Роль Архидеус не был человеком. Однако же все думали, что он человек, поскольку Роль умел непревзойдённо талантливо маскироваться, будучи первоклассным мастером применения кольцевых моделей восприятия. В привычном смысле, даже материальность вовсе не была хотя бы одним из его качеств, однако Архидеус проникал в разум каждого существа, встреченного Ролем на жизненном пути, и транслировал свой, предпочитаемый на момент встречи, облик в формы ощущений от восприятия материального существа, проецируемые человеком в собственном тёплом и пушистом мирке. Каждый из обманутых зрителей-попутчиков всенепременно выстраивал в своём сознании образ, наиболее близкий внедряемому Архидеусом извне потоку импульсов, но притом не отходя от индивидуальной карты личности, конструировавшей в восприятии человека, которому нужно было внушить тот или иной облик, максимально приближенный внутренней сути этого человека способ реагирования в сложившейся ситуации, по сути, являвшийся частью этого человека-перцепиента.
Оттого-то с самых глубинных своих ранних лет Роль Архидеус стал очень и очень популярным, и одновременно, неизвестным никому, ведь всегда и все описывали Роля по-разному. Для одних он был добрый дородный кум, похожий на дровосека с по-пушкински или по-грибоедовски пышными бакенбардами и кудрявый шевелюрой, будто бы сотканной из завитков берёзовой стружки, и точно с такой же бородой. Для других же людей Роль казался этаким-разэтаким сухим да поджарым попрыгунчиком с блестящей лысиной на голове. Мало того, для одних он виделся мужчиной, тогда как другие всего его воспринимали, скорее уж, как женщину.
Ещё одна незабвенная особенность Архидеуса заключалась в том, что, как уже было сказано, не будучи и в самом деле существом, повторяющим в себе контуры человеческого реагирования на Реальность, он еще и не жил пространственно-временном каркасе существования человеческих личностей, даже если бы они были множественными, разнообразными и расщеплёнными. Стараясь, всё же, маскироваться и даже мимикрировать, дабы во всём становиться внешне похожим на человека, Архидеус, тем не менее, был настоящим исполнителем и наполнителем пульсаций вселенской силы.
В детстве он, изображая ученика среднеобразовательной школы, зашёл в кабинет учителя технологии, дабы чуточку попринимать солнечную ванну, образовавшуюся из падающих под углом лучей, льющихся из окна и пересекающих синий горизонт хлама советских сервантов на списании, слесарно-токарных станков и видавших виды школьных парт, сперва исписанных простым карандашом самыми нелитературными выражениями, а уж затем покрытых не менее как двумя десятками слоёв масляной краски, всё же сумевшей протереться до самой чистокровной древесины, ещё наблюдавшей в годы лесопильно-столярной молодости первомайские марши и звуки пионерских горнов и почти пастушьих рожков.
В солнечной ванне Роль впитывал силу, заглядывая в выточенные кругляшками бигуди, образовавшиеся из сосновой или берёзовой стружки и валявшиеся прямо на полу мастерской, будучи остатками от древесно-слесарного творчества вчерашних семиклассников на уроке технологии. На ладонях Вершителя без формы, а именно так бы и прозвали люди Архидеуса, если бы увидели его в истинном обличье, распустились лотосы, и спустился он множеством своих каналов, несущих потоки энергии вовнутрь галактических нот и многомерных струн самого Бытия.
Застав ученика в медитационной позиции, учитель технологии крайне сильно расстроился и заставил Роля чертить на доске схему выпиливания буратиноподобного чурбанчика, сам же принялся бухтеть под нос песенку про «древа мякоть». «А почему бы мне не поступить наоборот?» - подумал Архидеус и разделил доску на две части. Одну из частей он полностью окрасил мелом, а затем средним пальцем левой руки прочистил стену от последних меловых крошек, ведь негоже же мелу на стене вместо доски маяться потихоньку. Напротив второй половины Роль закрепил мел, после чего, применив телекинетические способности, заставил доску шоркаться о мел таким способом, чтобы чертилась схема.
Когда учитель технологии присмотрелся к полученной даже не схеме, а целой громадной системе имени инженера Архидеуса, то обнаружил, что это вовсе не схема деревянного чурбана, а действительная схема его самого, учителя технологии. В этот самый момент снизошло просветление, и открылся вход в другую область сознания, из которой выглядывала ещё парочка точно таких же учителей технологии, заговорившая откуда-то из глубин сновидения, свойственных только Вершителю и расположенных непосредственно за размелованной доской.
