Баруц Едоллм укрылся газетой от полуденного солнца. Тень упала на его авоську с двумя бутылками кефира, пока вокруг жужжали пчелы и садились на лысину Баруца, словно бы для опыления и без того не столь уж частых волос и волосков на гладко отполированном шаре его блистательной проплешины. Возле лавочки, где решил расположиться Баруц, возникла густая и прямая фигура чьей-то тени.
Гражданин, которому принадлежала тень, чуть слышно позвал Едоллма, проходя чуть пошатывающейся походкой рассыпчатого марша подле неизвестных личностей, направлявшихся, очевидно для остальных, прямиком на туннельные катания. Едоллм тогда приоткрыл правый глаз. Затем он закрыл правый глаз и приоткрыл левый. Спустя ещё некоторое время он закрыл левый глаз и снова приоткрыл правый. И только когда он одновременно и равномерно распахнул настежь оба глаза, то понял, что где-то сверху над ним нависает тучная туша дряхлого старикашки и протягивает Баруцу в своём старикашеском клюве скейтборд.
Баруц невзначай подумал: в том, что старикашка протягивает ему в клюве скейтборд, есть что-то необычайное и, без сомнения, неправильное. «А, ну конечно же», - сообразил он. - «ведь сейчас зима и поэтому для передвижения мне нужен сноуборд, а не скейтборд». Старик махнул перьями лохмотьев, вытянул шерстистый клюв, превратившись в розового фламинго, который гортанно, будто пеликан какой или выпь, или кто ещё похуже, воззвал к небу, посмотрел вверх и полетел в направлении запотевшего полуденного солнца.
От лавки, где расположился прохлаждаться под палящим солнцем зимы Едоллм, до самого его дома, расходилась, упираясь в горизонт и толпясь прямо там, требовательная и глумливо-шумливая тройная очередь, протянувшаяся на запад, восток и, конечно же, на север. Вполне логично смекнув, что быстрее всего отстоять очередь можно было бы, повернувшись лицом на самый юг, Едоллм в этом направлении и принялся активно настаиваться, точно ликёр какой.
Несуществующие колёсики сноуборда оставляли в снегу две длиннющие лыжни, похожие на щербато разросшиеся беличьи зубы, и по ним уже начинали проводить экскурсии профессиональные биатлонисты. Повнимательней присмотревшись и протерев варежкой очки, усердно подышав на росисто запотевшие стёкла, человече наш всеобщий заметил, что вокруг лежит не снег вовсе, а опадающие лепестки цветущих сакур весны вперемешку со щекоткой в носоглотке от ещё никем не подожжённого зажигалкой тополиного пуха курино-кремового цвета.
Кавалькада, состоявшая из нескольких детишек, невдалеке, если не сказать, что вблизи с громким писклявым гвалтом, причмокиванием, слюнопускательным причавкиванием и улюлюканьем катила на холм пыльно-белый шар в качестве фундаментальной запчасти сыроватого снеговика оттепели, чуть грустного от понимания кратковременности века своего жизненного цикла. Подумав чуток, Баруц решил, что катание шариков для снеговиков - это вовсе не детская игра, а замаскированный под игровой процесс древнейший безусловный рефлекс, оставшиеся людям от скарабеев и заставляющий этих жуков с утра до вечера носиться со своими дурацкими шариками. В людях же рефлекс сей проявлялся в самом нежном возрасте в виде атрофирующегося впоследствии атавизма разума, заставляющего детсадовскую молодежь катать зимой целые льдисто-пушистые глобусы для снежных баб.
В подобных размышлениях о генетических истоках архетипического начала катания снеговиков человеческими детёнышами, собственно, и прошёл весь путь Баруца до туннеля. Над свивающимися и развивающимися туннелями висела надпись, которая гласила: «Граждане, будьте бдительны, услуги предоставляет Крестовичина!». Что это за Крестовичина такая и по какой причине её вдруг следует опасаться и потому быть бдительными, администрация туннеля не сообщила, посчитав сей факт за само собой разумеющийся для среднего посетителя, и оттого каких бы то ни было мало-мальских разъяснений не требующий.
Баруц с разбегу запрыгнул вовнутрь туннеля, и тотчас же его лёгкие наполнились испарениями длинных подземных коридоров. Он неожиданно ощутил себя коллективным разумом целой колонии летучих мышей и, в то же время, каждой отдельной летучей мышью в колонии, множественно свисающей вниз головой между деревьями и удалённой сама от себя в разные стороны на значительное расстояние так, что создавалась иллюзия, будто бы этих летучих мышей, состоящих только из Баруца, и впрямь пространная стая на несколько сотен голов, тогда как он существовал лишь в единственном экземпляре, а мыши его были только зеркальными проекциями.
