Судьба

      
                Все  говорят: «Судьба, судьба…»
                А кто вершитель наших судеб?
     Эпилог

      – Аэроплан! – кричал мальчишка лет пятнадцати, задрав голову вверх и размахивая руками. Бросив косу в траву, он с восхищением  следил  за летящим над тайгой самолётом. – Отец, аэроплан! Аэроплан!
      Отец, не обращая внимания на крики сына, воткнул цевьё своей косы  в податливую землю и размашистым шагом направился  к шалашу, виднеющемуся в конце покоса. На ходу вытирая посконной рубахой мокрое от пота лицо и глядя на сына, недовольно пробурчал:
      – Федька, ты пошто литовку в траву бросил? А ну как напорешься на неё? Беды не оберёшься! Эка невидаль – эроплан! Летит, ну и пускай себе летит. Пошли завтракать.
      А Федька  не слышал отца. Заслоняясь ладонью от бьющего в глаза солнца, он вглядывался в чёрную точку, плывущую на горизонте.
      – Вот бы прокатиться, – вырвалось у мальчишки как-то само собой.
      Прошли годы, и  мечта его сбылась.

      Мечта сбылась
 
      Фуражка по уставу, гимнастёрка оправлена, сапоги блестят – вперёд, курсант! Ни один патруль не придерётся.
      Фёдор остановился перед зеркалом, откуда на него смотрел высокий, подтянутый краснощёкий парень с голубыми петлицами на отворотах гимнастёрки. Тут же мелькнула мысль, от которой сладко заныло в груди: вот так бы войти сейчас в родительский дом и громко отрапортовать, приложив по уставу руку к фуражке:
      – Курсант такой-то… (обязательно добавить, ваш сын Фёдор) прибыл в краткосрочный отпуск!
      Фёдор представил, как отец встанет из-за стола, подойдёт к нему и, как Тарас Бульба, взяв за плечи,  скажет:
      – А ну, поворотись, сынку. – Помолчит, а затем добавит, глядя на жену, вытирающую слёзы: – Ну что, мать, не посрамил сын нашу фамилию. Смотри, какой богатырь. Не богатырь – орёл!
      Команда «смирно!» прервала сладостные видения и вернула Фёдора в действительность.  Вошедший в казарму старшина критически осмотрел курсантов, построившихся для осмотра перед увольнением, и разрешил им покинуть часть.

      Первое увольнение

      После казармы и учебного полигона Фёдор чувствовал себя не очень-то уютно в городской сутолоке, даже подумал, глядя на товарищей: «Лучше бы в казарме остался».
      – Ну что, Федя, не передумал? – словно прочитав его мысли, спросил закадычный друг Ашот и причмокнул губами: – Какие дэвушки нас ждут.
Реакция Фёдора на слова друга была мгновенной:
      – Зря, что ли, я через всю страну катил? – с мальчишеским вызовом сказал он. – Да у нас, в Сибири, такие девчата! Вот окончу училище, поднимусь в небо и пролечу над всей страной. Которая помашет рукой, та и будет моей.
      – Смотри не заблудись, – тут же прокричал кто-то из ребят и помахал рукой.
      – В тайге не плутал, а тут…– усмехнулся Фёдор и посмотрел по сторонам, определяя, с чего начать осмотр городка.
       Разноцветная публика (по случаю выходного дня) медленно фланировала по центральной улице. Зеркальные окна витрин, притенённые балдахинами, зазывали то  яркими муляжами колбас и фруктов, то застывшими в неудобной позе манекенами. У входа в кинотеатр толпился народ. Фёдора нисколько не прельщала перспектива просидеть два часа в душном зале, а потому,  подчиняясь чьей-то воле, влился в людской поток. С каким настроением готовился к увольнительной, а прошёлся по улице, посмотрел на пыльные вязы и затосковал по своему хутору. Сейчас бы в тайгу с ружьём и верным другом Пушком!
      – Товарищ курсант, почему не приветствуете офицера?
Увидев перед собой старшего по званию, Фёдор замер по стойке «смирно» и машинально бросил руку к виску.
      – Виноват, товарищ майор.
      – В следующий раз получите взыскание. – Махнув рукой, офицер быстрым взглядом окинул Фёдора и, неожиданно усмехнувшись, спросил: – Первое увольнение?
      – Так точно, товарищ майор.
      – Ну, отдыхай, курсант, пока есть возможность.
      – Есть  отдыхать, товарищ майор, – ответил Фёдор, а сам опять подумал, вытирая потное лицо: – Лучше бы  остался в казарме.
      Вполне возможно, что Фёдор и вернулся бы в расположение части, не попадись на его пути лоток с мороженым. Разомлевшая от жары и уставшая от бесконечной очереди женщина в белом переднике,  не глядя бросила его мелочь в тарелку, опустила блестящий черпачок с тонкой ручкой в горячую воду – и  вот уже три заветных шарика в бумажном стаканчике у него в руке. Теперь нужно было где-то присесть, чтобы всё это  съесть. Фёдор старался припомнить, где  видел лавочку, конечно, желательно, чтобы  в тени и чтоб было поменьше народу. Он не мальчишка, чтобы у всех на виду – с мороженым!
 Предвкушая удовольствие от холодящего нёбо кусочка, неожиданно почувствовал на себе чей-то взгляд. Повернулся и тут же увидел своё отражение в глазах стоявшей за ним девушки. Дальше произошло необъяснимое – всё, кроме этой девушки, пропало: пропали звуки, толпа, мороженщица. Раздайся в этот миг голос старшины: «Р – ро – та, подъём! Тревога!» – но и он не заставил бы Фёдора шевельнуться, отвести взгляд от тёмных, словно омут, девичьих глаз.
      Что это? Судьба? Игра случая? Решись он купить билет на очередной сеанс  или просто перейти на другую сторону улицы, и не было бы этой встречи, перевернувшей всю его жизнь. Сколько длилась немая сцена, ни тот, ни другой не могли бы вспомнить, спроси их об этом через некоторое время.
     – Молодой человек, не задерживайте очередь, – усталым голосом произнесла мороженщица. Девушка вздрогнула, словно её ударило током, развернулась и пошла. Ещё мгновение – и затеряется в толпе.
     – Чего стоишь, курсант? – раздался чей-то голос из очереди. – Беги! Догоняй!
     Фёдор, не решаясь сдвинуться с места, от такого внимания к себе залился краской. Последний раз мелькнула в толпе пышная копна волос незнакомки, и вдруг (о чудо!) девушка на миг остановилась, а дальше всё было так, как в замедленном кино: головка её медленно повернулась, и он вновь увидел её глаза. Они кого-то искали в толпе.
     Ни о каком возвращении в казарму теперь не могло быть и речи.
     ….Прошло несколько часов, а они так и не сказали друг другу ни слова, за них говорили руки и глаза. На улицах уже зажглись фонари, в парке духовой оркестр играл вальс на «Сопках Маньчжурии», когда они вдруг остановились.
     – Спасибо тебе, – сказала  она и, коснувшись рукой его щеки, повернулась, чтобы уйти. Он онемел. Его удивила такая резкая перемена в поведении подруги. Именно подруги, иначе он уже и не мыслил. Ведь они провели вместе такой замечательный день! 
     – Как спасибо? Постойте. Я даже не знаю, как Вас зовут.
     – Вера. А живу я с мамой на окраине городка. Захочешь – найдёшь. Дальше провожать не надо, – сказала и, улыбнувшись, убежала.
     Фёдор не решился идти следом. Продолжая стоять, он пытался понять, что с ним происходит. Наконец-то до него дошло: он влюбился!
     Так влюбляются только чистые, цельные натуры, отдаваясь чувству полностью и без оглядки. Будущего «асса» сбила «пигалица» в ситцевом сарафанчике. Одно оправдывало: слишком  мощное вооружение было у той самой «пигалицы» – огромные глаза и копна каштановых волос.
     А Вера шла по улице, то замедляя, то ускоряя шаг, желая и страшась оглянуться назад, страшась услышать его шаги. «Что я скажу маме? А ведь она непременно спросит, где была, с кем провела целый день», – мелькало у неё в голове. Остановилась, прижала ладошки к горящим щекам. – Неужели это случилось со мной? Вот так просто. – И вдруг залилась смехом: – Разве так бывает? Я даже не знаю, как его зовут. Как же он найдёт меня?» Впереди что-то забелело, и уже через мгновение Вера почувствовала тепло материнских рук.

