ГЛАВА 15
Acta est fabula **
** Действие окончено (лат.)
День выдался пасмурным, недобрым. Тяжелое, низкое небо от края до края было обложено грязными облаками, не сулившими прояснений по меньшей мере дня два. В такую погоду ревматики страдают от затяжных приступов, а поэты по несколько раз в день берут и откладывают начатые стихи. В такую погоду чаще всего думается о смерти, но больше всего хочется жить.
На пристани было малолюдно. Северный ветер, налетавший предательскими порывами, подхватывал россыпи дождевых капель и швырял их в просоленные лица грузчиков и матросов.
Должно быть, природа всегда, из века в век, сама подбирала погоду, приличествующую данным человеческим отношениям. Вот так же, наверное, было угнетающе пасмурно и дождливо в день, когда Элоиза хоронила голову возлюбленного ею Абеляра; и напротив, яркими, виноградно-сочными могли быть дни, когда Петрарка виделся с Лаурой…
Но Томас прощался с Фаустиной Бальони – и шел дождь.
Они стояли под большим черным зонтом, который держал над их головами Джованни. Сам он был одет в непромокаемый плащ и вода, струйками стекающая с полей его шляпы, не причиняла предусмотрительному итальянцу неприятных ощущений. А Томас и Фаустина не слышали вокруг ничего: ни барабанной дроби дождя о вздутое полотно зонта, ни плеска волн о скользкие, заросшие коричневыми нитяными водорослями стенки причала, ни суетливые окрики грузчиков, таскавших по сходням на борт билландера мешки, ящики, бочки. Они не слышали и не видели вокруг ничего, потому что стояли близко, потому что не могли оторвать глаз друг от друга. Потому что ничего не было в эту минуту важнее, чем смотреть в глаза любимого человека.
Фатальность происходящего, давно осознанная ими, породила желание посвятить друг другу хотя бы эти последние минуты, наполнить их новым, глубоким содержанием, когда молчаливые взгляды способны сказать больше, чем суетливый диалог, составленный из невнятных слов. И вместе с тем пришло понимание беспомощности и отчаяния от того, что судьба разводит их навсегда, до конца жизни.
В бархатисто-карих глазах Фаустины Бальони, как роса на лепестках розы, стоял тяжелые слезы. Это были слезы ее души, ибо четверть часа назад, когда она прибыла на пристань и увидела Томаса – мокрого, осунувшегося и такого несчастного, одинокого под этим нелепым дождем – ее сердце вдруг сжалось до безумной боли, дыхание перехватил колючий спазм и она поняла, всем нутром своим ощутила, что любит, да, любит этого юношу, и что теперь, сию минуту, уже слишком поздно что-либо менять. Это были слезы отчаяния свободной женщины, чьи моральные устои ушли далеко от платонизма, и она понимала, что расставание не сулит ничего, кроме страданий. Ей и ему, им обоим…
И теперь в душе она бичевала себя за то, что по инерции поддалась на обольщения знатного вельможи, не разглядев нечто большее, чем игру, в отношениях с Томасом, что еще вчера, в надежде все сгладить, написала ему эту глупую записку. Она бичевала себя и ей было больно, вот почему слезы набухали в ее выразительных, всегда озорных и веселых, глазах.
Томас стоял рядом, очень близко, почти лицом к лицу. Он ничего не говорил, он только смотрел на любимую женщину, пытаясь запомнить ее дорогой облик до мельчайшей черточки, до морщинки, до волоска. Он понимал, что необходимо что-то говорить, силился вспомнить приготовленные фразы, но ни одно слово не приходило на ум, ни одна мысль не задерживалась в голове.
Собравшись из мельчайших пылинок, из его брови выползла капля, обогнула глаз, скользнула по щеке. Фаустина вытерла его лицо ладонью, а Томас, перехватив ее руку, поднес к губам.
– Я люблю тебя, – прошептал он. – Боже, почему я так сильно люблю тебя?!
– Милый, – ответила Фаустина, и голос ее задрожал, – я оставляю у тебя свое сердце…
– Любимая, мы никогда больше не увидимся с тобой! – вымолвил Томас и запнулся, будто слова застряли у него в горле.
– Замолчи! Зачем ты это говоришь? – вырвалось у нее. – Никогда в жизни мне не было так больно уезжать!..
Слезы, набрав вескость, сорвались с ее длинных, мохнатых ресниц. Томас приблизил свое лицо и губами начал снимать горько-соленые капли с холодных, утративших прежний румянец щек. Они стояли под зонтом, как под крышей, достигнув той стадии безумия, когда все окружающее начинает терять реальные очертания, и незыблемость установленных приличий оказывается повергнутой в прах. Сейчас им было безразлично, видит кто-нибудь их поцелуи или нет, безразлично, что о них сегодня подумают, а завтра будут говорить. Они любили друг друга, и это было неизмеримо выше всяких возможных кривотолков.
– Синьора Бальони, будем отчаливать, пора! – крикнул капитан, перевесившись через борт.
Эти слова, вырвавшиеся из дождя, упавшие с неба, будто плетью ударили по телам – до дрожи, до озноба. Фаустина и Томас одновременно вздрогнули и потянулись друг к другу.
Но сколько могут длиться последние объятия, когда одному нужно идти, а другому остаться – минуту, вечность? Пожалуй, и вечность показалась бы минутой. А как запомнить запах волос, звуки голоса, как запечатлеть в своей памяти взгляд, прикосновение? Кто проходил через это – пусть объяснит, если сможет.
И настал момент, когда Фаустина оторвалась от любимого и, поддерживаемая Джованни, поднялась по сходням. Уже на палубе, прежде чем нырнуть в каюту и спрятаться от всех до конца путешествия, она оглянулась, и глаза влюбленных встретились в последний раз.
