С высокой шапкой — от кого, кому — заявление в одну строчку выглядело нелепо. Я никогда не писала заявлений об увольнении. И не знала, как сформулировать мотивировочную часть. Можно было спросить коллег.
Я посмотрела на наших «бюрократов» (шутка начальника бюро).
Витя Малый, подперев щеку рукой, отрешенно смотрел в чертеж взглядом, обращенным в себя. Наверное, прислушивался к прорастающей в нем гениальности. Я знаю, он, как и я, никогда не увольнялся. Первое заявление он написал восемь лет назад после института. С тех пор сидит за этим столом.
Лариска — наша двухперстовая машинистка, с ужасом смотрела в клавиатуру, вероятно, опять потеряв редко употребляемый твердый знак. Она, наверное, вообще никогда не писала никаких заявлений.
Два месяца тому назад, после окончания школы, она дебютировала у нас в качестве машинистки. С тех пор борется с этим аппаратом с переменным успехом. Она преодолевает первые жизненные трудности и попутно вырабатывает стаж — эдакий трамплинчик, с которого легче прыгать в институт через головы менее предприимчивых, не имеющих понятия о чехарде.
Лариска устроена на работу влиятельным папой. При этом, может быть, такая формальность, как заявление, и не обязательна. Остается Витя Большой, или — Витя Б. В нашем бюро есть редкая достопримечательность. У нас работают два Вити и оба Смирновых. Они абсолютно чужие люди, из разных точек планеты.
Такая игра случая породила ряд неудобств. Например, в обращении с Витями. Для удобства Витям присвоили индексы, исходя из самых характерных черт. Один стал Витей Большим, второй — Малым. Сокращенно Б. и М.
Витя Б. имеет большой рост, жену, ребенка и квартиру. Витя М. не имеет ни роста, ни жены, ни квартиры. Витя Б. работает у нас года полтора. Он перешел к нам из другой системы. А туда он перешел из третьей. Но была ли последняя третьей, сказать трудно. Он человек ищущий. А поиск, как известно, немыслим без мобильности. Человека, сидящего много лет на одном месте, перестают замечать, воспринимая его как часть интерьера.
Витя Б. сидел, опершись вытянутой рукой на спасительный альбом типовых конструкций. Он гордо откинул большую голову, как Чайковский на памятнике, и вожделенно смотрел на пустой стол заболевшего начальника. Когда начальник был на месте, Витя Б. смотрел на него, как Герман на старуху, пытаясь разгадать тайну его служебного успеха. Теперь он смотрел на стол и думал о заветном, которое не было ни для кого секретом. Дело в том, что Витя Б. хочет стать нашим начальником.
У каждого из нас есть мечта. В неисполненном виде она называется проблемой.
У меня — выйти замуж. У Вити Б. стать начальником. У Лариски — познать тайну настоящей любви. У нашего начальника, Арнольда Ивановича, который сейчас болеет,— вылечить сердце. И только у Вити Малого мечты нет. Это, конечно, странно и противоестественно. Это порождает кривотолки или, как еще говорят, вызывает жгучий интерес. На эту тему у нас организован постоянно действующий диспут. Я не думаю, чтобы Витина немечтабельность была позой и кривлянием.
Может быть, он обманывает нас и все общество в целом. Может быть, он гениальный конспиратор, крупнейший специалист по камуфляжу, загнавший мечту в глубокое душевное подполье. Мне кажется, человек не может жить без мечты. Это — противоестественно. Это — как часы без пружины. Без мечты можно обходиться временно: когда стоишь в очереди или опаздываешь на троллейбус. Но вообще — нет. Мне кажется, с годами будет возрастать социальная роль мечты. Может быть, в будущем сверхрациональном мире обязательно будут при поступлении на работу указывать рядом с годом рождения основные данные о мечте: цвет, степень реальности, не ассоциальна ли. Потому что мечта характеризует больше, чем возраст. Возможно, Витя Малый не сформировался как мечтатель.
Просто мечта у него есть, но так глубоко в нем, что не просматривается, как у некоторых голубизна крови под кожей.
Витя М.— талантливый человек, но он слабая личность. Витя Б.— бесталантен, но он сильная личность. И от этого он очень уверен в себе. И в своих красивых полосатых рубашках выглядит очень уверенно и интеллигентно.
К тому же иногда Витя Б. пьет водку с начальником, заманивая его в гости под разным предлогом. Хотя начальнику пить нельзя. А в перерыве он играет с ним в шахматы. Два эти мероприятия наиболее полно позволяют выявлять прекрасные душевные качества в мирное время.
