Башмак Эмпедокла-12. В сторону Померещенского

   
     Я очень обрадовался, когда в серии «Жизнь замечательных людей» запланировали книгу о Померещенском. Узнал я об этом, разговорившись с уличным продавцом башмаков и сапог, который оказался сотрудником издательства «Молодая гвардия». Он и сказал мне, что никак не могут найти автора для этой книги, так как никому не удается встретиться лично с Померещенским, всем он отказывает, а без бесед  с ним – какая жизнь. Именно поэтому затруднительно заказать эту книгу самому неуловимому Померещенскому. Тогда я спросил, доверят ли мне описание  этой  жизни, если я добьюсь такой встречи. Продавец башмаков заверил меня  в  этом,  дал мне нужный номер телефона и спросил размер моей  обуви.  Башмаки я не собирался покупать, но ответил: сорок четвертый. – Хорошо! – на прощанье сказал продавец.
     На  мои  звонки к Померещенскому откликался только автоответчик, говорящий одну и ту же фразу  –  призрак бродит по Европе, – из чего я заключил, что хозяин в  творческой  командировке за границей. Но вот, наконец, писатель  мелькнул  по  телевидению  в костюме для подводного плавания, он рассказал, как гостил у своего  коллеги Артура Кларка в столице Шри Ланки городе Коломбо, тренируясь в его водолазной школе, купаясь в Индийском океане и беседуя с известным фантастом о  звездных войнах. Померещенского очень волновал вопрос, будет ли в звездных войнах применяться автомат Калашникова. Кларк уклончиво отвечал, что в киноверсии это вполне возможно, но в реале он себе этого не представляет, потому что он не реалист. Померещенский же уверял, что автомат Калашникова в безвоздушном пространстве космоса должен стрелять еще лучше, и это вообще лучшее, что можем в будущем продавать инопланетянам. Я сделал глубокий вздох, чтобы ощутить плотность земного воздуха и заодно набраться мужества,  чтобы позвонить  великому реалисту.
     Трубку сняла женщина и твердым голосом на ломаном русском языке объяснила, что хозяин к аппарату не подходит, так как за слова, сказанные им по  телефону ему не платят гонорар. И у себя он никого не принимает, так как и  эти домашние разговоры никто ему не оплатит. На письма по той же причине не отвечает, но прочитать может, так как вдруг что-то из прочитанного пригодится для его собственного творчества.
     Тогда я написал ему письмо.
     Милостивый Государь! Узнав о Вашей недавней одиссее в зеленоватых водах Индийского океана, я подумал, что Вы, несомненно, захотите снова  вернуться на омываемый этим океаном живописный остров. Говорят же на любимом Вами Цейлоне, как вы знаете,  по-тамильски и по-сингальски. Я давно увлекаюсь как этими  языками, так и Вашей поэзией, которую я пытаюсь переводить на эти древние языки. Беру на себя  смелость предложить Вам эти переводы, чтобы Вы могли ими  распорядиться  по своему усмотрению. К тому же в древнем городе Канди,  где  хранится  зуб Будды, у меня есть хорошие знакомые журналисты, они с удовольствием  Ваши стихи напечатают, если Вас не смутит их склонность к троцкизму. В надежде быть Вам полезным имею честь кланяться  –  Ваш покорный слуга –
     Я поставил свою незамысловатую подпись. В библиотеке иностранной литературы я  заказал несколько книг на этих экзотических  языках  и  тщательно  переписал несколько текстов, располагая их столбиком в виде стихотворений. Что за языки, я уже не помню. Буквы были  очень красивы, и рисовать их было приятно. Так я готовился  к  встрече. 
     Ответа все еще не было, и прошел слух, что Померещенский болен, наконец,  тропической лихорадкой и не придет на свой вечер в клубе имени Чаадаева, поэтому там соберутся молодые литераторы, которые расскажут о своих  встречах  с поэтом, когда это еще было принято и было еще возможно. Я  побывал  на  этом вечере.