– Dio te salve!* – крикнула она.
* Спаси тебя Бог! (лат.)
Зазвучал отрывистый голос капитана, матросы забегали по палубе, ударил судовой колокол, и через минуту, вбирая ветер в пузатые легкие, “Король Вильгельм” медленно, осторожно отвалил от причала и, покачиваясь, направился к устью Темзы, в море.
***
Томас еще долго бродил по городу – бесцельно, наугад. Его одежда вымокла насквозь, но он не замечал, что сюртук и штаны прилипают к телу. Он не замечал ничего и никого вокруг и однажды даже чуть было не попал под колеса проносившейся мимо кареты. Из грязной лужи на него плеснуло водой, с ног до головы окатив в миг утратившую стройность фигуру, он отскочил на обочину, споткнулся, упал на колени, поднялся, отряхнулся и тут только заметил, как нелепо выглядит. Выругавшись вслед удалявшемуся экипажу, он вдруг впервые за последние часы услышал собственный голос, ощутил неудобства в одежде и, испугавшись своего ужасного вида, быстро зашагал домой.
Внезапно к нему вернулась способность различать запахи и звуки, утраченная незаметно и, казалось, навсегда, и Томас попытался взглянуть на себя со стороны. Картина, представшая перед его взором, ошеломила юношу и он зашагал быстрее, уже не обходя луж. Потом долго бежал по бесконечной набережной мимо Лондонского моста, под которым от дождя пряталась ватага бездомных, затем вдруг кинулся направо, в замысловатые морщины маленьких черных улиц, растекавшихся в стороны от реки. В эту минуту ему казалось, что зеленая, мутная вода, дыхание которой отягощено дождем, отвратительна и чудовищна, ибо она способствовала ускорению разлуки с любимой женщиной.
Он свернул на Ньюгейт-стрит, умерил шаги, пытаясь отдышаться, и долго брел, снова не замечая людей и экипажи, затем пересек Сент-Полз-Черчьярд, выйдя к собору Святого Павла и дальше – на набережную, к мосту Блэкфайерс. Его путь не отличался прямизной и логикой, он был крив и нелеп, как собственная жизнь.
И вдруг Томас остановился, замер посреди дороги. Безумными глазами огляделся вокруг, не узнавая ни здания, ни улицу, на которой теперь оказался, и ему вдруг стало страшно. Ему почудилось, что он попал в гигантский каменный лабиринт, из которого нет и не может быть выхода. Крыши домов будто смыкались над его головой, навсегда закрывая свет, камни мостовой будто вставали дыбом, бросались под ноги, пытаясь повалить, измять случайного прохожего. Ему показалось, что из каждого окна выглядывала неприятная, злая рожа, сверля его глазами, а из каждой подворотни чья-то черная рука указывала на него грязным крючковатым пальцем.
Он метался из стороны в сторону, натыкаясь на деревья, фонари и стены, перебирал по ним руками, куда-то сворачивал и чувствовал, что многократно проходит один и тот же заколдованный круг, из которого никак не может вырваться.
Над городом по-прежнему висел дождь, и на улицах по-прежнему было малолюдно. В какой-то момент юноша хотел обратиться за помощью, но одинокий джентльмен в сером рединготе, увидев Томаса, шарахнулся от него, как от прокаженного, и стремительно удалился.
И тогда Томас, уже снова не узнавая своего голоса, закричал. Он кричал, подняв лицо к серому небу, выкликая имя любимой женщины, но голос его тонул в этом дожде, не долетая даже до верхушек деревьев, падал, смытый водой, на мостовую, растекался по скользким камням, уже растоптанный до шороха. Беспомощный, мокрый, слабый – Томас обхватил руками фонарный столб и заплакал.
…Домой он вернулся поздно вечером, прошатавшись весь день неизвестно где, и ошеломил своим видом Диану и Терезу, которые отчаялись его ждать. Дверь ему открыла служанка. Она растерянно всплеснула руками и попятилась назад.
– Боже праведный, что с тобой?! – прошептала она и испугалась его тяжелого взгляда из-под бровей.
Томас вдруг встрепенулся, выставил вперед руку, как будто отталкивая от себя видение, и злым, глухим голосом бросил:
– Прочь, Горгона! Не хочу тебя видеть! Прочь с дороги!
Издав гортанный звук, похожий на рыдания, Диана убежала в свою каморку, а Томас, не замечая изумленной и испуганной сестры, прошел мимо нее на второй этаж, в спальню, стащил с себя всю одежду и нагишом упал на кровать.
“Все кончено! Все кончено!” – вертелось в его мозгу.
***
Утром появился Гейнсборо. В этот день он снова уезжал в Бат и пришел попрощаться. Он долго стучал в дверь, звонил в колокольчик, пока Тереза сама не спустилась в прихожую и не отперла.
Дианы в доме не было. Собрав свой нехитрый скарб, она еще затемно ушла в неизвестном направлении. Это было тем более удивительно, поскольку ни родственников, ни знакомых у нее во всей округе не было.
– Доброе утро! – бодро сказал мистер Гейнсборо. – А где же ваша драгоценная кухарка?
– Ума не приложу, – задумчиво ответила Тереза. – Хотя, я думаю, она покинула нас…
– Вот как! Разве ей плохо жилось?
– Да нет, что вы, мистер Гейнсборо! Впрочем, я, кажется, догадываюсь, что послужило причиной… У нас тут вчера такое было!..
– Да? А что случилось? Опять Томас что-нибудь выкинул? Неужели снова дуэль?
– Хуже!..
И Тереза рассказала художнику о вчерашнем возвращении Томаса.
– Помогите, любезный мистер Гейнсборо, – умоляла она напоследок. – Мне кажется, только вы один и способны повлиять теперь на Томаса. Он стал совсем странным, и я чрезвычайно опасаюсь за его здоровье! Как бы он не лишился рассудка из-за своего увлечения!
