе первого яруса. К слову сказать, еще памятны были времена, когда партер становился местом шумных ссор и яростных потасовок, которые нередко заканчивались дуэлями. В двадцатых годах и даже позднее “Ориджинал Уикли Джорнал”, “Болтун” или “Дейли Курант”* почти после каждого спектакля помещали сообщения о подобных инцидентах. К счастью, эти “традиции” постепенно уходили в прошлое.
* Популярные лондонские газеты.
Слуги, лакеи, кучера и горничные, а также прочие зрители со скудным достатком
устраивались на верхней галерее, где места были самыми недорогими, не превышая одного шиллинга, то есть в четыре раза дешевле мест в ложах.
А девушка тем временем вертела головой и даже не замечала, что на нее давно обращают внимание. Какие-то богато одетые господа и дамы, раскланиваясь с лордом Греем, то и дело бросали недоуменные взгляды в ее сторону.
“Да что позволяет себе этот фаворит? Что за выходка: привести в театр свою новую пассию, да еще в таком виде! Боже, какие нравы! И это в наш век, в наш век!” Это или почти это читал лорд Грей в глазах окружающих. Только теперь он понял, в какое неловкое положение поставил сам себя, в какую историю влип. Завтра об этом узнают при дворе, а через день заговорит весь Лондон. Однако, “играть, так играть” – решил он для себя. В конце концов, мало что могло запятнать, а тем более поколебать его репутацию блестящего молодого человека, красавца, одаренного умом и отвагой, фаворита короля. “Играть, так играть!”– решил он и, ледяным взглядом обводя присутствующих, отбивал у них охоту встретиться с ним глазами еще раз.
Вместе с тем теперь, при достаточно ярком освещении, он хорошо рассмотрел лицо девушки. Это было лицо одухотворенного юного целомудрия, это было то лицо, ради которого неуязвимый лорд Грей действительно готов был рискнуть и даже пожертвовать частицей своего безупречного авторитета.
А девушка, которая сама не заметила, как съела уже половину апельсина, наконец, ощутила на себе щупальца презрительных взглядов и как будто сжалась в комок, прячась от них. Но укрыться было некуда, разве что за спиной блестящего мужчины, величие которого она еще не до конца сознавала. Он по-прежнему спокойно и невозмутимо сидел рядом, положив руку ей на ладонь, и присутствие такого неоспоримого покровителя несколько успокаивало Анну.
– Не бойся их, – шепнул лорд Грей. – В основном это ничтожные люди: подхалимы,
плуты и сплетники. Я не дам тебя в обиду.
От этих слов, влившихся ей в ухо, но еще больше – от горячего дыхания, коснувшегося ее щеки и шеи, – Анна покраснела, ощутила тысячи иголочек, пробежавших по всему телу, потом расслабилась, обмякла и девичьим своим умом, а скорее женской интуицией, в которой пульсировал опыт тысяч и тысяч поколений, поняла, что бояться ей теперь действительно нечего и некого.
Между тем, пока собиралась публика, оркестр успел отыграть “первую” и “вторую”
музыку. Лорд Грей по-прежнему кивал многочисленным знакомым, теперь уже с гордым видом виновника торжества. Наконец, когда заиграла “третья” музыка,* поднялся волшебный зеленый занавес, а на сцене возник тронный зал короля Лира, и Кент с Глостером начали свой диалог, Анна впилась в них глазами и вся подалась вперед. Происходящее на сцене, до которой из ложи было просто подать рукой, притянуло ее, как магнит, отнимая у девушки власть над собой и устанавливая свою власть – возвышенную и всесильную.
* До начала спектакля оркестр играл “первую” музыку, которая состояла из танцевальных
мелодий и популярных песенок. После небольшого перерыва звучала “вторая” музыка –
короткие пьесы. “Третья” музыка служила сигналом для поднятия занавеса.
Лорд Грей склонился над ее ухом и на протяжении всего спектакля давал пояснения. Больше всех Анне понравилась прекрасная Корделия, и когда Лир, держа ее, мертвую, на руках, говорил: ”Вопите, войте, войте! Вы из камня!.. Она ушла навеки…” – в глазах девушки стояли слезы.
– Ты хочешь стать актрисой? – вкрадчиво спросил лорд Грей, поглаживая девушку по
спине.
– О да, мой господин!..
***
После спектакля, завершившегося овацией публики, лорд Грей повел Анну за кулисы. В полутемных недрах огромного здания, где то дело попадались всевозможные театральные атрибуты – куски декораций, ящики с инструментами и одеждой, какие-то механизмы – пахло пудрой и цветами. И еще чем-то давним, залежавшимся.