     …Каждая новая встреча для молодых людей была как откровение. Вот и сегодня они вместе. Могучие липы, шелестя листьями, красуются на берегу реки;  колышется, стоя в воде, травинка. Как всё романтично! Вера прижалась головой к плечу Фёдора. С ним так уютно, надёжно, и никто-то ей больше не нужен. Ну, разве что… эта река, липа и небо, без которого её Федя  жить не может. Подняла голову, потёрлась о его подбородок и, сверкнув глазами, спросила:
     – А как же самолёты? Они так сильно гудят, что и оглохнуть можно.
 Он ничего не ответил, только крепче обнял её за плечи.

     В гостях

     Учёба в лётном училище подходила к концу. В один из увольнительных дней Фёдор с товарищами был приглашён к Верочке в гости. Стол накрыли в саду, под вишней. Расслабились ребята – ремни висят на ветках, гимнастёрки расстёгнуты. То один, то другой вдруг вскакивают из-за стола, и начинаются «фигуры высшего пилотажа».
    – Мальчики! – пытается урезонить их Вера. – Не забывайте, вы не в классе и не на аэродроме. Вы у меня в гостях.
    Немного угомонившись, «мальчики» несколько минут усердно хрустят огурцами, а сами нетерпеливо посматривают по сторонам. Энергия так и распирает их изнутри. Прихватив на кухне тарелки с закусками, на крылечко вышла мать Веры. «Господи! Совсем ещё дети, – подумала она, посмотрев на ребят. – А худющие-то... Их бы сейчас к мамкам на откорм». Заметив вопрошающий взгляд дочери, украдкой смахнула слезу. Вера подбежала к матери и, едва не задохнувшись от нахлынувших чувств, зашептала:
     - Мамочка, я такая счастливая!
     – Я рада за тебя, дочка. Федя хороший. Любит тебя. Совсем как у нас с твоим папой. Отвернулась, шмыгнула носом.
     – Мамочка, я так люблю тебя!
     – Знаю. Возьми-ка вот тарелки: за столом должна быть хозяйка. Это сейчас ребятам кажется, что они такие самостоятельные. Пройдёт немного времени, и поймут: без хозяйки нет стола. Вот смотрю на них: совсем ещё дети. Не дай Бог…
     – О  чём ты, мама?
     – Так, ни о чём. Сейчас картошечка поспеет, а ты пока сходи-ка в огород  да зелени нарви. Будущим лётчикам витамины нужны. Как ни хорошо их кормят, а домашнего-то всё равно хочется. Так что иди, а потом сама увидишь, надо им или нет.
     Вернувшись к столу и посмотрев на Фёдора, который  на правах будущего зятя разливал вино в протянутые стаканы, Вера не смогла сдержать улыбку. Словно спохватившись, нахмурила бровки «Ну, мамулечка! Надо же такое придумать. Разве не знает, что им за это будет? – подумала, обидевшись, она.
     Легкий ветерок перебирает листья на кустах; запоздалая пчела присела на ломтик искристого помидора. За столом неожиданно нависла тишина, словно это безобидное существо затронуло в каждом из сидящих за столом свою, потаённую, струну.
     – Друзья, – первым нарушил тишину Фёдор, – скоро мы заканчиваем учёбу и разлетимся по нашей необъятной стране. Так поднимем же  бокалы за нерушимую дружбу. Чтоб, где бы мы ни были, никогда не забывали годы, проведённые вместе. Выпьем за дорогого, горячо любимого товарища Сталина!
И зазвенели молодые голоса:
     – За Сталина!
     – За наши будущие самолёты!
     – За самые лучшие самолёты в мире!
     – За самолёты!
     – За нас!
     Закуска уничтожалась со стола со скоростью звука. Пришлось снова бежать в огород. Свежие огурцы и помидоры тут же шли в ход, изображая противника и атакующих их советских истребителей. На столе разыгрался настоящий горячий бой. Взмывают истребители (огурцы), падают горящие ЯКи (помидоры). Только и слышно:
     – Захожу со стороны солнца…
     – А я его снизу. Бац! И нет хвоста.
     – Федя, прикрой меня.
     – Тра-та-та…
     – Жму на гашетку…
     Вера с грустью смотрела на шумное застолье, где ребята играли в войну. Но вот уже места за столом им стало мало, и они, разбившись на пары, бегают по саду, подныривают под ветки, изображая крутое «пике» и не замечая повисших на заборе соседских мальчишек.
     – Хватит, вояки, – прервала игру Вера. – Я устала. Сколько можно воевать? Давайте чай пить. Федя, помоги мне поставить самовар.
     – Слушаюсь, мой командир. Разрешите перед этим принять ванну.
 Вера так и залилась смехом:
     – Какую ванну? У нас её нет.
     – А вот такую! – Фёдор на бегу сбросил гимнастёрку и остановился возле бочки с водой. – Учтите, друзья, падаю без парашюта.
     – Федя! – во весь голос закричала Вера, пытаясь остановить его. Если б кто-то спросил, почему она закричала, не смогла бы дать вразумительного ответа.
Крик Веры ударил Фёдора электрическим током. Он вдруг раздумал «нырять». Ему захотелось припасть к её ногам, обхватить руками её колени и забыть обо всём на свете. И он забыл о том, что они не одни,  подбежал к ней, захватил ладонями её лицо и стал целовать. Вера попыталась вырваться:
     – Федя, мальчики смотрят.
     – Ну и пусть. Я люблю тебя. Давай поженимся. А что? Прямо сейчас и скажем.
Когда Вере удалось вывернуться из его объятий, она,  сияя от счастья, спросила:
     – А как же самовар?
Словно по мановению доброго волшебника, кипящий самовар и блюдо с сотовым мёдом тут же мгновенно водрузились на стол, и посыпались шутки-прибаутки. Все усердно делали вид, что ничего не заметили.
     – Вот это да! – принимая из рук Веры блюдо, зацокал Ашот. – Мёд на столе просто так не появляется. Держитесь, будущие ассы! Сейчас будет важное сообщение, или я никогда не поднимусь в небо.
     – Сейчас не только увидим, но и услышим… – поддержал его кто-то из ребят.
     – Друзья мои, товарищи, – Фёдор обнял рукой Веру. За столом вмиг стихло. – Мы хотим сообщить вам … Вера согласна выйти за меня замуж. Мы женимся!
Последние слова утонули в громком «ура!», и посыпалось со всех сторон:
     – Ну, ты и молодец, Фёдор!
     – С первого захода сбил. Это по-нашему.
     – Вот это асс!
     – Ещё неизвестно, кто кого сбил.
     И вдруг всё стихло: от дома к столу шла мать Веры. Нарядное платье, гладко зачесанные волосы подчёркивали зрелую красоту женщины. Засмущавшись, Вера вырвалась из объятий Фёдора и бросилась навстречу матери, шепча при этом:
     – Мамочка! Извини, пожалуйста. Это так неожиданно. Я и не думала…
     – Что ты, доченька. Я рада за тебя. Жаль, что твой папа не дождался этого дня.  Незадолго… – Недоговорив, замолчала,  смахнув с глаз слезинку, но,  спохватившись,  продолжила: – Незадолго до своей кончины наказал мне: «Аннушка, у нас дочь растёт. А какая свадьба без шампанского?» Вот и пригодилось. Будьте счастливы, дети. Теперь и у меня будет сын. А ты береги его, доченька.
      Ашот опустил голову на грудь и вздохнул:
      – Какого истребителя подбили! – Затем резко встал с поднятым стаканом, обвёл застолье взглядом и торжественно произнёс тост: –  Так выпьем же этот божественный напиток за то, чтоб нас сбивали только прекрасные девы!
Ребята тут же подхватили:
      – За молодых!
      – За истребителей.