– Да что вы, милая Тереза! Томас всегда отличался трезвостью ума и присутствием духа.
– Пока не встретил ее! – вспыхнула Тереза. – Она поломала его жизнь. Она изменила его до неузнаваемости.
– Это любовь, – задумчиво сказал мистер Гейнсборо. – Это любовь, девочка, и тут уж ничего не поделаешь…
Тереза выразительно посмотрела на художника, но не стала что-либо возражать. Она и сама прекрасно понимала правоту его слов.
– Очень эффектная женщина! – добавил мистер Гейнсборо. – Должен вам заметить, милая Тереза, что у вашего брата неплохой вкус. Я был на прощальном концерте, и я видел ее. Такой женщиной невозможно не увлечься. А Томас… Он – поэт! И этим все сказано. Но что я теперь могу сделать? Вы полагаете, что можно уговорить его забыть о ней?
– Ну, придумайте же что-нибудь! Да хотя бы увезите его отсюда! Здесь все напоминает ему…
– Разве что с собой в Бат! – оживился Гейнсборо.
– Куда угодно!
– А что, эта мысль не кажется мне абсурдной, – как бы размышляя вслух, сказал художник. – Там мои дочери. Бат вообще весьма интересный городок. Я полагаю…
– И не рассчитывайте, что я соглашусь! – сказал Томас, спускаясь по лестнице. – Да, я все слышал. И никуда я из Лондона не поеду!
– Но почему? – спросил мистер Гейнсборо с досадой. Он уже увлекся новой идеей, и решительное заявление Томаса разочаровало его.
– Доброе утро, мистер Гейнсборо, – поздоровался юноша, кашлянув.
– Здравствуй, Том. Ну, так поехали со мной в Бат. Знаешь, Маргарет мне уши прожужжала перед отъездом. Не скрою, ты ей очень понравился. Если бы ты знал, как она переживала за тебя!
– Я тронут таким вниманием, – сказал Томас холодно, – но в Бат с вами все равно не поеду. Это пустая трата времени.
– Том, тебе необходимо развеяться! – сказал мистер Гейнсборо, ища глазами поддержку Терезы, но уже теряя надежду убедить юношу.
– Том, прошу тебя… – только и добавила Тереза.
– Ах, друзья, если бы вы знали, как мне сейчас тяжело! – сказал юноша, с трудом сглатывая слюну. – Вы оба – мои самые близкие люди, но и вы не способны понять, как мне плохо! Один удар за другим, один за другим! Вы знаете о том, что этот негодяй, лорд Грей, запретил мистеру Ховарду издавать мою книгу?!
– Как! Неужели? – одновременно вскрикнули мистер Гейнсборо и Тереза.
– Да-да, он сделал именно так! Запугав мистера Ховарда, он явно целился в меня. Он знает, как укусить побольнее. Он дипломат, стратег. Теперь ни один издатель не возьмется пойти против него. Он разгромил мой тыл, разрушил фундамент, на котором я строил будущую жизнь. А какая армия способна воевать без тыла? Она обречена на катастрофу! И это он сделал!.. Мало того, вчера я навсегда попрощался с той, кому отныне принадлежит мое сердце. И этот удар куда сильнее первого! Потому что без литературы я еще нашел бы занятие по душе, а без Фаустины мне уже просто нет места в этом мире. И вот я стою перед вами, весь – как на ладони. Стою и не знаю, где нахожусь: на небе или на земле, стою и не знаю, как жить дальше. Да и возможно ли жить вообще…
Сказав это, Томас надсадно закашлялся, и слезы, выдавленные воспаленным горлом, выступили в его потухших глазах.
– Что ты говоришь, Том! – вскрикнула Тереза. Она хорошо помнила все последние разговоры с братом, его недобрые предчувствия и размышления о смерти, и теперь, как никогда раньше, опасалась, как бы подавленное состояние не вызвало в расшатанной душе Томаса мыслей о самоубийстве.
– Не нравится мне твое настроение, – поморщился мистер Гейнсборо. – К тому же ты совсем болен. Давай-ка присядем, и поговорим спокойно. Ты выслушаешь меня?
– А что мне остается делать? – грустно улыбнулся Томас.
– Ну, так вот что я скажу, – начал мистер Гейнсборо. – Давай по порядку. Книгоиздатель испугался влиятельного вельможу. Понятно, милорд – весьма заметная фигура в Лондоне, и кому охота нажить подобного врага. Но так ли уж безвыходно и безнадежно твое положение? Есть люди, не менее влиятельные в государстве, к которым можно обратиться за помощью. И я могу тебе назвать одного из них. У меня с этим человеком давняя, многолетняя переписка, и я его хорошо знаю. Это сэр Хорэйс Уолпол, граф Орфорд.
– Да, мистер Ховард говорил мне о нем, – без особого оживления сказал Томас.
– Вот видишь, значит, еще не все потеряно! Что же касается второго вопроса… Тут тоже нельзя опускать крылья. Разве ты не можешь съездить в Италию? Через месяц, полгода, через год! Да когда угодно! Деньгами я тебе помогу…
– Боже, почему я сам об этом не думал?! Ты ослепил меня, Господи, затмил мой разум. Мистер Гейнсборо, а вы возвращаете меня к жизни! Вы единственный, вы!.. Боже, поехать в Италию! Какое чудо! И как все просто!
С этими словами Томас вскочил со стула, встал перед мистером Гейнсборо на колени и попытался поцеловать его руку.
– Ну, что ты, что ты! – воскликнул художник. – Как ты слаб, как расшатаны твои нервы! Тебе крайне необходим отдых.
