Кондрат Аникеев пробирался домой, дезертировав с Восточного фронта после того, как на его глазах закололи командующего армии генерала Духонина. Кондрату стало страшно: «Царя скинули, теперя генералов среди бела дня режут! Это чего деется-то, а?».
У обычного деревенского мужика, с трудом читающего по слогам, голова шла кругом от творящегося в стране, от всех этих «кадетов», «эсеров», и прочих горлопанов кричащих о непонятном перед толпой растерянных солдат. На войне с германцем всё было просто - здесь свои, там чужие. А ныне что? То агитируют, то разагитируют… Поди ка разберись. Вот тут и появилась у него навязчивая, как осенняя муха мысль: «А пошло бы оно всё! Сами кашу заварили, сами и расхлёбывайте. А он до дому, глядишь, и получится на Севере, в своей деревне отсидеться до понятных времён. И то, с четырнадцатого года в окопах».
Кондрат подгадал случай, и подхватив «сидор», дал дёру: «Пропадите вы все пропадом со своей революцией!».
Сменив шинель на овчинный тулупчик, а папаху на заячий треух, Кондрат где на поезде, а где и пёхом, к новому 1918 году добрался до родимых мест.
Его деревенька, всего-то в семнадцать дворов, находилась верстах в пятидесяти от Архангельска, изначально староверы в этих краях обосновались. Часть из них, крепких в вере, глубже в леса ушли, другая часть остались, приросли пришлыми, новой веры. Друг другу не мешали, жили в ладу. Мужики зимой охотничали, ближе к лету в Архангельск на заработки подавались. Бабы с детьми, с огородами, да кое с какой скотиной возились. Так и жили.
Кондрат, как деревню свою увидел, аж в глазах защипало, шутка ли, почитай четыре года дома не был. А дома жена, дети. Федька с Дашуткой подросли, поди…
Ему вспомнилось, как он будущую жену, Аглаю, обхаживал.
Взял он её из Архангельска. Долго возле неё вьюном вился, подойти остерегался. И то, высокая, статная, лицом чистая, не идёт, а чисто павой выступает. Одно слово поморка. Куда ему до неё, сиволапому.
Однако случилось. Заметила она, что Кондрат всё рядом вертится, заговорить никак не соберётся, сама подошла. Спрашивает чего-то, а он только глазами, ну прям, как телок, лупает. С тех пор так у них и повелось, она говорит, а он на неё наглядеться не может.
Аглая оказалась вдовицей, муж с путины не вернулся, а у неё мальчонка на руках… Сговорились. Малец, правда, попервости волчонком зыркал, потом ничего, обвык, тятей стал называть. А там и своя дочка родилась.
Кондрат улыбнулся, незаметно для себя, своим воспоминаниям, а потом всполошился: «Да всё ли ладно дома? Времени-то сколь утекло», - заспешил, утопая в сыпучем снегу, не выбирая дороги, к дому.
Дома, слава Богу, все были живы здоровы. Житьё хоть и не до жиру, но терпимое.
Некоторые мужики, навроде него, утекли с фронта, об остальных вестей никаких не было. Деревня в глуши, селяне только от аник-воинов о революции и услышали-то.
До лета, худо бедно, дотянули. Хлебушко-то уже по сусекам выгребали, а так больше охотой. Мужики, кто подомовитей, со всем арсеналом домой заявились, так что в патронах недостатка не было.
О том, что с зимы в Архангельске творилось, понятное дело, никто не знал. Идти боязно, а надо, голод не тётка.
А «творилось» в Архангельске, и не только в нём, но непосредственно касающееся города много чего, и всё не к добру.
Ещё в феврале 1918 года американский посол телеграфировал государственному секретарю США из Петрограда: «...я серьезно настаиваю на необходимости взять Владивосток под наш контроль, а Мурманск и Архангельск передать под контроль Великобритании и Франции... Для союзников теперь пришло время действовать».