В некоторых странах каждый начальник заранее знает, кто из подчиненных займет его место в случае инфаркта. В нашем институте из этого делают пока военную тайну. Чтобы не убивать в нас надежду и не лишать нас стимула для совершенства. А может быть, чтобы не вводить в грех и уберечь от искушения: пожелать ближнему авиакатастрофы.
Витя Б.; готов стать начальником и внутренне и
внешне. Он морщит брови, как начальник, хотя они у него не лохматые. И так же скептически улыбается, изображая зеркало, в котором начальник видит свое отражение. Они сидят друг против друга, как друзья.
Витя Малый сидит к ним под прямым углом, и это находит отражение в геометрии взаимоотношений.
Не растрачивая время на мимические упражнения, Витя М. успел занять первое место на закрытом конкурсе. Если его Проект утвердят, в нашем городе появится красивая набережная. Вечерами по ней будут гулять люди, проникаясь неповторимой гармонией природной и привнесенной красоты. И эта привнесенная Витей красота будет множиться в сердцах людей. И они понесут ее в квартиры и на заводы как эстафету.
Сейчас Витя пишет инструкцию к набережной. Чтобы все знали, как ею пользоваться, когда куда идти, куда смотреть...
— В городе деловой человек должен перемещаться по хордам, а не по радиусам,— говорит Витя.— Путь, помноженный на время,— работа. Человек не хочет совершать лишнюю работу. И это его законное требование. Другое дело в зоне отдыха: тут он благодушен, глуп и беспомощен, как ребенок. Ему нужно помочь.
Витя изобрел теорию акцентных точек. С одной из них во вторую неделю июля, в восьмом часу, видно, как раскаленный медный поднос с выгравированным мостом с шипением опускается в красную реку.
Ходят упорные слухи, что Витя Малый талантлив. Об этом точно пока не знает никто, включая его самого. К тому же иметь талант- мало — нужно, чтобы его кто-нибудь открыл. И кто-то в него поверил. Но у Вити Малого есть и отрицательное. Он просто нафарширован отрицательным. Все бумажки он сворачивает и распихивает
по карманам, будто работает на ними дома. Но я-то знаю, что это не так. Потом для поиска нужной бумаги Витя применяет эвристический метод. Он начинает вытаскивать все подряд. Но по закону подлости, нужная оказывается последней и часто очень скомканной. Наплевательское отношение к директивам нервирует начальника. Он морщится. Витя Большой, проявляя самостоятельность, не морщится, а скептически улыбается. Происходит микроконфликт, из которого вырастает стена отчуждения между Витей и начальником.
Витя Большой благоговеет перед бумагами. Раскрыв скоросшиватель, он задумчиво гладит, расправляет на них морщинки, склоняется над ними, как бы принюхиваясь к запахам тайных смыслов. И тогда виден его ровный белый пробор. У него есть и другие положительные качества. Например, он — воинствующий философ. Имеет обо всем собственное мнение и не делает из этого секрета. Наверняка он знает, как писать заявление. Но я все же не спросила его. Я подсунула заявление под чертеж.
Я не верю в приметы. Предрассудки не отягощают моего существования. Кроме одного: нельзя рекламировать мечту. Анонс убивает мечту на пороге дома.
Однажды бабушка сказала мне: «Не рассказывай, иначе не сбудется». В школе я объявила, что успешно прошла пробу и буду сниматься в кино. На следующий день меня забраковали. С тех пор, когда разговор заходил о кино, говорили: «Спросите ее — она снималась». Всматриваясь иногда в зеркало чужими глазами, я вижу, что по всем стандартам могла бы стать знаменитостью. Но не стала в силу таинственных обстоятельств.
Эта ранняя причастность к кинематографу оставила во мне неизгладимый след. Нет, я хожу в кино, но легкий оттенок ущербности не позволяет мне стать талантливым зрителем.
На четвертом курсе я познакомилась с оперным певцом. Теплым баритоном пропел он мне предложение.
Но я никак не могла решить, где он ближе к идеальному герою: на сцене или в жизни. Своими сомнениями я поделилась с подругой и познакомила их. Подруга разбиралась в театре лучше меня, и через три месяца они поженились. Они принесли мне свои искренние извинения. Демонстрируя хорошие манеры, я пошла на свадьбу. Было очень весело. Жених много пел, и свадьба походила на спектакль. Потом они за нанесенный моральный ущерб откупались контрамарками.
