Глава первая.
Электричка набирала скорость, заглатывая огни подземного освещения, стук по рельсам равномерным воплем разлетался по туннелю. За окном проносился космос, тёмную бесконечность от затылка отделяет только холодное стекло. От ветра мёрзли ноги в мокрых закатанных почти до колен джинсах, и насквозь продувало потрепанную обувь. Ветер разметал волосы в разные стороны, и будь здесь, на соседнем сиденье какой-нибудь пожилой мужчина, с крайне сосредоточенным видом читающий газету, он бы обязательно сказал, что в его время девушки с косами ходили. Да и могла бы я выйти с косой, только люди не поймут меня, нет здесь полей, чтобы косить на них траву. Но вагон почти пуст, всё будто замерло. Гнусавый неразборчивый голос объявляет что-то, и лишь по знакомому сочетанию звуков можно догадаться, что это моя остановка. Нет, не моя, но я схожу на ней уже четыре с лишним месяца, чтобы вернуться не в свой дом, не в свою комнату, но у меня сейчас нету другого места, куда можно вернуться. Я выхожу, и прощаюсь с космосом, скрываемым от меня холодными стеклами, глотающего свет подземных фонарей трамвая.
Вечерний город встретил меня затихающим вдали гулом машин, и неразборчивыми далёкими голосами чужих людей, шуршащей от ветра листвой и тускло горящими уличными фонарями. Всё ещё крепкие, но заметно потрепанные постройки середины и конца двадцатого века, широкие улицы и неухоженные, постепенно усыхающее парки и скверы. Этот город действительно можно было назвать старым, но таким красивым, притягательным, но чужим, он не стал родным за четыре месяца, и не станет таковым и за двадцать лет, им лучше любоваться со стороны и приезжать сюда раз в несколько лет освежить старые воспоминания. Я пускаюсь в короткий путь, мимо домов цвета ржавчины, сквозь нависающие ветки плакучих ив, в глубь нескончаемой улицы, стремясь к жёлтому гаснущему фонарю над деревянной скамейкой, рядом с дверью подъезда.
На минуту останавливаюсь и ловлю последние лучи догорающего заката, свет гаснет, небо стремительно темнеет, оставляя светло-серую полоску на горизонте, я остаюсь в темноте. Нащупываю на дне сумки спичечный коробок, «я требую продолжение банкета», чиркаю спичкой о край коробки и спичка вспыхивает в моей руке, этот огонёк не сравним с закатом, но выбирать не приходится, подношу горящую спичку к линии горизонта и прикрыв один глаз, мне вновь кажется что, как и десять минут назад небо тонет в ржавых лучах умирающего солнца и на последних издыханиях оно изливает свою боль кровавым светом на резкий контур горизонта, и он останется светлым до полного забвения, полного погружения в темноту. Я смотрю как в моих руках, в агонии догорает спичка, и бросаю её бездыханное, изувеченное тело на холодную землю. Ночь каждый день хладнокровно убивает закат, а я сжигаю дотла ни в чём не повинные спички, а после, топчу их прах подошвой ботинок.
. . .
Этот город был полон кошмаров и противоречий. Здесь воплощались величие и убогость, бедность и богатство, скорбь и радость. Он был наградой и проклятьем для своих жителей, казался мерзким и прекрасным для приезжих. Здесь, в одной из тихих подворотен, где крепкие стены домов заглушали вопли пьяных мужчин, крики их скандальных жён, и плач отправленных на ночь в подъезд детей. Среди грустно склонявших ветви деревьев, промокшая насквозь девица в грязных ботинках, жгла спичку слегка улыбаясь краями губ и бестолково глядя куда-то между невысокими домами. Кто-то стоящий в тени деревьев глубоко затянувшись и пустив облако серого дыма, грустно улыбнётся, увидев эту убогую сцену.
Кто его знает, кем был этот странник с тяжёлыми веками, что курил, улыбаясь чужим причудам. Спустя несколько минут он затушил сигарету, подошёл к тому самому месту и сам стал вглядываться в темнеющие дали, одному богу известно, что можно там углядеть. Неспроста люди начинают вот так запросто вглядываться в небесную черноту, ловя последние лучи горького хромающего света. Простоял он так совсем не долго, затем сплюнув через плечо, резко развернулся и побрёл меж деревьев в сторону аллеи с тусклыми фонарями, у него своя история, у всех своя история.
Глава вторая. Своя история.
Ему было меньше тридцати лет, но при знакомствах он называл более внушительную цифру. Просто он любил казаться старше, любил, когда люди смотрели на него с уважением, возраст всегда внушал уважение. Внешность ему позволяла, он никогда не выглядел юным, молодым – да, юным – нет. Сам он считал, что не лжёт, он никогда не лжёт. Ненавидит, пренебрегает, но не лжёт и не завидует. Таково правило. Такие люди как он были грубы со всеми, кроме тех, кого им было жалко, поэтому он всегда кормил бездомных кошек, и всегда грубо отказывал незнакомым людям, пытающимся завязать с ним разговор, знакомых у него было мало, а тех, что были, он всегда держал на расстоянии «вытянутой руки». Так его научил в детстве отец – «Жалей слабых, унижай сильных». И он был почти Робин Гудом, со статью короля Артура, и взглядом палача. Он был таким с детства, в то время когда ещё жил на юге у моря, с отцом – рыбаком, и матерью, влюблённой во всех кроме собственного мужа. Потом жизнь отняла у него и отца, он просто не был сыном своего отца. И когда об этом узнал и сам отец, они его мать оказались на улице. С тех пор прошло много лет, но он не жалеет о том, что сбежал тогда, что бросил свою мать одну, она была виновата в их общих несчастьях. И сейчас, по-прежнему, в каждом своём письме она пишет, что виновата любовь, а её винить не в чем, женщины не умеют брать на себя ответственность за свои поступки, а мужчины не связаны ни с кем и ни с чем чувством долга, таков вердикт несчастий. Он не простил её, за то, что он не был сыном единственного человека, на которого хотел быть похожим, а она была благодарна ему за то, что он не пытался стать членом её новой семьи. Поэтому, когда он приезжал, она не расспрашивала его о том как он живёт и есть ли у него дети, просто потому что даже если бы эти дети и были, они все равно были бы не её внуками, а внуками того человека, которого он, по прежнему, считал своим отцом, а он взамен врал, что она вкусно готовит, что её дочь красавица, а муж прекрасный человек.