Допуская возможность расширения интервенции на Севере, нарком по военным и морским делам Троцкий, 1 июля 1918 года издал приказ, которым вводился запрет на въезд без разрешения на Беломорское побережье и в Архангельск.
2 июля губисполком «постановил немедленно провести частичную мобилизацию военнообязанных и общую мобилизацию всех когда-либо служивших в артиллерии и инженерных войсках, проживающих в пределах Архангельской губернии».
Мужики, разумеется, обо всём этом знать не могли, а посему, управившись с делами по хозяйству, в начале июля, погрузившись в телегу, запряжённую ходким соловым мерином, отправились в Архангельск.
По приезду их очень удивило множество, едва ли не вдвое против прежнего, разночинного люда, деловито снующего по городу, новые железнодорожные пакгаузы, склады, бесконечная линия причалов. Город словно разбух, как Двина по весне.
В полное же недоумение мужиков привело их задержание патрулём маймакских рабочих, под началом красноармейца, и препровождение в комиссариат.
Приставив к ним часового, чтобы не разбежались, их по очереди стали заводить в один из кабинетов.
Аникеева затолкали первым.
В небольшом прокуренном помещении за столом, в кожаной тужурке при портупее и кобуре, сидел маленький чернявый человечек.
«Экий вояка! Поди и пороху-то не нюхал», - подумал Кондрат, осматриваясь по сторонам.
- Ну, чего столбом встал? Проходи, садись, - кивнул человечек на обшарпанный стул.
Кондрат сделал пару шагов, и осторожно, словно боясь потратить вещь, опустился на краешек стула.
Будучи мужиком не из робких, он исподлобья посматривал на хрустящего кожей дёрганого человека за столом: «У, рожа-то! Глазки мелкие, злые. Желваками играет, щетиной зарос. Ну, чисто рыло кабанье… А руки-то по столу, так и ходят, так и ходят. Того гляди рево;львер достанет, и палить начнёт… Был у нас в семнадцатом командир батареи такой, только ликом почище. Тоже весь, как на иголках. Порошок всё взнюхивал, а как царя скинули, на бруствер поднялся в полный рост, наган достал, да мозги себе и выставил…».
- Я задал вопрос! – вернул Кондрата в настоящее «кожаный».
- Чевой-то? – занятый своими мыслями, Аникеев пропустил вопрос мимо ушей.
- Ты что мне здесь «ваньку» валяешь! – взвился «дёрганый», будто ему шилом в седалище ткнули, - в какой части служил, где?
- А! Так ить батарейные мы, наводчик. Восточный фронт, - быстро ответил Кондрат, захлопав глазами. Испугаться-то не испугался, ну так ведь и на медведя без опаски не ходят, дурь зазря не выказывают.
- Артеллерист, значит… Это хорошо. Нам артиллеристы позарез нужны. На Мудьюг, на тамошнюю батарею пойдёшь, - уже спокойным голосом подытожил «кожаный».
Потом он, покрутив ручку аппарата, проорал в трубку о каком-то постановлении, о катере, ещё чего-то, Кондрат не разобрал, и уже обычным голосом ему:
- Если есть какие личные вещи, можешь забрать. Жди во дворе. И не вздумай бежать, расстреляю, - человечек постучал ладонью по кобуре. - Свободен.
Аникеев вышел в коридор.
- Ну, чего там, Кондратка?
- Чего, чего… опять к пушке, мать её… - Кондрат обречённо махнул рукой.
- А ежели я не согласный? – взвинтился один из мужиков.
- Расстрелять грозились, - Аникеев поплёлся к выходу с видом, будто именно это сейчас с ним и сделают.
Во дворе понуро сидели, переговариваясь, ещё несколько человек.
- Ну что, мужики, повоюем? – чтобы как-то встрять в беседу, не особо бодро обратился к ним Кондрат.
- Что, б… ещё не навоевался? – зло сплюнул конопатый здоровяк в фуражке с треснутым козырьком.