Они живут в столице. Он стал заслуженным, готовится в народные. Я часто слушаю его по радио. Однажды я рассказала, что знала этого артиста близко. Теперь, когда речь заходит об опере, говорят: «Вон ее спросите, она из оперной богемы».
Недавно он приезжал к нам на гастроли. Я сидела в последнем ряду и хлопала, чтобы не выделяться. Во втором отделении я разревелась и ушла, сопровождаемая завистливыми взглядами слушателей, которые не могли так растрогаться. Поздно вечером я зашла в телефонную будку и набрала его номер. Он усмехнулся. По-прежнему легким баритоном завел одностороннюю беседу.
— Почему вы молчите? Вы нерешительны. Скажу сразу — вы неудачница.
Он объяснил, что только смелым благоволит фортуна, а тень страха отвращает это капризное создание.
— Не обязательно быть смелой в действительности. Не обязательно даже верить в свою силу. Не стоит обременять себя верой. Вера — удел дураков. Достаточно подыграть. Как это делают актеры. Фортуну можно обмануть. Подыграйте... Фортуна удовлетворяется формой, не вникая в содержание. Знаете, что заставляет зверей набрасываться на жертву? Не голод. Запах страха, который источает жертва. Сытый волк режет по очереди овец... Так и фортуна брезгует людьми, источающими запах неудачи...
Он смеялся, острил, был в ударе. Но я уже не слушала его. Я повесила трубку.
Нет, я хожу на концерты оперных певцов. Но всегда мне кажется, что все они женаты на подругах своих невест. И это разрушает целостность восприятия. «Достаточно подыграть»,— я это запомнила. Было уже поздно. Я шла по ярко освещенной брусчатке. Около фонарей, вокруг белых цветов акаций, вились мошки. Недавно горисполком подарил эту улицу пешеходам, закрыв ее для машин. И бывшие пассажиры превратились в пешеходов, захватили проезжую часть. Они шли не спеша, переговариваясь и улыбаясь, как на демонстрации в честь победы над автотранспортом.
Толпа и прохладные волны аромата цветущих акаций обтекали меня. Приподняв подбородок, я смотрела вверх, туда, где подмигивала звезда и где синий вечер ждал, когда погаснут фонари, чтобы спуститься на землю. Что-то зрело во мне, набирало силу и медленно переходило из количества в качество. И когда это что-то созрело и сформировалось окончательно, я опустила глаза на грешную землю, несшую навстречу мне просветленные лица счастливых пассажиров.
Когда взгляд мой упирался в чью-то улыбку, то прожигал ее насквозь до самого смятения и неуверенности, а может быть, до неодолимого желания убежать и спрятаться.
Я шла навстречу пассажирам как нарушитель одностороннего движения. Они расступались. По лицам я видела, что мне это можно — как сильной личности.
На следующий день я взяла очередной отпуск. Никто ничего не заметил.
Нравственные сдвиги не всегда проявляются во внешности. Никто не обратил внимание, что источник моего долготерпения иссяк. И что я — это уже, в сущности, не я.
Внешность дается один раз на всю жизнь, и меняем мы ее медленно и неохотно, чего нельзя сказать о нутре. Из честного человека в подлеца мы можем превратиться мгновенно, но незаметно для прохожих и близких. Или, например, из мямли — в сильную личность. Естественно, что из мямли я не могла трансформироваться в еще большую мямлю. Я стала сильной.
Когда я подала Арнольду Ивановичу заявление на очередной отпуск вне очереди, он, не зная, что я сильная личность, чуть было не поперхнулся. Глотнув воздуха и оттянув галстук, он сдержанно разъяснил, что бюро — это не парламент, который можно распустить на каникулы. Он напомнил о привязках по четвертому микрорайону, перешел было к нулевому циклу, но, встретив мой новый взгляд на вещи, сник и подписал заявление. Потом он оглядывался — было во мне что-то...
А потом было лето и море. Я прикрыла ладонью глаза. Я увидела Ялту. В цвете. Синее море, белый пароход. Лежбище. Формы и оттенки тел. Теплый спектр: от молочно-белого до кофейного. Солнечные часы. Спины, как солнечные отпускные часы. Дни отпуска, отсчитанные в цвете: белое — утро, коричневый — закат. В глазах у белых — ожидание, у коричневых — смирение. Белые — оптимисты, коричневые — скептики. И тут началось, как в кино: стремительно и иллюзорно. Он говорит мне несколько фраз в качестве титров. Имена, действующие лица... Дальше действие, покадрово. Мы бежим в море. Мы лезем на скалу. Мы молчим, распятые солнцем на теплом граните...
