Об отце Владимире Никольском.
Сердце моё диктует мне быстро и вдохновенно слова, за которыми я не могу поспеть. Рука моя дрожит и я сбиваюсь, ведь он живой. И доказательством его жизни, продолжающейся среди нас, живых, является особое благоговение и трепет, которые я сейчас испытываю. Этот трепет не мой, а его. Всегда, при встрече с ним, я испытывал особое волнение, будто встречаюсь со всевидящим старцем. Но это было его,его собственное волнение. Он волновался, как перед первой исповедью. Для него встреча с архиереем была богоносным явлением. Я обнимал его и чувствовал, как в его лёгком теле живёт тёплая молитва. Его жизнь и судьба, по его собственному свидетельству, были «изломаны до изумления». Он ощущал себя живым связующим мостом между дореволюционным поколением своего отца и не знающим ужасов советского периода младшим сыном. Между этими двумя поколениями пролегла непроходимая пропасть исторического отчуждения и забвения. И он жил в этой пропасти, как отшельник в ущелье, с той лишь разницей, что его ущельем было само время. Он долго молчал, прикоснувшись седой кудрявой головой к моему лбу , и говорил неслышно о вещах неисповедимых, которым нет названия на человеческом языке. А потом, наконец решившись что-то сказать, вдохнув полной грудью, он поднимал лицо и уже с привычной улыбкой произносил : " Ничего, ничего, батюшка-владыка, всё слава Богу!" И боль, пронзительная и неизбывная, тонула в его улыбке.
Его отец был кадровым офицером царской армии, добровольно перешедшим на сторону Красной Армии. Уже после Великой Отечественной Войны он был репрессирован и расстрелян. Семья осталась без средств к существованию и мать была вынуждена отдать маленького Славу на воспитание старшей дочери. Маленькому мальчику было сказано, что отныне он должен называть мамой свою сестру. Новая мама, будучи замужем за высокопоставленным военным, увезла Славу в оккупированный Берлин, где проходил службу её муж. Он помнил, как сидел в купейном вагоне у самого окна и смотрел на проплывающие за стеклом городки, станции, деревни, леса. "Я знаю, что ты не моя мама, а моя сестра." - Сказал он к вечеру молодой сильной женщине, стелившей ему постель. "Молчи и никому об этом не говори - ответила сестра и добавила - ты должен всегда называть меня мамой. Так надо. " Как можно было объяснить ему сложившееся положение? Это было тайной непостижимой, не укладывавшейся в голове ребёнка. Жизнь в Берлине оказалась для Славы внешне уютной, тёплой и сытой. Он жил в материальном достатке, но это не радовало его. Он жил, по сути, противоестественной жизнью. Его псевдородители били его за каждую провинность. И он, тоскуя по матери, решил сбежать. Он убегал несколько раз и всякий раз его находили, и высокопоставленный военный порол его крепко по-солдатски. В периоды своих побегов, Слава скитался по руинам столицы, спал в канавах и в заброшенных сараях. Его находили немецкие беспризорники и принимали в свои стайки. Последний побег длился всё лето и половину осени. Мальчики жили тем, что воровали еду в открытых продуктовых лавках, в местах, где раздавали бесплатные обеды, сторонясь военных и полицию. Когда от голода и холода Слава потерял сознание, на одной из Берлинских улиц к нему подбежал советский военный - им оказался муж сестры, случайно проходивший мимо. Военный отнёс его на руках домой и с тех пор уже никто не бил его. Он вспоминал, как пахли в день его возвращения свежие щи на столе. В его жизни был и детский интернат, с холодными бетонными полами и полуголыми детьми. И стальная койка-кровать, с прутьями у изголовья и серым зековским одеялом. И надзиратели во френчах.Чтобы не сойти с ума, он уходил в мечты, совершенно абстрагируясь от действительности. В его мечтах был друг - медведь, с которым они жили в избушке в непроходимом лесу.
Мучения детства кончились, когда он вернулся к матери. В один прекрасный момент, женщина не выдержала и забрала сына к себе: "Пусть с голоду умрем, но вместе". Наверное стремление к истине , как к единственному подлинному бытию, возникло в будущем отце Владимире именно в раннем детстве,и было связанно с острым переживанием лжематеринства и неукротимым поиском настоящей матери. Он плохо помнил её черты, но он знал её, и он любил её, и наконец обрёл её. Этот было торжеством его детской веры. Он не мстил за детские обиды и простил всё сестре и её мужу. Ведь он был уже счастлив.
