В сущности, для того чтобы дожить до рассвета,
Хоме Бруту не хватило толерантности…
--------------------------------------
Когда Сидоров был маленьким…
Никто из окружающих в это, конечно, не верит, но Сидоров упорствует из упрямства и продолжает приводить какие-то факты, которые некому подтвердить.
Недавно Сидорову посчастливилось – он встретился со своим бывшим одноклассником, товарищем по учебным будням, проведенным за школьной партой.
И что вы думаете?
На первый же вопрос из совместно прожитого прошлого, заданный Сидоровым другу, он услышал в ответ: -Ты знаешь, старик, я ни хрена не помню!
И это свидетель из относительно недавнего прошлого!
Рассчитывать на то, что Сидоров найдёт свидетелей его детства и вовсе не стоит.
А потому, хотя бы условно, притворимся что мы верим Сидорову.
С нас не убудет, а пареньку – приятно.
Как там в народной поговорке?
Не любо – не слушай, а правду говорить не мешай!
Итак, когда Сидоров был маленьким, ему было чего бояться.
Посудите сами - небольшого роста человечек, в белой панамке на голове; с тонкими ручками и такими же ножками, одетый летом в выцветшие на солнце короткие штанишки на лямочках и застиранную рубашку с короткими же рукавами, а на ногах у него были стоптанные босоножки на перепонке.
Зимой же, на Сидорова одевали шапку-ушанку на шнурках-завязках; старое пальто с коротковатыми рукавами, к которым были пришиты веревочками вечно мокрые нитяные варежки; штаны-шаровары с начёсом изнутри и с заплатами на коленях; да валенки с галошами.
Добавьте к этому светлому образу, облупленный загорелый нос летом, и красную сопливую шмыгалку на зиму, да руки в цыпках и явный некомплект молочных зубов.
И поместите это существо в мир где деревья, дома и люди большие-большие, а понятия времени сильно искажено, ибо летом дни казались Сидорову бесконечными, а ночи зимой превращались…
Вот об этом-то Сидоров и старался нам рассказать – о зимних ночах, о ночах вообще и в частности.
А мы ему не верили и смеялись над ним…
По сбивчивым рассказам Сидорова можно было понять, что в детстве он боялся не только темноты, сумерек, тьмы, но и их обитателей.
И ему было кого бояться.
И страх его был большим.
Вот несколько сюжетов, рассказанных нам Сидоровым одним длинным осенним вечером.
Но до этого...
За окном мелкий холодный дождь уже много часов обречённо поливал деревья старого запущенного сада.
Их чёрные, корявые ветви какое-то время были видны на фоне серого мутного марева в том месте, куда сгинуло солнце.
Потом они исчезли во тьме, но присутствие их ощущалось.
Серые скрюченные пальцы веток, давно сбросившего листья куста калины, иногда задевали за лохмотья облупившейся краски на старых деревянных рамах окон.
И тогда раздавался неприятный щелест, как будто где-то рядом кто-то рвал старые, пропитанные смолой, жиром и благовониями льняные пелены мумий.
А иногда, ветки постукивали по стеклу, словно передавали неведомым шифром таинственные сообщения оттуда, из холодного мрака за окном, сюда, в тепло согретой электрическим обогревателем комнаты.
Мы сидели вокруг стола, в круге желтоватого света от шестидесятисвечовой лампочки под пыльным выцветшим абажуром, пили водку, закусывали немудрёной снедью, курили сигареты, болтали.
Прокуренный тёплый воздух, свет, водка, лица друзей – всего этого вполне хватало для уюта.
И тут лампочка мигнула, а затем погасла.
В комнате стало темно и, сразу, как-то резко похолодало.
Мрак за окном прильнул к стёклам окон, стараясь разглядеть находящихся внутри.
Краузе, помянув план ГОЭРЛО, первого вселенского электрика(*) и местную энергопоставляющую компанию, со всеми её филиалами здесь и по ту сторону реальности, завозился, ища в карманах свою трофейную “ЗИППО”.
Сидоров на правах хозяина, стараясь не отдавить ноги сидящим за столом, пробрался к прикреплённой к стене полке и нашарил на ней керосиновую лампу.
-Трам, тарарам! –озвучил вслух Сидоров мысль о том, что он не помнит когда в последний раз заправлял лампу керосином.
Тем не менее всё получилось с первого раза.
То есть, крышка зажигалки Краузе по-фирменному лязгнула в темноте, потом колёсико выбросило бодрую искру и поверхность стола осветилась неярким колеблющимся светом.
Тьма за окном стала ещё гуще.
Сидоров осторожно поставил на стол лампу, приподнял стеклянную колбу.
Погремев коробком Панин поджёг спичку и поднёс её к фитилю.
Не сразу, но огонёк на фитиле появился и окреп.
Сидоров опустил колбу и отрегулировал пламя за стеклом.
Краузе удовлетворённо крякнул и захлопнул крышку зажигалки.
-Ну что, где у тебя пробки? –спросил Краузе у Сидорова, приподнимаясь и с грохотом отодвигая табуретку.