Я сняла со лба руку и посмотрела в окно. Косым дождем над городом проносилась осень. С двенадцатого этажа, как в иллюминаторе, видны были пролетающие внизу мокрые красно-желтые крыши. Над ними серые, изодранные об антенны тучи бежали все сразу в одну сторону.
Я стала смотреть не отрываясь на этот бег. И вдруг сдвинулось с места наше ландшафтное бюро и, набирая скорость, стремительно понеслось в пространстве. И вот мы все уже летим со шкафами, кульманами, подвешенными к потолку рулонами калек и ватманов. Я закрываю глаза и хватаюсь за стол в предчувствии воздушной ямы. Вот что-то готово оторваться под ложечкой. Но ямы нет. Я еще немного сижу так ощущая в себе эту почти космическую невесомость и стремительное полетное состояние.
Естественно, мы летим на восток. Вся страна видна как на ладони. За блеснувшей полоской Волги проплывает Уральский хребет. В сибирской тайге промелькнули цивилизованные медведи, привыкшие к гулу самолета. Открываются неоглядные дали безбрежной Сибири. И где-то, в этих далях, затерялась загадочная точка моего приземления. Там встретят меня нежные и теплые руки будущего моего супруга. Этот полет — езда в незнакомое. Потому что за несколько отпускных недель мы не успели с ним съесть даже солонки соли. Я была «дикаркой». Он жил в санатории министерства обороны. Я не знаю, идет ли ему форма. Я рискую, конечно. Но что поделаешь. Трудно сказать, что рискованнее: рисковать или не рисковать в рискованном возрасте. И потом я просто устала. Поиск спутника жизни методом «проб и ошибок» мало-перспективен. Порочность его в самом названии, не предполагающем успеха. Одни пробы и ошибки. Пробы наскучили. Ошибки убивают надежду. Но неизвестно, кто из нас рискует больше. У него тоже безвыходное положение, так как поиск спутника жизни в тайге, «на точке» под экзотическим названием Эквирайта — дело теоретически безнадежное. Кого можно встретить в тайге, кроме бурого медведя. Судьба бросила нам спасительный вариант любви — с первого взгляда. Нам, терпящим бедствие в океане стремительно ускользающего времени.
Нужно спешить. Письма — слепки с чувств — не всегда достоверное отражение. Жалкое подобие живого общения — слабый допинг для размываемого времени чувства. Нужно торопиться.
Мне захотелось тотчас вскочить и бежать. Скорее бежать. Мне стало страшно от того, что столько лет я здесь просидела. Люди женились, расходились, уезжали, увольнялись, поменяли квартиры, вырастили детей, а я все сидела. Мне стало стыдно встречать подруг на улице. Я как удара бичом ждала вопроса «как дела», от которого стало трудно заслониться беспечной шуткой. Вопроса, брошенного из другой эпохи, в которую я опоздала. В которую меня не взяли. В которую меня никто не позвал с собой.
Я посмотрела в окно. Плыли мокрые крыши. Я перевернула заявление и дописала: «по семейным обстоятельствам».
Осталось главное — объявить о случившемся коллегам. Одним махом обрезать это затянувшееся на десять лет прощание с молодостью.
Итак, сейчас я открою рот и произнесу фразы, после которых начнется новый этап моей жизни. Новость, как снежный ком, покатится по этажам, обрастая комментариями. И мое слово будет больше мне не подвластно. Я буду лишь живой иллюстрацией к нему. Я открыла рот и услышала, что в бюро идет диспут.
Выступал Витя Б.:
— А начальнику и не обязательно помнить номер профиля. Мог бы помнить, но не хочу. К чему засорять мозги избыточной информацией
— Но ты пока не начальник,— замечает, улыбаясь, Витя Малый.
— Да, но готов им стать. Хорошего специалиста выдвигать опасно. Если во мне не найдут хорошего начальника, то хоть не потеряют хорошего специалиста. Тебя выдвигать нельзя. Ты хороший специалист. Чтобы делать карьеру, не нужны способности — нужны качества. Я не стыжусь того, что хочу расти. Потому что чувствую в себе силы. А ты, как старый барахольщик, набит ненужной информацией. Человек — это стиль. А стиль — это — стол. Посмотри, чем набит твой стол. Чего в нем только нет. Ты врос в стол, а стол в тебя, как в памятнике. А мой стол почти пуст. Он для меня временное пристанище. А ты прирос к своему пуповиной. Кентавр двадцатого века с полированными ножками. Ты скомпрометировал себя долгим сидением на одном месте. Ты. пересидел критический пятый год. А я человек свежий, на виду. И я не собираюсь скрывать от общественности, что стремлюсь совершенству.