Лорд Грей прекрасно ориентировался в этом лабиринте переходов, коридоров, маленьких лесенок, и неглупой девушке сразу стало понятно, что он тут бывал нередко. Навстречу семенили молоденькие актрисы, которые при виде фаворита короля мгновенно застывали в самых привлекательных позах, но тот не замечал их. Он уверенно шел, держа Анну за руку, ничего теперь не поясняя, и девушка вдруг почувствовала, что в этих мрачных коридорах, куда бы ей ни за что не удалось попасть самой, начинается ее путь к свету. Именно к этому стремилась ее душа, и впервые ощутив реальность, сбываемость своей мечты, Анна вспомнила о Боге, к которому так часто обращала в последнее время свои молитвы, и как будто замедлила шаги. В это время они подошли к двери с маленькой медной табличкой. На ней было написано только одно слово, но слово это было – ГАРРИК.
Уже много лет Гаррик являлся центральной фигурой театрального Лондона. Небольшого роста, но прекрасно сложенный, подвижный, с необычайно выразительным лицом, он был прирожденным актером. К тому же в характере Гаррика, достаточно сложном по признанию коллег, но и уравновешенном одновременно, была одна примечательная и довольно редкая черта, присущая далеко не каждому, – умение ладить с людьми. И может быть поэтому, а не только в силу своего выдающегося таланта, он так долго удерживал в руках и продвигал по пути совершенствования свой театр.
Правда, в свое время, родители готовили Девида к иной карьере. Его отец, француз по национальности, служивший офицером, и мать, ирландка, хотели видеть сына юристом. И хотя театр в семье любили и, мало того, способный юноша не раз отличался в любительских спектаклях, тем не менее, в Лондон он приехал из провинцииального Личфилда, чтобы изучать юриспруденцию. Это случилось в канун тридцать седьмого года, и по воле судьбы Гаррик поселился в доме корсетника на Эксетер-стрит, то есть в том же приходе, где жил в это время сэр Генри Филдинг. Кто знает, может быть, два великих человека своего времени и раскланивались на улице, еще ничего не зная друг о друге.
С учебой у юноши как-то сразу не заладилось. Но не потому, что он был глуп или чересчур ленив, – просто уж слишком сухой и застывшей была для него изучаемая наука, а душа молодого человека требовала движения и азарта, требовала жизни. Поначалу Девид попытался еще найти себя в коммерции, совмещая ее с учебой. Став владельцем винного погребка, оставленного ему дядей, Гаррик быстро понял, что и это занятие не для него. В его сердце жил театр – это было единственно необходимое место приложения сил и таланта.
Девид часто бывал в “Друри-Лейн” и “Ковент-Гарден”, проводил много времени за
кулисами и стал завсегдатаем кофеен и книжных лавок – своеобразных клубов, где
собирались актеры и драматурги, критики и меценаты, обсуждались театральные и политические новости. Удивительный рассказчик, непременный участник всех споров, он стал душой и любимцем собраний.
Весной сорок первого года, по счастливой случайности, Гаррик попал на сцену театра “Гудменз-Филдз”, а потом участвовал в его летних гастролях. Благодаря очевидной
незаурядности таланта молодого актера, знакомые для всех герои оказывались в его
исполнении не какими-то условными, сценическими Ричардами и Гамлетами, а превращались в живых, переполненных реальными человеческими страстями, людей.
Гаррик не декламировал текст, а выговаривал его с естественной простотой и неподдельным чувством, чем изумлял зрителей, как некоей непривычной в ту пору дерзостью. Однако новаторство гениального актера впоследствии было воспринято, как настоящая реформа. Заметим кстати, что Ричард III – первая роль Гаррика – долго не
сходил со сцены, затмив на то время даже “Оперу нищего” Гея.*
* Джон Гей (1685-1732) – английский драматург, автор пьесы “Опера нищего”, имевшей
огромный успех. Впоследствии была переработана Б.Брехтом и получила известность
под названием “Трехгрошовая опера”.
И тут как раз, уже известный живописец Хогарт, который недавно познакомился и быстро сблизился с Гарриком, написал его портрет в этой роли. По признанию критиков, на полотне была изображена самая удачная сцена, когда Ричарду перед сражением являются духи всех его жертв. Теперь мы, потомки, смотрим на портрет, одно из лучших изображений великого актера, и будто слышим его голос:
Я клятвам изменял – и страшным клятвам;
Я убивал – и страшно убивал я;
Толпы грехов – и гибельных грехов –
Сошлись перед оградою судебной
И все кричат: “Он грешен, грешен, грешен!”
Потом было еще множество ролей, сыгранных актером с неповторимой силой, и имя Гаррика еще при его жизни стало легендарным.