– Гейнсборо! О чудо! – продолжал Томас, продолжая стоять на коленях и оглядываясь на сестру. – Тереза, ты видишь, он вдохнул в меня новые силы! Он – мой добрый гений! Я знаю теперь, чтО мне делать. Я пойду к сэру Хорэйсу, я добьюсь, чтобы напечатали мою книгу, а потом… О, Италия, волшебная страна! Я поеду хоть на край света, лишь бы отыскать ее, мою Фаустину! Если бы вы знали, мистер Гейнсборо, как я ее люблю!..
Слезы брызнули из глаз Терезы. В эту минуту она поняла, что потеряла брата навсегда.
***
Густые дубовые кроны с молодой зеленью размеренно покачивались над головой. Внизу, у мшистых стволов, царил полумрак и первобытно-затхлый сырой запах старинного леса. Вековые деревья, намертво вросшие в благодатную землю, внушали путнику уважение и страх.
Никто не знал в Строберри-Хилл, когда и кем была высажена эта большая роща, но из поколения в поколение передавалось среди местных жителей суеверие, связанное с ней. Поговаривали, будто в дубовой роще обитает нечистая сила, а филины, зловеще ухающие по ночам, – вовсе не филины, а ведьмы, слетевшиеся на шабаш. Поговаривали еще, будто нельзя пить воду из ручья, пересекающего рощу, потому что вода эта обладает колдовской силой и способна сделать человека невменяемым. Стойко жило в людях суеверие, и редкий смельчак отваживался иногда углубиться в таинственные заросли, чтобы набрать для своего очага вязанку сухого валежника.
Однако с некоторых пор и смельчаки такие перевелись, поскольку рощу эту и луга, примыкающие к ней со стороны деревни, купил и объявил своей собственностью сын графа Орфорда – сэр Хорэйс Уолпол. Теперь сбор валежника в графской роще жестоко карался законом, и правосудие совершенно неожиданным образом встало на защиту предрассудков.
Что же касается самого хозяина этих угодий, то по той бурной деятельности, которую ему удалось развить в Строберри-Хилл, можно было судить о жизненной активности графа, о его незаурядности и талантах.
И действительно, как мы уже знаем, сэр Хорэйс Уолпол был таковым. Закончив Кембридж и получив степень бакалавра философии, молодой человек не стал углубляться в эфемерность избранной науки, а посвятил себя более твердой и реальной деятельности – политике. Став членом парламента, он приобрел не только признание и уважение в высших кругах общества, но и постоянный, надежный доход из государственной казны. И только после этого напрямую и все более интенсивно молодой граф начал заниматься тем, чему вообще мечтал посвятить жизнь. Он сделался коллекционером.
Монеты и оружие, скульптуры из Греции и Италии, полотна Перуджино, Ван Балена и Гольбейна Младшего, ковры и посуда, а также старинные книги и рукописи составляли его обширную и богатейшую коллекцию.
Обладая сокровищами редкой исторической и художественной ценности, сэр Хорэйс, между тем, был весьма мрачным и замкнутым человеком. Его суховатую фигуру крайне редко можно было заметить на каком-нибудь званом вечере или подписном балу. Он был холост и независим ни от чьих притязаний. За глаза его даже иногда называли “кротом”, поскольку всем была известна любовь графа к одиночеству и домашнему очагу. Он прятался в своем зАмке, как в норе, оставаясь наедине со своей коллекцией и общаясь с немногочисленной прислугой, и иногда казалось, что если бы не государственная деятельность и некоторые чиновные обязательства, сэра Хорэйса и вовсе бы все позабыли.
Однако раз в год, чаще всего в один из осенних месяцев, граф объявлял в своей крепости день открытых дверей, и тогда любой желающий мог приехать в Строберри-Хилл для обозрения грандиозного коллекционного фонда мизантропа Уолпола.
Как правило, на следующий день в одной из лондонских газет появлялась восторженная статья о прошедшем мероприятии с перечислением редких ценностей из коллекции, титулованных посетителей и списком заслуг самого хозяина. Таким образом, почти все время оставаясь в тени, сэр Хорэйс пользовался известной славой и вниманием, и это весьма льстило графскому самолюбию.
Однако коллекционирование и бурная деятельность, с этим связанная, не дают полного портрета сэра Хорэйса Уолпола. Одной из граней его загадочной личности была еще способность к литературному творчеству.
В тысяча семьсот шестьдесят втором году он начал писать серию новелл под общим названием “Анекдоты об английской живописи”, которую пополнял постоянно. Четырьмя годами ранее увидел свет его “Каталог венценосных и благородных английских писателей”, – произведение, весьма благосклонно принятое в литературных кругах. Совсем недавно он написал трагедию “Таинственная мать”, о постановке которой вели спор ведущие лондонские театры.
Но самый большой и шумный, можно сказать, ошеломляющий успех сопутствовал роману мистера Уолпола “Замок Отранто”, изданному в собственной типографии Строберри-Хилл. Автор получил широкое признание и поднял свой авторитет на необычайную высоту. К нему потянулись деятели различных областей искусства – живописцы, писатели, музыканты, актеры, со многими из которых сэр Хорэйс завязал если не дружбу, то довольно активную переписку. Потянулась к нему и начинающая молодежь.
К чести мистера Уолпола, он обладал умением различать истинный талант и на протяжении ряда лет стал благодетелем для многих авторов, работавших, правда, в основном, в готическом стиле. Его покровительством пользовались Клара Рив, Александр Козенс, Джон Опи.
В приятельских отношениях с Уолполом состоял и Гейнсборо, написавший рекомендательное письмо для Томаса Грина, который в два часа пополудни вышел из экипажа в Строберри-Хилл и, спросив у местного крестьянина дорогу, углубился в полумрак дубовой рощи.