— И к большой зарплате,— говорит Витя М.
— Да, и к большой зарплате. Зарплата — оценка полезного труда. Вывод: чем больше зарплата, тем больше приносишь обществу пользы. А это главная моя цель. Вот так, дорогой,— говорит Витя Б. и смеется.— Возражения есть?
— Нет, все правильно.
Наступает тишина. Все работают и копят идеи. Ближе к перерыву Витя Б. садится за телефон. Разговаривая с женой, он теряет ориентировку, как во времени, так и в пространстве. Разговор разрастается вглубь и вширь. Это не просто разговор. Это театр одного актера, в котором Витя рекламирует прелести семейной жизни. От спектакля нам, бедолагам, становится стыдно своей непричастности к узам Гименея.
Столковавшись о том, кому забирать Петьку, переходят к говядине. Наконец Витиной жене надоело подавать реплики, и Витя положил трубку. В это время Лариска начинает смотреть на часы и грызть ногти. Оцепеневшая Лариска, мучаясь, выдерживает, как ан- глийский сеттер, минутную стойку и бросается к телефону.
— Чего не звонишь? Когда? Ладно.
Положив трубку, отворачивается в угол. Недооценивая свои силы, Лариска постоянно делает фальстарты. Подожди она минуту, и он бы сам ей позвонил.
Жертвенный звонок Ларискиного самолюбия не приносит ей облегчения. Теперь она страдает вдвойне. Произошла, как говорят японцы, потеря лица. Потерянное лицо Лариска пытается спрятать в бумагах в шкафу. Обидно, что потеряно красивое лицо.
— А у Лариски новый мальчик,— говорит, улыбаясь, Витя Б.— Прежний начинался на семерку. Это не тот ли усатенький акселерат, с которым я видел тебя в кино?
Лариска молчит.
— Молчишь, Казанова!
Отсутствие организаторского таланта не позволяет Лариске организовать нужные отношения с мальчиками. Образуется порочный круг. Прекрасное тело бросается в глаза, в то время как прекрасную душу с первого подхода не видно — нужны тестовые ситуации. Они меньше всего интересуют мальчиков. Возмущенная односторонностью их интересов, Лариска дает отворот поворот искателям приключений, лишая их возможности познать красоту своей души.
— А вообще-то я не верю в то, что ты не хочешь стать начальником,— нарушает рабочий процесс Витя Б.
— Не хочу.
— Почему?
I — Ну вот не хочу, и все.
— Потому что не предлагают. А? — засмеялся Витя — Философия зеленого винограда: раз не достать — значит зелено. Я не верю, что у тебя нет мечты. А проект — не мечта? Ты больше мечтатель, чем я. Я ставлю реальную цель, а ты нет. Растрелли из тебя никогда не получится. Времена Растрелли прошли — наступили времена альбомов типовых конструкций. А ты мечтаешь об известности. В малой известности мало проку, большая недостижима, как горизонт.
— Нет, проект — это серое рабочее желание. А мечта должна быть голубой или розовой и недоступной. Мечта тем заманчивее и голубее, чем дальше от практического воплощения. Вот смотри.— Витя М. схватил лист, быстро начертил на нем формулу и поднял над головой.— В числителе...
Не дослушав интерпретацию формулы мечты, Витя Б. махнул рукой и стал распечатывать пачку «Орбиты».
— Ерунда все это. Должность ему не нужна, квартира ему не нужна! Знаем мы таких Диогенов.
— На данном этапе я не женат, зачем она мне. Мне и в общежитии хорошо. Веселее...
— Не верю я тебе. Маскарад это. Просто ты — трус— Достав сигарету, Витя пошел к двери.— И это все — треп. И все эти формулы — блеф. Никого нельзя разделить на альтруизм без остатка. Такая целостность нереальна. В остатке всегда будет что-то. Хотя бы из-за ограничений, связанных с обязательствами перед семьей и близкими. Хотя бы...— Он задержался у двери.
— Абсолютно стерильное бескорыстие — фикция. Бациллы меркантильности есть в каждом. Инкубационный период разный. Температура среды влияет. Диоген и тот пекся за свою бочку.
Он постоял у двери, разминая сигарету и, не получив отповеди, бросил усмехнувшись, последний камень на голову Вити М.:
— Диоген, так и есть!
Дверь перед Витей Б. сама отворилась. Вошла Зина, секретарь-машинистка шефа института. Вразвалочку, в скорбном молчании несла она свои жировые вериги — наказание за пристрастие к мучному. Она бросила на стол Арнольда Ивановича несколько бумаг. Посмотрела на Витю Б. и, показав пальцем на потолок, сказала:
— Вызывает.
