Новенький примус работал, как газовый фонарь. Ровно и чисто. Огонь облизывал кастрюлю, как будто сам хотел съесть булькающего в ней карпа.
«Как же хорошо, что я решился потратиться на примус, - подумал Михаил Соломонович, любуясь, как объевшаяся фарша рыба дышит боками. - Со старым я дольше бы мучился, чем ужин стряпал».
К сегодняшнему вечеру Гуревич готовился уже целую неделю. Как только получил жалованье – купил примус, скатерть и бутылку виноградного вина. На рынке набрал лука, морковки, взял яичного порошка. А сегодня утром в рыбной лавке выбрал свежайшего карпа и разной мелочи для фарша.
Очень уже хотелось сделать приятное Валентине Капитоновне. За столько месяцев знакомства, она первый раз решилась посетить скромные апартаменты своего коллеги по школе. Пусть и полученные от наркомпроса только этим летом. Гуревич уж позабыл это бурлящее чувство ожидания свидания. А ведь когда-то в молодую пору он менял дам чаще, чем догорала свеча…
Но теперь, какие уж свечи в сорок с лишним. Так, огарок, измученный болезнями и революциями. Хотя, конечно, и Валентина Капитоновна далеко не фиалка Монмартра. Но всё же.
- Сосед, вы своей рыбой уже всю жилплощадь провоняли, - раздался жестяной голос Маргариты Фроловны, мамаши троих вожжехвостых отпрысков и ремонтницы трамвайных путей. – Это ж никакого терпежу не хватит так долго чуять ваших рыбных удовольствий. Давайте закруглять эту ресторацию.
- Извиняйте, Маргарита Фроловна, почти ажурно всё, картофель только остался, - Михаил Соломонович немного побаивался эту громоздкую бабу, которая лёгким движением лома двигала рельсы. Она же относилась к новому соседу, как к убогому и безобидному пережитку прошлого.
- И не забудьте мою мясорубку солью намыть, чтоб я не задохнулась потом от её амброзии.
Мамаша ловко развернула свои формы в узком проёме двери и скрылась в коридоре с керосиновой лампой в руках, оставив на кухне только свою огромную тень.
Гуревич снял, наконец, кастрюльку с примуса и душевно выложил на блюдо куски фаршированного карпа. Сверху всё залил приготовленным чуть ранее рыбным же (всё-таки, ароматным) бульоном. Оставалось только почистить и сварить картофель. Тогда можно было бы и парадную жилетку надеть для встречи гостьи.
А вдруг сегодня улучится момент, и он предложит Валентине Капитоновне переехать к нему. Почему нет. Когда он намедни советовался по этому делу с мамой, та ему прямо сказала: «Ничего, Миха. И между русских встречаются приличные люди. Конечно, живите. Я уйду, и кто тебе тогда скажет, что ты сегодня ужасно выглядишь – поменяй галстук»…
Было слышно, как открылась входная дверь. По знакомому «ну надо ж, карамбобель какой» Михаил Соломонович понял, что ввалился управдом. Но странно, что в такой день. Время оплаты жилья ещё не поспело. И тут загремел голос подзастрявшей в коридоре Маргариты Фроловны:
- Петухов, я ж тебе сказала не елозь меня, пока лектричество в дом не протащишь. В городе уже двадцать пятый год, а у нас мракобесия какая-то…
В ответ послышалось шиканье, и соседка вдруг, хлопнув дверью, затихла. А в дверях коммунальной кухни возник управдом.
- Соломонович, пойдём-ка в комнату. Тут к тебе пришли. Надо ж так…
Он был чем-то явно взволнован и утирал пот со лба. Гуревич не то, чтобы испугался, но внутри как-то сделалось нехорошо.
Дверь в комнату уже была открыта. Посреди стоял незнакомый гражданин в старой кожанке и разглядывал бутылку вина, оставленную на столе.