      Ничто не предвещало беды

      Июнь – благостное время. Немногочисленное население хуторян разъехалось по заимкам заготавливать корма на долгую зиму (благо, что тёплые дожди и жаркое солнце подняли травы выше пояса). Сенокос в разгаре – только успевай поворачиваться. И встают островерхие стога в распадках и на полянах – хватит и лосям,  и скотине домашней.
      У входа в шалаш, положив тяжёлую голову на лапы, устроился волкодав. Чуть поодаль от него невидимым пламенем горит костёр, над ним на берёзовой жердине подвешены казан и закоптелый чайник. В шалаше, сладко почмокивая губами, спит девчушка, лет пяти-шести. Время от времени, отгоняя комара, машет рукой и переворачивается на другой бок, всё так же почмокивая губами.
Не успело солнце прогнать  с делянки утренний туман, а трава уж  уложена в валки. Закончив прогон, отец с сыном присели на поваленное дерево. К аромату увядающей травы добавился горьковатый запашок самосада. Сидели молча. Панкрат курил, опершись локтем о колено; Фёдор, опершись о ствол руками и откинувшись слегка назад, подставил грудь под едва ощутимый, но приятный ветерок и закрыл глаза. Не хотелось ни о чём думать. Вот так сидеть бы и сидеть, зная, что твои родные рядом.
       – Пушок, подожди меня, – послышался звонкий голосок дочери. Фёдор открыл глаза и увидел Лерочку, направляющуюся  к ним вместе с лайкой. Вот  Пушок остановился и, взвизгнув, как щенок, лизнул ей лицо. Она замахала руками, а он, перепрыгивая через валки и не обращая внимания на её зов, бросился  бежать. От нахлынувшего счастья у Фёдора так защемило в груди, что он готов был  взлететь над тайгой и кричать, чтобы всем было слышно, что ему хорошо. Прошло пять лет с той поры, как он, окончив лётное училище, женился. И вот уже третий раз привозит свою семью к родителям в Сибирь.
      – Деда! –  закричала Лерочка, ещё не дойдя до отца с дедом. – Деда, завтракать!
      Панкрат сделал несколько шагов навстречу внучке и подхватил её на руки. Лерочка  вмиг обвила  шею деда своими ручонками и прижалась к нему.
      – А почему только меня зовёшь? Разве папа не заработал завтрака?
Лерочка, уворачиваясь от  бороды деда, хитренько посмотрела на отца и сказала:
      – А папу мама позовёт.
      Фёдор, поднимаясь с кряжа, только улыбнулся в ответ на её слова.
      Прижимая внучку к груди, Панкрат направился к шалашу. «Такая кроха, а сколько радости от неё в доме!» – подумал он. Вспомнился ему день, когда пришла телеграмма от сына. Зачитали её с матерью до дыр. Вот радости-то было, на весь хутор, а уж когда привёз сына с невесткой и внучкой домой, неделю гуляли. У Пелагеи одно только и было  на языке: «Уж такая ладная да пригожая у нас, отец, невестка. А уж внучка-то…»

