В одну из июльских ночей в дверь кабинета Алёны, который ей служил и комнатой отдыха, постучали. На пороге стоял Мишаня.
- Беда с Платоном. Ранили его и милиция рыщет в поисках. Прооперировал бы знакомый доктор, но нет его сейчас в городе, призвали на военную службу. Платону отлежаться надо и уход какой-никакой, не знаю что придумать. Ивана с Коляном, как назло, в городе нет, - прошептал он, смотря умоляющими глазами.
- А где он сейчас, Мишаня? - спросила Алёна и почувствовала в сердце страх потерять этого человека навсегда.
- В машине, здесь недалеко. Не подъехал, боясь быть увиденным кем-нибудь, - ответил тихо Мишаня.
- В дом наш его нельзя. Есть у меня одна мысль. Наша воспитательница живёт здесь рядом в собственном доме. Сейчас она в отъезде, на фронт рвётся и учится на радистку в Нижнем Тагиле. Ключи оставила мне, чтобы за домом присмотрела. Поехали! Там его никто не будет искать.
Платон лежал в кузове грузовика, рядом сидел паренёк. К дому подъезжать близко не стали, перенесли на руках. Только в доме, при свете, Алёна разглядела Платона. Лежал он белее белого, с закрытыми глазами. По шевелению губ было ясно - он бредит. Она наклонилась и услышала своё имя. Отшатнулась, надеясь, что пришёл в себя, но было не так.
И побежала дорожка к неизвестности. Мишаня сидел неотлучно днём. Алёна приходила поздно ночью, делала перевязку, колола антибиотики и укладывалась на кровать напротив, передохнуть несколько часов и в детский дом. Глафира спала в её кабинете, на случай, если кто будет звонить. Ни о чём не расспрашивала, но догадывалась - не иначе к Платону бегает. Да, что уж теперь поделаешь, выбрал он её, Алёну, и с дороги его не свернуть.
В один из дней Алена возвращалась по светлому времени. Дорога, смоченная прошедшим дождём, отливала необычным цветом и уходила далеко к горизонту. На обочине росли подсолнухи, распушившись жёлтым цветом. Кем-то брошенная горсть семечек проросла, подсолнухи выросли и цвели себе беззаботно. Им даже было невдомёк, что растут они в неположенном месте. А человек? Разве может он жить и любить где ему захочется? Вот так же свободно, как эти прекрасные подсолнухи...
С каждым днём таяла надежда выходить Платона. Он не приходил в сознание. В бреду звал Алёну, просил не бросать его, говорил о любви своей первой. Сам исхудал, оброс бородой. Поняв, что нет другого выхода, решилась Алёна найти врача. Мишаня засомневался - сдаст любой. Время военное, народ в страхе живёт, но Алёна настаивала и он нашёл врача в возрасте восьмидесяти лет, эвакуированного из-под Москвы. Жена погибла, сыновья на фронте, невестки подались в Ташкент, забыв его на вокзале. Оголодавший, истосковавшийся по домашнему уюту, а здесь есть надежда выжить, дождаться сыновей. Вошёл в дом, опираясь на руку Мишани, представился:
- Иван Игнатьевич, в прошлом хирург, а сейчас попрошайка с вокзальной площади. Если пригожусь, то рад буду послужить. Вот только мне надо себя в порядок привести, негоже к больному в таком виде подходить. А ещё чайку бы выпить крепкого для бодрости.
От еды отказался. Осмотрев Платона, сказал, что надо срочно делать операцию и он готов рискнуть, если родные согласятся. Раздобыли всё необходимое. Алёна встала рядом помощницей.
Не забыли руки дело, сами всё делали без подсказки, многих в гражданскую спасли. Двое суток боролся Иван Игнатьевич за жизнь Платона. Спал урывками, ел мало, чтобы всегда быть готовым к новой операции, но она не потребовалась.
На третьи сутки, поправляя подушку под головой Платона, Алёна почувствовала на себе его взгляд.
- Ты! Выходила! Не думал, что свидимся. Жалел о несказанном, о любви моей запоздалой, выжигающей сердце огнём. Молил судьбу, чтобы минутку подарила...
- Молчи, Платон, молчи! Береги силы, успеем, наговоримся. Мне тоже надо о многом тебе сказать. Люб ты мне с первого дня, как увидела, так и поняла, - ответила Алёна, поглаживая щетинистую щёку.
Больше всех радовался Иван Игнатьевич, возликовал, прослезившись:
- Не забыли мои рученьки работу славную! Труженицы мои дорогие! Сколько народу спасали, но тогда-то молодые были, а и теперь не подвели. Алёнушка, голубушка! Выходили мы Платошу! Жить теперь долго будет. Женится, детишек наплодит и будет меня вспоминать словом добрым. Вот ведь как всё славно получилось. Не подбери меня Мишаня среди улицы и неизвестно чем бы всё закончилось. Мне теперь восвояси пора, чего вас объедать. Время тяжкое, каждый ломоть хлеба на счету.
- Куда это вы собрались, Иван Игнатьевич? Кто вас и где ждёт, позвольте узнать?
У меня в доме жить будете, детишек принимать детдомовских в гости, осматривать их, когда нужда такая возникнет. Я сама дома редко бываю, а там присмотр нужен. Вы нам с Платоном роднее всех родных стали, - ответила Алёна, прижавшись к груди старика. - Душой родной, Иван Игнатьевич, вы стали для нас.
Война внесла в жизнь людей столько боли и страдания, что казалось не подняться с колен , не жить жизнью мирной. Серые бараки, серые фуфайки, сапоги кирзовые...
Но среди этого серого находилось место и рождению детей. Алёна за своими заботами не заметила сразу изменения в Глафире. Та располнела, лицо заиграло румянцем, взгляд стал загадочным. Не мудрено, - думалось Алёне, у печи раскалённой целый день, будешь румяной. Вот только чего полнеть так стала? Задавать вопросы Глафире не стала, а Мишаню спросила:
- Чего это наша Глафирушка полнеет, как на дрожжах? Часом у неё кавалер не объявился какой?
Мишаня сидел за столом , попивая морковный чай. От заданного вопроса поперхнулся, покраснел. Откашлялся помолчал пару минут, а уж потом выдохнул:
- Ребёночка Глаша ждёт, родить решила. Я отговаривал, а она ни в какую. Говорит рожу себе сыночка и Платоном назову в честь любви моей несостоявшейся. Вот я, Алёна, и решил зарегистрировать наш с ней брак. Негоже мальцу без отца расти. Давно моё сердце по Глаше сохло, а она того не замечала. Свет клином на Платоне сошёлся. Когда рассказал о ранении Платона, то всплакнула, а потом на шею ко мне кинулась. Всё, говорит, теперь Платона забыть надо! Свели их дороженьки с Алёной и никакая сила растащить не сможет. Блюла себя для Платона, теперь в старых девах куковать. Ну, я ей про своё и рассказал.
В один из дней расписались Мишаня с Глашей. Иван Игнатьевич в чужом доме стол накрыл для молодых. Хлебушек, картошечка отварная и банка огурцов своего посола.
Платон в постели лежал, стол рядом поставили. Мишаня бутылочку белой раздобыл.
Глаша смущалась из-за разницы годов с Мишаней, считая шесть лет сроком огромным.
Иван Игнатьевич первым прокричал "горько". Мишаня поцеловал жадно, не отрываясь.
И цвели подсолнухи у обочины, источая терпкий аромат. И бежали дороги жизни дальше.
Продолжение следует:
http://www.proza.ru/2015/08/15/628