Жизнь его протекала с болью, с болью по всему, что могло произойти и происходило вокруг. Днём он чинил ржавые трубы в чужих домах, ночью играл на скрипке в дешёвом баре. Друзей нет, семьи нет, он один, и это, пожалуй, лучшее в его истории.
Глава третья.
Я чувствовала, как из моих глаз так не своевременно начали капать слёзы, а руки затряслись как у заядлой наркоманки, мне даже показалось что у меня закружилась голова и я вот-вот начну терять равновесие, ещё один не ровный шаг и я так некстати встречусь лицом с холодным бетонным полом, хранящим в себя запах сырости и подвального гнилья. Я вижу эту картину уже не в первый раз: это всего лишь безжизненно лежащая перед моей дверью мертвая ворона с переломанными крыльями и свёрнутой шеей. Я знаю, кто это сделал, знаю, зачем это сделали, но не понимаю, почему это сделали. Соседские дети ни с кем не были дружелюбны, а я и вовсе удостаивалась особой «чести», почти каждый вечер я встречаю на своём пороге незваного гостя в виде бездыханного птичьего тела: ворона, голубь, чайка, воробей. Порог моей двери стал для всех этих птиц братской могилой, и я не знаю, находят ли дети этих птиц уже мёртвыми, или специально для меня сворачиваю им шеи, и ломают крылья, детям просто нравится смотреть из-за угла как искореживает моё лицо приступ ужаса, я отвратительна когда плачу, но люди во всём мерзком видят что-то забавное. Да, они делали это без особого смысла, разве что посмеяться надо мной, а я во всём вижу какой-то скрытый смысл, просто не умею смотреть на жизнь проще, переломанные крылья напоминают мне о не скором возвращении домой, а свёрнутая шея предупреждает о том что будет, стоит мне только обернуться назад, на моё всё ещё близкое и не забытое прошлое. А слёзы, они от обиды, обиды на тех, кто по какой-то причине меня так не возлюбил, в этом городе не любят чужих, и нет на это других весомых причин. И я почему-то чувствую свою вину перед этими птицами, мне кажется будто бы я виновата в том что их жизни так внезапно оборвались, и поэтому наплевав на косые взгляды прохожих, и недобрые перешептывания «злых языков», каждый день, на рассвете, я иду в самую глубь ближайшего сквера, и копаю могилы своим усопшим пернатым друзьям, чтобы искупить перед ними вину. А завтра я обязательно пойду под окна матери этих мерзких детей и срежу кухонными ножницами все её чайные розы, отнесу их на могилы этих птиц, я слишком долго терпела. Пока её дети сворачивают птичьи шей и ломают их хрупкие крылья, я буду вырезать из земли её бездушные чайные розы. Это справедливо.
. . .
Город только-только начал просыпаться от очередной холодной, ржаво-коричневой и бездонно-чёрной, вопящей и завывающей ночи. Где-то вдалеке, в противоположной стороне от неизменной линии горизонта, только начала появляться едва заметная утренняя синева, и звонкий птичий крик эхом рассыпался среди ржаво-бетонных домов. В каком-то неприметном, затерявшемся среди лабиринтов улиц дворе, где жизнь твёрдо застыла, стоило последнему пьяному мужу получить звонкую пощечину от своей скандальной женушки, скрипнула дверь подъезда, затем лязгнула железная цепь, перепугав всех дворовых собак, в сумраке нарастающего рассвета появился чей-то хрупкий силуэт. Невысокая сгорбленная тень в скромном сером пальто и с огромной ржавой лопатой наперевес, направилась в ближайший сквер, коряво обходя сломанные полумёртвые деревья. Тень, силуэт девушки крайне не здорового вида и с сильно заспанными глазами, двигалась крайне медленно, чуть прихрамывая. Наконец силуэт остановился в самом дальнем углу парка, рядом с проржавевшим забором и мёртвым, лишённым листвы деревом. Там, среди перегнившего ковра осенних листьев виднелись несколько небольших холмиков, на вершине каждого из которых возвышалась дощечка с написанной на нём датой, не сложно догадаться, чем являлись эти возвышения. Тень сбросила сумку и, взяв ржавую тяжёлую лопату, нечеловеческим усилием втолкнула её в землю, довольно долго напрягала свои руки, стараясь вырыть хотя бы неглубокую яму, спустя какое-то время, отбросив из рук тяжёлую кривую лопату, продолжила раскапывать яму руками в зашитых чёрными нитками перчатках. Когда яма стала довольно глубокой, холодные костлявые руки, мягко опустили туда чёрный мусорный пакет с чем-то объёмным внутри, и засыпав яму землёй, хрупкое создание резким движением выдернуло из сумки связку чайных роз, с больно колющимися шипами, и спокойно обойдя все могилы, разложила по четыре на каждой. Небо уже заметно посветлело и вместо ярко-синего, стало голубовато-серым, лицо девушки уже можно было разглядеть, она улыбалась сквозь бесшумно скатывающиеся по щекам слёзы, последняя фраза, тихо сорвавшаяся с её дрожащих губ: «Я ненавижу чайные розы». Где-то вдали послышались голоса, быстро схватив лопату и сумку, девушка, опустив голову вниз, удалилась мелким шагом в том же направлении в каком пришла сюда.