***
Английский консул в Архангельске Д. Янг, хорошо осведомлённый о расстановке политических сил в России и знающий обстановку в Архангельске, в посланиях своему правительству предупреждал о бессмысленности интервенции на Север России.
Тем не менее, в начале июня в Мурманск пришли английский крейсер «Аттентив» и американский крейсер «Олимпия». 17 июня ещё на одном английском крейсере прибыл с инструкторами и десантом назначенный союзниками «главнокомандующим союзными войсками на Севере России» генерал Ф. Пуль.
Часть кораблей остались в Мурманске. В море вышла эскадра из восьми кораблей: крейсер «Аттентив», французский крейсер «Адмирал Об», транспорты с десантом «Сальватор», «Стивенс», «Астурия», «Вестбороу», «Кассала» и авиаматка (seaplane carrier) «Найрана».
31 июля десант взял город Онегу, и эскадра легла курсом на Архангельск.
Мысленно с консулом Янгом соглашался и капитан английского крейсера «Аттентив».
«Какого чёрта мы так упорно лезем в эту авантюру? - думал он, стоя на мостике, и щурясь на бледно-серые волны Белого моря, - разве нам мало примеров в умении русских воевать, или в Вестминстер-холле наивно полагают, что смена власти меняет и навыки армии? Русские будут драться не за правительство, а за свою землю. Наши умники забыли позорные экспедиции в Петропавловск и сюда же, на Беломорье? У адмиралтейских после тех походов, несмотря на давность событий, до сих пор несварение желудка. Чёрт бы их всех побрал! И что символично, снова та же развесёлая компания – мы, французы, и теперь ещё вдобавок нахальные янки, - капитан раскурил трубку, - с другой стороны логику правительства тоже можно понять. По старой доброй английской традиции от души пограбить аборигенов, пока те почём зря колошматят друг друга, а затем, с английской же невозмутимостью, назвать этот разбой бескорыстной дружеской помощью. Но что больше всего раздражает во всей этой истории, так это то, что эскадрой командует этот американский выскочка Биерер. Он даже не на военном корабле, а на старой калоше «Сальватор»!».
***
Кондрату доводилось бывать на Мудьюге. Остров лежит недалеко от входа в устье Двины, от большой земли его отделяет проток под названием Сухое море. Остров по протоку вёрст пятнадцать будет, а в поперечнике, местами три. Над водой сажени на две, да кое-где кочки под пять саженей.
Гиблое место. Болота вонючие, от которых по лету от гнуса не отобьёшься, змеи. В середине острова хвойный лес, а так всё песок. Да, маяк там ещё есть, или два? Один точно, на западном мысочке, деревянный, Чёрная башня зовётся. А вот пушек он там не приметил, да и какой у него тогда к ним интерес, дело-то ещё до войны было.
На буксире двух губкомовских и Кондрата отвезли на остров, знать бы тогда, что это место ему по гроб жизни сниться будет.
На острове колготилось сотни три работников, строили укрепления, сновали матросы. У одного из них Аникеев спросил про командира, и тот показал ему смурного флотского офицера. Кондрат по форме доложился, тот только глазом покосил.
Не получив внятного распоряжения, и предоставленный сам себе Кондрат прошёлся по острову. Комары жрали нещадно. Второй маяк всё-таки был. Каменный, в версте от батареи из четырёх пушек, севернее установили ещё четыре орудия. Пушки Аникееву не понравились. Старьё, только что не ржавые. Опять-таки корабельные, намертво закреплённые на помостах, а значит, если в «вилку» возьмут… Расположение же их, Кондрата, как артиллериста, и вовсе повергло в недоумение. Орудия поворотные, а стоят в ряд. А ежели, к примеру, потребно будет вести огонь при повороте ствола на 90;, то стрелять сможет только одна пушка.
«Что же они их уступом-то не поставили?» - озадачился Аникеев, почёсывая в затылке, - «доложить что ли…», - потом вспомнил кислую физиономию офицера, и махнул рукой, - «у их погоны побогаче, пущай сами думают, а на мне вона и вовсе формы нету».