Когда этап множественности пещерных зверушек был пройден, то единственное неудобство начинали представлять собой туннельные обезьяны, которые постоянно сновали по всей протяженности растянутого между деревьями мохнатого тела Едоллма в обе стороны, чем доставляли некоторую щекотку и дискомфорт. Он вспомнил, что когда-то давно в детстве ему всё время снился один и тот же сон, в котором он по совершенно непонятной причине довольно-таки дико пугался прыгающих с ветки на ветку мультяшных обезьян, частенько показывающихся то из-за одной ветки лианы, то из-за другой.
Казалось, что постоянная вереница чужих снов, в которые он теперь проникал, ныряя всё глубже и глубже и выстраивая стройный ряд в своём личном сознании, побуждала Баруца проникнуться максимально другим режимом миропонимания, абсолютно не свойственным Едоллму, ибо из пут настроения ассоциации чужих снов рождались теперь вновь воспоминания о собственных и чужих снах и сами, принадлежащие ему, сновидения и полёты. Он оказался на поверхности серебристый планеты, которая покрывала блеском свою пустошь. Неожиданно, Баруц понял, что серебристый блеск - это не что иное, как океан жидких зеркал, не любящих испытывать собственные мысли и чувства. Пропуская ощущения через разум планетарного эйдоса, кластерное содружество зеркальных галактик океана реализует мириады заготовок для образов и тем наших снов, в том числе и бодрствующий сон разума, но уже на совершенно новом уровне.
Одной из задач, лавиной свалившихся на плешь Баруца, как только он ступил через порог туннелей, был поиск выхода из окружавших его дворов иллюзий. Улицы плавали у него прямиком перед глазами, извиваясь, точно змеи, а здания обступали со всех возможных сторон. В окнах построек горел яркий всепроникающий даже под кожу свет, шептавший в уши подсказки. По его разумению, Едоллм подпрыгнул, вознесясь на несколько этажей, и заглянул в сияющие гиперкеросиновым пламенем окна. Стоило лишь выполнить этот трюк, как пришло осознание, что недаром в каждой освещённой квартире находилось по целой вороне в клетке: вороны являются сосредоточием силы и разумов, надвигающихся на Баруца со всех сторон домов, а совокупность вороньих клеток, объединённых их общей нейросетью, обнаружила существование единого общего мозга шагающих зданий, потрясающих железобетонным грохотом фундаментальных пят.
Для того, чтобы остановить это безумие в городском восстании пляшущих построек, было бы логично обезвредить потуги коллектива ворон клеточной нейросети. Едоллм решил заняться доскональным изучением глобальных мировых корней ворон, ставя над ними эмпирически верифицируемые эксперименты сквозь крыши в бункерах туннелей, а закончив исследование, прыгнул разрабатывать новейшее суперсредство «Антиворон». Не успел он закончить этот грандиозный проект, как здания придвинулись плотную и расстреляли его прямиком в хрупкий мир, словно скорлупку яйца. Однако тестовая версия «Антиворона», запущенная Баруцем и призванная бороться, уже успела произвести необходимый эффект, свернув туннельные дворы вороньих иллюзий в маленький, плотный и целиком безопасный клубок, выскочивший над крышами разумных домов прыгучим прозрачным мячиком с объемными разноцветными полосками силиконовых лент внутри.
Задрав очи долу на высоту, троекратно превышающую максимально достижимую из всех возможных существующих высот, Едоллм провёл доброе дело завершающего этапа аннигиляции выплеснувшихся на него иллюзий, обретя в процессе борцовской экзальтации мастерство понимания необходимости выполнить ещё и оптимизационную диверсификацию исходного кода тушки вороны. Баруц отнюдь не был сломлен, зато оказался преисполнен сил и решительности продвигаться по туннелям дальше, натыкаясь через остановку на кое-то ещё почище пляски домов и, в конце концов, побеждённых дворов иллюзий. Так восстание городских построек, устроенное этими холодными объединениями разумов трансперсональных птиц, прекратилось до окончания лучших времен.