     Вечер вел поэт Мопсов, знаменитый тем, что был женат на одной  из бывших жен Померещенского. Он выразил надежду, что П. скоро поправится, и дал слово кому-то из молодых. Тот рассказал, что приехал на дачу к П.  Дачу П, как поговаривали, получил еще от Сталина, но это сомнительно. Зато Хрущев орал, что отберет у сочинителя дачу, но Хрущева тут же сняли. Молодые об этом вряд ли помнят. Вот молодой и рассказывает, как он приехал с двумя товарищами к этой даче, дорогу к которой покажет любой обитатель Переделкина, они долго маялись у калитки, наконец, кто-то в доме обратил на них внимание, подошел к калитке и из-за забора спросил о  намерениях. Молодые сказали, что они молодые поэты. Кто-то за забором  ушел, видимо, с докладом о прибытии смены, вернулся и спросил – откудова?  Из города, отвечал рассказчик, а мы из деревни, соврали двое других. Кто-то ушел, опять вернулся и передал, что тех, что из  деревни,  велено  впустить, а кто из города, пусть проваливает. Тех, что прошли, предупредили, что не больше десяти минут, они и увидели П. в  кимоно,  в  мольеровском парике и с кальяном, его ему из Турции привезла его новая жена. Встретив молодежь, П. оживился, воскликнул: молодо – зелено, потом  вытолкал  кого-то из домашних, прикрыл дверь и полушепотом поведал  молодым  старый, но смелый анекдот. Затем ворвались домашние и выпроводили молодых, а  П. кричал им вослед: выражается сильно русский народ! Вот так и писать  надо!
     В этот момент вскочил другой молодой поэт, выбежал на сцену и с  негодованием заявил, что такая история была именно с ним  и  с  двумя  его приятелями, и был П. не в кимоно, а в тулупе на голое тело, в сомбреро и с хоккейной клюшкой в руках, ее ему в Канаде  наш нападающий  канадской  сборной подарил. И еще П. поинтересовался, из какой деревни, есть там свой говор или нет, и анекдот тоже рассказал. Вот ты, набросился он на  предыдущего рассказчика, – ты помнишь, какой анекдот? Предыдущий  растерянно  заявил: забыл. Вот и я тоже забыл, вдохновенно закричал другой молодой, – а  при этом он еще отложил клюшку и вот так сделал – и он показал, как. Ну,  вы там, полегче, встрепенулся ведущий Мопсов. Да, все так и было,  подтвердил первый молодой, он отложил кальян и сделал вот так:  и  он  показал, как.
     Ведущий попросил обоих сойти со сцены, и сам взял слово. Дорогие товарищи, я верю вам обоим. Когда еще я  был  молодым,  со  мною  произошло  соответственно то же самое. Только П. тогда передал:  те,  что  из  деревни, пусть отваливают, а те, что из города, пусть заходят, и был он в галифе, в буденновке и в галошах на босу ногу, в руках  у  него,  кажется,  кнут был, мы еще испугались, его ему подарила делегация ковбоев из Техаса, но тут домашние нас вытолкали, а он еще кричал  вослед,  как  писать  надо. Кто-то крикнул из зала: а анекдот рассказывал? Рассказывал, как же,  как же, кнут отложил и сделал вот так: Мопсов увлекся и показал так.  Раздались бурные аплодисменты.
     В это время дверь в зал приоткрылась и, вначале не замеченный из-за рукоплесканий, а потом и не сразу  узнанный,  так как был в белом медицинском халате, в ночном колпаке из английских романов, в резиновых охотничьих ботфортах и с китайским веером в руке –  сам Померещенский, он боком крался к сцене, кому-то подмигивая.  Рукоплескания стихли на миг и тут же разразились с утроенной силой. 
     – Я  только  на десять минут, – утешил всех П. – Врач оказался поклонником моего  таланта. Он сейчас за меня в моей постели лежит, но долго  он  там  не  протянет, ведь у него свои домашние, а у меня свои. Да  и  скорая  торопится.  Так вот, чтобы, так сказать, продолжить  вспять  преемственность  поколений, расскажу-ка я вам о том, как я навещал самого поэта Рапануйкина, он тогда еще почти был жив. – При имени Рапануйкина в зале все подскочили.
