Я смотрю грустный ты какой-то в последние дни. Случилось чего? Пустота говоришь в душе, отступил Господь. Оставил. Что ж, и такое бывает. Только ты сам рассуди: нежели может быть, где на земле, такое место где Бога нет? Есть говоришь? И где? В душе человеческой! Вона оно как. Глубоко капнул, не поспоришь. Может человек от Бога свою душу затворить, есть у него такая сила. Как в народе говорят – вольному воля. Спрячется вот так человек от Бога, затворится в своей душе, будто озорной мальчишка в чулане, а как дверь-то захлопнется - давай горланить. И то – страшно одному в темноте-то.
Вот у меня, к примеру, случилась раз. Пошел я как-то по весеннему льду рыбу удить. Весна ранняя была, веселая, солнышко печет, пташки уж щебечут, а снег еще лежит. Дай думаю схожу, рыбки наужу, пока лед стоит. Мужики наши – Митяй со Степаном тоже собрались. Вышли мы, лед пробили, сели. Гляжу они, товарищи то мои, нет-нет да и тянут то леща, то карася, а у меня нет ничего. Они даже посмеиваться надо мной стали: мол, не глядись Антип в воду – рыба пужается. Ну мне то ихние шутейки насчет внешности по боку, но однако ж как рыбаку, тут мне срам. В общем не утерпел я, и пошел себе другое место искать. Есть у меня одно такое, заветное. Завсегда оттуда рыбки таскал, ни разу с пустыми руками не уходил. У того берега оно, реку только перейти надо. Иду, я значит, шагаю. Сам весь расстроенный и не слышу, как лед-то подо мной потрескивает. И то сказать, уж было ему время трещать-то. И уж услышал, когда он подо мною совсем поломался. Глазом моргнуть не успел, уж провалился по колено. Упал, было, на спину, на край, да он и тут обломился. Мигом весь в воде очутился. Стал было выбираться, да куда там - крошится. Вылезти не могу, да еще на самой стремнине дело было, вот-вот под лед затянет. Слава Богу, товарищи мои увидели такую беду да на помощь поспешили. Как вытащили они меня, я одежу-то мокрую скинул и бегом до двора. Добежал, вроде ничего – даже еще пошутить успел, про свою такую рыбалку. Забрался на печь, лег, а под утро меня жар взял, да такой, какого отродясь не было. Три дня лихорадило, а я с тех дней только и помню, что все время в проруби тону да на помощь зову. Прямо криком кричу, а никого нет. А я и не пойму – почему меня не слышит-то никто. Веришь, нет - плакать начал. Такая безнадега взяла. И уж совсем было меня та прорубь черная затянула, я уж и карабкаться-то перестал. Руки мои сами собой опустились и я тихохонько так, опускаться стал все глубже и глубже, в самую темень. И понимаю ведь, что все - смертушка моя пришла, а ничего поделать не могу, верней сказать не хочу даже. Сил нет, сдался весь. И тут вдруг так холодно мне сделалось, так страшно, что я от страха этого да холода, снова кричать начал да биться. Откуда только силы взялись.
В общем поправился я, как сам видишь. Три дня в горячке бился, говорил уж, да думал, что один. Ан нет – Маланья моя все эти дни возле меня сидела, не отходила. Будто с ребеночком малым нянчилась. Измоталась вся, исхудала. Сама потом чуть не слегла. Отец Никодим, говорил потом: «Исцелил, - говорит, - тебя Господь, с одра смертного восставил, однако ж и Маланья не меньше сделала». Я-то сразу и не смекнул: «Как это, говорю ему, не меньше – то Маланья, а то Господь». А он мне: «А так, как Господь Сына Своего ради нашего спасения отдал, так и нам следует душу свою ради ближнего своего положить, как в Евангелии и написано, вот Маланья твоя так и сделала». Вот оно как. Вот такая у меня Маланьюшка. Только ты ей не говори ничего, а то не равен час еще осерчает, греха не оберешься.
А о том, что Бог тебя не слышит, я так думаю: слышит Он, Ему Сердцеведцу все открыто, все наши молитвы, все крики. Это мы бьемся в горячке и думаем, что будто одни на всем белом свете остались, что бросил Он нас, забыл и не в ум, что для того что бы самим Бога услышать сперва очнутся надо, излечится. Оно конечно, дело это не простое, однако возможное. Господь завсегда поможет, ежели сам плошать не станешь.