8. Правда, как она бывает

Дон Хи Кот
А я тебе так скажу: слово не воробей – в кулаке не удержишь. Иной раз так с языка рвется, инда зубы крошатся. А как же – правду ведь знаешь! Где уж тут умолчать-то…
Было раз – случились у Маланьи именины. Оно конечно дело не новое, а ежели по совести сказать так и вовсе старое, но уж тут как не крути, а все же праздник. А тут в аккурат и артель наша, то чего полгода делала, продала. Мы с мужиками прибыток поделили и айда по домам. Иду я, значит, кошелем позвякиваю, в голове прикидываю - чего да как у меня складывается. И все-то складно у меня получается, и идти-то мне от этого хорошо. Вольно, легко так шагается. В общем, иду жизни радуюсь, солнышку улыбаюсь да с соловьями пересвистываюсь. Ну, чисто кот наш Плошка на масленицу.
Да, вот радуюсь-то, я радуюсь, а у самого в голове мыслишка бьется: ой чего-то не так, чего ты Антип недоглядел. Заешь, как бывает, когда, к примеру, на ярмарку собрался, поехал уж, а кошель-то дома забыл. Вот и тут. Иду, а мыслишка эта мне ни как покоя не дает. Во двор зашел, на крыльцо уж стал подыматься, как вдруг дверь избы отворилась и оттуда прям на меня Маланья задом наперед - тащит чего-то. Я в сторону – чуть успел отпрыгнуть -  а у самого мыслишка-то эта беспокойная так в  голове забилась, ажно шапка на глаза съехала. А как она, Маланья-то, ко мне лицом повернулась, тут я разом все и вспомнил – именины же у ней! Завтра! Аж спина взмокла. Стою - столб столбом, а она мне улыбается.
- Вот, - говорит, - подушки надумала проветрить.
Я шапку снял, утерся:
- И то, - отвечаю, - дело.
А сам гадаю: чего это она про подушки-то? Новые, что ли выпрашивает? И так, осторожно, на всякий случай, говорю:
- До чего у нас с тобой Маланьюшка подушки замечательные, прям не нарадуюсь. Сколь им лет, а все как новые.
А она вдруг улыбаться перестала, да как зыркнет на меня глазищами-то:
- Как, - говорит, - не новые, коли я их каждый год пухом по новой набиваю.
Ну, я спорить с ней не стал и молча, боком так, в избу-то прошел. Потому как такой разговор с ней вести мне никакого резону нету.
Зашел я, значит, в избу, сел у окошка и крепко задумался: я-то может про те именины и запамятовал, но Маланья не в жисть. Вон у ей какое лицо счастливое было, помнит стало быть. Ну, думаю, ладно, тут рыдай не рыдай, а подарок покупай.
Думал я, честно говоря, не долго. Скоренько решил чем жинку порадовать, да сколь денег у меня должно остаться – посчитал. Решил платок подарить. А чаго? Вещь красивая, полезная и опять же - недорогая. Куплю, не жалко, поди один раз живем. А то ходит моя чисто сиротка, все в одном и том же. Ну а как смекнул, так, что бы времени зря не терять, тут же собрался и прямиком к Фролу в лавку. Пришел и прям с порога ему: так мол и так, выручай. А он, - «да, вот, - говорит, - весь товар на виду, выбирай чего душа твоя пожелает». Огляделся я, и в правду сказать - товара в лавке полным-полно. Навалом. Тут табе и самовары, и утюги, и утварь всякая. А по самому верху, под потолком, платки развешаны. Да красивые, такие, узорчатые все, богатые. Чуть пониже от этих, другие – поплоше и материалом и узором, а уж в третьем-то ряду и вовсе простенькие, ситцевые в горошек. Такие все больше совсем махоньким девчушкам берут. А чего на них тратится-то, им что парча, что ситец, все одно истаскают.
Стою, выбираю. И глянулся мне один в верхнем ряду. Уж больно хорош - сам из чистого шелка, каемка изумрудна, а по синему полю цветы узорчатые, да птицы райские. Взял я его в руки, а узор вроде как и ожил – цветы словно под ветром шевелятся, птицы летают, ходют, только ишшо не поют. И свет от него струится такой, все равно как от жар-птиценного пера. Ажно в глазах засвербело. Ежели таку красоту, да на мою Маланью – чисто царица Шамаханская получится. А может и того лучче.   
Решил – беру.
- Ну, - говорю, - Фрол, хорош у тебя товар. Знатный. Возьму, пожалуй. Сколь просишь-то?
А он-то, слышь-ка, как мне ответил, так я сперва-то и не понял даже, подумал, он амбар свой обмерил, да и говорит мне, сколь в нем саженей. Ну, я, значит, опять ему:
- Ты, Фролушка, поди оглох совсем в своей лавке сидючи. Я, говорю, сколь платочек-то стоить будет?
А он опять мне в ухо той же цифирью.
- Это что ж, - говорю, - вот ентот самый платочек? -  И показываю ему добро-то его цветастое.
А он кивает: этот, мол, этот. Не перепутал.