После прыжка Едоллм, заключённый теперь в полосках мячика, вдруг осознал, что падает, проваливаясь в бесконечный виртуальный туннель, располагающийся, по всей видимости, где-то во второй или даже третьей итерации базовых сонных туннелей Крестовичины. Однако стоило лишь слегка изменить собственный угол обзора, и бесконечное проваливание падения превратилось в бесконечное вертикальное восхождение взлёта. «Вот так всегда в жизни», - подумал Баруц. - «Падения в любой момент и в любой форме можно перепредставить, перевоспринять, увидев их как восхождения, и напротив, любые восхождения можно увидеть вдруг как падения. Надо только захотеть, знать, когда это возможно и что именно требуется делать, и постараться не ошибиться, а для этого требуется точно понимать или - ещё лучше - ощущать устройство вероятностей. Да и вообще в мире возможно абсолютно всё. Надо лишь захотеть, и знать, как хотеть, всецело предвидя все перемены в их всереальностной взаимосвязи и взаимодействии в качестве последствия этого хотения».
Тем временем, туннель принял ни с чем не сравнимую форму исполинского вида механизмов, за которым открывалось воистину титанического масштаба необъятное пространство, в свою очередь уже за которым ничего нельзя было разглядеть даже при очень и очень большом и сильном желании. Уже пребывая в этом новом пространстве, Баруц Едоллм запоздало понял, куда именно его вдруг занесло: в наковальню мира, где блещут и плещутся ослепительные дискретные всполохи вспышек перед двойственным объективом оставленного друг против друга одного и того же фотоаппарата, который, снимая сам себя, порождает действительность, голографически висящую где-то между двумя его взаимоснимающими и взаимоснимаемыми сторонами, тут же от новосгенерированной действительности отталкиваясь вновь и вновь в пляске своего бесконечного цикла постоянных самосъёмок. Этот мир рождает себя в нас, делая селфи.
Верхняя линза фотообъектива является всего лишь отражением нижний его линзы, тогда как нижняя линза является всего лишь отражением верхней его линзы. И обе из этих линз существуют ровно настолько же, насколько они не существуют. Просто для каждой из них реально только их собственное существование и нереально существование их отражения, суть иллюзии которого, на самом деле, в том, чтобы казаться каким-то за исключением и за пределами самого себя настоящего. Но не стоит забывать, что и всё это не что иное, как только лишь иллюзия - все их взаимоотражения, фотовспышки и, порождённая фотоаппаратом, голографическая проекция самого себя.
Наковальня миров свершалась, позволяя раздельным её сторонам друг другу оказаться в общем единстве совместности, взаимо- и саморефлексии. Тогда только Едоллм увидел источник всех миров, в том числе, и этого туннельного сжимающегося и разжимающегося аттракциона, преисполненного экзистенциальной парадоксальностью: огромную паучиху, из кончиков лап которой восьмиугольником струилась непрерывная радужная паутина, переливаясь глубинами измерений в зеркальных лучах отражения Реальности на саму себя.
Эта паучиха и предоставляла услуги туннеля, являясь той самой туннельной Крестовичиной, пробирающейся только лишь из пучин стадии глубокого сна и светящей далёким путникам своим манящим и чарующим огоньком приманки в конце туннеля. Эта паучиха была когда-то ещё в Древности названа человеческим родом белесой Великой Пустотой или отблесками Божественного Ничто. Присмотревшись к Крестовичине, Баруц внезапно обнаружил, что никакой паучихи на самом деле просто не существовало, а были лишь пушистые, как у котёнка, паучьи лапы и их отражение в разнообразных искажённых формах и чистых линиях переливчатых фракталов паутины, из которой Крестовичина плела и продолжает плести свой притягательный мир снов нашей повседневности - столь же ирреальный, сколь и действительный.
Баруц Едоллм приподнял газету и попрыгал блестяшкой зайчика по тропинке, приплясывая на расплавленном асфальте солнечными пятнышками. Вокруг по-прежнему припекало зимнее дневное светило и колосилась озимая рожь, румяные девушки, маршем шагавшие в направлении паучьих туннелей, чётко и точно чеканили свой шаг, как дрова рубили или капусту, прикрываясь от палящих солнечных лучей полуразрушенными от света полиуретановыми зонтиками. Баруц добрался до самой верхней шпильки на крышке мира и увидел, как кишит на планете жизнь. Он выглядывал и вглядывался в это мельтешение, пока не уловил по всей Земле и в Космосе особый, ни с чем не сравнимый пульс и ритм.
И тогда Баруц вернулся к видению этого ритма как пульсации мельтешащих лапок несуществующей паучихи, отражённых фотовспышками двухлинзового аппарата, порождающего всё человеческое пространство обитания. Так и видит мир по сей день.