- Михаил Соломонович? - спросил он, уставившись в этикетку.
- Он самый, - ответил за Гуревича управдом, продолжая вытирать лоб.
- Собирайтесь быстро, - гражданин сделал мрачную паузу, взглянув на жильца комнаты, как на врага революции. – Вам нужно проехать с нами.
Внутри у Михаила Соломоновича всё оборвалось, колени стали подкашиваться. Он вопросительно посмотрел на управдома. Петухов отвёл глаза, пробормотал «карамбобель какой-то» и двинулся задом в коридор.
С некоторых пор, когда половина старых преподавателей школы постепенно исчезла в гуще «диктатуры пролетариата», у Гуревича был заготовлен саквояж с чистым бельём, мылом и прочими нужностями. Его-то и вытащил Михаил Соломонович первым делом из комода, когда конечности немного начали его слушаться.
Долго (как ему показалось) шнуровал ботинки. Надел пальто, шляпу, оглядел в последний раз заботливо прибранную к несостоявшемуся свиданию комнатку. Взял было саквояж.
- Вещи никакие не берите, не пригодятся, - отрезал вечерний гость. В коридоре снова забормотал управдом.
«Хорошо, что картошку на примус не поставил», - вдруг подумал Гуревич. Закрыл дверь, а ключ отдал Петухову.
По лестнице спускался вслед за кожанкой. Сзади напирал управдом, всё время причитая про какой-то «карамбобель». Больше всего Михаил Соломонович боялся, что встретит по пути Валентину Капитоновну. И, конечно же, именно так и срослось. На выходе процессия столкнулась с дамой в тёмно-синем пальто и замысловатой шляпкой, купленной специально к этому случаю.
Михаил Соломович прошёл мимо, не выронив ни слова, чтобы не смущать подругу. Мало ли что.
Вероника Капитоновна, тоже молча, проводила его всё понимающим взглядом до большого чёрного «пежо», ожидающего у подъезда.
Мужчина в кожанке открыл перед Гуревичем заднюю дверь автомобиля, а сам, прошёл к водительскому месту. Тоже задача.
Заглянул внутрь. Позади сидел ещё один пассажир. В таком же драпе, как и Гуревич. Только шляпа была определённо поновее.
Сев рядом, Михаил Соломонович поздоровался. Но незнакомец даже головы не повернул. И всю дорогу, пока ехали, не проронил ни слова, упёршись вглядом в засаленный воротник водителя. Внутри ещё больше потяжелело от полной неопределённости ситуации.
За стеклом стемнело. Пошёл дождь. На уличном освещении в городе до сих пор экономили. Поэтому разобрать в окно, куда они едут, не было никакой возможности.
Болеть начал не только живот, но и колени. Шумело в голове. Сколько прошло времени, он не понимал. То ли пять минут, то ли все пятьдесят. «Всё-таки, надо было взять саквояж. Не на расстрел же, в самом деле, везут», - только подумал Гуревич, как машина остановилась.
- Вылазьте. Приехали, - прошиб потом голос незнакомца.
Мрачный двухэтажный дом казался абсолютно неизвестным, тем более со стороны двора. Мужчина в шляпе, ничего не сказав, нырнул в ближайшую дверь. Дождь усиливался, поэтому Гуревич поспешил за ним.
Они долго шли по разным полутёмным коридорам с редкими электрическими лампочками. Навстречу попадались люди, по одежде которых трудно было понять, в каком учреждении служат. Михаил Соломонович беспрестанно извинялся, натыкаясь то на одного, то на другого. Но никто особо не обращал на него внимания. Это внушало небольшую надежду.
Незнакомец остановился у двери, на табличке которой краской было выведено «т. Эллер». Рядом у стены стоял табурет.
- Садитесь и ждите, - мужчина снова был немногословен, быстро развернулся в другую сторону и пропал.
Ждать пришлось долго. Мимо то и дело проходили мужчины, женщины. Разного возраста, достатка. Даже пару нэпманов увидел, что совсем уж было удивительно.