Посмотрел я еще раз на эту красоту, аж руки зажгло.
- Это ж, - говорю, - Фролушка чать не ковер какой, персидский, а самая, что ни наесть простая вещь, какую бабы кажный день на голову наматывают. Как же она столько стоить-то может? Да и на двор в ней, в красоте-то этой, не выйдешь – куры засмеют. Сиди себе тока в избе да на стены отсвечивай.
- Зато, - говорит, - будет у тебя Антип уж не Маланья, а царица Шамаханска, а ты, стало быть, при ей падишах.
Уел он меня с той царицей, будто мысли прочел.
- Ты Фрол, - отвечаю, - денег-то много скопил, а ума так и не нажил. На кой мне в избе царица, когда мне хозяйка нужна. Неужто станет табе царица печь топить, да корову доить.
А он хитрый, Фрол-то.
- Ну, - говорит, - не хочешь царицу, пущай будет купчихой. – И кивает на средний ряд, где платочки попроще. 
  - А эти почем? – Опять спрашиваю.
А он мне тот же амбар, только с другого боку. Вот до чего, думаю, ушлый человек, никак с деньгой расстаться не может.
- Ежели, - говорю ему, - купчихи такие платки бы носили, купцы бы по миру ходили.
А он сразу в упрек:
- Это до чего же, – говорит, - ты дядя Антип жадный стал, копейку из кулака не выдавишь. Ты со своей Маланьей сколь лет прожил-то? Чай годков тридцать? И неужто она у тебя платка хорошего не заслужила. Хоть бы раз супружницу порадовал
Я вообще-то человек терпеливый, но когда напраслину на меня возводят утерпеть не могу. Сейчас, думаю, я ему всю правду выскажу:
- Моя, - говорю, - супружница и без подарков мене рада, поскольку она ко мне как к человеку антерес имеет, а не как к горшку с деньгами. Ты бы лучше Фрол на рожон не шел, а я бы тебе тогда про твою женитьбу и не напомнил. – А он, слышь-ка, страсть как про свадьбу вспоминать не любит, потому как его в этот дом в одних штанах взяли, приказчиком он сперва у своего будущего тестя работал.
- Я, - говорит, - дело свое своими руками поставил.
- Видать, - отвечаю, - что ни головой.
А он уж чуть не кричит:
- Ты вот чего, дядя Антип, ежели за товаром сюды пришел – милости просим, а ежели ругаться  – в другой ряд проходи.
Ага, думаю, злисся. Вот что с человеком правда-матушка делает, на чистую воду выводит, весь как на ладони стал. И я ему, спокойненько так:
- Я за товаром пришел, а ты меня гонишь. Какой же ты купец? Так ты все приданное, какое тебе тесть отмерил, растеряешь.
Гляжу уши у него раскраснелись, того и гляди – полыхнет.
- Я, - говорю, - Фрол не супротив хорошего товару, однако, у меня деньга не на грядке растет и, опять же, в любой вещи смысл должон быть. А какой по-твоему смысл в таком платке? А? Молчишь? И правильно молчишь, потому как в жар-птицах на голове смыслу никакого нету. А вот, к примеру, в курицах на насесте - есть. Ты бы лучше курами торговал.
- Ну не тебе, - фырчит, - меня учить. – А сам насупился да к окну отвернулся. Осерчал, стало быть.
Вот, думаю, человек – с ним по-доброму, добрым советом делятся, а он пренебрегает, упрямится. А все потому, что молодой еще. Ну, ничего, думаю, я зато старый и уж чать как-нибудь соображаю, как с ними, с молодыми-то говорить надо. Самого поди так учили – лаской, да терпеньем.
- Ты, - говорю, - Фролушка, не серчай, да не ругайся. Мои-то слова можа табе пока и невдомек, поскольку не дорос ты еще умишком-то, однако ж потом припомнишь – благодарить станешь. Ну а ежели будешь старшим грубить, так и по шее арапником схлопотать не долго.
Он аж подпрыгнул от злости.
- Ты, - кричит, - дядя Антип ни как с ума выжил! Ты чего сюды пришел? Платок покупать? Так покупай, да языком не мели!
Вот, думаю, человек. И чего так взбеленился? Но однако ж и таких Господь любить заповедовал.
- Чаго, - говорю, - кричишь-то, куплю. Не выбрал ишшо.
- Так выбирай!
- Так я бы выбрал, - отвечаю, - кабы ты торговался.
- С тобой, - говорит, - торговаться, до вечера не уйдешь.
Хэх! Это он верно заприметил.
- Так ты, - я ему опять, - сбавляй.
А он все свое:
- Да на кой мне сбавлять, когда лишней цены тут нету. Или, - говорит, - мне за просто так за тыщу верст мотаться? За спасибо? Нет уж. Не могу сбавить, хоть убей, последняя цена. У меня эти платки, если хочешь знать, и так в базарный день уходят, никто кроме тебя не бодается.
- Ну, - говорю, - то не новость. Народ умом не шибко богат.