***
Капитан «Аттентива» пребывал в пресквернейшем настроении. Он не выспался. В три часа утра его разбудили. Вахтенный офицер доложил, с «Сальватора» сообщили, что французский крейсер сел на мель, и он отправляется ему на помощь.
«Чёртовы идиоты! Что они вытворяют! Это уму непостижимо, разбить эскадру!», - капитана трясло от бешенства, - «этим недоумкам, заслуженно возглавляемым мистером «капитаном» Биерером, только с флотилией пирог туземцев баталировать. Да будь у русских хотя бы два эсминца! Один бы отвлекал его, а другой в это время, как в тире, расстреливал бы транспорт с десантом. Oh my God! За что ему всё это».
Позже выяснилось, что «Адмирал Об» самостоятельно снялся с мели, и идёт к острову Мудьюг.
«Полные идиоты», - с нездоровым спокойствием констатировал капитан.
Когда эскадра наконец-то собралась вместе, было уже около пяти пополудни.
В шести милях от острова, на якоре, у мелководья Берёзовый бар, стоял плавучий маяк.
С «Аттентива» спустили катер с десантом, и захватили маяк, связались с островом, предложив сложить оружие.
***
Оборудовав, насколько это было возможно укрепления, рабочие с губкомовскими уехали с острова. На Мудьюге остались орудийные расчёты. Потом куда-то запропали офицеры.
Матросы замитинговали о предательстве, приняли резолюцию оборонять остров и проход в Двину.
Кондрат ко всем этим «агитациям» отнёсся философски: «Ну, энтих митингов я на фронте до икоты насмотрелся и наслушался, а морячков бросать негоже, кулеш из одного котла ели, значится и дальше заодно, а там… как Бог даст. Почитай за всю войну двумя лёгкими ранами отделался, глядишь, и здесь кривая вывезет».
Первого августа с плавучего маяка сообщили, что видят дымы эскадры.
- Ничего, товарищи! Нам главное до прихода подмоги продержаться, - подбадривал приунывшую команду старший из моряков.
Через какое-то время с плавучего маяка протелефонировали.
Матрос, как-то само собой ставший за командира, прикрыв трубку ладонью, переговорил с «парламентёром».
- Ну, чего там ещё? – полезли к аппарату матросы.
- Маяк англичане заняли, требуют, чтобы сдались.
- А ты чего?
- А чего я? Я, как постановили, отказался, - пожал плечами старший, - давай ка братишки по батареям. Скоро начнётся.
***
Услышав в большинстве своём непереводимый на английский язык, а поэтому непонятный ответ, англичане приняли решение приступить к высадке десанта.
«Аттентив» и «Найрана» подошли на необходимое расстояние. С «Найраны» спустили на воду два гидроплана.
«Аттентив» начал обстрел, а гидропланы, поднявшись в воздух, стали бомбить батарею. 150 солдат высадились на остров в шести тысячах ярдах севернее.
***
Несмотря на вздымающиеся тут и там фонтаны песка от разрывов снарядов, эка невидаль, четырёхдюймовки лупят, и не такое от германца присылали, Кондрат не без интереса наблюдал за действиями англичан.
Когда матросы сделали несколько безуспешных залпов, Кондрат тронул за плечо наводчика одного из орудий:
- Нукась, дай стрельну.
- А могёшь? – осклабился матрос.
- Счас поглядим, - Кондрат склонился над панорамой, отдавая распоряжения орудийной прислуге, - давай!
Орудие басовито рявкнуло. Через мгновение трубу на одном из кораблей разнесло в клочья.
- Могё-ошь… - уважительно протянул матрос. Остальные заорали «Ура!».
Всё это происходило на фоне ложащихся рядом снарядов с крейсера, и взрывающихся чуть левее батареи бомб с гидропланов.