Гуревич начал потихоньку успокаиваться и анализировать: «В милицейской форме никого нет, значит, не участок. Охрану не приставили, значит, не ОГПУ…».
Колени болеть перестали. Потихоньку отпускало живот. Он всё больше убеждал себя, что это какое-то недоразумение. Сейчас всё выясниться и от него отстанут. Может даже и вечер с дамой срастётся ещё. Вспомнил, что в машине оставил шляпу. Но с места не сдвинулся.
Прошёл час или полтора, но никто за ним так и не приходил. Коридор уже опустел и колени снова дали о себе знать. «Неужто про меня забыли?». В это самое время в коридоре появился молодой человек в комиссарской одежде. На нём была кожаная куртка с ремнём, галифе и сапоги. Животом Михаил Соломонович почувствовал, что это и есть т. Эллер.
- Долго ожидаете? Извините, служба, - «комиссар» открыл дверь ключом и жестом пригласил войти.
Небольшой акцент товарища Эллер внушал доверие. Да и кабинет не выглядел мрачным. А очень даже совсем наоборот. Кроме массивного стола, стульев и шкафа, на который был пригвоздён газетный портрет Ленина, в углу стояло легкомысленное полосатое канапе. А над ним - несколько плакатов с популярными артистками. Среди них особенно выделялась Малиновская из «Коллежского регистратора». Нынче она в моде – красивая, чернобровая.
Ещё больше успокоившись, Гуревич снял по просьбе хозяина кабинета пальто и присел на стул. Единственное, что немного смущало – отсутствие окна.
Эллер тоже снял куртку, оставшись в гимнастёрке без каких-либо отличительных знаков воинской принадлежности.
- Представьтесь, - хозяин кабинета сел за стол, вооружившись бумагой и перьевой ручкой. «Перо-то золотое», - отметил про себя гость.
- Гуревич. Михаил Соломонович.
Товарищ Эллер замер, обмакнув перо в чернильницу, и внимательно посмотрел на гостя.
- Ой, извиняйте. Михаэль Соломонович…
- Зачем же имя настоящее скрываете?
- Да не скрываю я, - Гуревич заёрзал на стуле, будто, неожиданно из сиденья вылез гвоздь. - Просто гимназисты ещё в то время начали звать Михаилом. Им, наверное, так удобнее было. Коллеги тоже подхватили. Так и пошло-поехало. Всё Михаил да Михаил Соломонович. Я и обвык уже. Михаэль я только в бумагах… Ещё раз извиняйте.
Когда Эллер спросил его про возраст, Гуревич смутился. Он всегда конфузился этого момента. Ведь выглядел намного старше своих сорока пяти лет. Совсем седые волосы. Землистое, в трещинах, худощавое лицо. Скрюченная фигура… Болезнь даже еврея не молодит.
- Работаете? – продолжил товарищ после некоторого замешательства.
- Преподавателем в школе.
- Что преподаете?
- В нынешнее время что придётся. Математику, естественные науки. Но мало. Ещё даю уроки в ликбезе.
Он начал было рассказывать о том, как сложно работать со взрослыми учениками, пытаясь расшевелить беседу, но Эллер его остановил новым вопросом:
- Воевали?
- В пятнадцатом хотел уйти на мировую. Как-то надоело всё. Но не взяли по состоянию здоровья. Так в гимназии и остался. Привык. Пережил там и войну, и революцию. Потом – школа… Учить-то надо при любом… - он хотел сказать «режиме», но вовремя остановился, так и не закончив мысль.
Товарищ Эллер, казалось, не заметил его пассажа и продолжил расспрашивать про работу, про бытовые условия жизни. Гуревич старался больше не совершать промашек, утверждая, что всем доволен. Он, конечно, не стал упоминать, что жил очень долгое время вдвоём с мамой. И только совсем недавно наркомпрос дал комнатку на Сретенке. Рядом с кинотеатром «Уран». Скорее всего, товарищ в гимнастёрке это и так знал. Ведь забрали-то из дома.