       Страшное известие

      Только счастье, поселившееся в доме родителей с приездом семьи сына, было недолгим. Двадцать третьего июня, в самый разгар дня, едва не загнав коня, из района прискакал нарочный с пакетом. Фёдор расписался в получении, но вскрывать его не торопился. За годы службы много пришлось видеть ему пакетов,  запечатанных сургучом и прошитых нитками. Этот же, хотя внешне и не отличался от прежних, но что-то в нём было такое, что насторожило Фёдора. От пакета, который он сейчас держал в руках, веяло холодом. Его почувствовали не подушечки пальцев, а сердце. Ещё не вскрыв, Фёдор  знал, что в нём. «Ну вот и всё. Кончилось мирное время. Всё то, что долгие годы скрывалось, было завуалировано бравурными маршами, настигло нас. «Если завтра война, если завтра в поход …» Не завтра, а уже сутки идёт война», – вихрем проносилось у него в голове. Война! Это слово ещё никак не укладывалось в сознании. Какая война? Вокруг такая тишина! Такое солнце согревает землю, тайгу и всё живое! Взяв себя в руки, стараясь не подавать вида, он вошёл в избу.
      – Пап, пап, смотри, какой пельмень я слепила.
      Звонкий голосок дочки словно пронзил ему сердце. Стараясь подавить волнение, Фёдор улыбнулся и погладил дочку по головке, говоря при этом:
      – Хозяюшка ты моя маленькая.
Продолжая раскатывать тесто, Вера с улыбкой посмотрела на них  и вдруг заметила конверт в руках мужа – лицо её изменилось, в глазах промелькнул испуг.
       Известие о войне грянуло как гром среди ясного неба. И вот уже быстрые сборы, скорые проводы. Фёдор запретил провожать его до пристани. Обнял мать, прижал к груди жену с дочуркой и только  сказал:
      – Берегите себя. Вера, береги Лерочку. К шишкобою вернусь. Покажу такие места!
      – Фёдор! – поторопил его отец.
      – Иду, батя! Иду. Догнал бодро шагающего по дороге Гнедого и запрыгнул на телегу. Пелагея молча перекрестила сына. До самого поворота Фёдор смотрел на родные лица, словно старался запомнить  каждую чёрточку.

      Всё напоминало о Фёдоре

      С тех пор пришло несколько писем, в каждом из которых Фёдор обещал быстренько покончить с фашистской нечистью, но редкие новости, доходившие до хутора, говорили о другом.
      Первое время после отъезда Фёдора Вера места себе не находила. За домашними делами день проходил как-то незаметно, а вот ночь наваливалась клубком воспоминаний. Порой до самых ранних петухов  простаивала молодая женщина на коленях возле кроватки дочери, всматриваясь в «его» кровиночку. С каждым годом дочка всё больше становилась похожей на отца. Вера не могла даже представить себе, что бы она делала, не будь у неё Лерочки, её крохотулечки.
Управившись по хозяйству, отправлялась в тайгу, где всё ей напоминало о Фёдоре.
Вот и в этот день решила пробежаться по тем местам, где они когда-то бродили с Фёдором. Как ни допытывалась у него в тот раз, куда они идут, только хитренько ухмылялся: «Придём – сама увидишь».
       Придя на заветную поляну, Вера остановилась и осмотрелась по сторонам. Да, многое изменилось за эти годы, но память строго зафиксировала то, что она увидела в первый  раз. Раскинув руки, женщина подняла голову, всматриваясь в плывущие над кронами деревьев облака, и прошептала:  «Совсем так, как тогда. За что мне такое счастье?»  Сделала шаг-другой и замерла, увидев ящерицу, которая грелась на замшелом пне.
       – Ну что ты смотришь на меня своими зелёными глазками? Да, я слабая женщина, а плакать всё равно не буду. Не дождёшься, – сказав это, Вера озорно высунула язык.
       Со стороны хутора донёсся звук выстрела, следом ещё один. Ящерка скользнула зелёной молнией по растрескавшейся коре. Женщина вздрогнула, посмотрела на опустевший пенёк, на солнце и задумалась: «Вот так прогулялась: часа три, не меньше. А на хуторе, видно, что-то случилось. Свёкор не будет впустую  припасы тратить. Может, Лерочка … Нет, нет… мама присмотрит. Что же тогда?»
       Вспомнив о свекрови, улыбнулась. С самого первого приезда на хутор Вера стала звать её мамой, как-то само собой всё получилось. Разве повернётся язык назвать эту добрую женщину  свекровью?  Мама. Вторая мама, любящая её, как родную дочь. Неожиданно перед глазами мелькнул образ своей мамы, которую она так давно не видела. Провожая их к родителям Фёдора, она просила передавать им поклон и чаще писать. Кто ж знал, что всё так обернётся?  Казалось бы, всё говорено-переговорено, а вот что-то самое важное так и осталось недосказанным, невыговоренным, оставленным на потом. И это душило, сжимало грудь до такой степени, что Вера вынуждена была остановиться, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Откуда ни возьмись, набежало облачко и на мгновение застило солнце; сыпанул «слепой» дождик. Вера подняла руки – по лицу и шее побежали тёплые струи. Платье вмиг промокло, облепило всё тело, и она вдруг почувствовала, как вода смывает с неё накопившееся за эти годы напряжение.
Словно очищенная скоротечным  дождиком, она не бежала – летела, раскинув руки. Летела домой.