Рядом с его постелью всегда весела фотография отца в гимнастёрке. Отец был таинственным, незнаемым и потому - ещё более дорогим человеком. Его предки все были священниками. Почему он принял сторону «красных»? Этот вопрос сейчас уже невозможно разрешить. Возможно, это была слабость характера, страх за свою жизнь, а возможно - он искренне уверовал в идеалы Революции. Сложная, противоречивая личность. Он почти не помнил его. Отец писал письма из лагеря, но потом письма кончились. Советская власть не простила бывшему русскому офицеру его происхождение. Судя по всему, был он человеком мятежным и несговорчивым, но и неожиданно нежным. В общем, он был русским интеллигентом, воспитанным на романах и идее служения обществу. От отца и досталась сыну наивность и рыцарская честность.
Я встретил Святослава Владимировича Никольского в 1995 году. Это был уже немолодой, но бодрый и крепкий человек. Черты его лица показались мне суровыми, но когда он впервые улыбнулся, я увидел, что казавшиеся мне стальными, его глаза вдруг стали детскими. Он улыбался как ребёнок, которого рассекретили. Меня удивила его феноменальная образованность в области истории архитектуры, живописи и, конечно, в области истории Церкви. Книги были его непредосудительной страстью. Он собирал редчайшие издания и бережно хранил их на самодельных полочках, в этажерках, в шкафах. В его облике сочетались черты потомственного интеллигента - книжника и рабочего с золотыми руками. Его руки были натружены. Он постоянно плотничал. Это было не столько профессией, сколько призванием. Чем больше я узнавал его, тем яснее становилось мне, что он строит какой-то невидимый ковчег, в котором пытается уберечь от неумолимого времени всё то, что было ему дорого. Он был похож на строителя корабля, которого никто никогда не видел. Многочисленные инструменты, деревянные заготовки, чертежи, доски, жерди сужали со всех сторон его большую комнату. Кем был он?
На выцветших от времени фотографиях стоит человек, глядящий на меня с ухарским задором. Его лицо выражает несгибаемое намерение осуществить нечто великое. Я разглядываю фотографию за фотографией, что случайно выпали из бесчисленных папок его архива и всё никак не могу понять, что же это за великая цель стоит в глазах этого человека. Отец Владимир, замечая мой интерес, стесняется и спешит убрать ранние фотографии в стол. Но взяв в руки, задерживает взгляд на одной из недавних фотокарточек, снятых в алтаре за богослужением. На ней он запечатлён в золотом облачении с греческой скуфьёй на голове. Фотограф улучил момент, когда отец Владимир погружён в чтение служебника, но краем глаза уже заметил фотоаппарат. Батюшка тычет в себя пальцем и ухмыляясь произносит:" Врёшь, ох, врёшь." Больше всего он боялся быть неискренним и оттого слишком строго судил себя.
Он работал директором многих картин Киностудии Горького, и теперь, смотря фильмы ,снятые на этой киностудии , я ищу глазами его фамилию, и часто читаю в титрах: «Директор - Святослав Никольский». Ему было интересно кино и он занимался им профессионально, а потом ушёл со студии и стал москвоведом. Он был внутренне свободен и не держался мёртвой хваткой ни за что, включая собственную жизнь. А жизнь часто была к нему безжалостна. Судьба била его нещадно и он выживал всякий раз, возрождаясь, словно из пепла. Его поражали страшные недуги, лишавшие его, казалось бы, всякой надежды на выздоровление, но он непостижимым образом выздоравливал. В моменты крайней опасности для жизни, находясь на грани смерти, он, по собственному признанию ощущал оголённые смыслы жизни, её незамутнённый вкус и жажду бытия.