- Женаты?
- Да как-то не сложилось. Сначала нездоровость моя отпугивала барышень, потом жалованье скромное, угла не было. А теперь уж и не знаю - жениться или нет. Вроде и не старый ещё, а животом слаб. Ну, как помру однажды…
Гуревич затих, вспомнив Валентину Капитоновну. Как-то нехорошо всё сегодня вышло. Только вроде гармония налаживаться стала. И опять.
- Михаил Соломонович, вот что я хотел у вас спросить…
- Подождите, ведь вру я вам, - всплеснул руками Гуревич. – Был я женат. Только недолго. Я ж как университет закончил в девятьсот четвёртом, так через год весной с Киной и обвенчался. Очень мы тогда любили друг друга.
- Куда ж она делась потом?
- Очень просто делась. В том же году, в октябре, отпустил я её одну к родственникам в Одессу. На две недели. А там в это время и начались как раз эти погромы. Я-то не знал ничего. Через две недели ни её самой, ни письма. Слухи по Москве поползли, что в Одессе много евреев порезали. А у меня как раз бывший сокурсник на Центральном телеграфе работал. От него и узнал подробности. Сотни евреев тогда поубивали… Двадцать лет уж прошло.
Гуревич снова замолчал, шумно вдыхая носом воздух. Как будто пытался вспомнить запах волос своей первой и единственной пока жены.
Эллер вдруг перестал записывать. Встал и, закурив папиросу, прошёлся вдоль стола, размяв ноги. Душный кисловатый запах дешёвого табака заполнил комнату. Гуревич закашлялся.
- А что у вас со здоровьем? Болеете?
- Да как сказать… Это хроническое. Зимой шестого года поехал в Одессу искать могилу Кины. Но не доехал как-то…
Михаил Соломович всё больше удивлялся самому себе. Ему казалось, что уже давно подзабыл подробности того мрачного времени. Но они, как кадры немой хроники, вдруг стали всплывать друг за другом перед глазами, перемежаясь титрами:
«По лезвию рельсы. Из жизни Михаэля Гуревича».Вот его избивают в тамбуре поезда, забрав все вещи. Бьют жестоко, ногами. До чёрно-белой крови из горла.
«На станции Бровары».Вот на носилках приносят в какую-то местную больничку. Здесь его не только толком не лечат, но ещё и заражают дизентерией.
«А жить ему осталось три дня».Полуживого отвозят в Киев. В тамошней больнице всё-таки выхаживают, и через пару месяцев отправляют назад в Москву. Жить будет. Но здоровье подорвано уже на всю жизнь. И первые седые волосы в 25 лет, и совсем уж вегетарианская диета.
«Счастливая мать встречает сына».Конец фильмы. Свет в зале…
- Не доехал, - повторил свои слова Гуревич, - Попал больницу. Чуть не помер тогда.
Снова тишина. Михаил Соломонович не совсем понимал, зачем такие подробности. И что от него хотят власти. Да и какие власти это «что-то» хотят?
Товарищ Эллер снова в задумчивости прошёл по комнате и постучал портсигаром по крышке небольшого деревянного ящика на столе. Видимо внутри и крылась та загадка, из-за которой Гуревича привезли сюда. Но следующий вопрос заставил вздрогнуть от неожиданного разворота сюжета:
- Вам знакомо такое имя - Эммануил Голдберг?
В голове снова застрекотал кинопроектор, мерцая немыми кадрами студенческой юности. Ах, как много он, оказывается, ещё помнил. «Эма, смешной очкарик Эма…»
Гуревич даже не сразу ответил на прямой вопрос. Слишком долго он забывал это имя.