-Там, в прихожей, в сенях. Подожди, сейчас я лампу с собой прихвачу…, -засуетился Сидоров.
В сени пошли все вчетвером, потому что Арнольд, ссылаясь на какие-то вздорные обстоятельства, вдруг наотрез отказался оставаться один в темноте.
Пришлось вернуться за ним в комнату.
-Ты что, маленький, темноты боишься? –насмешливо спросил у него Краузе.
-Там кто-то заглядывает…, -Лось-Лисицкий вытянул руку в сторону окон.
Всё присутствующие посмотрели туда же.
Вероятно ветер разогнал на небе тучи, потому что окна светились снаружи серебристо-синим ярким лунным светом.
Свет лёг на истёртые половики на полу комнаты чётко очерченными прямоугольниками.
Все как завороженные смотрели на пятна света на полу, как вдруг один из прямоугольников стал на мгновение чёрным.
В памяти Краузе вдруг ожил голос Аллы Демидовой, который буднично произнёс:
- В это время кто-то с улицы заглянул к нему в окошко, – и тотчас отошёл.
Ситуация была один в один схожа с когда-то виденного им кино про молодого инженера Германна и три старухины карты.
-Пошли с нами, раз такое дело! –голос Краузе слегка дрогнул.
Шумной плотной гурьбой мы протолкались сквозь двери в сени.
Краузе выходил из комнаты последним.
И он готов был поклясться, что услышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел в окошко.
В сенях Краузе отыскал алюминиевую стремянку-раскладушку.
Лось-Лисицкий держал в высоко поднятой руке лампу, а Панин по-матроски ловко взобрался на верхнюю площадку стремянки и выкрутил пробку.
Однако пробка не перегорела, а значит причина отключения электричества находилась за пределами дома.
Но за стенами дома стояла глухая ночь, а потому решили до утра ничего не предпринимать и вернуться к прерванной дружеской беседе.
Краузе, с некоторых пор испытывающий некоторое неудобство, но не желающий один выходить до ветра во двор, громко бросил соответствующий причине клич.
Его кто-то поддержал.
Панин уже унёс лампу в комнату, а потому Краузе в темноте не разобрал кто это был.
Повозив руками по входной двери, он нащупал засов и с лязгом отодвинул его, после чего надавил на дверь.
Дверь скрипнула и приоткрылась.
В образовавшуюся щель ударил плотный, физически ощутимый, поток лунного сияния.
Краузе зажмурился.
В его памяти появилась картинка из мультфильма “Кентервилльское привидение”, а именно, где привидение, как в гамаке, покачивается на лунных лучах.
Краузе хмыкнул, и вприпрыжку, так вдруг начало поджимать, сбежал по прогибающимся деревянным ступеням крыльца во двор.
Не имея даже в виду проследовать к нужнику, стоящему в густой тени рябины у забора, он, на правах близкого друга хозяина участка, пристроился под раскидистым кустом смородины.
Постанывая от возникающего чувства лёгкости, Краузе справлял малую нужду, когда его осенило - только что он отодвигал засов.
Но ведь непосредственно перед этим он слышал хлопок двери, как будто кто-то вышел из дома, захлопнув за собой дверь.
Краузе поднял голову и вгляделся в хаос света и тени, наполнившей старый сад.
Кто-то, по силуэту Краузе признал оказавшегося более культурным Лось-Лисицкого, отошёл подальше к забору, где занялся аналогичным с Краузе занятием.
Краузе окликнул Арнольда, да тот, видимо, его не расслышал.
Что-то Краузе показалось странным в его фигуре, но он закончил своё дело, застегнулся и сполоснув руки в бочке с дождевой водой, что стояла под водосточным сливом у крыльца, поспешил в дом.
Дверь захлопнулась за ним.
Краузе не стал её закрывать на засов, потому что на дворе оставался Лось-Лисицкий, и быстро пересёк темноту сеней ориентируясь на освещённый из комнаты дверной проём.
Когда он ступил на порог комнаты, сердце его пропустило удар.
Ещё бы – Арнольд Лось-Лисицкий сидел за столом на лавке у стены и тащил пальцами из глиняной миски длинные нити тонко нарезанной кислой капусты.
Краузе прошиб холодный пот.
Он вдруг понял, что его смутило в фигуре у забора.
Он вдруг отчётливо понял, что двухметровый забор из профлиста ТОМУ едва доходил до пояса.
Как во сне, на ватных ногах, Краузе вернулся в сени и тяжело дыша навалился всем телом на дверь, судорожно шаря по доскам, нащупывая холод стального засова и с лязгом задвигая его в скобы.
В комнате никто не обратил внимание на возбуждённое состояние Краузе.
Тем более, что дружеская встреча, прерванная отключением электричества, продолжалась.
Лось-Лисицкий на старом керогазе, стоящем на тумбочке, жарил на большой чугунной сковороде яичницу на сале.
Сидоров нарезал хлеба и уложил его аккуратными скибками на большое деревянное блюдо посередине стола.