Состояние его здоровья в последние дни оставляло желать лучшего, голова юноши почти все время горела, в глазах метался лихорадочный блеск, руки и ноги становились все более непослушными. То и дело его речь прерывал идущий из глубины, как вулканическая лава, тяжелый кашель. И все-таки он решился именно теперь, когда так необходимо было увидеть просвет в своей судьбе, навестить графа Орфорда – его последнюю надежду, соломинку, которая бы смогла удержать юношу на поверхности бурного потока жизни.
Густые кроны величественно смыкались над его головой. Редкие солнечные лучи, пробившие шапку листвы, пронизывали полумрак и увязали в сырой, мшистой земле. После недавнего дождя лес был наполнен стойким прелым запахом, веселым щебетом птиц, гомонливым голосом ручья. То тут, то там попадались непроходимые скопления валежника, но извилистая тропинка на всем протяжении была заботливо расчищена от завалов.
Над головой метались рыжие стрелы белок, невдалеке деловито стучал дятел. “Увидеть бы его”, – подумал Томас. Ему в голову пришло сравнение, в котором он уподоблял себя трудолюбивой птице. Вот так и он готов был стучать в запертую дверь, стучать настойчиво и гордо, стучать, не теряя надежды, что эта дверь, в конце концов, откроется для него.
Совсем рядом сорвалась с ветки и предательски затараторила сорока. И сразу притихла, затаилась дубовая роща, настороженно провожая незнакомца.
Он шел, озираясь вокруг, удивляясь тому, что здесь, совсем рядом с огромным шумным Лондоном, можно встретить такой замечательный, девственный уголок живой природы. Бойко журчал где-то рядом растревоженный, напоенный дождем ручей, решительно и смело утверждая свое право на жизнь у подножий вековых деревьев.
И вдруг в том месте, где тропинка перешагивала через этот ручей и где был срублен аккуратный крепенький мосточек, Томас остановился : тревожную тишину нарушил голос кукушки. “Один, два, три, – считал Томас. – Интересно, правду ли говорят, четыре, пять, что счет кукушки часто сбывается? Вот бы досчитала, восемь, девять, до старости…”
Однако глупая птица, должно быть, мало знакомая с арифметикой, подала голос всего семнадцать раз, потом, поразмыслив, добавила еще один и замолкла насовсем.
“Глупость какая-то, – подумал Томас. – Суеверие…”
Он уже подходил к величественному сооружению из серо-бурого камня, именовавшемуся зАмком. И хотя первому кирпичу этой грандиозной постройки было чуть более двадцати лет, искусная архитектура и местный колорит создавали впечатление, что замок на “Клубничном холме” стоит, по крайней мере, со времен Эдуарда III.*
* Эдуард III – король Англии ( 1336-1360г.г.)
Сэр Хорэйс Уолпол долго не выходил к гостю, и Томас около получаса томился в темной, мрачной комнатушке, сквозь стены которой не проникал ни один звук. Угрюмый привратник оставил его одного и со словами “ждите, сударь” удалился. Помещение, в котором находился Томас, было скорее похоже на заброшенный подвал, чем на самую унылую прихожую в доме разорившегося буржуа. Узкое подслеповатое окошко с темным мозаичным стеклом давало угнетающе мало света, от чего и пол, и стены, и потолок комнаты приобретали какой-то ядовито-коричневый оттенок. Здесь кроме расшатанного стула, на котором напряженно сидел Томас, был еще небольшой овальный столик с массивным пустым подсвечником посередине да еще один стул, небрежно стоявший у стены.
Когда глаза Томаса привыкли к полумраку, он различил вдоль одной из стен небольшой стеллаж с книгами, и тут же его посетила мысль о том, как же можно читать в таком темном помещении. Однако, подойдя ближе, юноша, к своему удивлению, обнаружил, что никаких книг на самом деле не существовало : все они были нарисованы прямо на стене. Томас потрогал рукой шершавую штукатурку и озадаченный сел на стул, который недовольно заскрипел под ним. Так просидел он в мрачном одиночестве довольно долго, и беспокойство уже начало одолевать его, когда вдруг сзади раздался приятный, несколько сухой голос.
– Мистер Грин, вы не заскучали здесь?
Томас оглянулся. Прямо перед ним, возле стены с нарисованными книгами, стоял невысокий, худощавый мужчина. Черты его лица, затушеванные полумраком, не позволяли прочитать выражение, с каким были произнесены вкрадчивые слова. Он был одет по-домашнему просто и даже как-то несоответственно своему титулу и положению. Во всяком случае, так показалось Томасу в первый момент. Он поднялся со стула, удивленно поворачиваясь к незнакомцу, и все никак не мог сообразить, откуда тот вошел, если дверь была с другой стороны. Да и вообще, Уолпол ли это?
– Да, я Хорэйс Уолпол, граф Орфорд, – сказал хозяин, будто читая мысли на расстоянии. – Мне слишком поздно доложили о вас, мистер Грин, иначе я принял бы вас раньше. Пойдемте.
– Ваша милость, – произнес Томас, почтительно поклонившись, и, сделав шаг навстречу, почувствовал, как кружится его голова.
От легкого и незаметного прикосновения графа стеллаж с книгами, нарисованный на стене, повернулся на оси, открывая потайной ход. Хозяин жестом пригласил Томаса следовать за ним. Пораженный мистикой происходящего, тот безропотно повиновался. Граф повел юношу длинными, извилистыми, полутемными коридорами своего замка, которые напоминали порой окраинные улицы Лондона с множеством примыкающих к ним проулков.
Постепенно становилось светлее, и Томас уже мог различить ромбический узор из цветной плитки на полу, расставленные в неглубоких нишах у стен рыцарские доспехи, массивные подсвечники, закрепленные вместо факелов над ними. За всю свою жизнь Томасу ни разу не приходилось бывать в таком доме, вот почему все, что попадалось ему на глаза, внушало уважение не только к забытой седой старине, но и к хозяину, сохранившему любовь к истории родного государства.