- Конечно, знакомо. Мы учились в одном университете. Правда, на разных факультетах. А что? Эма.. то есть Эммануил Григорьевич сейчас в Москве?
- Нет. Не в Москве, - Эллер снова сел за стол, но писать уже не стал. – Он в Германии. Руководит компанией «Интернациональная Камера» в Дрездене. Они делают фотоаппараты, проекторы, камеры и ещё много чего…
Гуревич этому факту не сильно удивился. Голдберг хотя и был даже в молодости гениальным химиком и физиком, но всегда тяготел к фотографическому процессу. Вечно что-то придумывал и совершенствовал. Больше удивляло, какое он, Гуревич, имел отношение к этому учёному. Ведь они даже друзьями никогда не были.
Но товарищ Эллер не спешил объяснять конкретно возникшую ситуацию. Он снова встал и решил начать издалека, прочитав лекцию об экономической ситуации «вокруг нас». Чем ещё больше перепутал мысли в голове Михаила Соломоновича.
- Вы наверняка в русле, что новая экономическая политика, проводимая в стране, дала мощный толчок к развитию нашей советской промышленности, - заговорил Эллер голосом трибунного оратора. Даже акцент куда-то пропал. – Появляются новые заводы, фабрики, магазины. Трудящиеся массы получили возможность пользоваться не только иностранной, но уже и советской техникой, приборами, машинами… и так далее.
Оратор явно был в своей тарелке, медленно выговаривая каждое слово, как будто, вспоминая заученный текст. Долго говорил о промышленности и сельском хозяйстве. Упомянул борьбу с голодом и денежную реформу.
Гуревич молча слушал тирады незнакомого ему «комиссара», и всё больше не понимал, зачем он, скромный учитель, среди ночи должен сидеть и внимать эту лекцию. Газеты он читать умел. Делать выводы тоже. Да и профессия не позволяла быть в стороне от эмпирических результатов повседневной жизни.
Сидеть на твёрдом стуле уже изрядно поднадоело, а встать он не решился. Зато товарищ Эллер не унимался, расхаживая по комнате от Малиновской к Ленину и обратно. Он уже перешёл к необходимости культурного воспитания трудящихся масс и всеобщего обучения.
- Да и вы и сами это хорошо знаете, раз в ликбезе пропадаёте, - неожиданно повернулся к слушателю Эллер.
Гуревич часто закивал, надеясь, что разговор на этом и закончится. Но оратор не унимался, переключившись на «кинематографию, как важнейший инструмент окультуривания трудящихся». При этом он взмахивал рукой, отягощённой папиросой, в сторону портретов симпатичных артисток.
- В прошлом году тринадцатый съезд большевиков постановил, что кино – есть величайшее средство массовой агитации! И наша задача – взять это дело в свои руки, - Эллер потряс перед лицом Гуревича кулаком, показывая, где именно должно быть это дело, - Но в этом-то как раз и есть в сей момент большая бедность. Сейчас правильную культурфильму трудно увидеть. В основном, всё американские показывают. Они, говорят, занимательнее. Но наши товарищи в репертуарном комитете над этим работают. И фильмы будут появляться не только занимательные, но и правдивые… Я же о другом. О технике.
И Эллер начал рассказывать, как инженер Павский в Петрограде ещё в восемнадцатом собрал первый кинопроектор «Русь» по образу французского. Потом – «ГОЗ», с которым можно было и по деревням ездить. А сейчас в кинотеатры уже начали поставлять неплохие «ТОМПы» с мощной лампой.
- И если с проекторами у нас всё в порядке, шагаем именно тем путём, то вот с кинокамерами пока ничего не клеится. Слишком мудрёная это машинка для нас пока. А снимать сейчас нужно много. Вы же видите, как страна меняется… Всё это надо фиксировать. И не только в Москве или Ленинграде, но и по всей стране, - здесь товарищ в очередной раз удивил Гуревича, - Поэтому нам и нужна ваша помощь.