Глава четвёртая
Несколько часов назад, когда на улице всё ещё было довольно темно, хотя небо уже не было пронзительно чёрным, а постепенно начинало менять свою цветовую гамму на палитру тёмно-синих насыщенных красок. Из небольшого бара вышел высокий, сумрачный мужчина в длинном чёрном плаще от дождя, в руке он нёс футляр от скрипки или гитары. Его рабочий день, а вернее ночь, уже закончилась, и выпив с остальными «музыкантами», он собрал свои не многочисленные вещи и не попращавшись удалился. Он никогда не прощался, и об этом знали все, кто хотя бы месяц проработал с ним в баре. Он не был грубым и не выказывал к своим коллегам пренебрежения, он просто не делал того что было не обязательным. В его поступках такого рода, многие находили некое скрытое обаяние, а ему было всё равно что о нём говорят, это его работа, и он не обязан проводить с этими людьми больше времени чем ему положено. Он вообще никому и ничего не обязан. Несмотря ни на что, остальную половину ночи он проводил в раздумьях, и затяжных прогулках по старым паркам, стараясь обходить пьяниц, безработных, и весь остальной местный сброд. Ему всегда было жаль нищих и больных, оставшихся на улице по воле судьбы, но он с презрением смотрел на «падших» людей, которые сами виноваты в своём бедственном положении, это справедливо.
Этот город был хорошим вином крепкой выдержки, по крайней мере для него. Оно имеет специфический, но приятный вкус и его хочется пить снова и снова, пока наконец не начнёт рвать кровью, и тело не изогнется в конвульсиях и страшных судорогах, а на следующий день голова будет болеть так как будто её отрезали и без наркоза пришили обратно, но самое страшное что даже пережив всё это, вновь захочется пойти пить то самое вино, зная что в следующий раз будет в десять раз хуже. И может быть это и не лучшее сравнение, и наверное толпа пенсионеров, которые живут здесь с самого своего рождения сказали бы, что это отвратительная тирада о каком-то там вине ни имеет ничего общего с их прекрасным городом, но все те кого с этим местом не связывала тонкая ниточка детства, едва ли стали бы так уж сильно возражать против такого не особо поэтичного сравнения.
Наступало утро, вернее оно уже наступило и с запахом сырости от перегноя листьев, окрасило небо в серый цвет. И он мог дальше думать о совсем не свойственных ему вещах если бы в его плечё не врезался кто-то с лопатой в руке, и пробормотав какие-то не внятные извинения, вновь опустив голову, стремительно двинулась дальше. Спустя мгновенье за спиной раздался хриплый старушечий голос
- Наркомань тут шастает, тьфу рвань поганая. – Голос принадлежал старухе, которая быть может, уже разменяла восьмой десяток. Одна из тех самых пожилых пенсионерок, которые всегда найдут, за что упрекнуть слабую юность, ветреную молодость и неспокойную зрелость.
- Кто это? – Раздался уже не громкий, низкий мужской голос, принадлежавший ему самому. Честно, ему было всё равно, он бы даже не обратил на это никакого внимания, просто показалось, будто бы фраза старухи была адресована непосредственно ему. А раз ему, значит надо что-то ответить.
- Да девка ненормальная, квартиру в третьем подъезде снимает. Лидкиных детей перепугала, бегает по утрам куда-то, всё копает что-то. – С явным пренебрежением сказала, будто выплюнула фразу, старуха. Он сам невольно поёжился от её резких интонаций, и поспешил задать уже свой, встречный вопрос.
- Сирота, наверное? Родители где? – Ему было, если честно, всё равно, если бы не та непоколебимая истина, никогда не звучавшая из его уст, но и никогда не покидающая его головы: «Жалей слабых, унижай сильных». В конце концов, просто интересно, чем человек вообще может заслужить столь резкое неодобрение из уст весьма пожилой женщины.
- Так, вроде взрослая уже, вон, учится там где-то, да и работает вроде. А подробностей я не знаю, не нужна мне эта шушера. – Старуха явно начала терять интерес к разговору, видя, что её мнение не поддерживают.
Он, казалось, о чем-то задумался, уже вовсе не обращая внимания на «старую ведьму». Но старуха напоследок проскрипела своим сиплым, застуженным голосом.
- Не курит вроде, а всё спички пачками покупает, ложку с героином нагревать что ли, тьфу, пересажать бы их всех. А вы, молодой человек, идите лучше, ишь, расходились тут, ступайте, ступайте, и вообще, о девках тут ходют расспрашивают.
Он посмотрел в след удаляющейся старухе и почувствовал мерзкое отвращение ко всему что его окружало, вынул из кармана почку сигарет и направился в сторону своего дома, здесь уже не далеко.
. . .