Виктор вышел. А Зина стала смотреть на меня. Я ждала. Я знала, что сейчас из недр ее рассеянности пробивается информация. Она несла свою мысль, как курица яйцо. И надо было дать ей время. Зина обладала феноменальной рассеянностью профессорских масштабов. Она плохо переключалась, например, от машинки к телефону, от начальника к рядовому труженику и обратно. Говорят, на днях она открыла дверь в кабинет своего шефа Млынова и крикнула: «Возьмите трубку, вас какой-то Млынов спрашивает». Зина экономит на словах. Она показала пальцем на стол Вити Б., потом на стол Арнольда Ивановича и многозначительно закрыла глаза. В роли мима Зину видела только я. Кажется, свершилось. Взошла звезда Вити Б. Дверь за Зиной закрылась, и в наступившей тишине почему-то шепотом Лариска спросила:
— Я забыла, Диоген — это хорошо?
— Хорошо,— сказала я.
— Древний ученый, смелыми экспериментами на своем собственном комфорте доказавший, что при наличии бочки человек может обойтись без квартиры и общежития,— добавил Витя.
Лариска отвернула к окну свой античный профиль. Зажав ладони голыми коленками, она смотрела в небо, а может быть, в свое будущее.
— Вот не буду ему печатать,— сказала она и быстро вытащила из машинки закладку.— Не буду, и все!
— Уволят.
— Ну и пусть.
— А, как же голубая мечта — институт?..— спросил Витя.— Папа будет недоволен.
— Так поступлю.
Вот уж у кого исполнительные команды идут наикратчайшим путем — они выпархивают прямо из сердца. Душа Лариски прозрачна, как вымытая перед праздником витрина. В ней нет тайн. И побуждения ее прозрачны, как хрусталь. Я подошла и положила руки на теплые Ларискины плечи.
— Не надо, Ларисонька. Это же просто спор, в котором иногда может рождаться истина.
Я вернулась на место.
С приходом Лариски наше бюро поглупело. Есть мнение, что с появлением ребенка в семье родители глупеют на одну треть. Снижается количество интеллекта на голову. С приходом Лариски наше бюро подобрело. Доброта множится.
Мне захотелось положить руки на плечи Вити М. и сказать ему что-нибудь ободряющее. Но я только посмотрела на его вихры.
В общежитии мы часто встречаемся, когда он в узких мальчишеских джинсах бежит за кипятком к нам на этаж.
Мы договорились не замечать друг друга в общежитии. Чтобы дом не напоминал работу. Но практически получается наоборот — там мы общаемся больше, чем на работе. Витя называет это теплыми беседами, потому что протекают они на лестничной площадке, на батарее. Тепло снизу и хронический полумрак сверху располагают к откровенности.
Иногда перекур затягивается, и Витя М. поднимает с пола остывший чайник и отправляется снова на кухню.
Мы говорим о разном. Мы стараемся не говорить о работе, чтобы не походить на «этих странных русских, на работе говорящих о доме, а дома — о работе». Витя М. все время усмехается и кажется несерьезным. На самом деле он боится показаться смешным и сам подтрунивает над собой, чтобы перехватить инициативу.
Мы могли бы с ним составить отличный семейный ансамбль. Я — дирижер. Он — первая скрипка. Я пожимала бы ему руку в отдельные моменты жизни по разному поводу. Наконец, женитьба сдвинула бы с мертвой точки квартирный вопрос.
Однако есть неразрешимая проблема. Витин рост. У него нет никаких шансов вырасти хотя бы на пять сантиметров. Конечно, в постели это не так важно. Но какая-то часть жизни должна протекать на глазах общественности. На улице мы производим комичное впечатление. Коротышка и верзила. Как цирковая пара на манеже. Конечно, мы могли бы ходить по разным сторонам улицы. Но это неудачное решение проблемы. В гололедицу и в старости некому поддержать. Духовная гармония разбилась о диспропорцию тел.
Можно, конечно, бросить вызов всем будущим встречным прохожим. Но хватит ли мужества всю жизнь прожить «под колпаком» у публики. Трудно будет всю жизнь не замечать тех, кто из всех сил старается не замечать нас.
Я уеду, а Витя останется. Остающемуся тяжелее, даже если он не покинут. Отъезжающему легче, даже если он покинут.
Отъезд создает иллюзию подмены причины на следствие.