Михаил Соломонович недоумённо поднял брови. Он уже окончательно освоился в роли слушателя, не представляя, что весь этот пафосный концерт был только увертюрой к чему-то большему.
- А я-то чем вам смогу помочь, - учитель искренне не понимал. – Я никогда не занимался механикой. Моё увлечение – естественные науки. Да и то, только в прикладном разрезе. Учёного из меня не выросло. Извиняйте, конечно…
- Мы и не просим вас ничего конструировать, - видно было, что Эллер начинал немного злиться. Его тоже утомила эта ночная лекция неизвестно с каким финалом. – Мы скоро намереваемся отправить делегацию в Дрезден на переговоры к Голдбергу. Хотим склонить его к сотрудничеству. Всё-таки москвич по рождению. Чтобы наладил в Советском Союзе производство недорогих кинокамер. Было бы хорошо, если б вы присоединились к нашей делегации. Вы всё-таки знакомы с Голдбергом, общаетесь.
Гуревич пожал плечами. От такого неожиданного предложения съездить в Германию, помочь стране, он никакой радости не испытал. И дело даже не в том, что попутчиками были бы большевики. Просто встречи с Эмой он желать никак не хотел.
- Извиняйте, но в этом деле я вам никак не помощник, - Михаил Соломонович развёл руками, - Мы с Эмой не виделись с тех пор, как он в девятьсот четвёртом сразу после окончания университета уехал в Германию. Да так там и остался. А тут ещё еврейские погромы. Мне потом друзья передали, что в седьмом он даже женился там. Так что, …чем же я могу помочь?
Товарищ Эллер, помрачнев, молча выслушал и снова сел за стол, закурив. Несколько минут внимательно смотрел на Гуревича, будто в чём-то сомневаясь. В конце концов, решился:
- Тогда как вы мне объясните, Михаил Соломонович, что неделю назад в Московский университет пришла посылка, адресованная вам? – Эллер ткнул папиросой в ящик.
- От кого же? – вздрогнул от такой неожиданности Гуревич. Хотя догадка уже вертелась на языке.
- От Голдберга…
Несостоявшийся дипломат хотел было спросить «Вы уверены?», но вовремя осёкся. Конечно, уверен, иначе б не возникло этого длинного разговора.
- А что там? – спросил вместо этого Гуревич. Уж, наверняка, не бомба. Иначе бы разговор состоялся совсем в другом месте.
Вместо ответа Эллер снял крышку с ящика и достал оттуда кожаный футляр, похожий на фотографический. Потом открыл его и извлёк за ручку чёрную коробку. Гуревич машинально встал со стула и подошёл к столу.
Коробка была похожа на иностранный фотоаппарат, типа «бокс». Он видел такой у уличного фотографа. Но взяв в руки, понял, что это не то. Металлическая коробка, обтянутая кожей, была намного тяжелее любого фотоаппарата, хотя в ней и торчал объектив.
- Это кинокамера, - объяснил товарищ. – Называется «Кинамо». Её производит как раз «Интернациональная камера» Голдберга.
Гуревич покрутил в руках это детище гениального сокурсника и сунул его обратно в футляр. Пожав плечами, снова сел на стул. Странная весточка от Эмы. Абсолютно неожиданная.
- Я показывал её специалистам из ателье Ханжонкова, - не унимался Эллер. – Это, говорят нечто любопытное. Таких камер они не видели. Во-первых, она самая маленькая для плёнки 35 миллиметров. К тому же пружинная. Вот бы нам подобные начать здесь делать. Мы с такими камерами б всю страну объехали. Такие бы фильмы сняли…
И Эллер, снова сев на любимую лошадь, начал гнать по степям страны Советов, размахивая вместо шашки еврейско-немецкой кинокамерой.Но Гуревич в этот раз его уже не слушал. Он всё пытался понять, для чего Эма прислал ему этот странный подарок.