Я зашла в дом и плотно закрыла дверь сразу на все замки, вмонтированные в неё, все они были слишком старыми и ржавыми, чтобы удерживать дверь поодиночке, вот и приходилось запираться сразу на все. Ещё на улице меня охватило чувство всеобъемлющей тревоги, я знала, что поступила справедливо, но почему-то ощущала себя преступницей совершившей невиданные злодеяния, кровь стыла в жилах, и вена на виске пульсировала, меня бросало то в холод, то в жар. На моём здоровье сильно сказалось отсутствие отопления и вчерашняя прогулка под холодным осенним дождём, на нервной почве состояние усугубилось. Это были всего лишь чайные розы. Их можно встретить почти в каждом цветочном магазине, их выращивают здесь многие, они растут везде: во дворах, на дачах, у торговых центров, в цветниках и ботанических садах. Разве страдают юноши, когда срывают с чужой клумбы розу чтобы потешить самолюбие своей спутницы, пафосно сравнив её с «великолепным, но опасным цветком с нежными лепестками». Нет, дело не в этом, я рвала эти розы не потому что просто хотела их сорвать, я выдирала их с корнями из влажной вязкой земли потому что единственным моим желанием, моей одержимостью была месть, она же стала и моей слабостью, но вину я ощущала не перед хозяйкой, а перед самими розами, они этого не заслужили… но ведь всего этого не заслуживаю и я.
Голова болела всё сильнее, по спине пробежали мурашки, а на руках выступил холодный пот, я добрела до кровати и забыв обо всём провалилась в глубокий сон.
. . .
В тесной серой комнатке, на низкой деревянной кровати, она спала, дергаясь в бреду ночных кошмаров. Пройдет несколько часов и когда время перевалит за полдень (который в этой местности впрочем, не отличим от остальных дневных часов, за частым осенним отсутствием солнца) раздастся не громкий звонок домашнего телефона, протрещит так несколько раз и останется без ответа, звонили из мед. колледжа, она никогда не пропускает занятия. Ближе к вечеру, только проснувшись, она узнает о своём увольнении с работы, «завидное» место уборщицы в супермаркете, со всеми его «радужными» перспективами потеряно. А в холодильнике остался только пакет молока и кусок сыра, даже чай почти закончился, и хотя есть ещё пачка ворованных макарон, скоро платить за съёмную квартиру и работа нужна как никогда, пусть она с температурой и трясущимися руками, пусть в горле стоит ком и мешает говорит, пусть слёзы как и у всякой крайне слабой личности наворачиваются на глаза, с ней остается её самый страшный грех – гордыня. Поэтому они не станет звонить родителям и извиняться, она уже взрослая и сама построит свою жизнь как следует. Она получит образование медсестры, устроится работать в клинику, а когда у неё будет хватать денег, она вернётся домой и ей не стыдно будет посмотреть в глаза родным, а дальше всё точно будет хорошо.
Глава пятая.
В ночном кафе-баре с каким-то весьма пафосным иностранным и непонятным названием, где подают дешёвый алкоголь в красивых стаканах, уже давно требовалась официантка, их и так было две, но одна была слишком ленивой чтобы ежедневно являться на работу, а вторая слишком красивой чтобы упустить шанс пофлиртовать с посетителями, вот и нужен был кто-то третий чтобы работать, желательно молодая, старательная и не особо приятной внешности. Этот бар не был засильем наркоманов и разврата. Это было довольно непопулярное заведение с живой музыкой, из которой более менее не фальшивым исполнением отличался вялый, угрюмый скрипач, на кухне были соблюдены все санитарные нормы, и сюда ходили если и не всегда приличные люди, то хотя бы люди далёкие от чего-то слишком непристойного и мерзкого.
В восемь вечера, когда двери бара только-только распахнулись для посетителей, в кабинет администратора прошла девушка и изъявила желание устроиться на работу. Молодой, безразличный ко всему администратор никогда не отличался добротой и состраданием к чужому бедственному положению, но учитывая отсутствие более подходящих вариантов, девушку приняли на работу, и наступил её первый рабочий вечер.
. . .
Он пришёл как всегда за полчаса до начала работы, не от особого рвения, просто нужно было разыграться и настроить скрипку, а заодно и себя. Он играл на скрипки с семи лет, в те годы, когда у него ещё была семья. В то время он ненавидел всем сердцем этот проклятый инструмент, но даже после побега от матери и её предательства, не смог расстаться со скрипкой, именно отец настоял на его обучении игре на ней. Теперь это стало средством его заработка и по-прежнему остаётся средством успокоить нервы, но, честно говоря, он не знал что для него унизительней, чинить ржавые трубы в домах которые проще снести, чем ремонтировать, или играть раздирающие душу мелодии, которые кроме него самого и парочки самых пьяных посетителей, никто не слушает. В зале был только бармен, лениво поглядывающий на дорогой и не очень алкоголь, решая, что из этого можно незаметно пронести под курткой мимо охраны. Входная дверь скрипнула и в зал прошла, цокая каблуками одна из официанток, как бы, между прочим, лениво растягивая слова, сообщила, что сегодня её коллега, по совместительству и подруга не сможет выйти на работу, и что вообще пора бы ей уже поднять зарплату за постоянную сверхурочную нагрузку. Цирк уродов.
После нескольких минут безразличного молчания, прерываемого громким чавканьем жвачки, в зал вошёл администратор, и с привычной для себя скупостью, довольно сухо и не громко произнёс:
- Прошу любить и жаловать нашу новую официантку. – И уже в её сторону произнёс – Иди, тебе объяснят что делать, через двадцать минут открываемся.
