- Вот ты спрашиваешь, почему я, Евсей, всю жизнь в пастухах проходил, - проговорил Евсей, внимательно осматривая только что изготовленную самокрутку. Для верности облизал её, откусил лишнее. Уворачиваясь от едкого дыма, прикурил от жарко тлеющей головешки и бросил еловую ветку в костёр. Вспыхнуло жарко, искристо.
- Ишь ты, чо делает! – покачал головой, отодвигаясь подальше от огня. - Неровён час, одёжу спалит.
Я смотрел на него, ожидая ответа, но Евсей то ли забыл уже о своём вопросе, то ли у него такая манера разговора была, что вполне даже естественно для деревенских людей, весь день общающихся с природой, которая не требует многословия. Не так уж велик словарный запас у пастухов. Главное, чтоб коровы их знали и понимали. К тому же, мне было так удобно лежать на траве, ощущая тепло нежаркого костра, слышать периодические вздохи коров, пасущихся всего в нескольких шагах от нас. Всё так же молча Евсей привстал на колени, оглядывая стадо, и, довольный осмотром, склонился над догорающим костром. Поворошил палкой темнеющие угли, прикрывая картошку. Я почти привык к молчанию. Вовсе не тягостному, напротив, успокаивающему, умиротворяющему. Закинув руки за голову, лежал на спине, смотрел на бесконечную голубизну неба, отрешившись от всего земного. А потому не сразу дошёл до моего сознания глуховатый, словно пропущенный через небесный фильтр, голос старого пастуха. Потребовалось некоторое время и усилие, чтобы вернуться с небес на землю обетованную. Я приподнялся, разминая затёкшие руки, и вдруг увидел не просто пастуха, а настоящего русского мужичка-пастушка из того далёкого прошлого.
- Спрашиваешь, а сам-то знаешь, что это такое - жизнь? Я тебе скажу так, как разумею. Вот она, язви её, - поднял руку с зажатой меж прокуренных до желтизны пальцев самокруткой. – Только запалил, а уж половины нет. Пыхтит, шкварчит, глядишь, и кончилась, как эта самая… жизнь. Вот только новую не скрутишь.
Затянулся, помолчал, посматривая на меня из-под кустистых бровей, нависших над маленькими глазками, словно допытываясь, понял ли я, о чём он говорит.
Вслушиваясь в его неспешную речь, я в который раз задумался о бренности нашего бытия. Вот он, последний, завершающий штрих гениального художника на полотне Вселенной - сидящий напротив меня старик. Сотри его, и вмиг нарушится не только гармония восприятия общности картины, а нечто более глубокое, без чего жизнь на этой земле станет тусклой, невзрачной, как осенний дождливый день. В своём обличье (сбитая на ухо шапка, с которой он, видимо, не расставался ни зимой, ни летом… старенький, явно, с чужого плеча, пиджачок… стоптанные, посеревшие от пыли кирзовые сапоги…) Евсей, конечно, не тянул на звание философа, размышляющего о жизни, о вечности. Но то, как он разговаривал со мной, как смотрел на меня и вокруг себя, так гармонично, так естественно сочеталось с окружающей природой, с испускающим жаркое тепло костром, с коровами на поле, жующими жвачку, и медленно текущими по небу облаками.
"Знал ли он, сколько ему лет? – размышлял я, разглядывая пастуха. – Да и то сказать, кому дело до его годков? Главное, чтоб поутру пропел берестяной рожок, приглашая застоявшихся бурёнок на зелёный луг".
- А почто их считать? - словно подслушав мои мысли, - продолжал Евсей. - Не коровы, не убегут. Был у меня помощник. Толковый, скажу тебе, парнишка. Евсей разворошил погасший костёр, выкатывая запеченные клубни. - Скотину нутром чуял, как ты - картошку, - сказал и засмеялся, довольный своей шуткой. Увидев же, как я неуклюже расправляюсь с чёрным комочком, стал поучать: - Да ты не чисть, не чисть. Поскобли, разломи и соли по-круче: картошка без соли, что баба без мужика. Чуешь, какой дух? Такой только у печёной бывает.
Одна за другой - и незаметно исчезла вся горка картошки. Остался лишь аромат горелой шелухи.
Время неумолимо близилось к вечеру. Небо полностью очистилось от облаков.
- Так где твой помощник? – спросил я Евсея, когда сытый и разморённый лежал у костра и наблюдал, как вспыхивали недогоревшие угольки, чтобы тут же смущённо спрятаться в пепле.
Евсей, погружённый в свои думы, сидел рядом. Не услышав его ответа, я почувствовал, как слипаются в сладкой дрёме глаза. Видимо, он сейчас где-то далеко-далеко, а потому мой вопрос и остался без ответа. Я не стал его торопить, а просто наблюдал через прикрытые веки, как он колдует над очередной самокруткой. Его узловатые жёлтые пальцы были чувствительнее пальцев хирурга. Вот он бережно взял из засаленного кисета щепотку махорки, аккуратно, как пианист перебирает клавиши, рассыпал её по желобку газеты. Столько раз приходилось видеть это незамысловатое действо, да и самому сворачивать "непокорную", а вот подишь ты, смотрел на его пальцы, затаив дыхание. Всё так же неторопливо, словно в запасе у него целая вечность, потянулся к угасшему костру, поворошил в нём веткой в поисках уголька. Прихватив двумя пальцами небольшую головешку, слегка подул на неё. Совсем уж было погасшая, она неожиданно ожила, заискрилась и занялась пламенем. Прикурив, Евсей с ухмылкой глянул на меня и задумчиво произнёс:
- Лето всего-то и проходил. Ошибся, видно, в нём.
И вновь установилось долгое молчание. В ближних кустах цвиркнула пичуга. Помешивая прогоревшие угли, я ждал продолжения и невольно посмотрел на часы:
- Не смотри, не смотри, у меня свои часы. Вот как только солнышко спрячется за лес, и мы домой. Бросил окурок и, кряхтя и охая, поднялся, потёр колени.
- Зудят, проклятущие: как бы к утру дождя не нанесло. Разминая затёкшие ноги, сделал несколько шагов, всматриваясь в разномастное своё хозяйство, ожидающее приказа к движению домой. Не оборачиваясь, словно подводя черту под нашим разговором, задумчиво произнёс:
- Не каждому это дано. Подхватил с земли кнут, перекинул через плечо, неожиданно повернулся и как припечатал:
- Потому как в любом деле талант нужон, а в нашем - особливо! - сказал и неторопливо направился к ожидавшему его стаду.
Пора и мне собираться. Путь неблизкий до дома, но так не хотелось вставать с тёплой земли, уходить от устоявшегося запаха горелой картошки, крепкой махорки и от слов, сказанных деревенским пастухом. Откинувшись навзничь, смотрел в бездонное вечернее небо. О каком дожде он говорил? При таком-то небе!
Медленно оседала пыль на избитую копытами дорогу и придорожные кусты. В последний раз мелькнула фигурка пастуха-философа, скорее похожего на старого воробья, не понаслышке знающего, что такое жизнь.
Я подходил уже к большаку, когда со стороны невидимой мне деревни послышался дрожащий звук берестяной дудки.