Для человека, не переживавшего в своей жизни что-либо подобное, всё это может показаться непонятным. Но в этих его словах угадывается парадоксальная потребность переживать мир и жизнь экстатично. Воспитанный в атмосфере воинствующего атеизма, он не знал ни веры , ни Церкви. Верующие помнят особый мертвящий дух безбожия, царивший кругом в годы советской власти. Куда бы ты не пошёл, куда бы не поехал - повсюду стояла смертная тоска . Так стоит, скучая, палач с топором, то и дело посматривая на монотонно и однообразно тикающие часы. Эту смертную тоску ощущали все и лихорадочно пытались забыть её. От того весь этот " всеобщий подъём и энтузиазм"- о котором говорило многоглаголивое радио и многоголовое телевидение. Триумфом этой тоски было особое время съездов народных депутатов СССР, на котором присутствовало всё правительство и все члены ЦК. Тогда, по всем каналам телевидения , а их к слову сказать было только три, или, в лучшем случае - четыре, транслировали бесконечные, чёрно-серые заседания, с фальшивыми докладами и такими же фальшивыми рукоплесканиями. И все люди должны были смотреть и слушать всё, что там говорилось. Хотя к личности конкретного человека это не имело никакого отношения. Но страха ради, обманывая себя надеждой или мнимой ответственностью, люди внимали экрану телевизора .
Сама жизнь заставила отца Владимира бороться за свою личность. И на разных этапах, эта борьба выражалась в разных формах.И в этой борьбе ему нужен был Бог. Только Бог мог стать его бытийной опорой. Но Бога нигде не было видно. Его бытие каждому приходилось открывать заново. Богоискательство - русская черта. Она конечно присуща всем народам в той или иной степени, но для русского человека она актуальна во все времена. Наверное от того, что на Руси давно и накрепко забыто человеческое достоинство. Потеряно уважение к человеческой личности. Люди воспринимают друг друга без взаимного искреннего уважения. Само слово "уважение"- при всей своей распространённости, потеряло исконную силу. Исторический процесс в котором государственная власть с каждым веком всё страшнее абсолютизировалась, привёл к тому, что простой русский человек стал не важен, унижен, обобран и подавлен, а потому и обречён он искать какую-то другую настоящую жизнь. Он обречён странствовать по дорогам Руси, как единственно данной ему Вселенной, в поисках Китежграда. Проходят столетия, сменяются политические режимы, но положение вещей кардинально не улучшается. От того это странничество на Руси. Но в двадцатом веке странничество было почти полностью уничтожено как народное явление. Оно было приравнено к бродяжничеству и преступлению. И русский странник второй половины двадцатого века - это не человек с котомкой за плечами, отбивающий твёрдым посохом бодрую дробь по мостовой. Не постучится он в железную дверь подъезда с кодовым замком и домофоном в надежде обрести ночлег. Он уже сам давно сидит за железной дверью, в окружении книг и тетрадей, и не спит по ночам. А когда тоска по утраченному духовному сокровищу невыносимо сдавит грудь, тогда он всё же выходит из дома и уезжает в паломничество. И паломничество его - уже не то, что прежде. Полу-туристом, полу-историком, обходит он старые стены разрушенных монастырей и храмов, прикасается ладонями к их намоленным камням, и упав,в конце концов, в густую траву, тихо слушает шёпот земли. И земля жалуется ему и плачет о реках невинной крови, которую пришлось впитать ей в себя вместе со стонами миллионов. И странник поднимается от земли с чувством сложным, муторным, не выразимым ничем кроме плача. Вот она - Русская Земля и как будто её больше нет...
Поиск Бога явился для Святослава Владимировича поиском истинного отца и одновременно поиском истинной матери - Церкви. И Бог открылся ему. Он показывал мне письма, которые писал священникам . Читая их, я видел нескончаемую исповедь человека, пытающегося вернуться к Господу Богу как к родному отцу. Это Евангельское чувствование Божественного Отечества было для него органичным. Если Бог, то - Отец, если Церковь, то - Мать. А иначе и быть не может.
Он искал Бога и Церковь не только для себя, но и для своих ушедших в иной мир родителей, умерших вне Церкви и Бога. Тем самым он пытался соединить в себе оборванную нить времён, связующую поколения священнического рода, тянущегося из XVII века, с поколением своих детей, уже живущих в будущем. Он чувствовал себя оборванным звеном в священной цепи жизни и он силился восстановить это звено. Тогда, в 1995 году, я будучи молодым священником, предложил ему стать служителем Церкви. Это была его задушевная мечта, к которой он боялся прикоснуться всерьёз, чувствуя своё недостоинство. И он не торопился с ответом. Он рассказывал, как живя в одном монастыре трудником, познакомился с простым паломником. Этот человек вставал рано утром, будил Святослава и заставлял слушать, как он молится вслух.
