Телефон звенит, разрушая тишину, скопившуюся вокруг, и я вздрагиваю от этого резкого звука. Всегда волнуешься, когда происходит что-то, чего ты давно ждешь, даже если почти нет надежды. Простое сообщение, никакой жизненной важности, драмы или просто чего-то значимого, а я волнуюсь все равно. Телефон лежит во внутреннем кармане моей раздолбанной сумки, и чтобы достать его, нужно долго повозиться с молнией, рискуя сломать пару ногтей.
«Прости, не могу сегодня. Прибраться надо, и вообще много дел…»
Ну вот опять. Кто бы сомневался. И чего я ждала – знала ведь.
Когда на дисплее появляется надпись, что принято новое сообщение от Веры, я всегда надеюсь, что на этот раз она скажет, что свободна, что я могу прийти к ней хотя бы поговорить. На большее уже и рассчитывать не хочется — кажется, что это отзовется болью в душе — уж лучше не надо. Вера живет в небольшом стареньком доме в частном секторе, живет вместе с матерью и сестрой, которые вечно пропадают на работе. Когда заходишь в этот дом, кажется, что тебя отнесло на несколько десятилетий назад, попадаешь в советскую квартиру, где живут пенсионеры, у которых нет денег, желания или сил на ремонт.
Дом этот расположен недалеко от девятиэтажки, где живу я — идти минут двадцать пешком. Если не Вера, я бы и не подумала туда заходить. Слишком сложно отделаться от чувства, что все здесь безбожно устарело, что в занавесках, матрасах и люстрах скопилась многолетняя пыль. Может, потому Вера так часто делает уборку. Вытирает, смахивает — толку-то. Она говорит об уборке так часто, что даже самый доверчивый человек на свете засомневается в ее словах. Иногда меня подбивает взять телефон и написать: «Не хочешь?»
***
— Не хочешь? — спрашивает Вера. — И вправду, погода та еще, мне уже тоже расхотелось.
Прогулка снова откладывается до лучших времен. Через частный сектор идет разбитая дорога, выходящая на другую дорогу, уже не такую разбитую. Ни по той, ни по другой никто особо не ездит, разве что утром и вечером: на работу и назад, гулять там одно удовольствие. Четыре часа, самое время, но заморосил дождь и все испортил.
Вера уже отнесла учебники в комнату, поставила на газовую плиту тяжелый чайник. Я сижу за столиком, жду, когда она перестанет носиться по дому и сядет, но она никак не уймется. Будто нервничает, волнуется, но в чем дело не говорит. Вера словно есть тут, в доме, и в то же время ее нет — никак не поймать, оттого я чувствую себя здесь чужой, будто и не звали. Очень хочется распахнуть окно, проветрить, пустить капли в комнату, чтобы выгнали затхлость и пыль. В воздухе стоит запах средства для мытья посуды, старой мебели, мела и отсыревших вафель.
На столе газета. Программа телепередач: сериалы да новости.
— Извини, что я так долго, — говорит Вера, усевшись, наконец, напротив. — Видишь, какой у меня бардак, и посуду не домыла даже…
— Все у тебя хорошо, успокойся, — я машу рукой. — Ты как? Я же сто лет тебя не видела.
— Ладно тебе, сто лет, всего три дня. Мы с мамой на майские праздники изрядно устали — тут тетя приезжала…
Она говорит долго, быстро, проглатывая слова, часто смеется и повторяется. Прерывается только на то, чтобы выключить плиту и залить кипятком заварку. Предложить заварить кофе у меня не повернулся язык: в такой обстановке кофе мне, какой бы хороший он не был, кажется горьким и безвкусным, словно завариваешь угольную пыль.
Чай получается не слишком крепкий, и у него странный вкус, возможно, потому что пустой, без трав, молока или лимона. Непривычно, но очень к месту, потому я не решаюсь возразить. Вера замолкает, задумавшись, и утыкается в чашку. Прядь ее отросшей челки выбивается из неряшливого пучка на затылке.
Прядь ее темно-русых волос обрамляет лицо, гармонирует с голубыми глазами. Я никогда не знала красивых слов — тех избитых фраз, коими пестрят любовные романы, — потому не знаю, как сказать ей все. Не могу я беззаботно болтать, как она, не в моем это характере. Ты болтай, сколько хочешь, Вера, простая девушка из бедного дома, читающая по ночам при свете лампы все те книги, что я приношу тебе из своей домашней библиотеки, а я буду сидеть, пить чай, думая о том, чего хочу больше – открыть окно или прижать тебя к себе. Может, хочу и того и другого. И так уже давно. Лет сто, не меньше.