Может быть, и он когда-нибудь поднимет парус неудовлетворенности. И ветер странствий сорвет его с якоря привычного.
Но, может быть, даже не помотавшись по свету, он понял, что бухту спокойствия нужно искать не в пространстве, а в себе.
Я прощаюсь с тобой, Витя Малый. Я заберу тебя с собой. Хотя тебе об этом не скажу. Мы расстанемся мужественно, без сантиментов. Еще я заберу с собой Лариску и Арнольда Ивановича...
Вошел Арнольд Иванович. Сразу бросилось в глаза, что он не в форме. Молча он обошел всех, каждому предложив руку.
Не снимая плаща и шляпы, он сел за свой пустой стол. Из кулака его торчала сигарета. Она чадила, превращалась в белый столбик пепла. Арнольд Иванович продолжал странно молчать. Он не брал, как обычно, быка за рога, не выпытывал и не раздавал цеу. Он был рассеянно странен, как контуженный солдат, забывший свою фамилию и часть. Он молчал и морщился, словно силился вспомнить забытое.
— Да,— сказал он вдруг, точно узнав нас— А, я вот ухожу на пенсию — с завтрашнего дня, -он оглядел всех с улыбкой.
Сорвался пепел на стол. Он сдул его. Достав из стола лист бумаги, стал крутить фунтик.
— …вот и конец,— сказал он, точно это был конец его жизни. Впрочем, может быть и так. Для другого — это естественный переход. Но не для нашего Арнольда Ивановича, для которого работа была единственно мыслимым способом существования. Она была первична. Любая работа в его жизни. У него всегда была жизнь для работы, а не наоборот. Он похож на старого артиста. Глядя на его аккуратные серебряные виски, безукоризненную рубашку и платок в нагрудном кармане пиджака, трудно представить, что в молодости он ходил в атаку и ползал на животе по грязи. Теперь у него больное сердце. И вот он покидает нас. Больное сердце из-за повышенной сердечной причастности к жизни. Просто такая конституция, когда все исполнительные команды в руки, ноги, язык проходят через сердце. Все, что ни делал бы в жизни Арнольд Иванович, какие бы руководящие указания или команды он ни отдавал, проходили они через сердце. За все отвечала голова, но сердце было эмоциональным дополнением, в принципе не обязательным в его деятельности. Но вот основной труженик — мозг — в порядке, а его оценщик — сердце — вышло из строя.
Выше этого бюро Арнольда Ивановича не пустила его щепетильность и порядочность. Повышенная требовательность к себе и вниз и вверх от себя — настораживала. Бескомпромиссность отпугивала. Он не страдал нравственным дальтонизмом. Красное он называл красным, синее — синим. Он стоял на шаг ближе к коммунизму и тянул за собой остальных. Но таких нарушителей покоя часто принимают за склочников. В конфиденциальных беседах и на собраниях их просят не выпендриваться, а идти как все. Чтобы не сбивать с ритма. Им задают вопросы, на девяносто процентов состоящие из ответов, например: может ли один идти в ногу, а весь коллектив не в ногу? Но работать с Арнольдом Ивановичем можно было. Конфликт поколений в нашем бюро был нечетко выражен. Правда, у Арнольда Ивановича еще до окостенения хрящей окостенело отношение к действительности, когда он ползал по грязи в разведку. С позиции своей боевой молодости он не понимает нашей безмятежной. Арнольд Иванович не может понять, как можно добытое с таким трудом так бездумно транжирить и относиться ко всему иждивенчески. Непрестижность нашего существования в том, что мы не ползаем по грязи и в нас не стреляют. Но нам в самом деле негде терпеть неудобства и рисковать жизнью ради общества. Единственное — это раза два в год мы убираем картошку или копаем траншеи на субботниках. Но это не искупает нашей вины.
Арнольд Иванович помолчал и неожиданно стал Выдавать цеу персонально Вите Малому.
— Тебе, Виктор, нужно быть собраннее. Ты талантлив. Я тебе этого не говорил. Теперь скажу. Да, ты талантлив. Знай это. Но, извини меня, нельзя же быть такой размазней... черт возьми. Нельзя так наплевательски относиться к своим недостаткам. Если у нас порвался пиджак, мы бежим к портному. Но если у нас неважно с требовательностью к себе, к окружающим, мы благодушествуем и ходим нравственными оборванцами. Недостающие качества можно в себе сформировать. Нравственное строительство возможно. Примеров тому — тьма.
Арнольд Иванович рассказал Вите, как формировал в себе тринадцать положительных качеств Франклин, отпуская по неделе на каждое качество. И так изо дня в день, из года в год.