Он даже не посмотрел на неё потому что уже знал, какой будет эта «официантка», примерно представлял её размер груди и интенсивность макияжа. Всё девушки в его понимании были крайне мерзкими, каждая из них подобно его матери была «жертвой любви», и каждой просто требовалось «тепло и ласка», вот они и вешались на первого встречного. Однако стоило ему поднять глаза, и он если был бы не собой, то мог бы даже удивиться, обычно такие сюда не приходят. Он не сразу её узнал, только пристальнее вглядевшись, понял, что, кажется, где-то её уже видел, совпадение. Он сухо усмехнулся. По залу раздались первые ноты двадцать четвёртого каприза Паганини.
. . .
Я чувствовала себя «не в своей тарелки», не знаю какой дьявол привёл меня сюда, к порогу этого забытого богом места. Люстра слишком тусклая, воздух слишком прокуренный, посетители слишком шумные, даже мухи омерзительнее обычного. Я теперь совсем ничего не знаю, не знаю как я буду днём учиться, а ночью работать, как буду смотреть в глаза соседям возвращаясь посреди ночи непонятно откуда. Нет, всё лучше, чем почти за бесплатно драить вечно грязные, залитые чем попало полы в третьесортном супермаркете, зарплата здесь выше, работа чище и в моей тусклой жизни наконец-то появилось что-то новое.
Глава шестая.
Первый рабочий вечер перетёкший в ночь закончился, если нет выбора остаётся только искать во всём проблески света. Эти люди не самые плохие кого я когда-либо встречала, и пожалуй, я понимаю что тёплая атмосфера образовалась здесь лишь за счёт греющего их липкую кровь виски, но, я могу притвориться что эти улыбки искренни. После недолго разговора о том как прошло вечер и какие посетители не оставляют чаевые, а какие умудряются ещё и бросить неоднозначный взгляд на Юлю, я всё же сказала что мне пора идти. Выпивший больше положенного бармен, предложил «нашему угрюмому скрипачу проводить хрупкого девушку до дома». Сдержанный управляющий поддержал это предложение, под предлогом «Да, действительно, в городе не спокойно».
- Нет, вовсе не стоит, мне не далеко. - Сказала я дрожащим голосом. Этот хмурый как туча человек, производил впечатление совершенного циника и мизантропа, но стоит признаться, что его игра на скрипки действительно завораживает. Да, чёрт возьми, музыка его скрипки – лучшее, что есть в этом затхлом месте, но это не делает его менее пугающим и отталкивающим.
- Пойдём – Раздался равнодушный металлический голос, и меня будто током ударило, Господи, помоги мне пережить эту ночь.
Я быстро, почти бегом преодолела несколько метров разделяющих меня и входную дверь, и уже почти проскользнула в неё, что-то нервно бормоча себе под нос, как тут же почувствовала железную хватку на своём плече.
- Не так стремительно, и хватит дергаться. – Почти шёпотом проговорил скрипач у меня за спиной, кровь застыла.
- Да, извините – отпрянув от него, ответила я. Он лишь молча кивнул.
Вопреки моим ожиданиям он не ездил ни на машине, ни на мотоцикле, ни даже на чёрном огнедышащем коне. Мы шли пешком, молча шли, я была вполне спокойна, практически мертва. Не знаю почему моё мнение об этом человеке сложилось таким образом, мы знакомы меньше суток, а я уже подумываю о том чтобы пугать им маленьких детей. Я не знаю кто он, где живёт, с кем общается, что любит, и почему так страшно молчит. Я даже имя его не запомнила. По нему сразу видно что он жёсткий человек с нерушимыми убеждениями. И у меня, думаю, нет повода бояться его, так же как и у него нет повода желать мне зла. Нет, невзирая ни на что я не боялась его в физическом смысле, врятле он убил бы меня или ограбил. Он был угрожающим в другом смысле, нахождение с ним на безлюдной улице было схоже с тем чувством когда ночью, в пустующей квартире начинают монотонно скрипеть разбухшие от сырости двери, когда по коридору проносится чёрная едва уловимая тень, а на кухне скрипят половицы от тяжести незримых шагов. Да, он был таким, одиноким, скрывающимся от людского взора чудовищем… Одиноким, да, прежде всего он был одиноким, не менее одиноким, чем я… если не более. От него исходила глубокое чувство одиночества, когда двери по ночам скрипят лишь от сквозняка, а тень на стене может быть лишь твоей собственное, и мыши бегают так громко среди этой тишины, что кажется, будто кто-то шагает по кухне. И всё-таки это было другое одиночество, чуть менее горькое, одиночество, созданное собственными руками, погружение в вакуум личности, отстранение себя от общественного пользования, жизнь ради самого себя. Мне горько это признавать, но меня одолело чувства завести к нему и жалости к себе, он не мучился от одиночества, он им упивается, он един со своим одиночеством, сам за собой «как за каменной стеной». А я живу не ради себя, а ради того что ещё может быть, но чего не будет, каждый день ради дня следующего, лабораторная крыска вращающая колесо силой своей глупости. Конец неизбежен. Жизнь так и останется жизнью, глупость останется глупостью, одиночество никуда не денется, а скрипку я ещё послушаю.
. . .
Случилось странное, наше гробовое молчанье прервалось, он его прервал.
- Есть зажигалка? – Я очнулась от размышлений и увидела как он, зажав фильтр сигареты в зубах, судорожно шарит по карманам плаща.
- Есть спички. Вот. – Протягиваю ему упаковку.
- Спасибо – Тихо, но отчетливо произнёс мой спутник, и протянул мне обратно мои спички.