     – Итак, начал Померещенский, – хотя было заметно, что лихорадка его основательно трясла, – итак, не помню, сколько нас тогда было, молодых, кто  из города, кто из деревни, а кто и Бог знает откуда, приехали мы к даче поэта, дали знать о себе, разложили костер, печем картошку, ждем. Рапануйкин тогда разводил на даче  верблюдов,  он,  говорили,  владел  секретом превращения их в Пегасов. Ходили слухи, что сначала надо их превратить в кентавров, тогда у них вырастают руки и им тут  же  подсовывают  пишущую машинку ундервуд, они начинают печатать, отчего к ним приходит вдохновение, и крылья, заложенные в горбах, начинают расправляться. Ну, мы, значит, испекли картошку, съели, подремали у костра, а под утро к нам вышли и объявили, что те, которые из деревни, пусть проваливают в  деревню,  а те, которые из города, пусть проваливают к себе  в  город.  И  пошли  мы вдоль забора под солнцем родины, и вдруг видим,  с  той  стороны  забора едет голова поэта, в чалме, а когда он подпрыгивал, видимо, на верблюде, показывались еще эполеты, а в руке он вздымал копье, мы как увидели, так и бросились бежать, он же нам вослед что-то кричал на новаторском языке, кто-то смекнул на бегу – глоссолалия. А  когда  отбежали  на  безопасное расстояние, оглянулись, видим, он через забор кричит –  вот  как  писать надо, потом плюнул через забор, не то сам, не то его верблюд, и под  конец еще сделал вот так: и поэт Померещенский показал, как.
     Показались  в дверях укоризненные фигуры людей  в  халатах,  Померещенский  беспомощно развел руками и двинулся на выход под  несмолкаемые  аплодисменты,  воспользовавшись которыми, он, чтобы только ему было слышно,  бросил  Мопсову:  – Прощай, Дерьмопсов! Тут я и попытался перехватить его, бормоча что-то  о  письме по поводу переводов на цейлонский язык. Он на секунду замер, потом великодушно выдохнул:
     – Да, да, Цейлон, там из писателей бывали Чехов, Бунин и я. Жаль, что в разное время! Позвоните мне, а если кто подойдет и скажет, что меня нет или что у меня нет времени, скажите, что вы из посольства... да все равно, из какого... скажите, из новогвинейского.
 
     Как только стало известно, что поэт Померещенский поправился, я  позвонил ему  и  сказал, что я из посольства, новый посол, обязан представиться, женский голос  был недоверчив, но я  добавил,  что  из новогвинейского, это подействовало, и тут же подозвали  самого.
     – Да-да,  я помню, новогвинеец, отозвался поэт, – я ваше письмо включил в свой том писем, к  сожалению, не успев прочитать. Но мне приятно иметь дело с переводчиком,  поэтов, честно говоря, терпеть не могу. Выдумывают что-то, а надо переводить. Хотя бы с одной своей мысли на другую. Было бы на что опереться…А я… Так. Послезавтра я улетаю в Гонконг на семинар – поэты мира против куриного гриппа. Завтра... Завтра с утра я жду  телевидение... Пока привезут аппаратуру, свет, все это расставят... Мне надо будет загримироваться…Я бы отказался,  да уж неудобно, и тема  мной  предложена  –  поэзия  и  парашютный спорт. Стихотворение  –  это затяжной прыжок! Пока не раскрылся парашют – взыскуешь вдохновения, когда он уже раскрылся, спокойно и трезво воплощаешь то, что успел схватить как пережитое. Пока летишь – думаешь, и пока думаешь – летишь!  Не успел вовремя дернуть за кольцо вдохновения – смерть стихотворения, а заодно и смерть автора!... Потом спецрейсом прилетает японская делегация.  Летят в Россию только затем, чтобы со мной выпить чаю! Чайная  церемония, сами понимаете...Пейзаж, написанный чаем!  Я не знаю японского, они не знают  русского, наше  взаимное красноречивое молчание может продлиться бесконечно долго...А во второй  половине дня художник пишет мой портрет, тоже нельзя  отказать,  художник  специально приехал с Мадагаскара, да я и мадагаскарского языка не знаю, чтобы попросить его сократить сеанс.  А  вечером...  вечером  давно  набивался агент какой-то секретной службы по важному делу, не знаю уж какой, наш агент или иностранный. От него никак не отделаться, иначе все равно настигнет где-нибудь в самом неподходящем месте! М-да. Знаешь что? Приходи в шесть утра!