- А там не было никакого письма? - Прервал он вопросом распалившегося огнём культурной революции Эллера.
- В том дело, что нет, - ответил тот и с последней надеждой спросил, - Может, вы нам всё-таки поможете?
Михаил Соломонович никак не хотел вытаскивать наружу всё то, давно было забыто, забито и закопано, но пришлось:
- Дело в том, что мы с ним не просто не друзья, а даже очень наоборот.
- Это почему же? – заскучал Эллер.
Гуревич признался, что Эма, то есть Эммануил, сильно ревновал Михаила к их общей знакомой Кинерет, дочери лавочника Гликберга. И когда она предпочла учёному очкарику весёлого красавца (а именно таким был тогда Гуревич), Голдберг уже твёрдо решил уехать из России после университета. И больше они не общались и не переписывались.
Гуревич всё извинялся и извинялся, пытаясь хоть как-то сгладить эту неловкую ситуацию с несостоявшейся поездкой в Дрезден и помощью СССР. А Эллер только мрачнел…
Конечно, Михаил Соломонович выложил на стол любителя кинематографа только общее содержание этой страстной и одновременно тягостной эпистолярии жизни. Короткой, но настолько яркой, что свет её жёг внутри до сих пор.
Он не стал рассказывать, как на последнем курсе на студенческую вечеринку, устроенную братьями Разумовскими, Эма пришёл вместе с умопомрачительной барышней. Весь вечер он не отходил от неё ни на шаг. Бормотал какую-то учёную глупость и умную чепуху. А барышня откровенно скучала. Она была далека от физических процессов и химических опытов. Было по всему видать, что Голдберг первый раз в жизни влюбился по-настоящему. Он очень хотел произвести на девушку впечатление, но у него плохо получалось. Молодой и перспективный учёный был совсем не способен в любовных интригах. В отличие от Гуревича.
Михаил не отличался большой прилежностью и успехом в учении, зато в дамских делах слыл мастером. Красив, мужественен, галантен и весел. Ну, просто 200 фунтов еврейского счастья. Пропустить красавицу, какую он увидел на вечеринке рядом с Эмой, он просто не мог. Это и была Кинерет Гликберг. Невинная девушка с именем Галилейского моря...
Не рассказал Гуревич и о последнем разговоре с Эмой, состоявшемся на выпускном балу. Нет, не было ни драки, ни дуэли. Эма искренне простил удар, нанесённый бывшим товарищем, благословил и попросил никогда не обижать Кину, дать ей настоящую любовь и счастье. Михаил, конечно, пообещал, хотя в любовь никогда не верил, а семейное счастье небогатого еврея полностью зависело от размера приданого лавочника Гликмана. Да и женился Гуревич только через год после того разговора, успев ещё изрядно нагуляться.
Он не упомянул и о том, что вернувшись из Киева в Москву после болезни, зашёл в университет насчёт работы. Там ему передали письмо от Эмы. Оно было полно сочувствия по поводу гибели жены и просто пронизано нежностью к Кине. Михаил тогда сразу разорвал его в клочья. Нет, он не ревновал Эму к своей жене. Тем более умершей. Скорее он ревновал к его любви к ней. Ведь бывший студент-ловелас на такие возвышенные чувства никогда не был способен.
- Вас домой отвезти? - Прервал резбередившие нутро мысли товарищ Эллер. Он уже понял, что время потрачено бездарно и глупо. Такая хорошая изначально идея разбилась о банальный любовный треугольник.
- Спасибо, нет. Утро уже. Я на трамвае.
Михаил Соломович надел пальто и перед дверью неожиданно задал дурацкий вопрос, который давно вертелся на языке:
- Извиняйте, а вы сами не немец? Ну, фамилия у вас такая… И акцент.
- Нет, - отрезал товарищ Эллер и, подняв трубку телефонного аппарата, что-то пробурчал туда. Положив её, продолжил. – Я эстонец… Посылку заберите отсюда.
