Окуджава

У него был характер, конечно, помягче ныне здравствующей вдовы, которая завидев нас, ряженых, в Новый год на пороге квартиры, кричала: "Булат, это к тебе!" На даче он был такой широкий кавказский человек, нес вино, разливал заговорщицки, "пока Оли нет". Или германскую водку "Горбачев". Он терял терпение лишь под напором фанатов, но еще хуже - графоманов. А отойдя от них, устало жег в бочке во дворе надаренные ему годами книжки. Всего несколько человек на земле из его поколения были ему по-настоящему близки. Из нас грешных он нежно привечал Юру Щекочихина, соседа, который открывал его калитку, когда хотел. И пел его песни, отчаянно перевирая слова. "Щекоч говорит, что вы ему разрешили петь ваши песни, как захочется. Это правда?" - спросил я его как-то. "Нет, не правда, - улыбнувшись, отвечал Окуджава, - но пусть уж поет, как услышал..." Он тяжело переживал за Высоцкого. Он не любил лесных бардов, которые обожали его, и сейчас поют хором, но ценил песни Алика Городницкого, Вероники Долиной. К счастью моему, ему нравились и мои... Он ненавидел войну, но под письмом против бомбежки Грозного подписались далеко не все, на кого он рассчитывал. Он был абсолютный самородок, который сам удивлялся, как это у него получается... Бог нашептывал. После его смерти в Париже и проводов на Арбате обнаружилось несметное число "друзей". Оказывается, все с ним выпивали и закусывали, а он их, ночь-заполночь, развлекал под гитару. Но Булат особенно последние годы жизни избегал петь при застольях. Те, кому он дорог не только как Мастер, но как близкий человек, в День Победы, то есть, в день его рождения, едут в Ваганьково. А мы еще приходили каждый год 9 мая на дачу, у музея выходной; выпивали тайком со сторожем... Иной раз мерещится, что на аллейке возникает фигура Окуджавы в безрукавке и кепке, дымится сигарета, он спешит навстречу, наклонив голову: ну, заходите, разведем костерок...