И вот теперь, в октябре шестьдесят второго года, в зените славы, он сидел в своей гардеробной комнате, усталый и разбитый, но безмерно счастливый от того, что, поведав о трагической судьбе своего героя, он заставил людей плакать. Немного располневший, с небольшим вторым подбородком, с умным и слегка грустным выражением лица, Гарик был прекрасен. Его крупные черные глаза, обрамленные морщинами, светились ярким, возбуждающим огнем, и казалось, что он еще продолжает жить в образе старого и беспомощного короля.
А перед ним, полуосвещенное канделябром, потупив взор и не находя места рукам, стояло прелестное существо, готовое вот-вот броситься на колени. Гаррик как будто весь ушел в себя, и ему вдруг показалось, что перед ним – Корделия, его не умершая, не погибшая дочь, ибо не дОлжно, не допустимо погибнуть такому сердцу, такой проникновенной душе.
– Подойди ко мне, дочь моя, – тихо сказал он, и в его усталом, хрипловатом голосе как будто прозвучали отеческие нотки.
Анна приблизилась к Гаррику. Он взял ее за руку, повернул к свету.
– Посмотри мне в глаза, дитя мое.
Дрожа ресницами, девушка взглянула на великого актера.
– Милорд, где вы нашли этот алмаз?
– Сударь, это не имеет никакого значения, – ответил лорд Грей. – Но согласитесь, мой вкус меня еще никогда не подводил.
– О да, милорд…
Гаррик покивал головой, длинно, тяжело вздохнул, откинулся на спинку кресла.
– Милорд, я отдам ее Катерине, – сказал он, поразмыслив. – Полагаю, это нужно сделать именно сейчас?
Лорд Грей кивнул, сопроводив движение головы разведенными руками.
– Что ж, – добавил Гаррик, – думаю, Китти не откажется взять ученицу, тем более… Впрочем, милорд, наши внутренние дела едва ли вам интересны. В любом случае, я, как директор, весьма благодарен вам за это восхитительное лицо. Да-да, лицо! Не смущайся, девочка, у тебя пока кроме лица еще ничего нет. А Китти Клайв – это… Она даст тебе все, что нужно прибавить к твоему лицу…Как вы полагаете, милорд?
– Вам виднее, уважаемый директор, – ответил лорд Грей. – Я буду навещать вас, сударь, и надеюсь, что, как всегда, это останется между нами. Мое почтение.
И он вышел, оставив девушку наедине с Гарриком. Анна стояла рядом с ним, не зная, что делать, что говорить. А великий актер, проводив глазами вельможу, будто потерял к девушке всякий интерес. Он смотрелся в зеркало, медленно смывал грим и даже что-то мычал себе под нос. Потом он переоделся за ширмой, снова сел к зеркалу, расчесался.
А девушка всё стояла посреди комнаты, растерянная и счастливая, и даже не подозревала о том, что Гаррик наблюдает за ней.
***
В эту ночь Кристина не дождалась дочери. Она металась по дому, то и дело выбегала на улицу, плакала. Воображение рисовало ей страшные картины, и тревожное предчувствие не покидало бедную женщину. В какой-то момент она даже набросилась на перепуганную Терезу, предполагая, что та знает, но скрывает от матери, куда ушла Анна. Тереза рыдала, закрывая лицо руками. Она сама была напугана исчезновением сестры, но сказать матери что-нибудь вразумительное не могла. Анна ушла из дому тайком, воспользовавшись тем, что мать с Терезой ходили в продуктовую лавку и не могли помешать ее давнему замыслу. Впрочем, Анна не собиралась пропадать навсегда, ее мечтой было просто попасть в театр, и она прекрасно знала, что стоит ей лишь попросить у матери денег на эту свою прихоть, как тут же разразится скандал.
Убедившись, что девочка ни при чем, Кристина стала жалеть дочь, на которую напрасно набросилась, и они вдвоем долго еще сидели в темноте возле подслеповатого окошка, выстраивая самые разные предположения.
Тринадцатилетняя девочка, прислонившись к матери, конечно, очень хотела спать. Она клевала носом, глаза ее слипались, и перед ней, как в настоящем сне, сменяя друг друга, возникали различные картинки. В них настойчиво присутствовал некий принц, пришедший за Анной из замечательной сказки, и Тереза, засыпая, даже не подозревала, как близко к истине лежит то, что ей рисовало воображение. Просто она с первого дня знакомства почувствовала какую-то труднообъяснимую неприязнь к Джозефу Сэллину, мужу своей старшей сестры, и девочке очень хотелось, чтобы у красавицы Анны, которую она с раннего детства больше всех любила, всё было по-другому. С этим она и заснула, положив голову матери на плечо.
