Никогда и никому об этом не рассказывал, но жильё у меня появилось действительно чудом. Лаура, которой я дарил такие страстные поцелуи, работала секретаршей у управляющего недвижимостью из первого подъезда во втором корпусе. Я познакомился с ней июльской ночью, когда небо было полно жарких испарений и отчаяния. Было ненастно, я спал на скамье на площади и проснулся от прикосновения чьих-то губ. «Тебе негде жить?». И Лаура отвела меня к подъезду. Дом был одним из тех вертикальных саркофагов, которые придают такую колдовскую атмосферу старому городу, с лабиринтами фигурных водосточных желобов и многочисленными заплатами на фасаде. На портике можно было разобрать цифры: «1866». Я взбирался за ней вверх по лестнице почти на ощупь. Под нашими шагами дом отзывался скрипом, как старый корабль. Лаура ни спросила у меня о профессии, ни потребовала рекомендаций. И слава Богу, потому что тюрьма не даёт ни того, ни другого. Чердак был размером с мою камеру, комнатка под самой черепичной крышей. «Я остаюсь», - сказал я.
По правде сказать, в тюрьме моё обоняние притупилось, а голоса из-за стен тоже были не новостью. Лаура поднималась ко мне почти каждую ночь. Лишь её прохладная кожа и туманное дыхание дарили облегчение в это адское раскалённое лето. На рассвете она молча исчезала, уходя вниз по лестнице. День я обычно проводил в дрёме. Соседи по подъезду отличались кротким дружелюбием, характерным для бедняков. Я насчитал шесть семей, все с детьми и стариками, от которых пахло сажей и развороченной землёй. Больше всего я любил дона Флориана, который жил прямо подо мной и занимался росписью кукол на заказ. Я провёл несколько недель, не выходя из дома. Пауки вычерчивали арабески на моей двери. Донья Луиса с третьего этажа всегда приносила мне что-то перекусить. Дон Флориан давал почитать старые журналы, с ним же мы завзято играли в домино. Ребятишки из подъезда звали меня играть в прятки. Впервые в жизни я чувствовал хорошее к себе отношение, почти любовь.
В полночь приходила Лаура, прелесть её девятнадцати лет подчёркивало платье из белого шёлка, и она ласкала меня всегда, как в последний раз. Я предавался с ней любви до рассвета, черпая из её тела всё то, чего меня лишила жизнь. А потом мне снились чёрно-белые сны, словно псам или проклятым. Даже таких изгоев, как я, касается крыло счастья. Это лето было моим.
Когда пришли люди из муниципалитета, я принял их за полицейских. Инженер, отвечающий за снос зданий, сказал, что лично он ничего не имеет против самовольного занятия жилых помещений, но, к великому сожалению, дом предназначен под снос и будет взорван. «Наверное, тут какая-то ошибка», - произнёс я. Все главы моей жизни начинаются с этой фразы.
Я сбежал вниз, в кабинет управляющего, в поисках Лауры. Но там стояла лишь одинокая вешалка и лежала кучка пыли. Я поднялся в квартиру дона Флориана. Пятнадцать безглазых кукол гнили в потёмках. Я облазил весь дом, ища хоть кого-то из соседей. Безмолвные коридоры были завалены мусором.
«Молодой человек, этот дом заколочен с 1939 года, - сказал мне инженер. – Снаряд, которым убило жильцов, нанёс зданию непоправимый урон». Мы перекинулись ещё парой слов. Потом я, кажется, спустил его с лестницы. В этот раз судья уж отвёл душу. Старые товарищи даже держали мне место на нарах: «Знали же, что ты вернёшься». Эрнан, библиотекарь, нашёл мне вырезку с новостью об обстреле. На фото тела лежат рядком в сосновых гробах, изуродованные шрапнелью, но всё-таки узнаваемые. Брусчатка покрыта, как саваном, брызгами крови. Лаура одета в белое, руки сложены на открытой груди.
Прошло два года, но в тюрьме живут воспоминаниями и от них же умирают. Считается, что часовые тут всегда начеку, но она умеет обмануть и их бдительность. В полночь меня будит её поцелуй. Это напоминает мне и о доне Флориане, и об остальных. «Ты ведь всегда будешь меня любить?» - спрашивает моя Лаура. И я отвечаю, что да.