Вскоре Томас и мистер Уолпол начали подниматься по неширокой винтовой лестнице, отделанной мрамором и позолотой. На маршах этой лестницы, которая и сама являлась произведением искусства, тут и там стояли изумительные скульптуры в человеческий рост: то были римляне и греки, холодными каменными глазами провожавшие юного поэта.
Граф Орфорд шел чуть сзади своего гостя, с лукавым любопытством поглядывая на юношу. А тот, пораженный роскошью и изысканностью внутреннего убранства замка, только и делал, что озирался по сторонам.
Наконец, они вошли в светлую круглую залу, в окна которой, зашторенные легкой тканью, пробивался смягченный и рассеянный кремовым узором солнечный свет. На стенах в два, а то и в три ряда висело множество картин, о которых могли мечтать и Лувр, и Лондонская галерея. Посреди круглой залы стоял великолепный просторный письменный стол старинной работы, с изящно выделанными резными ножками, инкрустированный золотом, на котором возвышался изумительный чернильный прибор из слоновой кости, выполненный в виде трехглавого змея. Возле стола располагалось широкое, массивное кресло, обитое красной кожей, скорее напоминавшее трон Зевса, чем сидение для работы писателя. По другую сторону стола находился обыкновенный стул работы Чиппендейла, такой, каких множество Томас видел раньше и сидел на таком, например, в доме у сэра Джошуа Рейнольдса. Из всего интерьера этот стул показался Томасу самой близкой и родной вещью, и он с удовольствием присел на него по предложению гостеприимного хозяина.
Мистер Уолпол устроился на своем троне, положив локти на удобные перильца, а ногу на ногу. Это был мужчина лет пятидесяти трех, сохранивший на своем лице и в осанке присутствие молодости. У него была довольно приятная, располагающая к себе внешность, чему способствовало, может быть, наигранно доверительное выражение лица. Высокий с залысинами лоб мистера Уолпола был, казалось, олицетворением незаурядности ума этого человека, и только глубокие, лукаво прищуренные глаза и плотно сжатые тонкие губы – настораживали юношу, не позволяя расслабиться и довериться собеседнику. За подкупающей простотой манер графа укрывалось что-то ускользающее от понимания, и Томас уже видел, каким непростым может оказаться разговор с этим человеком. А граф Орфорд тем временем внимательно смотрел на юношу, и тот, смущенный этим взглядом, опустил голову и терпеливо ждал первого вопроса хозяина.
– Легко ли вы отыскали мой дом, мистер Грин? – спросил, наконец, граф, играя улыбкой.
– О, ваша милость, – ответил Томас, робея, – гораздо легче, чем городские почтальоны порой отыскивают адресата в Лондоне. Тропинка в дубовой роще вывела меня к вашему крыльцу менее, чем за четверть часа, и должен вам признаться, что замок снаружи произвел на меня столь же сильное впечатление, как и внутри несколько минут назад.
– Самый благородный греческий храм дает нашему сознанию наполовину меньше впечатлений, чем это делает собор в лучшем готическом стиле, – с пафосом сказал мистер Уолпол, испытывающее глядя на Томаса.
Тот неопределенно пожал плечами, хотя в душе и был не согласен с утверждением графа, но цель его визита не позволяла юноше вступать с хозяином роскошных апартаментов в какую-либо полемику. Наступила пауза, в течение которой сэр Хорэйс самым нахальным образом изучал своего гостя, не сводя глаз с его одухотворенного лица.
– Итак, молодой человек, – сказал он, наконец, – что привело вас ко мне?
– О, высокородный и могущественный владетель, меня привела к вам нужда, – сказал Томас, чувствуя, как жар заливает его щеки.
– Вы пришли просить денег? – удивился граф.
– Вовсе нет, – ответил Томас, смущаясь. – Должно быть, я не так выразился. Моя нужда несколько иного рода. У меня имеется рекомендательное письмо к вам.
– Интересно, кем оно написано? – оживился мистер Уолпол.
– Сэром Томасом Гейнсборо.
– О, это весьма достойный человек, – сказал мистер Уолпол, принимая из рук Томаса конверт.
Он углубился в чтение, а юноша незаметно косил взглядом, не переставая восхищаться убранством этой комнаты. Только теперь он заметил, что весь пол устлан необычайно красивым длинноворсным ковром, изготовленным, должно быть, специально для круглого помещения. Напротив двери, через которую они вошли, располагался маленький балкончик, с земли напоминавший ласточкино гнездо. Отсюда открывался замечательный вид на дубовую рощу и окрестности. Сзади трона, на котором восседал сейчас граф Орфорд, стояли вдоль стены на этот раз настоящие стеллажи с книгами, впечатлявшими качеством своих переплетов. “Должно быть, это его рабочий кабинет”, – подумал Томас.
– Ну что ж, юноша, – произнес Мистер Уолпол, откладывая письмо и отрывая Томаса от наблюдений, – очень, очень лестное послание. Оказывается, вы весьма дружны с мистером Гейнсборо?
– Да, ваша милость, мы очень дружны.
– В таком случае поздравляю вас, – сказал мистер Уолпол. – Гейнсборо замечательный художник, труженик и прекрасный человек. Дружба с ним облагораживает, не так ли?
– Да, я с вами согласен, – скромно ответил Томас.
– Не обольщайтесь, однако, – бросил мистер Уолпол и, не обращая внимания на приподнятые брови Томаса, продолжил: – Что же касается предмета ходатайства…то об этом разговор особый.
Томас настороженно замер. Что-то недоброе заподозрил он в словах хозяина роскошного кабинета. Точнее, в тоне, с каким эти слова были сказаны.