— ...из простого наборщика он превратился в великого гражданина.
Я представила Витю политическим деятелем. Прежде всего не вписывались в образ Витины вольнолюбивые вихры и мятые брюки в гармошку. Такой деятель — Чарли Чаплин — Витя Смирнов не пользовался бы авторитетом ни у правых экстремистов, ни у левых анархистов.
— ...ты сам виноват во всех своих неудачах, дорогой, не обижайся на меня.
Арнольд Иванович встал и вяло, расслабленно пошел к Вите, неся впереди ладонь для пожатия. Он пожал Вите руку, то ли отпуская ему все накопленные грехи, то ли выражая ему сочувствие. Будто Витя уходил на пенсию, а не он сам.
Около моего стола он остановился и задумался Я съежилась, предчувствуя прикосновение к больной струне личного счастья. Он молчал. И тогда я вытащила из-под альбома заявление и положила перед ним.
— Поздравляю,— сказал он тихо.— Искренне рад. Уезжаешь? Далеко?
— На край света.
Что-то дрогнуло его лице. Около Лариски он остановился. Ударил в клавишу.
— Трудно?
— Не очень.
Арнольд Иванович отошел к окну и закурил. Он смотрел в окно и курил.
Быстро вошел Виктор Б. Он не поздоровался с Арнольдом Ивановичем.
Присев за свой стол, он вытащил из него две папки, линейку, карандаш и перенес их на стол Арнольда Ивановича.
Разложив по ящикам папки, положил на стол руки ладонями вниз. Посмотрел всем в лица:
— Арнольд Иванович, вы не говорили?
— Нет,— сказал Арнольд Иванович.
— Тогда я возьму на себя эту миссию. Я должен сделать официальное заявление. Дело в том, что я назначен вашим начальником. Отдел долгое время был обнажен в связи с болезнью уважаемого Арнольда Ивановича, но мы подгоним дела. Я думаю, мы сработаемся. Пока все. Я прерываю речь в связи с наступившим перерывом. Да, кстати, попрошу не забывать, что конец перерыва ровно в два.— Он подошел к вешалке и снял плащ.
— Так что давай традиционную...— сказал Арнольд Иванович и пошел к шкафу за шахматами.
— Я, собственно, и пришел так, чтобы сразиться. [Какой там у нас счет? — сказал он, вынимая шахматы.
— Нет, Арнольд Иванович, в шахматы я больше не играю,— улыбнулся Витя Б., надевая плащ.— с шахматами покончено — малоподвижная игра. Сейчас нужно выбирать подвижные игры.
— Он теперь плаванием занимается,— сказала Лариска.— С главным инженером плавает... Вы не знали?
— Ничего не поделаешь — время диктует перемены.
Гиподинамия — проблема века. Ну, всего доброго. Навещайте нас, Арнольд Иванович,— сказал Витя Б. и вышел. А Арнольд Иванович стоял посреди комнаты с шахматами. Он, как опоздавший актер, не зная, что спектакль заменили, выскочил на сцену не в том костюме, не с теми атрибутами.
— Арнольд Иванович,— сказал Витя Малый,— давайте я с вами сыграю. А? А чего...
Он подошел к Арнольду Ивановичу, взял у него шахматы и, обняв его за плечи, повел к своему столу.
---Конечно, у меня нет разряда, но если я сконцентрируюсь,… Вы Вы насколько ходов вперед видите? На два, на три? Большой видит на один ход дальше вас. А я всего на один ход. Буду теперь играть в шахматы. Развивают кругозор. Потом буду плавать. Правда, у вас теперь крупного ничего не выиграешь. Разве что дачный участок. Вы, я слышал, записались в огородники. Не сразу весь конечно. По частям, по кустику. Сначала крыжовник. Давайте сыграем на куст крыжовника. А? Арнольд Иванович. Ходите…
Я подошла и положила перед Арнольдом Ивановичем заявление.
_ Подпишите,- сказала я..
-- Но ведь я…
__ я прошу вас подписать. С понедельника, если можно.
Предрассудки не отягощают мою жизнь, кроме одного: предчувствия несбыточности. Мне кажется, стоит подписать мне заявление, как тотчас явится человек в черном и объявит о катастрофе при вынужденной посадке. Или скажет что—нибудь вроде : « Ваше предложение аннулировано. Ваш Иван-Царевич встретил в тайге Василису Прекрасную».
На этот раз страха не было.
Зеленый луч скользнул по мокрым крышам. Стрижи вернулись.
Все предвещало ясную погоду.