А он как хлопнет себя по коленке, я уж думал все - напрочь ногу перешиб. Глянул - ан нет, стоит, не поморщился и ругается все также:
- Вот ведь заладил: умом, да умом. Ты что ль шибко грамотный!
Это он меня значит уязвить. Ну, уж тут меня не возьмешь:
- Да уж, - отвечаю, - шиш от кукиша отличу.
Тут у Фрола терпелка-то и лопнула.
- Все, - говорит, - бери дядя Антип, что хошь и иди с Богом.
Тут я и давай ишшо подбавлять:
- Так ты цены не сбавишь?
- На эти, - говорит, -  не сбавлю.
На верхние, значит.
- А на какие? – Спрашиваю.
- А вот, - говорит, - на эти маленько можно. – И показывает на самые простенькие, ситцевые в горошек.
- Ну и почем? – Интересуюсь.
А сам взял платок в руки, смотрю. Недорогой, конечно, и по узору и по выделке, однако ж в дело тоже гож.
- Только, - говорит, - для тебя, дядя Антип, двугривенный.
- Эка, - говорю, - загнул! – Ну, это я так, для порядку, сам такие же платки на ярмарке за полтинный видал, пожалел тогда купить.
Он аж вспотел.
- Все, - говорит, - не могу больше: давай гривенник и забирай. Или я счас сделаю чего-то…
Ага, думаю, вот теперь доспел.
- Ладно, - говорю, - беру. На тебе твой гривенный, разоритель.
Ушел я от Фрола, по совести сказать, довольный. Он, конечно, чего-то там кричал еще, но я уж не слыхал. Иду себе, шагаю. На душе легко так сделалось, прямо полетел бы. И то сказать не каждый день такой торг выдается. Пришел в дом радостный, а там Маланьюшка моя чай собирает, самовар уж поспел. Сел я за стол и думаю: а чего ждать-то завтрева, сейчас и подарю. Маланья самовар на стол поставила, да меду там, варенья всякого, баранок. И тут я не утерпел:
- Ну, - говорю, - Маланьюшка, супружница моя ненаглядная, дозволь поздравить тебя с аменинами. Многая лета табе и вот держи дорогой подарочек. – И протягиваю ей, значит, платочек-то купленный.
Маланья-то сперва улыбалась, а потом как платочек этот увидала, так вроде как лицом сникла.
- Ты, чаго, - говорю, - голубушка. Уж не захворала ли?
- Да, нет, - отвечает, - Антипушка, здорова, слава Богу.
- Или подарочек мой, - спрашиваю, - не по душе? – Ну, это я, значит, для того, что бы она от мыслей своих грустных отвлеклась. Поди, думаю, вспомнила, сколько ей годков-то нынче стукнуло.
 - И подарочек твой, - отвечает, - муженек ты мой ненаглядный, мне по душе. – И как-то так чашкой об стол брякнула, будто руки у ней в раз обессилили.
Эх, думаю, все же осерчала. Все же, сколь баба не проживет, а до самой старости молодиться будет. А сам ей ласково так говорю.
- А что узор скромный, так ты не обессудь. Да и сама рассуди – чать не шешнадцать табе годков-то, расфуфыриваться.
- Да я ничего,- говорит, - спасибо за подарочек. – А у самой слеза из глаз вот-вот брызнет.
- Да, что ты, - говорю, - милая? Чего плакать-то, али не правду я сказал?
А Маланьюшка мне: 
- Правду, говоришь, сказал. А хочешь я тебе, правду скажу?
- Это как? - Спрашиваю. 
- А так: подарочек твой мне давно знакомый, вон, пойди, - говорит, - погляди в сундуке, коли интересно – тридцать три штуки лежат. За все тридцать три годочка, что мы с тобой женаты. Все как один: ситцевые в синий горошек, все за двугривенный в базарный день. Года ты мне припомнил? Что ж не хитрая эта арифметика. Но все одно – спасибо, что не забываешь. Жизнь наша, считай, пролетела и тебе и мне не много уж осталось. Помнить о том надо. А именины мои, Антипушка, так они вчерась у меня были, но что не совсем забыл, за это спасибо особо.
У меня, всю веселость мою, как ветром сдуло. Начал было:
-  Маланья, голубушка моя…
А она мне:
- Да ладно, тебе Антип, все хорошо, все слава Богу. Давай лучше чайку попьем.
Вот такая история, вот тебе и правда. И вроде нигде я не соврал, правду говорил, однако ж на душе апосля было так, будто у нищего кусок вырвал. Выходит, что и правдой можно человека покалечить, да так что на всю жизнь у него рубцы на душе останутся. А уж как за подарочки-то свои стыдно было, так словами и не передать. Такое навалилось, что тока под землю провалиться и осталось. Однако ж и это правда. Но одно дело правду о людях говорить, да совсем другое о себе знать. А я с той поры один урок хорошо выучил: иной раз молчание лучше всякой правды. Недаром в народе его золотом называют. Вот и Маланья моя тридцать три годочка молчала, обидеть видать боялась. Небось думала - придет время сам пойму. Да куды уж там…
Ну а с Фролом, мы давно помирились, хоть, понятное дело, и не сразу.