         Долгожданная весточка

       Отмахиваясь берёзовой веткой от назойливых комаров, сонно покачивается в седле почтальон. Забыл уж и дорогу, после того как привёз на таёжный хутор последнюю похоронку.  Будь проклята эта война! Не пропустила мимо и его, наделила подарочком. Да уж больно тяжёл подарочек. Почтальон посмотрел на деревянную культю. И то сказать,  жив остался, слава Богу. Осмотрелся по сторонам и про себя отметил: «По всем приметам, скоро будем на месте. Вон как всё заросло, загустело. Ране, бывало …  Да что о том вспоминать!» Поправил сумку на плече. Всего-то один конверт и  везёт, но зато какой! Вот радости-то будет. В предвкушении предстоящего отдыха достал кисет, свернул «козью ножку», черпнул из кисета самосад и, критически осмотрев то и другое, добавил в широкий раструб ещё щепотку, что с ним случалось крайне редко: сам не выращивал табак, а на рынке покупать – последние портки потерять. Знал Еремей, куда едет и с чем, потому и не скупился.  Глухо постукивают копыта по заросшей травой дороге; знойную тишину нарушает лишь звон комаров, убаюкивая и лошадь, и седока.
Наконец-то покорная лошадёнка остановилась у знакомых ворот, ожидая, пока её хозяин сползёт на землю. Проклятая культя! Пока перекинешь её через седло, весь потом изойдёшь. Да ещё эти злыдни, что так и жужжат, так и лезут в уши. Еремей в сердцах хлопнул рукой по лошадиному крупу, и задремавшая кобыла, звякнув удилами, дёрнула головой. Вытерев о траву  красную от крови руку, почтальон постучал в щелястые ворота. В ответ забухал, загремел цепью волкодав, послышались неторопливые шаги.
– Кого там принесло средь бела дня? – послышался мужской  голос. Заскрипела перевяслина, и  ворота распахнулись.
– Что это вы, Поликарп Иванович, ворота днём на запор закрываете? – не ответив хозяину, но жадно всматриваясь в добротные дворовые постройки, спросил в свою очередь  Еремей и, постукивая деревянной культёй по дощанику, направился прямо к крыльцу. Поликарп встал на  пути неожиданного гостя, с тревогой всматриваясь то в его  заросшее щетиной лицо, то в его холщовую сумку. Поди-ка угадай, что там, внутри.
Еремей обошёл сторонкой Поликарпа (благо, что двор просторный) и, не торопясь, достукал культёй до крыльца. Постоял, переводя дух, ухватился за перила и, придерживая руками деревяшку, покряхтывая, опустился на ступеньку, затем медленно стащил с головы кепчонку, провёл рукой по волосам и только после этого посмотрел на Поликарпа, всё ещё стоявшего посреди двора и забывшего закрыть ворота. Звякнул цепью волкодав. Поликарп вздрогнул, а пёс, виновато опустив голову, скрылся в будке.
      – Неласково встречаешь, Поликарп Иванович. Попотчевал бы гостя дорогого самосадом, да  испить страсть как хочется. – Хитрющие глаза почтальона уставились на Поликарпа. – А может, ещё чо найдётся? Из недр холщовой сумки почтальона выползал солдатский треугольник. Поликарп в два прыжка  оказался возле крыльца (откуда и прыть взялась?) и дрожащей рукой выхватил письмо, всматриваясь в неясные каракули адреса  и пытаясь угадать его содержимое. От волнения дух перехватило так, что только и смог прошептать:
      – Ах ты, чёрт колченогий! Да я тебе сейчас вторую ногу выдерну. Испить ему хочется. Протерев кулаком вдруг заслезившиеся глаза, он посмотрел на распахнутую настежь дверь в сени, обхватил всё ещё крепкими руками Еремея, поднял его над дощаником и расцеловал, приговаривая:
      – Раз письмо, Ярёма, значит, жив сын!  Вот радость-то будет Пелагее.
Чувства так переполняли его, что он на миг забыл и о невестке, и о внучке.
Уже через несколько минут раскрасневшийся от выпитого и съеденного, Ярёма в который  раз повторял, опрокидывая в рот подставленную Поликарпом очередную рюмку:
      – Ну, так я и говорю: как увидел письмо, так сразу и поскакал. Едва кобылу не загнал. Пойду напою, однако. 
      – Да ты кушай, Ярёмушка, кушай, – потчевала хозяйка, суетясь вокруг стола и не зная, чем ещё угостить дорогого гостя. –  Радость-то какая! Отец, что ты сидишь? Угощай.
       Перекрестившись на божничку и утерев кончиком платка глаза, подошла к распахнутому окну  и запричитала:
      – Куда девка запропастилась? Как бы чего не случилось.
      – Не суетись, мать, – сказал Поликарп, заметив волнение жены. – Придёт, никуда не денется. Не впервой по тайге бегать.
      – Да… я так. Радость в доме, а  Верушки нет. И то сказать: кто ж такое думал?
      – Едва лошадь не загнал, – прервал её заплетающимся языком Еремей, в очередной раз нацелившись вилкой на шляпку белого. – Ты глянь, чо делат.  А - ть, тебя…
      Это были его последние слова. Рука безвольно упала на стол, а за ней и голова опустилась бы в тарелку с холодцом, не будь Поликарп начеку. Подхватив под мышки  незадачливого почтальона, он перенёс его на лавку. Осторожно, словно это была не берёзовая колода, а живая нога, снял культю и приставил  к стене. Ерёма зычно всхрапнул и повернулся на другой бок. Поликарп посмотрел на жену, сидящую за столом, на кота, посверкивающего жёлтыми глазами, невидящим взглядом обежал избу, знакомую до каждой щербинки, до каждого сучка. Как же долго они ждали этого дня!
     – Отец, – сквозь туман в голове услышал голос жены, – лошадёнку бы надо покормить, пока этот недотёпа спит.
Поликарп только махнул рукой.
     – Слабой мужичонка. И то сказать – инвалид. А ты, мать, вместо того чтоб указывать мне, сбегала бы за внучкой. А я и без тебя знаю, что мне делать.
Сказал и направился в горницу. Вернулся уже с ружьём в руке и решительным шагом  вышел из избы, едва не придавив кота, прыснувшего во двор вслед за ним.
Пелагея задёрнула занавеску и засеменила за мужем во двор, но не успела выйти на крыльцо, как за воротами прогремели один за другим два выстрела. Пушок рванул цепь и зашёлся в хриплом лае. Скрипнула калитка – с ружьём в руке показался Поликарп.
     – Вот так, мать. Пусть сын услышит нас, а уж Верушка точно услышит. Чай, бегом бежит, торопится. – Присел на ступеньку и, обняв жену за плечи, неожиданно добавил: – Давненько, мать, не сиживали мы с тобой вот так.
Пелагея,  прислонившись к его  плечу, подумала: «Да и сиживали ли когда?»

   ***
      Вот она, долгожданная весточка. Фёдор писал, что он в госпитале, лечение проходит нормально, ещё немного, и он вновь будет летать. Только чуткое сердце жены читало между строк совсем другое. Вера решила написать главному врачу госпиталя. Ответ пришёл не так-то скоро. Прочитав его, несколько дней ходила сама не своя, на все вопросы только кивала головой. Свёкор был туча тучей. Выбрав момент, когда бабка с внучкой ушли по своим делам, усадил невестку за стол, а сам сел напротив. Вера рассказала свёкру о письме, о своей тревоге и о том, что хочет ехать в госпиталь.
     – Что ж ты, дочка, молчала? Мы что, чужие?  Поезжай, раз такое дело.