Архидеус - он такой - любил ждать, пока время унесёт асфальт. Тогда Роль отталкивался от личных волн в диаметрально противоположном порядке, вибрируя на перекатывающийся препятствиях, и таким вот занятным способом ходил по воде, а также жил единым днём, и даже жил не часом единым. Мгновения, длящиеся практически и воспринимаемые эмпирически - вот единственный настоящий приоритет и регулируемая скорость его внечеловеческой, но столь внутренней, жизни. Точнее, жизни, чья континуальность единения протянута изнутри вовне и извне вовнутрь.
Однажды Вершитель времени в который раз пришёл в себя и решил отправиться на север самолётом. Он ведь никогда раньше не выходил в не вывернутые отражением наизнанку бесконечные волны, поскольку конечная волна есть понятие сугубо индивидуальное и сугубо идеальное одновременно, а догнать такую волну невозможно в принципе, в силу отсутствия действительного существования её во всех уголках и закоулках Вселенной. Зато Архидеусом был создан поток для низшего понимания рефлексирующих человеческих существ, и потоком этим Роль жил, играя с людьми и распуская цветком пыль микроскопических элементов, постепенно выходя на старт трансформации вовнутрь новой мнимости из мнимости старой. Ведь это же скучно - просто так всё время пребывать в одной и той же мнимости, потому-то, порою, даже Ролю хотелось развеяться, даром, что не человек.
По дороге в кондицию «развеяться», Вершителя остановил генерал-майор подорожной службы, звавшийся так оттого, что просто обожал носить листья подорожника вместо потных зелёных шаровар, искусно, если не сказать даже - гениально, сшитых из богато утрамбованной ваты. Брутальным жестом полосатой палочки страж порядка указал на торчащие прямо из асфальта перила, несколько нахмурившись между делом. Архидеус, упрямо ссылаясь на неважное самочувствие, дождался, пока генерал-майор потеряет бдительность. И стоило тому лишь отвернуться на миг, как задержанный Роль превратился в маленький камешек оникса или даже морской гальки, блестящий серебришком на поверхности дороги, переходя далее в гранит где-то в поле, даже не подвергшийся хотя бы малейшей ювелирной обработке.
Тогда обезумевший от ужаса представитель власти осунулся головой, как замёрзшая и оттого малость посиневшая курица, слегка пошоркав ногою мираж оборотного серебра. Там неожиданно отразились северные острова, распущенные ртутным зеркалом на придорожной карте, внушённой Архидеусом вместо собственного образа. Традиция его неопределенности, бывшая в тот достопамятный момент наиболее комфортной и приемлемой для Вершителя, предоставила стирание волос на лице. Перископ, поднявшийся над землёй, показался генерал-майору всего лишь формой гигантской плесени, прорвавшийся наружу.
«По-видимому, на благо всех народов и наций», как, чуточку подумав, решил задержатель. «А также», - добавил он - «на благо времени свободы». Воспарив в заоблачные дали, перископы, распочковавшись в перископистое множество, стали единым новым светилом, красящим урожай по осени. А первозданный перископ, отразившийся на форму перископа же, которому в микрофон шептал вибрации мыслей наш Роль Архидеус, по старинке так и оставался перископом, ибо, в отличие от людей, не умел быть много кем-то или чем-то, причём одновременно, а умел быть только лишь самим собой.
Наконец-то, Вершитель времени, совершенно неожиданно открыв личный путь, выскользнул светом вослед за своим звёздным собратом, обратившись в разновидность иной формы существования, и тогда разверзлись небесные хляби, поливая урожай грозовыми дождями. Когда Роль выворачивался наизнанку, наружу выходили его сновидения, словно бы выдавливаясь. Он таял, растапливая, точно масло, собственную плотность, будто бы обращаясь в газообразное свечение туманного облака из света и дифракционных брызг. Но когда возникала насущная необходимость приобрести неоднозначно кажущуюся важной иллюзорную плотность собственного тела, то Архидеус лишь выставлял напоказ зеркальную поверхность. Сей пепел в фольге снаружи от него существовал исключительно для тех, кто стремился смотреться на себя в отражённой поверхности Силы Роля, внушавшей всем материальность исключительно через конструкции слепков сущности самоестества.
Будучи в Великом Нигде, Архидеус, поименованный Ролем, умел проецировать иллюзию себя одновременно на множество стран и континентов, как на Земле, так и на любых других планетах, спутниках и астероидах, вплетая формы проекций в восприятие мира из всех возможных параллельных миров гиперпространства. Снаружи Вершитель времени был довольно скромным, поэтому предпочитал выбирать тёплые и разнообразные живностью проекции, исходя из подобающих ему волн бытия, чувствуя себя истинным миссионером, проповедующим собственное представительство со стороны всего сущего чисто из экономии усилий и средств людей и существ, выдумывающих какие-то глупые культы и религии, но никак не желающих осознать безграничные возможности ярких и разнообразных проявлений Роля. Вот Вершитель и экономил им силы, являясь пред каждым самолично, собственной персоной и во всей красе.