***
Капитан «Аттентива» был в ярости: «Эти русские не только отказались сдаться, и как он догадался, в оскорбительной форме, так они ещё и разворотили трубу на его корабле. Swines! А комендоров крейсера следует вздёрнуть на рее. Ни одного попадания! Ну, уж нет! «Славы» адмирала Дэвида Прайса он не желает ни под каким соусом».
К острову малым ходом подошёл «Адмирал Од».
Капитан с трудом отказал себе в желании отдать приказ «салютовать» по французу из всех орудий.
***
Со стороны северной батареи послышались выстрелы и стрёкот пулемётов. Минут через двадцать прибежали запыхавшиеся матросы:
- Нас десант атаковал, скоро здесь будут. Их там больше сотни, с пулемётами.
- Потери есть? – спросил старший.
- Нет.
- А орудия?
- Да вот, панорамы и замки поснимали.
В виду острова показался ещё один крейсер.
- Вот теперь они нас всерьёз с землёй ровнять начнут, - поделился соображениями один из матросов.
- Ну что, братва, что могли, то сделали, задержали «союзничков», мать их... Подмоги, надо понимать, ждать неоткуда, а погибать здесь, нам не с руки. Надо бы ещё при жизни с той офицерской контрой, что сбежала, потолковать. Что скажете? – старший оглядел свою команду.
- Замки с пушек снимаем, рвем «погреб», и уходим, пока десант не подошёл.
- За дело! – старший посмотрел на Кондрата, - ну, герой, а ты как считаешь?
- А что я, я как все, - если честно, Кондрату ни с какого боку не хотелось «ге-ройски пасть за…». «За что?».
- Вот, и лады. Уходим, - матрос хлопнул Аникеева по плечу.
Переправившись на нескольких лодках на материк, не знавшие о перевороте моряки, всё же помятуя измену офицеров и то, что помощь к ним никто так и не прислал, решили пробираться в город отдельными группами, заподозрив, что не всё там ладно.
Небольшой отряд, с которым решил идти Кондрат, за десять вёрст до Архангельска, застал врасплох, и обезоружил конный офицерский разъезд.
Наличие оружия и морская форма не оставляли сомнений в принадлежности задержанной группы к большевикам.
- Что, краснопузые, добегались? – подал конём на сгрудившихся в кучку, растерянных людей, зло оскалившийся ротмистр.
- Ротмистр, может мы их прямо здесь… Утомительно будет этих скотов до Архангельска гнать, - предложил один из офицеров.
- Нет, милый барон, для этой сволочи это слишком просто. Пусть побегают. Может jogging поубавит в них большевистского задора, а в городе их в контрразведку доставим. Возможно, там заинтересуются, что в этих патриархальных краях «рэвоволюционные» балтийцы делают.
- Мужика-то отпустите, случайно к нам прибился, - подал голос матрос, бывший на острове за старшего.
- Кто разрешал пасть открывать?! – вынув ногу из стремени ротмистр, и ударил моряка, - вот этот-то субчик всенепременно господ из контрразведки заинтересует. Может он у вас комиссар, раз ты о нём так беспокоишься?
Пленных, взяв в «подкову» на рысях погнали по тракту.
На одном кустистом участке дороги, молодой матросик рванул в сторону кустов. От группы отделился всадник, послав лошадь в лёгкий галоп.
Офицер догнал своих, брезгливо вытер клинок шашки платком, и резким движением бросил её в ножны.
- А пристрелить нельзя было, - поморщился барон.
- Патроны ещё тратить…
«Во что я опять вляпался? Какой я ещё комиссар?», - на бегу думал Кондрат, сочувственно поглядывая на товарищей по несчастью. Морякам приходилось нелегко, не привыкшие к продолжительному бегу, они тяжело дышали, хватая широко открытыми ртами прохладный утренний воздух.
Только перед городом конвоиры позволили им перейти на шаг. Двоих матросов вырвало. Люди еле передвигали ноги от усталости.