— Душно у тебя тут, — говорю я, не придумав ничего лучше.
— Я бы открыла, да холодно будет. Ты сама как, расскажи. Молчунья ты наша.
Это точно. Меньше слов, больше мыслей. Жаль, что не больше дела…
И ведь сказать-то нечего. С прошлой нашей встречи прошло три дня (сто лет), и с тех пор мы стесняемся друг друга, как две школьницы, поругавшиеся насмерть и боявшиеся мириться. Мы давно не школьницы, и не ругались. Шли из университета — я провожала ее до дома. Тогда была хорошая погода, не то что сейчас, Вера говорила о чем-то, а я молчала и думала. На этот раз о ее руках, теребящих клочок бумаги, который я подкинула ей в сумку. Я написала, что хочу проводить ее (сидели через парту, не поговоришь), она согласилась.
Руки в фенечках, пальцы с короткими ногтями. На моих пальцах три кольца — на правом большом и на обоих средних. На ее — никаких. У меня тогда промелькнула мысль подарить ей одно, мне не жаль, но уж очень символично бы выглядело. Я бы и не против, а она, боюсь, не поймет.
— Спасибо, что проводила, — сказала она уже у самого дома, — а то всегда скучно одной идти…
Она потянулась ко мне, чтобы обнять на прощание. И тогда я поцеловала ее в первый раз. Не в шутку, как делают закадычные подружки при встрече, а по настоящему — наконец-то, боже, неужели я решилась? Прижала ее к себе, а она задрожала и вцепилась мне руками в плечи от испуга. Глупенькая, не обижу ведь.
После, насколько помню, она пролепетала что-то и убежала домой. Записка выпала из ее рук и упала в грязь на дорогу. Поднимать я не стала. Сейчас ее, наверное, дождем уже смыло.
— Ты на меня не злишься? За то, что я тогда…
Вера задумывается на пару секунд. Я допиваю чай в два глотка — и горячий же он.
— Да что ты, - говорит она. — Нет, конечно, не злюсь. Все нормально.
Мы встречаемся с ней взглядом. Она заправляет прядь волос за ухо. Все нормально, да, а все равно мне кажется, что ты не веришь сама себе. Может, убедила себя в этом, чтобы не ссориться? Или уж лучше не думать об этом, меньше мыслей, больше дела.
— Иди сюда, — шепчу я, — иди сюда…
***
А теперь не иди. Занята, уборка, много дел.
Почему не идти-то? Хоть бы прогуляться, и плевать на дождь, в этот раз мне никакой дождь не помеха.
Накидываю куртку и выхожу на улицу. Мимо высоких домов, мимо магазина, вдоль рощи. Все проплывает перед глазами, сливается в одно серое пятно. Я знаю, куда иду, а больше ничего не интересно. Воздух чистый, дождем прибило всю пыль. И почему не пошли прогуляться тогда, одно удовольствие ведь, и не холодно даже. А если и холодно, то невелика беда, согреемся.
Дорогу постепенно размывает, я чувствую, как промокают кроссовки. Идти уже недалеко: вот показалась дорога, дальше поворот на ту, разбитую, а там и рукой подать. Только надо ли было, что я буду, и вправду, как влюбившаяся дура, стоять под вечно закрытыми окнами? Слушать, как лупит в стекла дождь, стекает к рамам с облупившейся краской. С той стороны по стеклу движется тряпка от пыли.
Вот и пришла. Двери закрыты, ни звуков, ни света в окнах, словно все вымерли. Рассыпались, осели на занавески, на окна, на газеты с телепрограммами. Позвонить бы, да сумка с телефоном осталась дома. Как это глупо, наверное, выглядит со стороны. Она же сказала, что занята, а я все равно пришла, стою, жду непонятно чего, мерзну. Холодно тут, чаю бы сейчас…
Со стороны дома доносится странный шум, какого я раньше не слышала. Я оборачиваюсь и вижу, что распахивается окно. То самое, возле которого мы сидели с ней, тогда… когда же это было-то? Лет сто назад, тысячу?
— Ты что под дождем стоишь, сумасшедшая?
Вера кричит мне, высунувшись из окна. Я вижу, что у нее распущены волосы, что она держит в одной руке губку для посуды. Вера, свет мой, да оставь ты это, неужели подождать не может?
— Гуляю, — отвечаю я. — Мимо шла.
Она смотрит на меня секунды две. А потом произносит что-то неразборчивое, бросает все и бежит к двери. Открывает и выходит на порог, как есть, босиком и без куртки.
— Иди сюда, — говорит она, улыбаясь. — Не стой там, простудишься. Тебе чаю сделать?