    ***
      Тихий летний вечер. Заря отполыхала за дальними сопками,  остался лишь мерцающий свет – предвестник ночи. Проверяя голос перед ночным концертом, проскрипел сверчок. Звякнула цепь – это Пушок перешёл на новое место. Двор заполнила густая, убаюкивающая тишина. Под тяжёлыми шагами Поликарпа заскрипели доски. Кряхтя, опустился он на ступеньку рядом с Верой, зачмокал, раскуривая цигарку.
     – Сидишь, дочка? Мне тоже что-то не спится. Посижу возле тебя, «посмолю». Бабка с внучкой спят. Убегались за день, – сказал и чиркнул спичкой. Пламя на миг осветило седую бороду.
     Говорил свёкор неторопливо, что присуще коренным сибирякам, каждое слово подбирал основательно, да и всё в хозяйстве его было основательно: крепкий, просторный дом, хозяйские постройки.
     – Мы с матерью думали иметь много детей по нашим сибирским меркам, для того и домину такую отгрохал. Теперь надежда на тебя. Вернётся Фёдор, и рожай одного за другим. Всем места хватит.
      Услышав голос хозяина, в сарае затопотала лошадь.
– Поздно уж. Пойду, проведаю Гнедка. А ты, дочка, иди спать.
Старик ушёл, а Вера прислонилась головой к столбу и словно провалилась в очищающее забытье, сквозь которое пробивались неясные слова – это старик разговаривал со своим любимцем.

       Сборы в дорогу

      На следующее утро Поликарп, несмотря на ворчание жены, пристроился у загнетка с цигаркой в руке. 
      – Тьфу ты, – в сердцах сплюнула раскрасневшаяся Пелагея. – Смолит и смолит. Слазал бы в погреб да сала достал. – Схватила гусиное перо и стала торопливо смазывать пироги, приговаривая: –  Слава тебе, Господи, удались. Чуть, было, не сожгла. Отец, принёс бы ещё корзину. Куда будем складывать всё это?
      – А куда напекла, туда и складывай, – не выдержал Поликарп. – Как она всё это потащит, подумала? Дорога-то неблизкая.
      – Куда ж всё это? – всплеснула руками Пелагея, глядя на гору пирогов.
      – Ладно, раскудахталась. Разбудишь девку.
      – А я и не сплю. Такие ароматы любого разбудят, – подала голос Вера, прикрывая дверь в горницу. Заправив волосы под платок, подошла к свекрови и обняла её за плечи. –  Мама, Вы  к свадьбе, что ли, готовитесь? Пирогов столько напекли. Когда только успели? Это надо же, я сплю, а Вы…
      – К свадьбе, доченька, к свадьбе. Приедете с Фёдором, такую свадьбу устроим, на всю округу. Неожиданный  порыв ветра вскинул занавеску, едва не уронив горшок с геранью.
      – Только бы дождика не было, – сказала Вера, и такая тоска скользнула в её словах, что  Поликарп, не выдержав, крякнул и  направился к порогу.
      – Пойду… запрягу лошадь, пока вы тут… Не договорив, махнул рукой и, ссутулившись, распахнул дверь. В этот момент из горницы выскочила внучка. Раскрасневшись ото сна, она обхватила руками деда и прижалась к нему. Губки бантиком готовы были растянуться в ниточку.
      – Дед, я с тобой! Опять без меня Гнедка запрягать?
      – Сначала умойся и выпей молоко.
      – Ну, мам … Ба, можно я потом, а то дед опять без меня Гнедка запряжёт. Ну… деда! Ба…
      – Да пусть бежит, – сказала Пелагея, любуясь внучкой, и махнула ей вслед  полотенцем. – Кур не забудь покормить!
      – Я их потом покормлю, ба! – донеслось уже с крыльца.  Внучка ещё что-то кричала, только её голосок утонул в басистом лае Пушка.
      – Присядьте, мама. С утра на ногах. Как только выдерживаете такое? – сказала Вера.
      – Привычка, доченька. – Пелагея положила на стол натруженные руки. Взглянув на них, вздохнула: – В молодухах руки-то у меня  красивые были … Это сейчас…
      – Что вы, мама?
      Вера взяла руки свекрови в свои и прижалась к ним  щекой. Пелагея почувствовала, как по морщинистой руке, никогда не знавшей поцелуев, потекла слезинка. Чтобы как-то скрыть волнение, сама стала успокаивать невестку:    
      – Да ты, дочка, успокойся. Слава Богу, жив наш Федя. А в дороге поостерегись, плохих людишек сторонись. Старайся к хорошим прибиться.
Вера выпрямилась и, размазывая слёзы по щекам, улыбнулась:
      – Что Вы, мама, я же не маленькая, разбираюсь в людях. Вот только как сразу определить, кто хороший, а кто плохой? Пелагея, хитренько прищурившись, даже привстала на лавке от таких слов.
      – Это, милая моя, какими глазами смотреть. Мой сынок враз угадал.
      – Да ну Вас, мама, – засмущалась Вера и залилась краской. – Давайте собираться. Не опоздать бы на пароход.
      – Отец никогда и никуда не опаздывал, –  с гордостью сказала Пелагея и значительно посмотрела на невестку.
      В распахнутое окно слышно было, как переговариваются дед с внучкой да пофыркивает Гнедой. В довершение ко всему на забор взлетел петух, изогнулся – и голосистое «ку-ка ре-ку-у-у» заглушило все звуки.
     – Петух перед дорогой – добрая примета, – заметила Пелагея и стала заполнять свёртками корзину. Увидев, сколько гостинцев получилось, Вера всплеснула руками:
     – Да как же я всё это довезу?
     – До пристани Гнедко довезёт, там отец поможет, а дальше – люди добрые. Да ты в  госпитале-то угощай, не стесняйся. Всё своё, чай, не купленное. Такого-то там не попробуешь, – наставляла невестку Пелагея, вытирая платком снова заслезившиеся глаза. – Можно было бы, и сама  бы полетела. 
     – Не беспокойтесь, мама. Всё довезу.