- Видите, барон, сколь полезна пробежка, теперь у нас с ними не будет проблем на улицах города, - ротмистр кивнул на пленных.
- Что меня в вас не перестаёт удивлять, ротмистр, так это ваша нечеловеческая рациональность, - покачал головой немец.
В Архангельске на рейде уже встали на якорь крейсеры эскадры союзников, направив стволы орудий на город. У причалов швартовался транспорт, выплёскивая по сходням ручейки десанта, стекающие на берег.
2 августа 1918 года в Архангельске вышел последний номер газеты «Архангельская правда». Центральное место в ней заняло обращение архангельского комитета большевиков. «Комитет партии, – говорилось в обращении, – вынужден идти в подполье, дабы не быть распятым мировыми разбойниками. Комитет партии призывает всех членов быть стойкими на своих постах и продолжать наше революционное дело».
В городе шли повальные аресты совработников, не успевших эвакуироваться, активистов, военных, прослуживших хоть какое-то время в Красной Армии, неблагонадёжных и сочувствующих Советской власти.
Офицеры пригнали пленных к зданию, занятому под нужды контрразведки, и передали конвою.
Моряков и Кондрата прикладами затолкали в подвал, битком набитый народом. В помещении стоял смрадный запах множества давно не мытых тел и экскрементов.
Так прошло несколько дней. Раз в день арестованным давали краюху хлеба. У выхода из подвала стоял четырёхвёдерный бидон с водой, с привязанной к нему цепью жестяной кружкой. Утром и вечером кто-нибудь из арестантов под охраной часового выносил отхожие вёдра.
Каждый день из подвала куда-то уводили по десять пятнадцать человек. Некоторых приводили сильно избитыми, иные и вовсе не возвращались, на их место вталкивали в подвал новых.
Настал день, когда дошла очередь и до Кондрата.
Его привели в кабинет, отличающийся от того, в котором он побывал две с небольшим недели назад, разве что размерами. Правда, здесь ему сесть не предложили.
За столом сидел усталого вида подполковник, с седой профессорской бородкой и в золотом пенсне.
- Нуте-с, кто таков? – поднял он на Кондрата глаза от разложенных на столе бумаг.
- Аникеев Кондрат, - Кондрат, помня, какими после допроса возвращались в подвал некоторые задержанные, решил отвечать на все вопросы.
- За что задержан?
- С матросами в одном обчестве оказался.
- С какими матросами? – заинтересовался подполковник.
- Ну, с этими, с Мудьюга, - Кондрат показал головой куда-то себе за спину.
- Так-так-так, - оживился подполковник, - это с теми, кто эскадру обстреляли?
- С ними.
- А как же ты в их компанию попал? – подполковник облизнулся, как кот, за-приметивший несмышлёную мышь.
Тут бы Кондрату соврать что-нибудь, а он, простая душа, не умея понять, как всё переменилось в раздираемой гражданской войной стране, поведшись на спокойный голос старшего офицера, в котором по инерции всё ещё видел «отца-командира», стал отвечать всё, как на духу:
- Дык я с самого начала на батарее был.
- То есть по идейным соображениям? – уточнил подполковник.
- Это как это? – озадачился Кондрат.
- По зову души, ты сам пришёл на батарею…
- Да какое там сам, ваше выскбродь, мы с мужиками на заработки из деревни приехали, а нас зарестовали… а энтот, в кожанке… раз артиллерист, то поезжай на Мудьюг , а то расстреляю... – перебил подполковника Кондрат о наболевшем.
- А ты артиллерист?
- Так точно. Всю германскую.
- Вот и я артиллерист, а вот чем приходится заниматься… «На германской войне… только пушки в цене, а невесту другой успокоит…», - неожиданно, приятным тенорком пропел подполковник.
- Ладно, иди, артиллерист, - о чём-то вздохнул полковник, - подожди. А кто трубу-то на крейсере снёс?
- На чём? – не понял сразу Кондрат.
- Ну, на корабле.