В коридоре Гуревича ждал все тот же молчаливый человек в драпе и фетре. Проводил до выхода и исчез в темноте.
- Странная ночь. Прямо, карамбобель какой-то…
Обратно Гуревич пошёл пешком сквозь туманную морось, прижимая к груди деревянный ящик. Посылка была не слишком тяжёлая. Три кило, не больше. Но тащиться с этим грузом больному человеку несколько кварталов по промозглой погоде удовольствие небольшое. Да и домой не очень хотелось. Аппетитная рыба, заботливо оставленная на кухонном столе, врядли дожила до сегодняшнего утра. А Валентина Капитоновна уж точно не ждала его всю ночь в подъезде.
Гуревич поставил ящик на мокрую мостовую и, пошарив в кармане, нашёл рубль, который всегда держал на всякий случай в дырочке за подкладкой. Извозчик, который до сего момента, казалось, дремал на другой стороне улицы, упёршись бородой в кафтан, вдруг дёрнул за поводья и в несколько секунд подкатил к сверкнувшему монетой «барину».
- Куда изволите?
Гуревич закинул ящик в пролётку, залез на сиденье. Шумно выдохнул и только тогда медленно произнёс:
- А вези-ка ты меня, мил человек, домой, на Сретенку…
Рассветало медленно и немного скучновато, обнажая грязную осеннюю Москву. Да и сам город просыпался неохотно. Всё-таки воскресное ноябрьское утро не возбуждало быстрого желания вылезти из сухой колыбели коммунального быта. Уже звенели пустые трамваи. Гудели редкие автомобили. Кое-где у ночных кабаков ещё дремали извозчики в ожидании припозднившихся гуляк.
- Эх, Эма, - вздохнул Гуревич, поставив посылку себе на колени, - Зачем же ты прислал мне эту кинокамеру, что ты хотел сказать этим подарочком?
Разговор с товарищем Эллером разворошил в голове ту кладовочку, которую он уже давно старательно закрыл на замок, а ключ забросил за комод.
Разгадка вертелась где-то в районе лопатки мелким зудом. Он ещё раз вытащил из ящика кожаную сумку и заглянул внутрь. На ремешке камеры крупными буквами было выдавлено – Kinamo. Неожиданно Михаила Соломоновича осенило.
- Ай да Эма, шмок сушёный. Что ж ты со мной делаешь?
Гуревич сложил всё на место и бросил ящик под ноги. Просто он вспомнил, что амо на латинском - «любовь». А первые буквы даже переводить было не надо…
Неожиданно он попросил извозчика повернуть на Житную, к зданию киноателье Ханжонкова. Остаток дороги просто смотрел в широкую спину извозчика, всеми силами пытаясь удержать в себе капли солёной воды, которые так и норовили вылезти наружу в самом не завидном месте.
Когда подъехали, Гуревич рассчитался с возницей и нехотя потащил посылку ко входу, выбросив по дороге в урну верхнюю крышку ящика с адресами и фамилиями.
- Пропуск? – Сердито пошевелил усами пожилой вахтёр.
Вместо ответа Гуревич поставил перед ним ящик.
- Передайте это… вашему главному…
- От кого?
Такого вопроса Гуревич не ожидал, поэтому просто пожал плечами.
- Не важно. Пусть будет от германского пролетариата.
Домой Михаил Соломонович поехал уже на трамвае.
* * *
Ещё один раз Эма дал о себе знать в далёком 1955 году.
Михаил Соломонович к тому времени уже несколько лет практически не вставал с постели. Жил по-прежнему один. К нему регулярно приходила сиделка, иногда навещали бывшие ученики и коллеги. Они-то и принесли ему однажды осенью открытку, пришедшую на адрес школы. На ней не было обратного адреса. Только почтовый штемпель Израиля и квадратный штамп магазина «Goldberg Instruments» вместо подписи. На открытке было изображено священное озеро Кинерет…