     Счастливого пути

     Потряхивая головой, легко бежит по лесной дороге лошадка. Стук копыт эхом отдаётся от зелёной стены тайги. Дорога то петляет среди деревьев, то выбегает на широкий распадок, чтобы вновь нырнуть в прохладу деревьев. Увидев поваленное прошлогодним ураганом дерево, Поликарп снял картуз и, посмотрев на солнце, произнёс:
     – До села рукой подать – можно не торопиться. Гнедой, почувствовав ослабленные вожжи, перешёл на шаг, что не могли не заметить слепни, вмиг облепившие мокрый круп. Так и въехали в село, которое когда-то  славилось ярмарками. Со всей округи стекалось в него золотишко да пушнина; кедровые орешки возами отправляли в саму матушку-столицу. С весенней шугой сотни дощаников с товаром сплавлялись по реке; богатели купцы; весело гуляли старатели.
      До реки добрались быстро. Дожидаясь парохода, присели на скамейку. Как и принято, Поликарп давал невестке последние наставления:
      – Рот-то не разевай. Жулья развелось – вмиг очистят.
      – Дед, а что такое жульё? – спросила Лерочка, прижавшись к матери и с интересом рассматривая толпу людей, сгрудившихся у дебаркадера в ожидании парохода.
      – А разве такие бывают? – Лера посмотрела сначала на мать, потом на деда.
      – Бывают,  внученька, ещё как бывают. Никакой управы на них нет, – по-своему объяснил ей дед и тут же опять стал наставлять невестку: –  А Фёдору так и передай: поправляйся, мол, не торопись. А всё же лучше бы ему домой. Мать вмиг на ноги поставит. Так и передай. Вера в ответ только согласно кивала головой. Когда же настало время прощаться, всем вдруг стало грустно. Мать, заметив слезинки на глазах дочери, так крепко прижала её к себе, повторяя: «Жив наш папочка, жив!» – что та чуть не задохнулась от этих объятий. Прозвучал прощальный гудок. Шлёпая плицами по воде, пароход стал медленно отходить от дебаркадера и, описав широкую дугу, вышел на стрежень. Вера стояла на корме и махала  платком.
      – Дед! Деда, посмотри, как красиво! – прошептала Лера, дёргая деда за рукав и показывая взглядом на солнечную дорожку, бегущую по зеркальной глади реки.
      – И то смотрю, – согласился дед. – Это хорошо, что ты красоту понимаешь, –  сказав это, он с минуту молчал, всматриваясь в медленно уплывающий пароход, затем вздохнул и тихо произнёс:
      – Счастливого пути, дочка!
      Замерев от нахлынувших чувств, долго ещё стояли на берегу дед с внучкой, а перед ними расстилался необъятный речной простор, соединившийся на горизонте с небом.

      Возвращение

      Фёдора комиссовали вчистую. Узнав об этом, успокоились  домашние, а ему всё ещё не верилось, что он дома, дышит чистым воздухом, не слышит ни стонов, ни ругательств раненых товарищей. По ночам просыпался мокрый, хоть отжимай, и долго приходил в себя, не понимая, где он и что с ним. Лишь через некоторое время до его сознания доходило лёгкое дыхание жены да шелест листвы за окном, но заснуть уже не мог, так и лежал с широко открытыми глазами, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить лишний раз раненую ногу, хотя к боли  давно  привык. Боялся и другого: вдруг всё, что он сейчас видит и чувствует, – бредовый сон, стоит лишь протянуть руку, и видение исчезнет, а он, сражённый бесконечной болью, вновь провалится в забытьё.  Фёдор протянул руку – в лунном свете, пробивающемся через окно, хорошо различимы его тонкие пальцы. Вот к ним приблизились другие пальцы, пахнущие парным молоком, переплелись меж собой и упали.
      Проснулся Фёдор от лёгкого поскрипывания половиц. Боясь вспугнуть дочурку,   лишь слегка приоткрыл веки и едва удержался, чтобы не соскочить с кровати, не подбежать к маленькой Вере и не схватить её в охапку. Стоило ему улыбнуться,  и «чудное явление» с  криком:
      – Мама, он проснулся! – умчалось на кухню.
Вера, видя стеснение дочки, успокаивала мужа:
      – Потерпи. Лерочка  должна привыкнуть к тебе.
      Дни бежали один за другим. Благодаря снадобьям матери, хоть и медленно, но дело шло на поправку. И вот  настал день, когда Фёдор, опираясь на палочку, самостоятельно вышел на крыльцо. Завидев его, Пушок от радости едва не порвал цепь. Вот тогда лишь Фёдор окончательно  поверил, что он дома. Ближе к осени стал выходить  на улицу, присаживался на кедровый комель и подставлял солнышку лицо.