- Так, ить я и снёс… а то матросы в белый свет палят, как в копеечку… Ну, я и стрельнул.
- Стрельнул?! Нас союзники, как кутят носами тычут, за то, что мы не обеспечили… А он, видите ли, стрельнул, - накручивал себя подполковник, - Мерзавец! В тюрьму пойдёшь! Посидишь там, может поумнеешь! Эй там!
В кабинет заглянул конвойный.
- Увести.
- В подвал?
- В тюрьму веди, - настроение полковника заметно ухудшилось.
Аникеева увели, а подполковник, приказав больше никого не приводить, запер дверь на ключ, достал из сейфа бутылку коньяка, основательно плеснул в стакан, и залпом выпил.
Усевшись за стол закурил, ощущая, как тепло растекается по телу.
«Что творится?», - невесело думал он, - «Я, боевой офицер, «Владимир», два «Георгия», сижу здесь, как крыса жандармская, людей по тюрьмам распихиваю. Долг исполняю… Какой долг? Перед кем? Перед этими, что ведут себя на Руси, как на задворках своего дома? Да они и помечтать не смели, что вот так, без боя, будут хозяйничать на этой земле. А мы-то хороши, против своего хоря, в свой же курятник лисицу пригласили. Союзники! Да при таких союзниках врагов никаких не надо. Разграбят всё, засядут здесь, а потом нашему же солдату их вышибать придётся… Кстати о солдатах… Я и сам хорош, зачем этого пушкаря в тюрьму отправил? Да он честнее всех нас! Он эту братию огнём встретил, а мы хлебом-солью привечаем. Два года назад, за такой выстрел я бы его к награде представил, да ещё бы в обе щёки расцеловал! Вернуть, что ли? А-а, - он налил себе ещё порцию коньяку, - посидит немного, ничего с ним не станется.
Чтобы избежать загруженности тюрем в городе враждебно настроенными заключенными, а также для усиления репрессий, интервенты и белогвардейское правительство «социалистов» решили открыть каторжную тюрьму на острове Мудьюге, в шестидесяти километрах от Архангельска.
По сути, это была не тюрьма, а концентрационный лагерь, в применении которых, так поднаторели англичане еще во время англо-бурской войны. Зачем придумывать для этих русских что-то новое, когда есть отлично зарекомендовавшее себя изобретение.
Кондрату опять «свезло». Он попал в первую же партию из ста тридцати четырёх каторжан, которую в конце августа 1918 года доставили на остров Мудьюг.
«Что ж ты меня судьба-злодейка по кругу-то всё мотыляешь!» - сокрушался Кондрат, оказавшись на острове.
Прибывшим в этой партии предстояло самим построить для себя бараки, вырыть карцеры-землянки, обнести территорию лагеря двумя рядами ограждений из колючей проволоки.
Англичане, не доверяя русским в таком серьёзном деле, администрирование и охрану лагеря поручили французам.
«Правила для заключенных в лагере» предусматривали наказание карцером или смертной казнью.
По раскладке на каждого заключенного полагалось в сутки: галет 200 граммов, консервов 175 граммов, риса 42 грамма, соли 10 граммов.
Заключённые обязаны были ежедневно работать, отказ от работы – карцер.
Не было какой-то более, или менее приемлемой медицинской помощи, бани, мыла.
В бараки, первоначально рассчитанные на сто человек, селили по триста пятьдесят и более.
Кондрат первое время не мог поверить, что так можно обращаться с людьми: «Да у нас в деревне скотина во стократ лучше живёт!».
Деревня, дом… Он уже отчаялся увидеть родных. Наступали холода, пережить здесь, на Севере, зиму в таких условиях, Кондрат не надеялся.
В конце осени в лагерь привезли группу заключённых, среди которых был матрос, что командовал на батарее. Как же Кондрат был рад его видеть!
Матроса звали Николай. В германскую он служил на броненосном крейсере «Громобой», на котором участвовал в набеговых операциях на коммуникации противника, ставил минные заграждения. Потом революция, Архангельск.