– Для начала мне бы хотелось узнать, – продолжал граф Орфорд, – зачем вам понадобилось скрывать свое имя.
– Вы имеете в виду…
– Да, я прочитал ваши “Турнир” и “Бристольскую трагедию”. Должен вам сказать, что с литературной точки зрения это весьма посредственный уровень. Я знаю не менее десяти авторов, чей слог значительно более изыскан, чем ваш. Одно непонятно: зачем вам понадобилось облачаться в монашеское одеяние?
Томас растерялся. Он вспомнил, как мистер Макферсон рассказывал ему о рецензии сэра Хорэйса Уолпола на “ Поэмы Оссиана”. Граф Орфорд тогда прекрасно знал, что автор скрывается под другим именем, однако отнесся к этому весьма благодушно, с пониманием. Мало того, подобный прием он и сам прекрасно использовал совсем недавно для первого тиража своего “Замка”. Что же теперь раздражает этого мецената? Уж не донесли ли ему в уши какую-нибудь сплетню о юном поэте?
– Я полагал, – робко начал Томас, – что старинное имя привлечет больше внимания к книге.
– Но ведь это авантюра, и вы – авантюрист! – воскликнул мистер Уолпол. – Как только мистер Ховард решился на это?
– Он здесь ни при чем! – вступился Томас.
– Да бросьте вы здесь разыгрывать благородство!
Мистер Уолпол поднялся с трона, нервно, сцепив пальцы рук перед собой, зашагал по комнате. На его лице застыло выражение брезгливой неприязни пополам с какой-то затаенной хитрецой. Томас почувствовал, что настроение графа резко изменилось сразу же по прочтении рекомендательного письма. Что же тогда послужило этому причиной? Томас был возбужден и взволнован и никак не мог сообразить, почему мистер Уолпол так резко набросился на него.
– Для чего вы пришли ко мне? – жестко спросил граф, останавливаясь и в упор глядя на юношу.
– Откровенно говоря, я рассчитывал на вашу помощь и покровительство. Сейчас возникла такая ситуация, когда мистер Ховард не может напечатать мою новую книгу. Но я согласен и готов подписать ее настоящим именем, если ваша милость окажет мне поддержку, в которой я крайне нуждаюсь.
– Да знаю я вашу ситуацию! – резко бросил мистер Уолпол, и Томас понял, что стал жертвой заговора. – Вы пришли, чтобы я сказал: “Imprimatur”.* Так знайте, молодой человек, что этого не будет! Я помогаю только честным людям.
* Пусть печатается ( лат.) – формула цензурного разрешения на публикацию книги.
– Я честный человек!
– Насколько мне известно, это не так, – холодно и спокойно ответил мистер Уолпол. – Плохо, что я раньше не знал о вас. И удивлен, что мистер Гейнсборо считает вас порядочным человеком.
– Простите, ваша милость, – титаническими усилиями сдерживаясь, сказал Томас, еще надеясь спасти положение, – но мне кажется, что вы стали жертвой какого-то обмана, касающегося меня. Мое имя несправедливо оболгали в ваших глазах, вот почему вы настроены против меня. Иной причины я не вижу. Мне кажется, я не давал повода…
– Постойте, постойте, молодой человек, – перебил его мистер Уолпол. – Вы отняли у меня достаточно времени, и я далее не намерен выслушивать вашу болтовню. У меня нет оснований задерживать вас. Идите и постарайтесь извлечь для себя урок из нашего разговора.
– Но как…
– Повторяю, вы свободны!
Мистер Уолпол взял со стола серебряный колокольчик, и в комнату тут же вошел лакей. Небрежным жестом граф указал Томасу на дверь. Полный негодования и отчаяния, почти на грани безумства, Томас сверкнул глазами в сторону мистера Уолпола.
– Stultorum infinitus est numerus, ** – прошептал он сквозь зубы и вышел.
** Число глупцов бесконечно (лат.)
***
Тереза ждала брата. Вся ее сестринская любовь, все ее страдания вылились в это тягучее, как струйка сливок, ожидание. Она маялась по комнате, бесцельно перекладывая вещи, потом, кусая губы, выходила бродить по саду, снова возвращалась в дом. И молилась, мысленно молилась всем святым, которые приходили ей на память. Ей, не раз в жизни обманутой, с трудом верилось в оптимизм мистера Гейнсборо, который, прощаясь с ней и Томасом, уверенно говорил, что все закончится благополучно. “Сэр Хорэйс, – утверждал художник, – высоко культурный, образованный человек. Он наверняка сможет помочь”.
Когда вернулся Томас, Терезе хватило одного взгляда, чтобы понять: вопросы излишни. Он был в той степени прострации, когда спрашивать о чем-то бесполезно. Молча проводила она его жалобным, сочувственным взглядом, вышла в сад, села в беседке и горько расплакалась. “Ну почему так избирательна судьба, насылая неудачи и испытания на одного и того же человека?! Если есть Бог, то почему он не пресечет подобную несправедливость?” – думала она.
А Томас тем временем прошел в свою комнату, заперся, сел к письменному столу и, сложив руки в замок перед собой, опустил на них отягощенную жаром и черными мыслями голову.