Я внимательно вглядывалась в то, как он выдыхает вязкий, густой серый дым, я всегда находила курящих людей крайне завораживающими. В следующую минуту произошло нечто странное: он протяжно выдохнул после глубокой затяжки, еле слышно хмыкну, и вполне спокойно произнёс, не имеющую на первый взгляд никакого смысла фразу.
- На чём ты сидишь?
- На табуретках, обычно. А вы? – Мне так хотелось спать, что я сначала была почти уверена в адекватности вопроса и не меньшей адекватности своего ответа.
- Марихуана, гашишь или что-то внутривенное, а? – Вполне спокойно произнёс он, так будто задаёт этот вопрос каждому.
Я не знала, как на это реагировать, я вообще не знала, как принято на такое отвечать, я стала отрицать. Была глубокая ночь, меня бил озноб, стакан вина из бара, «любезно» предложенный Юлей, давил на голову, по всему телу полз почти живой страх. Я физически ощутила, как побледнела кожа у меня на лице, а по плечам пошли мурашки.
- Я? Да я не наркоманка, не надо такого говорить. За что вы так? Как Вам вообще это в голову пришло? Хотя, знаете что, заткнитесь. Я ничего не принимаю, совсем ничего.
Да, я знаю как глупо выглядела в тот момент, я видела как ползёт по его лицу надменная ухмылка, в тот момент я не могла убедить в том что я не наркоманка даже себя. Впечатление испорчено, но зато теперь я уверена, что он думает обо мне ещё хуже, чем я о нём. Но нет, это только начало, шоу продолжается. В следующий момент его лицо вновь приняла очертания без эмоционального камня, он протянул ко мне руку с сигаретой.
- Возьми, может быть успокоишься. – Он сказал это таким тоном… без злости и насмешки, просто сказал.
- Спасибо – Буркнула я, принимая его «подарок». Хватит не сегодня позора.
На какое-то время молчание продолжилось, на этот раз молчание прервала я.
- Вы мне верите, что я не наркоманка?
- Верю. – Сказал он как отрезал, и на этом мог бы закончить, но прибавил – Наркоманят дуры, а ты не дура, ты просто ребёнок.
Я подавилась дымом, не знаю кем обиднее быть: дурой или ребёнком в свои многострадальные восемнадцать лет, но из его уст слово «ребёнок» прозвучал гораздо оскорбительней. Я не нашлась что ему ответить, он мерзавец и этим всё сказано. Нет, он не одинок, думаю, он вернётся домой в чьи-то крепкие, неверные, приторные объятия. А я вернусь домой в объятия шерстяного одеяла, тёплые, добрые объятия. И не ясно, кому больше повезло.
Глава седьмая.
Осенью светало рано, и многие безработные или уже отработавшие своё, жители города, считали своим долгом встать с утра пораньше и выйти во двор выгуливать свою собаку или просто подышать «свежим воздухом». Близилось утро, во двор вошли два человека: высокий мужчина, шедший размеренной походкой и оглядывающий верхушки серых деревьев, и девушка, через шаг спотыкающаяся о камешки на асфальте, смотря куда-то вниз мертвым взглядом. На лавочке возле подъезда сидели две крайне древние старухи с противно свисающей с лица обрюзглой кожей и отчётливыми, покрывающими руки, морщинами. Завидев приближение людей, они начали, скрипя голосами, переговариваться.
- И как не стыдно? – выкрикнула та, что в цветастом платке – По ночам разгуливает, да ещё и с мужиками, шалава малолетняя.
- А запах та какой, накуренная вся. Ей богу, как бездомная собачонка - Подхватила вторая, державшая в руках газету.
Пара людей остановилась, они оба знали, кому адресованы эти сова. Она стояла неподвижно смотрела в пол, и казалось, была готова сгореть на месте, он делал вид, что ничего не произошло, по сути, для него и вправду ничего не произошло.
Старухи продолжали поливать девушку грязью из всех сил, часть оскорблений действительно была почти правдива по отношению к ней, а остальное банальными ругательствами. На её глаза мало-помалу наворачивались слёзы, ей было стыдно здесь находиться. Стыдно выслушивать подобное в свой адрес, но почему-то девушке было стыдно ещё и перед своим спутником. Когда тебя унижают в присутствии другого человека, независимо от того кто он, в особенности если он хотя бы немного знаком, появляется невыносимое чувство стыда, стерпеть это очень трудно. Она не знала как поступить, нужно ли им ответить, и должен ли был он за неё заступиться. Конечно нет, с какой вообще стати он должен вообще что-то говорить, она молчит и терпят, он игнорирует и хмурит брови, будто вовсе не он стал её случайным попутчиком.
- Розы Лидкины тоже ты оборвала, вот бессовестная, и не смотри на меня так своими поросячьими глазками, Зинаида Семёновна всё-всё видела. Что? Стыдно стало, скотина ты, а не человек, мы к ней со всей душой, а она нам гадит на каждом шагу. Тварь бессовестная. Сопьёшся, стерва. И по мужикам ещё ходит. – Выкрикнула, явно раззадорившись, старуха с газетой.
- И правильно тебя Лидкины дети ведьмой зовут. Ещё ни так тебя надо, язва ты гнойная. – Поддакивала ей пенсионерка в цветастом платке.
Цветы. Да, те цветы, она прекрасно помнила это, но не ожидала, что так быстро станет заметным их отсутствие. Ох, если бы они только знали, как дорого ей обошлись эти розы, какие муки совести преследуют её. Но… нет, всё правильно, она здесь не виновна, пусть эта женщина прежде за детьми следит, чем за своими розами, пусть это будит уроком этой безответственной матери. А она больше не намерена терпеть унижение, она должна что-то ответить, больше терпеть нельзя.