Его миссионерство по обустройству образцовой реальности имени Архидеуса внедряло всё новые и новые волны чувств и мыслей в каждое из суггестируемых существ, разум которых приоткрыт в порождении равных импульсов утилизационных сигналов, точно бы кругов радара или кругов на пшеничных полях. Роль увидал в распространённом им энергоинформационном поле изначальную форму самозародившейся группы туристов-суургэмов. Суургэмы были одеты в ветошь и сами как будто бы обветшали. Играя горящими огнями на поверхности заката, близкого их взглядам, они по собственному желанию, точно ароматную голову аппетитно питательного сыра, закатывали за горизонт солнце, каплей падающее вовнутрь их глаз, оснащённых серыми зрачками, как у степных тушканчиков. Обтянутые жирным мехом черепа суургэмов славно подчёркивали ветвящиеся во все стороны от Архидеуса седые корешки конечностей, то свисающих, а то и вовсе нависающих, будто бы у повелительницы катастроф и катаклизмов - кошмарной Зухи с мягкими, как кожица слизняка, колёсами рукощупиков.
Суургэмы шумно нюхали воздух, они совершенно точно знали, что Роль прибыл не из мира людей, но и не из их мира тоже. Они боялись Вершителя времени, уподобившегося значительному восходящему потоку, и именно потому суургэмы решили напасть все вместе. Их дырявые соломенные шляпы, сплетённые в форме перекошенных параллелограммов колоссального размера, посвистывающих на ветру, придавали образам чудовищ ещё более суровый инфернальный облик. Когда они все вместе дружною стеною направились в сторону пространств жизни Архидеуса, практически образовав классический германский военный строй «свинья», то Роль тут же увидел положение дел на одном из левых осколков собственных глаз: в одной из продуцируемых им проекций стая существ угрожает его пребыванию внутри тени процесса собственного жития. Конечно же, суургэмы никак не могли стереть из общего таинства объединённого существования все возможные проявленные и даже непроявленные стороны, пронизанные и пропитанные Вершителем, но уж одну-то из его граней они могли стереть совершенно точно. Или, если и не так уж точно, то хотя бы, по-видимому. В мелкий-премелкий порошочек.
И вот уж Роль растянул до неузнаваемости собственные сучковатые, как у туристов в миры, части тел - да-да, всех этих своих многообразных и многочисленных разновидностей тел, взросших во всех мирах, заманив суургэмов в кольцо, в центре и по краям которого находился он сам, принявший различные формы самопроявления. Суургэмы тогда стали походить на разрезанные дольки цитрусового плода, между которыми наваристый, точно осетровый холодец, мир желаний протянулся вовнутрь энергетических тросов распущенных и растрёпанных пушистых корешков Вершителя. Сама природа словно бы позволила ему начать раннее весеннее таяние, так и не вышедшее из момента, а потому сполна неопределимое во времени, протекающем во всех направлениях одновременно в каждом из воспринимаемых измерений распластанного в запутанность физических и энергоинформационных состояний Архидеуса. Корни те прорастали соединительной тканью насквозь, точно белый слой под апельсиновой корочкой, вогнутой вокруг тонких, прерывистых и порывистых пушек враждебно настроенной армии суургэмов.
Существа сами того не ведали, что подчинялись импульсам Роля, волны их отныне походили на излучение далёких милитаристических или приграничных антенн и локаторов для спутников противоракетной обороны класса «земля-воздух». У Суургэмов просто не оставалось отныне никакого иного выбора, ведь Архидеус являлся не просто проводником или просто Вершителем времени. Всё было ещё проще. Просто вся логика его решений строилась на мнимости его нахождения где бы там ни было. И всем лишь чудилось, что он находится снаружи, тогда как всё то, снаружи от чего размещается и сам наблюдатель Роля, на самом же деле оказывалось расположен внутри Архидеуса! В результате, вовсе не Роль размещался снаружи от чего-то или же что-то проявлялось снаружи от Роля. Нет. Всё было внутри него. А самое главное, что и он всегда и везде был внутри самого себя.