“Ах, эти негодяи, занесенные в Красную книгу!* Как ловко они прикрывают и выручают друг друга! А Гейнсборо – наивный чудак. Он думал, что его письмо имеет какой-то вес. Увы, в этом мире вес имеет только золото. Оно определяет, чего ты стОишь, и ни ум, ни талант, ни благородство не в силах противостоять его всепоглощающему влиянию. К чему же тогда стремиться человеку в нашем обществе? Какие преследовать цели, каким верить идеалам? Должно быть, прав старик Мандевиль, утверждая, что только низменные, отвратительные свойства могут сделать человека счастливым. Алчность, стяжательство, auri sacra fames**, ложь, предательство и трусость – вот неполный список пороков, превращенных знатью в привилегии. Как горько жить в таком обществе, когда ты знаешь, что бессилен противостоять отвратительному чудовищу, именуемому “власть”. Даже талант, в муках рожденный для славы нации, беспомощен перед злорадной кучкой филистеров, загоняющих его в тупик своими ревностными притеснениями. Он обречен на погибель, и в этом – высшая несправедливость.Может быть, стоило успокоиться, не лезть на рожон, прекратить мои поэтические притязания? И, как сказал Овидий, bene qui latuit, bene vixit.”***
* Красная книга – список английской титулованной знати.
** Проклятая жажда золота (лат.)
*** Хорошо прожил тот, кто прожил незаметно (лат.)
Он встал из-за стола, прошелся по комнате, выглянул в окно. По улице, кокетливо поводя плечиками, шла девушка. Томас отпрянул от окна, обхватил голову руками.
“Где ты теперь, моя любимая? Где ты, ласточка южных морей? Фаустина! Безвозвратно утраченное счастье мое! Как мне тебя не хватает! Слышишь ли ты меня, любимая?”
Он снова сел к столу, взял в руки перо. На листке, лежавшем перед ним, появился тонкий женский профиль. Это была она, но неживая, бледная, как бумага. Однако с ней уже можно было говорить.
“Ты слышишь меня, любимая? Я не могу больше жить! У меня обрезаны крылья и пробито сердце. Я должен уйти, навсегда окунуться в нирвану. На земле нет места для меня. Прости меня за то, что я любил. Прости и за то, что требовал любви от тебя. Отныне ты будешь свободной, вольной птицей, не обремененной никакими обязательствами. Мне падать на острые скалы, тебе – лететь в синее небо. Лишь об одном прошу: помни меня, помни юного поэта, готового отдать жизнь за свою любовь”.
Вдруг мысли его запнулись, потом побежали лихорадочно, сумбурно, наскакивая одна на другую. Он долго сидел, обхватив голову руками. А потом левее женского профиля появились нервные, торопливые строки.
Британия, прощай! С тобой уютней
Поклонникам Мамоны, хитрых плутней!
Отвергла ты певца, чьих песен строй
Ты встретила бесчувственной хвалой.
Прощайте вы, шуты и олдермены,
Вы, данники разврата и измены!
Я ухожу для неземных услад,
Но вы!.. По смерти вы сойдете в ад.
Прощай, о мать! Дух страждущий, усни!
Я мог бы жить, но завершаю дни.
О, небо! Нет иного мне пути…
Последний акт отчаянья прости!
Томас отбросил перо, перечитал написанное. Потом отпер ящик стола и медленно вынул оттуда маленький зеленый пузырек. Подойдя к окну, он приблизил его к глазам: несколько капель жидкости заискрились на солнце. Такой красивый крошечный пузырек, плотно закрытый миниатюрной пробочкой. Думал ли неизвестный стекольщик, выдувая эту безделицу, какая смертельная сила будет таиться в ней? Думал ли аптекарь, продавая Томасу яд, что юноша и не собирается травить крыс в подвале своего дома?
Томас распахнул окно. Настоящим теплым ветерком весна ворвалась в комнату, шум улицы заполнил тесноту маленького кабинета. Юноша стоял, прикрыв глаза, подставив лицо дыханию самого благодатного из времен года. Он был бледен, но спокоен, его сердце отбивало иной, одному ему известный ритм. Только рука мелко дрожала, сжимая зеленый огонек.
В голове пролетали последние мысли.
“Фаустина, прости! Тереза, бедняжка моя! Не осуждай меня, я ухожу, чтобы не мучить тебя более. Гейнсборо, друг, ты должен понять меня. Отец, я иду… Сейчас, сейчас, еще немного, и я перешагну этот таинственный рубеж, который так долго не дает мне покоя, который всегда маячил впереди и был так близок в день дуэли. Но теперь никто не сможет помешать совершиться таинству, недоступному живым. И я познАю, я открою его для себя. Я готов к этому. Фаустина, милая, далекая Фаустина, venit extrema dies”.*
*Пришел последний день (лат.)
Вдруг в дверь постучали, и раздался встревоженный голос Терезы. Томас, не оглядываясь, двумя пальцами аккуратно вынул пробочку.
– Томас! Томас, открой! – отчаянно звала сестра, набивая на кулаках ссадины.
– Сейчас, сейчас, – пробормотал он и, в последний раз посмотрев на залитую солнцем улицу, горько, отрешенно вздохнул, поднес пузырек к губам и запрокинул голову.
Сладкие капли смерти, выпущенной из долгого заточения, торопливо просочились в гортань, побежали дальше, завоевывая новые пространства, отбирая у жизни ослабленное тело. И уже там, глубоко внутри, где-то в области сердца, эти капли вспыхнули жгучим огнем, обволакивая организм негасимым пожаром.
Томас отпрянул от окна, скорчившись и еле переставляя ноги, добрался до двери, в которую отчаянно колотила Тереза, собрав последние силы, отпер ее и, успев встретиться глазами с сестрой, рухнул под ноги обезумевшей от страха девушки. Он уже не слышал ее истерики, не видел ее слез. За дверью, которую распахнул юный поэт, ему открылась полная тишина и безлюдье, только слабый свет, мерцая и пульсируя вдалеке, будто звал его, манил и притягивал.
Тереза стояла на коленях возле бездыханного тела своего брата, и в какой-то момент ей показалось, что прозрачное, едва уловимое облачко вдруг заметалось по комнате, а потом медленно вылетело в распахнутое окно.
То была освобожденная от страданий душа погибшего поэта.
КОНЕЦ