- Её дети издевались надо мной – Если слышно произнесла девушка.
- Что ты там мямлишь, хочешь ответить, так отвечай – Крикнула из окна первого этажа, густо накрашенная ярко-синими тенями, рыжая женщина лет сорока, с довольно длинным носом.
- Лида, вон полюбуйся, дрянь эту поймали, а мужик то её нем как рыба. Молчит и за бабу за свою не заступиться – Громко крикнула старуха в платке. Мужчина лишь еле слышно хмыкнул и вновь посмотрел куда-то в сторону.
- А я давно уже за сценкой то наблюдаю, вот проснулась по привычки, цветочки свои во дворе полить хотела, а тут в окно выглядываю и вспоминаю, что одна мелкая грязная шавка, у меня всё цветы пообгрызала, укол от бешенства пора делать – Ответила с хищным оскалом сорокалетняя женщина.
Девушка крепче сжала кулаки, и до крови прикусила губу, глаза предательски щипали слёзы, а дышать становилось всё тяжелее, она чувствовала что рассудок вот-вот помутится, а ноги вполне могут подвести и внезапно подкоситься, он не могла больше терпеть. Нет надежды, нет добра, нет прощения
- Хватит, хватит, замолчите!!! Я хочу чтобы вы всё заткнулись, ведьмы, поганые ведьмы! – она не ожидала что сможет сказать это так громко, её крик эхом разнёсся по двору и вместе с улетающими на юг птицами взмыл в небеса. Затем пришло безразличие ко всему. Она просто рухнула на колени и зарыдала. Всё застыло в глубочайшем недоумении, на лицах женщин застыло выражение недоумения. Он лишь еле заметно опустил глаза и в них, еле заметно, промелькнула сочувствие.
- Господи, избавь нас от таких несчастий, чур меня чур. Бесноватая. Её богу душа гнилая у девки то. Что ж делается, люди добрые? – Крикнула бабка в платке.
- В дурку таких надо сдавать, в дурку. Понакурятся и концерты закатывают – Подхватила более спокойно старуха с газетой.
- А я, уж было, послушать собралась. А сказать то тебе нечего, сразу в слёзы, да. Сопливая мелкая девчонка – С каким-то мерзким ядом в голосе произнесла Лидия Андреевна.
И, кажется, она собиралась добавить что-то ещё, как тут же прозвучал на удивление спокойный голос, её голос. Она встала с колен, не отряхиваясь, выпрямилась. Лицо её было в слезах, а брюки и краешек пальто были испачкан пылью и землёй.
- Мне есть что сказать, есть что сказать вам всем. Ваши дети, Лидия Андреевна, мерзкие черви, с прогнившими душами и отвратительными змеиными языками, лучше бы им сейчас сдохнуть от простуды, ведь вы бы не стали их лечить. Вам же на них плевать? Да и вы сами не лучше, какова мать таковы и дети, даже по вашему лицу видно что у вас нет сердца, как, впрочем, и мозгов. А ваш муж скоро пропьёт всё, что у вас есть, и вы будите просить хлеба, ползая на коленях перед людьми, которым всегда желали только зла. А сейчас я желаю зла вам, и всё вашей семье я тоже желаю зла. Ну а вам, дряхлые старухи, мне и сказать нечего, остаётся только пожелать вам скорее быть засыпанными могильною землёй.
Она уже не смотрела на них, опустила голову и на её лицо упали влажные от утреннего воздуха волосы. На этот раз пауза продлилась не долго, обе старухи схватились за сердце и переглянулись, а лицо Лидии Андреевны искосила гримаса гнева.
- Ну всё, дрянь несусветная, прикусила бы ты свой поганый язык. Сейчас мой муж с тобой по-другому поговорит. – Прошипела женщина сквозь зубы и захлопнула за собой окно балкона.
Спустя мгновенье из подъезда стремительно вылетел неровной пьяной походкой мужчина лет сорока пяти, с заметной лысиной и в растянутых трениках, за ним вышла Лидия Андреевна в домашнем цветастом халате и рваных розовых тапочках. Женщина ухмылялась, а её мух стремительно направился в сторону девушки.
- Ты как моих детей, зараза, только что назвала? Как, я тебя спрашиваю? – Мужчина явно был не трезвым, и его язык заплетался. А слова звучали так, что едва ли их можно было разобрать. Не получив ответа, он взял девочку за грудки и приподнял над землёй, а затем несколько раз повторил вопрос, сильно встряхивая её каждый раз как вместо ответа получал лишь молчание.
Ей было уже всё равно, она устала, она больна, деваться некуда. Она не чувствовал стыд от унижения, не чувствовала обиду и боль, ей просто хотелось спать, глаз её начали закрываться и ей показалась что она видит звёзды. Такие близкие и такие далёкие… звёзды.
Мужчина уже занёс руку для удара, не обращая внимания на нервный тихий вскрик одной из старушек. Как вдруг его руку кто-то перехватил и как бы без особых усилий завернул ему же за спину. Нетрезвый мужчина пытался махать руками и что-то кричать, пока его не отпустили, довольно сильно толкнув вперёд.
Она почувствовала, как кто-то резко опустил её обратно на землю, слегка придерживая за плечи. И открыв глаза, увидел рядом с собой его, он оглядывал замерших и смотрящих на него людей. Потом ухмыльнулся и громко, твёрдо произнёс.