        Откровенный разговор

       В один из таких дней Поликарп вернулся из тайги в  приподнятом настроении и тут же сообщил:
       – Пока вы спали,  я сбегал в тайгу, посмотрел на шишку. Хороший урожай ожидается. Недельки через две  поспеет.  Так что пошишкуем, сынок. – Прихватил горсть мочёной клюквы, которую только что принесла Пелагея, бросил в рот и  тут же сморщился: – Мать, ну как можно  такую кислятину есть? Ничего не ответив, Пелагея, шаркая по полу онучами, скрылась за перегородкой. Посмотрев ей вслед, Поликарп ещё раз повторил:
      – Пошишкуем, сынок
      Слушая свёкра, Вера прижалась к мужу и закрыла глаза. Ей всё ещё не верилось, что Фёдор вернулся, что он рядом, а всё страшное позади. «Какое это счастье – быть вместе!» – подумала она, ещё теснее прижимаясь к нему и слушая довольное покряхтывание свёкра и голос свекрови.
      – Вот, сынок, столько времени хранила, – говорила она, с заговорщическим видом выставляя на стол «беленькую». –  Слава те Господи, пригодилась. Налей-ка, отец. Теперь можно.
      С печки спрыгнул кот, потянулся и принялся вылизывать шёрстку, то и дело посматривая на сидящих за столом.. Пелагея, было, снова засуетилась, но Вера остановила её:
      – Отдыхайте, мама. Я сама.
      Панкрат махнул рукой и поддержал:
      – И то верно. Посиди, мать. Да и ты, дочка, присядь. Давай, сынок, ещё по одной, раз мать так расщедрилась. Разговор есть.
Фёдор покачал головой:
      – Ты выпей, батя, а мне, пожалуй, и одной многовато.
      – Может, оно и правильно, – согласно кивнул отец. Выпил, снова бросил в рот горсть клюквы. – Ядрёна ягодка. – Вытер усы, бороду, помолчал, посматривая на сына и прижавшуюся к нему невестку, и снова заговорил: – Вот о чём хочу вас спросить: как дальше-то жить собираетесь?
      – Ты о чём это, отец?– настороженно спросила Пелагея, всплеснув руками. – Парень едва оклемался, а ты…
      – Да погодь, мать! Что ли я их из дома гоню?
      Пелагея, услышав это,  осенила себя крестом.
      Фёдор ответил не сразу: сначала помолчал, потом, как и отец,  бросил в рот несколько ягод, сморщился. Забориста! Сколько раз вспоминал её «там». Провёл ладонью по слегка отросшей шевелюре и задумчиво произнёс:
      – Мы с Верунчиком уже думали об этом. Лерочке в школу надо, да и …
Не договорив, замялся (совсем как в детстве, когда нужно было сообщить родителям что-то такое, что могло бы их расстроить). Вот и сейчас он хотел лишь одного, чтобы старики поняли его, вошли в его положение. Желая как-то смягчить ожидаемую реакцию родителей, тянул время. И всё же договорить пришлось:
      – Съездим в район, немного развеемся. Как там решат, так и будет. Не век же на вашей шее сидеть. Вот этого и не нужно было говорить. Отец прихватил очередную  горсть ягод и хотел уж  бросить их в рот, но, услышав слова сына, сжал кулак так, что во все стороны брызнул алый сок. Вера смотрела на «окровавленный» кулак свёкра, а тот словно не замечал ничего, сжимал его всё плотнее и плотнее. Первой опомнилась Пелагея.
      – Это о какой такой шее говоришь, сынок? Забыл, каким  жена тебя привезла? – начала она, ожидая поддержки со стороны мужа, а тот посмотрел на свою руку и спокойным голосом сказал совершенно о другом:
      – И как это меня угораздило, мать? Столько ягоды пропало. Подай-ка тряпку и успокойся. Или ты думаешь, век будут здесь комаров кормить?
      – Ничего, отец, мы с Верунькой наберём. И не только ягод. Верно ведь? – попытался шутить Фёдор, крепче обнимая  дрожащую, словно в ознобе, жену.
      – Спелись, – сказала Пелагея, вылезая из-за стола и отряхивая  фартук. Попавший под её ноги кот обиженно замяукал, на что хозяйка ещё больше рассердилась: – Чтоб тебя! Разлёгся посреди избы. Марш на улицу! И ты, отец, шёл бы на улицу. Закоптил всех! Выговорилась старая и зашаркала в сени.
      – Бать, – Фёдор поднял бутылку, – давай по одной и клюковкой закусим, чтоб не кисло было. Да, Верунчик? Жена только улыбнулась в ответ. Посидев ещё немного, отец с сыном вышли на крыльцо, где их радостным лаем и клочьями летящей с боков шерсти встретил Пушок.
      – Балуй, балуй! – сказал Фёдор, подойдя к нему, и потрепал по загривку. Старый пёс от удовольствия упал на спину, загребая хвостом по земле. Из стайки с полным лукошком яиц вышла Прасковья. Напомнив мужу, что пора кормить скотину, направилась к дому. Поликарп посмотрел вслед жене, тяжело поднимающейся по ступеням крыльца, и покачал головой: «Да…годы берут своё. Давно ли внучка по полу ползала, с рук не слезала? – Вздохнул: – Внука бы ещё. Тогда и помирать можно». Постукивая палочкой по дощатому настилу, слегка прихрамывая, подошёл Фёдор.
      – Тишина-то какая… А воздух… Только здесь так легко дышится.
Поликарп посмотрел на сына, от удовольствия зажмурившего глаза, похлопал по карманам и, достав кисет с самосадом, свернул «козью ножку». Уж сколько раз пытался завязать разговор с ним, чтобы тот выплеснул из себя всё, что камнем давило душу. Вот и сейчас, обдумывая, как начать, чиркнул спичкой и, глядя, как огонь бежит к его пальцам, всё же спросил:
      – Ты…это… что-то всё молчком … Как ранило-то, не хочешь рассказать? Да и вообще… Поликарп неопределённо махнул рукой с зажатой в ней самокруткой. Фёдор проследил взглядом за падающими искорками самосада. «Как  похожи они на огненные трассы, готовые в один миг оборвать чью-то жизнь, – мелькнуло в голове. – Эх, отец, разве можно словами передать то, что называется воздушным боем, когда нервы на пределе, когда видишь факел падающего самолёта, но нет времени определить, кто это – свой или чужой?» Стараясь унять внутреннюю дрожь, Фёдор провёл рукой по лицу.
      – Не сейчас, отец. Как-нибудь. Хочу в тайгу сбегать, соскучился.
      – Сходить с тобой?
      – Да нет. Мы с Верой пройдёмся немного.
      – Тогда возьмите с собой и Пушка: засиделся на цепи. А палку погодь выбрасывать. Дай-ка я её припрячу.

      Это приказ
   
     …Когда в райкоме партии Фёдору предложили должность начальника станции, он  просто онемел.
     – Но я же– лётчик…– только и смог выдавить из себя через захлестнувшую обиду. Ему, боевому лётчику, на счету которого несколько сбитых фашистских самолётов, потерявшему в последнем бою товарища, предлагают командовать дворником? Такого унижения стерпеть он не мог.
     – Прекрати истерику, капитан, – оборвал его секретарь, вставая со стула. – Партия доверяет тебе  один из самых ответственных постов. Человек ты военный. А что главное  на железной дороге? Вот именно, дисциплина. Ты представляешь, какой груз на тебя ляжет? Какая ответственность? Или ты в своей глуши газет не читаешь? Не знаешь, какое положение в стране? Забился в нору, как сурок!
Выговорившись, секретарь нервно прошёлся по кабинету, а Фёдор  продолжал стоять, как курсант перед старшиной. Секретарь вдруг резко повернулся и, глядя Фёдору в глаза, жёстко произнёс: – Это приказ, капитан. Недели хватит на сборы? Тогда будь здоров. Сам видел, сколько народу в коридоре.
      … И вот уж отгулял хутор на проводах молодой семьи. Расставаясь, бабы украдкой вытирали слёзы, а мужики, покачиваясь на нетвёрдых ногах, лезли обниматься:
      – Не забывайте, ребятки, стариков, да и нас поминайте добрым словом.
      – Будя, будя, мужики. Завтра рано вставать. Отдохнуть им надо, – старалась вразумить гостей Пелагея. Но всё было тщетно. Смеются мужики:
      – Ничо. Отдохнут. Эко, семь вёрст на телеге, а там пароход потащит, только отдыхай.
      – Однако и честь пора знать.
Поплевали на окурки, потоптались для пущей важности и вышли за ворота.
 
      Год спустя.

      На круглых станционных часах большая чёрная стрелка закрыла собой маленькую.
      Звон колокола, прощально-предупредительный рёв паровоза – и очередной состав отошёл от станции. Фёдор опустил жезл и осмотрел опустевший перрон.