"Тогда я ещё не умел молиться, - признался мне батюшка. - Этот русский мужичок был и прост и мудр одновременно. Глядя на меня он понимал, что мне требуется какой-то толчок, почти физическая помощь в молитве. И он оказал мне эту помощь. Так я вставал каждое утро и слушал слова его истовой молитвы и потихонечку проникался их смыслом. Через две недели я уже сам читал молитвы и чувствовал, как хорошо мне становится от них".
Он вспоминал приезд в монастырь будущего патриарха Алексия II, и его огненные гневные окрики на подающих ему обед церковных слуг. И глядя на своего мужичка келейника - тихого, молитвенного человека, он увидел и уразумел - что такое смирение. Его общение с духовенством господствующей Церкви убедило его в казённом духе современного священства. " Есть священник"- говорил он мне, и лицо его вдруг приобретало отчуждённое, безразличное выражение, - "И есть священник." - заключал он, с видом человека, только что увидевшего апостола. Говоря о Московской Патриархии, он как-то совсем просто произнёс : " Митрополит Сергий Страгородский подменил Церковь."
Мы служили с ним вместе у Архиепископа Иоанна Модзолевского в домовом храме,в районе метро «Спортивная». Он учился нести службу чтеца, а я всё время подсказывал ему и поправлял его. Архиепископ Иоанн был весьма строг к церковному благочестию и к службе, а Святослав Владимирович часто ошибался и нервничал. Так, чтецом он помогал мне при каждой литургии, в нашем домовом храме во имя святых и праведных богоотец Иоакима и Анны на Люблинских прудах.
Через несколько лет он был рукоположен в сан дьякона высокопреосвященным митрополитом Амвросием Катамадзе, а через несколько дней - и в сан пресвитера. В грузинской Церкви есть традиция - менять имя ставленника при посвящении в сан, и Святослав Владимирович принял новое имя - Владимир. В 2001 году, отец Владимир стал штатным священником уже в моей епархии, и служил - как в моём домовом храме в городе Дедовске, так и у себя на дому, в московской квартире. Обретение им Истинного Православия было результатом активного духовного поиска. Помню, когда я представил его Митрополиту Амвросию в качестве кандидата в дьяконы, митрополит спросил его :" А почему вы пришли в Катакомбную Церковь? Не легче ли было остаться в Патриархии?" Будущий отец Владимир ответил ему: " В Патриархии я не нашёл той Благодати, которую искал". Его ответ является одновременно и вопросом. "Ту благодать, которую искал…" А какая она - эта Благодать, которую ищет всю жизнь истерзанный человек? Этот вопрос может оказаться священным ключом от дверей Рая. Церковь как воплощение самой Благодати, должна являть собою безусловную любовь к человеку. Если злые люди, собравшись вместе, будут молиться Христу, если даже среди них будут епископы и патриархи, то разве они смогут составить церковное сообщество? Разве будут они тем Мистическим Телом Христовым, которым должна быть истинная Церковь? Любовь является критерием истины. Нет любви, значит и нет Благодати. А любовь - это прощение и жертвование собою ради любимых. Это и есть сам Христос - искомое человеком существо.
Многочисленные болезни не дали отцу Владимиру прослужить долго. Но чем хуже становилось его здоровье, тем мягче и проникновеннее становились его беседы с духовными чадами. У него появилось одно удивительное качество - понимание и прощение всех. Он видел человека насквозь, но не теми глазами , которыми смотрит опытный следователь, а теми, что больше всех плакали. И поэтому, он сразу давал полную и точную характеристику человеку. Он говорил одну или две фразы, в которых описывалась духовная болезнь человека, и немного помолчав, улыбаясь, добавлял : "И всё таки, он чудный человечек, и ей-Богу, без него - будет хуже." Он не обличал в глаза никого. А если ему всё же приходилось это делать, то осознавая свою собственную греховность, он делал это с наигранной суровостью, за которой каждый мог обнаружить его доброту и смущение. Каждый прожитый год приносил ему всё новые физические и нравственные мучения. Он ощущал ужасное одиночество. Зрение его почти полностью померкло, и он читал псалтырь одним глазом, надев две пары очков. Псалмы стали его каждодневной молитвой. Он читал их нараспев, с повышающейся к середине предложения и затухающей к его концу интонацией. Сам того не зная,он, интуитивно, нашёл этот приём чтения, который характерен для греческой школы псалмопения. Так, нараспев читают псалмы в греческих монастырях. "Не