- Ну, и как тут? – спросил он Кондрата, после того, как тот растолкав соседей, освободил для него место на верхних нарах.
- Ох, худо. Держат хуже скотины. Ни пожрать тебе, ни помыться…
- То-то, я чувствую, от тебя козлом разит, - перебил его Николай, - ну-ну…
- Бьют, в карцер сажают за любую провинность. А карцеры на леднике устроены. Сам не сидел, слава Богу, но видел, какими оттуда люди выходят, а некоторых прямо на погост выносят… Которыми ночами спать не дают, обыски устраивают, и опять бьют.
Покойников кажный Божий день выносим. Самый зверюга у них сержант Лерне, переводчик. У-у лютует вражина… Так что, ежели у тебя когда была охота познать, что такое муки адовы, то в то самое место попал.
- Не дрейфь Кондрат! Бог не выдаст, свинья не съест. Ну, а люди здесь какие не то серьёзные есть, с кем не только нюни разводить можно? – шёпотом спросил матрос.
- Вона, тех двоих видишь? – кивком показал Аникеев в угол барака.
- Ну…
- Гну. К ним подойди.
С того дня стали они держаться вместе, хотя Николай часто подолгу шептался о чём-то с теми людьми, на кого Кондрат ему в первый день указал. На его вопросы, о чём, мол там шушукаетесь, матрос отмалчивался, или отшучивался: «Ты главное, Кондрат Никомидийский, меня держись, и всё рядком будет».
Летом 1919 года французы засобирались, видать русское гостеприимство и во второй раз не по вкусу пришлось. В администрацию и гарнизон поставили из русских. В лагере было обрадовались, какое там! Хрен редьки не слаще.
В один из сентябрьских дней, Николай шепнул на ухо Аникееву, что готовится восстание:
- Ну, что Кондратий, жахнем по контре из главного калибра, или так и будешь вшей давить?
- Об чём речь, я с вами, - ни на секунду не заколебался тот.
Время поджимало. По лагерю прошелестел слушок, что всех переведут на новое место, куда-то на побережье Кольского полуострова в местечко Йоканьга.
15 сентября Николай предупредил Аникеева, чтобы тот был готов:
- Так, что вот так, брат Кондрат. Сегодня, или никогда.
По разработанному заранее плану, у одного барака нужно было снять часового, что и было сделано. В час дня из захваченной винтовки, как было условлено, сделали выстрел, послуживший началом восстания.
Но восстания, как такового не получилось, когда заговорщики открыли бараки, большинство заключённых попросту отказались выходить. Самые отчаянные бросились через ограждение.
Пришедшая в себя охрана открыла огонь.
В суматохе Аникеев потерял из виду товарища. Обдирая руки в кровь о колючую проволоку, Кондрату удалось выбраться за территорию лагеря.
С ещё двадцатью счастливчиками, он добрался до берега, и на одном из карбасов, на которых крестьяне приходили на остров по своим надобностям, их группа переправилась на материк.
Как только Кондрат оказался на берегу, он не стал тратить время на пустые разговоры, а припустил к ближайшему лесу.
Может она и взаправду хорошая, эта Советская власть, как рассказывал ему Николай, но своя семья всё же лучше. Поэтому не стал Кондрат пробираться ни к частям Красной Армии, ни к партизанам. Войны да тюрьмы он вволю нахлебался.
Окольными путями, через леса, питаясь грибами, орехами и ягодами, сторонясь дорог и поселений, Кондрат добрался до дома.
Их деревенька стояла в такой глухомани, что о событиях, произошедших за последние пятнадцать месяцев, односельчане только от него и узнали.
После того, как он с другими мужиками по осени не вернулся, из оставшихся в деревне стариков и баб, никто выбраться в город, так и не отважился, перебивались, чем Бог послал.
Товарища своего, Николая, Аникеев так никогда больше и не увидел.