Вскоре всюду, где бы ни спроецировал себя Архидеус, движения преследователей из числа сущностей суургэмов-туристов становились бесчисленными. Вершитель, отмахиваясь от них, как от назойливо жужжащих мух, хоть и проявлялся повсеместным и безликим, но предпочитал прятаться в вариативных тропах рефлексивных метаморфоз, спускаясь в длинные коридоры внутренних соединительных тросов и канатов, точно усталый суслик, по привычке прячущийся в норку во время грозы. Не то, чтобы Ролю что-то действительно угрожало, отнюдь даже нет, просто враждующие семьи или же вражеские субстанции воспринимались внутренними весами столкновения подобными штормам его собственного разума, а оттого становились в этих перманентных и нескончаемых штормах крайне неприятной штукой. Или уж шуткой? А всё едино.
И в этом всепронизывающем неинтерпретируемом единстве проекций многотысячелетней глупостью человечества проявилась предательская передача характерных черт самих себя истинной и непостижимой паутине Архидеуса. Ведь люди, искажая образ природы Роля о свои словоформы и построения умственных конструкций, не воспринимали ничего повсюду, кроме того, что могли бы подогнать под мнимую идею человекообразной повсеместности, вовсе отказываясь видеть и чувствовать всё то, что даже в обыденном бреду сознания, сочиняющего мир вокруг себя, не способно было приобрести человеческие черты в принципе. Так люди свили своё гнездо цивилизации и, в отличие от птиц, никогда его не покидают. И, хотя рассудки их автоматически порождены Вершителем времени специально, чтобы летать над его макушкой, предпочитают ползать у его корней, собирая выдуманные жёлуди сладких, но оттого не становящихся менее жалкими, утех, потех и надежд.
Окончательное осознание настигло Архидеуса в конструктах новосинтезированной им страны перламутровых пальм, которые были везде и повсюду, но, в то же время, ничем и нигде, так же, как и сам Вершитель. Роль тогда понял вдруг странно и неожиданно, что он, оказывается, счастлив, ибо разумен и безумен одновременно, к тому же достаточен и самодостаточен, а истинное же сочетание несочетаемого всегда и никогда становится всем и ничем. Складки и ужимки его звенящих и вдребезги ползущих вибрациями гармошек, косо отраженных в диодных проблесках чьих-то лазерных глаз, становились всевидящими взглядами Роля, зондировавшими Внешний Космос во всех возможных видах и направлениях.
Именно в этом переходе от «извне» к «вовне» и обнаружился ключ к корню безгранично трансцендентального безумия Роля: достаточно было лишь сказать, что для Вершителя времени внешним пространством было то нечто, отблеск которого порой способны усмотреть люди, обращаясь вовнутрь себя. И наоборот, внутренним пространством являлись бесчисленные миры, один из которых, всенепременно, принадлежал людским областям интерпретации, воспринимаясь ими в качестве внешней и якобы объективной реальности.
Архидеус слился в бескрайнюю пляску паутинок, сотканных из пятен и клякс, разбрызгивавшихся на многомерных плоскостях растянувшейся алхимии невыразимого, будто бы потоками фотонов, фонтанчиками наполняющих силы столь чуждые, что для него лишь - и не для кого другого - раскрывали внутреннее общество восприятия через достижения каждого из нас и отовсюду. Вершитель времени вобрал в себя всё наше прошлое и, перезрев, как апельсин, перебродив и выплеснувшись вулканическим гейзером неизмеримости, оставил нам только настоящее, явив побочным продуктом собственных действий блестящие, точно бы свеженачищенные ботинки и только что огранённый изумруд, пожертвовав конкретику оформленности и обустроенности в пользу абстрактной энергии времени, вершащегося Ролем, дабы настоящее во всех своих лицах действительно стало таким - настоящим!
Отныне же можно утверждать, что всё наше прошлое - не более, чем утренний сон Вершителя перед пробуждением, а поскольку он сполна забрал в этот сон желание жить, поглотив всю энергию прошлого, как если бы мир был устроен таким способом всегда, то и личная проекция Архидеуса усохла от категорий, оценок, разделений и прочей мишуры, отринув любые способы, дабы мы все смогли стать уверенными в том, что таки да, мы все и есть едины. Всегда только едины. И не разделяем ни с кем ни пространство, ни время, ни смыслы, ни значения.
Мы все - лишь зеркала дребезжащих колебаний, выдавленных из проросших повсеместно сквозь время и пространство хитросплетённых корней Роля Архидеуса: того, что снаружи и внутри, и того, что не выразится обретением любых бессчётных имён, ибо вершится сам в себе наитишайшей безликостью нерушимого, непознаваемого и неописуемо чуждого нечто или наполненного ничто, как бы мы его ни называли или как бы ни называли Никак в бескачественном составе всех состояний Нечто.