А Кристина долго еще сидела у окошка, понимая уже, что в столь поздний час дочь вряд ли вернется, и ее беспокойство как-то само собой перешло в долгое размышление. Но не о том, куда бы могла подеваться Анна, а совсем о другом, о чем раньше почему-то вовсе не думалось. Кристина вдруг поняла, что, по сути, уже давн потеряла дочь, и эта страшная мысль, которая упрямо лезла в голову, отрезвила ее, прогнала сон.
“Анна…Может быть, после того, как вышла замуж Сара, нужно было больше доверять ей? – думала она. – Нет, пожалуй, это случилось раньше, когда девушка вдруг увлеклась театром, а я смотрела на ее увлечение сквозь пальцы. Мыслимое ли дело – жить впроголодь, а думать о каких-то песенках и танцах! Ах, театр, театр, цирк и балаган…
Стоп! А может, это случилось еще раньше?.. Господи, помнит ли она? Тереза глупенькая еще была, а вот Анна…Ох, сколько раз она спрашивала меня…Может быть, уже тогда наши дороги разошлись? А где теперь мой мальчик? Уже большой… Вот, вот расплата за всё! Господи, не лишай своей милости! Не карай рабыню свою! Грех на мне, великий грех. Но услышь, Господи, страдания мои и прости! Не лишай меня своей милости, не отнимай детей, Господи! Ибо с детьми нашими уходит жизнь”.
Она принялась теребить волосы спящей дочери, целовать ее, сонную.
– Что, мамочка, пришла? – не открывая глаз, промямлила Тереза.
Кристина успокоила девочку, вытерла слезы. Ей вдруг стало зябко, и только теперь она заметила, что дрова в печи давно прогорели. Тогда она осторожно поднялась, оставив Терезу спящей на лавке, снова растопила печь и села возле дочери.
На рассвете, почувствовав смертельную усталость, она растормошила девочку, а сама улеглась в постель и мгновенно уснула. Подобный сон тяжел и горек, поскольку не может принести ни отдыха, ни радости, особенно, если заканчивается преждевременно.
Кристина была разбужена часа через три. Тереза трясла мать за плечо, а та, ничего не соображая, огрызалась и никак не могла открыть склеенные веки.
– Мамочка, вставай! – испуганно говорила девочка. – К нам гости пожаловали!
– Какие еще гости? Что такое?
– Два господина. По всему видать – очень богатые, в красивой карете приехали!
Наскоро надев платье, протерев глаза и поправив волосы, Кристина вышла из спальни. У стола сидел молодой красавец в роскошном костюме, другой пил воду из ковша у двери.
– Мое почтение, господа, – удивленно сказала женщина, поклонившись.
Молодой человек, сидевший у стола, поднялся и, поморщившись, посмотрел на Кристину. Другой, утолив жажду, повесил ковш и взглянул на первого. Оба едва заметно улыбнулись друг другу.
– Вы – Кристина Баттертон? – спросил первый.
– Да, господин, – ответила Кристина и замерла. В ее сердце шевельнулось недоброе
предчувствие. – А что вам угодно?
– Я много времени не отниму, – отвернувшись к окну, сказал молодой человек тоном, не терпящим возражений. – Я думаю, что вы, миссис Баттертон, не настолько умны, чтобы сопротивляться, чего я вам, впрочем, не советую, но и не настолько глупы, чтобы отказываться. К тому же у вас есть еще младшая дочь, прелестная и воспитанная девочка…
– Я вас не понимаю, сударь. Что все это значит? – вымолвила Кристина, переводя взгляд на другого гостя, скучающего у входа.
– Я говорю о том, – продолжил первый, – что по всем житейским законам дети должны идти дальше родителей. Не так ли? Держите, этого вам хватит надолго.
С этими словами он достал из кармана кошелек и тяжеловесно положил его на стол.
– Что! Что это? – вскрикнула Кристина.
– Это передает ваша дочь, о которой вам впредь не стОит беспокоиться. – Он сделал паузу, переглянулся с приятелем и добавил, ухмыльнувшись: – Сударыня, я достаточно ясно выразился?
– Господи! Где она? Где моя дочь?
– Ни слова больше! Прощайте.
Молодые люди неторопливо, будто подчеркивая свое недосягаемое превосходство,
вышли из дома и сели в экипаж, оставленный неподалеку от крыльца. Когда они вышли, Кристина метнулась к окну и долго провожала глазами загадочных утренних гостей. Вскоре экипаж, свернув на Вайн-стрит, скрылся из виду, тогда женщина, которая все еще не могла прийти в себя, вернулась к столу, взяла в руки то, что оставил незнакомец, и ощутила волнительную тяжесть монет. На красном атласе золотыми нитками было вышито короткое слово: Грей.