слишком ли страстно я читаю? Нет ли в этом прелести?" - спрашивал он меня . С трудом передвигаясь по коммунальной квартире на костылях, терпя ужасную боль , батюшка тем ни менее был полон духовной бодрости. " Благодарю тебя Господи"- молился он вслух -" За эти страдания и немощи, ведь тем самым ты дал мне возможность больше молиться и меньше грешить!" Его облик седого старца с испещрённым морщинами лицом был благообразен и кроток. И глядя на него, хотелось думать что перед тобою духовник уже достигший желанного берега спасения. Но в реальной жизни, он часто был лишён элементарной человеческой помощи и понимания. Порою, оставшись один на один со своим одиночеством и беспомощностью, он отчаивался. Он обижался на ближних , упрекал их в бессердечии. Это были внутренние слёзы . Я редко видел его плачущим. Он скрывал от всех свою беззащитность. Отец Владимир не был святым угодником Божьим, какого хочет встретить современный христианин насмотревшийся красивых поздравительных открыток к Рождеству. Или начитавшийся книг о преподобных отца подвижниках. Но он показал на своём примере, как тяжек путь человека к святости. Как периоды падений сменяются моментами духовного подъёма и благодатного мира в душе. Его честность в борьбе за свою душу была главным примером для тех, кто знал его. Но всё же, подлинная глубина его переживаний оставалась сокрытой от людей. Когда после врачебной ошибки, его земная жизнь прервалась, то близкие, любившие его люди,и прежде всего его супруга матушка Тамара , обнаружили огромное количество неотправленных писем, которые отец Владимир писал разным людям. Эти письма огромны и по своим размерам и по содержанию. Я наивно просил батюшку начать что-то писать для прихожан. Он смущённо тряс головой и нехотя обещал :" Попытаюсь". Но оказалось, что он уже всё написал. Написанное им слишком лично, слишком откровенно, что бы быть опубликованным, но это не столь важно. В его письмах перед читателем предстаёт человек и смиренный, и любящий. Это разговор с ближними о той жизни, которую он прожил, разговор о пропасти отчуждения поколений, о порвавшейся связи времён. В них и боль потери, и покаяние и многие удивительные прозрения. Его духовный опыт переплавлялся в краткие полные глубокого содержания фразы. Он не был сладкоголосым и велеречивым проповедником. Когда он говорил с людьми о Боге и вере, в его словах чувствовался личный опыт. Он не говорил того чего сам не испытал. "Как Господь может придти к тебе, если ты сам к Нему не идёшь?" - наставлял он слушателей. И в наставлениях слышались вопросы, а не готовые ответы. Он побуждал человека самостоятельно размышлять, а сам лишь помогал ему найти правильный вопрос.
Он любил цитировать Льва Николаевича Толстого которого знал и очень ценил : " На Руси есть два типа священников, первый говорит- верь, ну пожалуйста ну поверь - а второй говорит - верь а то убью!" Сам Отец Владимир конечно относился к первому типу священников.
Последние годы жизни Отец Владимир передвигался в инвалидном кресле. Иподиаконы привозили его к нам в храм на литургию. Ему помогали облачиться и он садился в алтаре вблизи горнего места. Он вычитывал все тайные молитвы, давал возгласы , причащался со всеми священнослужителями. После службы поседев немного за трапезой он вынужденно покидал нас. Службы поддерживали его и духовно и физически. Но порой, болезнь не давала ему возможности служить с нами. И в такие дни он лежал в постели и неслышно молился . Каждый раз приходя к нему, я боялся что вижу его в последний раз, так слаб он был. Наступило время когда вся его жизнь превратилась в непрерывную чреду мучений. Пытаясь сей час описать его переживания, его многогранное восприятие жизни, я чувствую, как все слова мои и смыслы выскальзывают, словно живая рыба из рук. Но пожалуй одно я вижу ясно. Когда он умер , мне позвонил знакомый епископ хорошо знавший батюшку и часто звонившим ему по телефону, и сказал :" Да что о нём говорить, он уже умер". А меж тем, Отец Владимир часто защищал этого епископа передо мной, и жалел его немощи, находя всякий раз оправдание его слабостям и порокам. И в тот миг, у трубки телефона ,я понял, что Отец Владимир нашёл ту Благодать которую искал всю свою жизнь - любовь. Любовь к человеку как таковому, любовь пусть даже не взаимную. И с этой любовью он остался . Эта Христова любовь продолжает соединять его с нами. И эта любовь призывает всех нас к молитве о его упокоении в Господе.