- Если ещё хоть раз я увижу что-то подобное, то не обойдусь простым предупреждением, а её пока не трогайте.
Он опустил плечи девочки, развернулся к ней лицом и тихо, произнёс своим металлическим голосом.
- Я зайду к тебе сегодня перед работой, вечером. Если не откроешь дверь, то я её выломаю. Поняла?
- Зачем придёте? – Растерянным дрожащим голосом ответила она.
- Ни черта ты о себе позаботиться не можешь. Помогать тебе буду. – С его губ сорвалась усмешка.
- Нет. Не приходите, пожалуйста. – Она тряслась, её била мелкая дрожь.
- Если я не пойду к тебе, то тебе придется идти ко мне. Что? У меня дома побывать хочется? – С лёгким жутковатым оскалом проговорил он.
Она отрицательно помотала головой.
- Вот и хорошо, я приду в шесть, не умри там с голода, чахоточная. – Попытался разбавить обстановку он.
- Почему вы…
- Мне видеть тебя тошно, ты жалкая. Но я всё равно помогу тебе, но обойдёмся без лишних вопросов. Я понятно объяснил? – Выделив последние слова металлом в голосе, он ушел, не дождавшись ответа, и даже не обернувшись.
Она просто развернулась и поковыляла к двери подъезда. Старушки, кажется, что-то говорили ей вслед, но вдруг утихли. Наступила тишина.
Глава восьмая.
Я вот раньше и не замечала, а он всё таки очень красивый. Нет, конечно, я видела очень мало мужчин в своей жизни, но если думать о ком угодно, вот, к примеру, даже о бармене с моей работы или о ком-то из посетителей, то он на порядок лучше всех остальных. Хотя, дело, наверное, не только в его внешности, рост, взгляд, манера себя держать всё равно уходят на второй план в сравнении с тем, как он готовит овсянку. Да, человек готов приписать любые невероятные достоинства бревну, за которое он хватается, когда тонет. А если бревно оказывается даже не надувным жилетом, а практически круизным лайнером, то можно смело вешать портрет своего спасителя над кроватью вместо иконы Николая чудотворца. У меня теперь всё равно есть свой чудотворец...
***
Он пришёл как и обещал, а потом пришёл ещё раз и ещё раз, пока наконец не остался почти на совсем. Вернее сказать, нет, он не ночевал и не жил у меня, просто чувство его постоянного присутствия никуда не девалось. Как я позже узнала, его звали Алексей, это царское имя, в моём понимании конечно. Он мало о себе рассказывал, и вообще мало говорил, он только приходил, готовил еду, одалживал деньги, хотя я об этом и не просила, приносил лекарства и провожал до дома. С соседями с того дня ни одного инцидента не было, только косые взгляды, да ядовитые перешёптывания. Так прошёл месяц, наступил октябрь. Нет, жизнь не стала менее горькой, скорее она стала более терпкой. Раньше всё в этом мире отдавало даже не водкой, а разведённым спиртом, а теперь всё сводилось к тому, что жизнь стала на вкус как горький сироп от кашля вперемешку с коньяком и эвкалиптовым маслом. Я подцепила воспаление лёгких сразу после того случая с Лидией Андреевной и её мужем, и поэтому меня чуть не уволили с работы, но Алексей обо всём договорился, болела я чуть больше недели, моим врачём был Алексей. Зарплату мне выдали авансом, а тараканов обещали травить во всём доме на следующей недели. Из училища меня отчислили, и мне жутко захотелось выпить... и станцевать. А ещё захотелось сломать ногу, чтобы Алексей отнёс меня домой на руках...
***
Я десять раз пожалел о своём благородстве. Хотя, было забавно наблюдать, как страх передо мной, в её глазах сменяется дикой собачьей преданностью и безмерным обожанием. Мне не впервой смотря на девушку понимать на сколько отходит жалось на второй план, уступая место отвращению, когда я осознаю, что стал ей небезразличен. Я ей нужен, а мне не нужна её благодарность и преданность. За месяц я убедился в полнейшем безволии её характера и скупости мышления. Она болела, постоянно болела, и вокруг неё всегда вертелись проблемы, она была несамостоятельной, неуравновешенной и избалованной, притом её монотонное молчание по происшествию болезни, сменилось постоянными доверительными разговорами обо всём и ни о чем. Держала меня только жалость, и мои принципы. Если начал что-то делать, то делай это до конца.
***
И вот сижу я сейчас на табуретке, подогнув одну ногу, крыша протекает и капли монотонно ударяются о пластмассовую гладь ведра, пью чай и рассматриваю дырку на шерстяном носке, а он сидит напротив и курит. Часы тикают, и я снова убеждаюсь, что в самых мелких и убогих вещах есть что-то, что заставляет чувствовать спокойствие. А спокойствие - это почти счастье.
***
Мужчины никогда не отрекаются от своих слов. Давая обещания самому себе я связываю себя нерушимым обетом, сковываю себя цепью и не даю себе право отступать. Сострадание к бедственному положению проходит быстро, взамен остаётся только отвращение и жалость к человеческой убогости. Теперь лишь судьбе известно сколько мне тащить этот непомерный груз. Помогай слабым, унижай сильных - в этом моя цель, в этом мой крест.
- Допивай чай, мы опаздываем. И сними этот ужасный свитер, ты в нём ещё хуже, чем обычно.
Он встал, затушил сигарету и вышел в коридор.
С крыши капало, над чаем вились струйки пара, от сквозняка хлопнула дверь.