Пустошь.
Бутылка стояла на столе, чуть накренясь, под донышком лежала выступающая краем, бесстыже обнажённая кожура от ломтика апельсина. Бутылка, наверное, перевернулась бы, но водки осталось на два пальца, и центр тяжести находился внизу, делая эту вроде бы хлипкую конструкцию - устойчивой.
Он, облокотившись о край стола, облапив своими натруженными ладонями пустой стакан, смотрел на бутылку. Хмель его не брала, по крайней мере, ему так казалось. Он почти не закусывал, на маленьком блюдечке налита странного цвета жидкость, состоящая из соевого соуса и оливкового масла. Рядом лежали на тарелке розовые кольца репчатого лука, он макал кольцами эту смесь, закусывая выпитую водку.
На буковой разделочной доске лежал батон с несколькими отрезанными ломтями. И к батону была прислонена единственная фотография его родного брата. Брата, которого уже сегодня похоронили.
Сказать, что ему было горько, больно от утраты?
В последний раз он видел брата, почти тридцать лет назад. Их дороги разошлись, и каждый жил по-своему. Брат не прислал ни одного письма, да и он написав два, так и не получив ответа, больше об эпистолярном жанре не думал.
Так и жили, зная, они есть. А теперь его нет.
Брат младше его на девять лет, умер от саркомы горла, и узнал он об этом только за день до его похорон.
Брат умер, и умерло в нём всё, осталась пустота и одиночество.
И той страны, в которой они жили, больше нет, она развалилась. Незыблемая, непоколебимая, развалилась на осколки без всякого кровопролития. И они жили в разных мирах, конфликтующих между собой. Нет, они не конфликтовали, им просто не было дела друг до друга.
Брат умер, и так сосёт и ноет сердце, вроде прожита большая жизнь, а нет успокоения.
А брат умер укором для него, они разбежались друг от друга, не покаявшись, не признавшись в преданной братской любви.
Смачно хрумкая луком, он философствовал.
А была ли любовь?
Как больно и невыносимо пусто. Он налил очередную порцию водки, кожура апельсина так и приклеившись к донцу бутылки, в своей безобразной отталкивающей обнажённостью с укором смотрела на него.
Брат умер, и рядом никого, кто разделил бы с ним эту тризну. Никого, вокруг пустошь!
Он старался вспомнить, что-либо значимое из их автобиографии. И нечего, так, незначительные обрывки ни радостного, ни обидного.
Макнул булку в грязноватый соус, опуская в рот.
Почему так неустроенна его жизнь и странно, они противоположности с братом всю свою жизнь были одинаково одиноки и оба страдали от этого. Что посеешь то и пожнёшь?
Полная хрень, что сеял он злобу и ненависть? Разве не любил, не жертвовал во имя других. И, что, такова плата – пустота.
Если здраво рассуждать - гнида бы мучился от пустоты, да он бы и не допустил бы и мысли такой. А он мучается.
Господи, как больно. Как невыносимо тяжело. Столько прожил и зря. Совесть, о, эта продажная девка. Всё в ней, он то не бессовестный, иначе бы не страдал. Значит, в нём есть совесть, и она его гложет.
Брат, его брат умер и его закопали, его больше нет.
И уже даже гипотетически к нему не приедешь, как думалось раньше. По щеке побежала какая-то выжатая слеза, скорее бледная тень слезы. Кого он жалеет, умершего брата или себя с навалившейся пустотой.
И до бешенства, до исступления хочется всё крушить корёжить. Хочется взять нож в руки и кромсать своё тело, что бы видели как ему пусто и одиноко, и больно.
Куда не глянь, а вокруг одна пустошь, пустошь, пустошь. И, что бы тут сейчас не измышлял, он сам создал эту пустошь полную гулкой пустоты.
Брат умер и умер он.
14 марта 2012