Потом он полез в подпол за новой банкой с солёными огурчиками, являющимися в наших широтах и долготах универсальной закуской к любому виду спиртного.
Панин, сидя на диване, крутил ручку настройки транзисторного приёмника китайской сборки.
На всех диапазонах из динамика раздавался свист и мяуканье то ли атмосферных помех, то ли приёмник был полное гуано, что скорее всего.
Лишь на одной волне был отличный приём.
Диктор Всемирной радиосети вкрадчивым бархатным голосом впаривал текст об агрессии России на восточных границах Северо-Атлантического мезальянса и Русском коридоре в (иначе и не называл, щучий потрох) Восточную Пруссию.
Панин выругался в и выключил приёмник.
Краузе потоптался у двери.
Он зачем-то потрогал косовище висящей на гвоздях, вколоченных в бревенчатую стену, косы-литовки, бросил взгляд на накрытый стол, узрел пару новых бутылок “Пшеничной”, и враз подобрел лицом.
-А вот и яиченка со смальцем! –Лось-Лисицкий затушил огонь в керогазе, прихватил полой рубашки горячую ручку и в три шага пересёк комнату, держа парящую и благоухающую сковороду на отлёте.
После того как сковорода заняла своё место рядом с нарезанным хлебом, все с энтузиазмом расселись по сторонам стола.
Краузе выразительно взглянул на Панина.
Тот понимающе кивнул, свинтил с одной бутылки пробку и разлил водку по стаканам.
Пустую бутылку он отправил накатом в угол комнаты, к её опустошённым жизнью товаркам.
Громкий звон сообщил присутствующим о радостном воссоединении пустой тары.
-Ну, за тех, кто в карауле! – произнёс Сидоров и поднял стакан на уровень своего плеча.
За тех, кто в карауле тоже пошло хорошо.
-Он сказал поехали, и запил водой! –крякнув, произнёс Лось-Лисицкий и зашарил взглядом по столу в поисках запивки.
Запивка обнаружилась в виде рассола в банке с огурцами.
Остальные начали закусывать.
Какое-то время тишину в комнате нарушали звуки жующих челюстей и позвякивание вилок о тарелки.
Потом с улицы сквозь стены дома донёсся тонкий, с подскуливанием вой, неожиданно перешедший в густой рёв.
От неожиданности Краузе уронил вилку с насаженным на зубья куском селёдки.
Вилка брякнула о стол, кусок селёдки отлетел в блюдо с хлебом.
Все замерли, вопросительно глядя на хозяина дома - Сидорова.
-Не бздемо, панове! Это соседский пёс Подполкан…, -не очень уверенно произнёс Сидоров.
-Или…, -добавил он и в каком-то ступоре уставился на останки яичницы на сковороде.
-Да чего там! Ты уж сразу вспомни про новолуние…, -прервал молчание Панин.
Выпитая водка неожиданно прореагировала с какими-то, то ли гормонами, то ли оксидантами в организме Краузе.
Он почувствовал удары крови в височных венах, жаркий румянец залил его щёки, а из глубины памяти вдруг вылезли на язык слова, сложившиеся в стихи.
И не хотел он ничего говорить – уж очень странные мысли полезли в голову от сочетания этого противного воя во мраке за стеной избы, и помянутого Паниным новолуния, но его уже понесло…
Черные тени между домами,
Хрипы дыхания за углами,
Стылого ветра порыв…
Кто жутко так воет ночами,
Сверкая красными глазами,
На подоконнике застыв?
Луна плывет под небесами,
И люди выть готовы сами,
Про суть свою забыв...
Оборотни живут с нами,
Ужас питается снами,
Тенью глазницы закрыв…
-А, из какого дерева сделано косовище? -неожиданно спросил Лось-Лисицкий, выходя из состояния грогги.
-Из, осины, вестимо! -нервно среагировал Сидоров.
-Налевай, да пей, на! –добавил он, потянувшись за своим стаканом.
Арнольд расплескал по стаканам вторую бутылку.
-Ну, за то чтобы всё было хорошо! –произнёс Краузе.
И такая в его голосе была надежда на то, чтобы всё было хорошо, что остальные выпили в одобрительном молчании.
Краузе разыскал обронённый кусок селёдки и отправил его себе в рот.
Прожевав кусок. он отпил глоток рассола из банки и потянулся за папиросами.
Остальные тоже закурили.
В окна лился серебристый свет луны, было тихо.
В круге света от лампы стало уютно.
Всем захорошело.
-А вот, был со мной такой случай, -начал Сидоров, устраиваясь поудобнее на табуретке.
Остальные тоже поёрзали, облокачиваясь на стол локтями, либо садясь боком к столу.
Сидоров, помолчал, сделал глубокую затяжку, выпустил на этот раз дым паровозной струёй и заговорил…
-Был я тогда совсем пацанёнком.
Пошли мы как-то с бабушкой гулять в приморский парк.
Я ехал на трёхколёсном велосипеде по дорожке, посыпанной песком, а бабушка шла сзади и всё время просила меня не ехать быстро и подождать её, потому что она старенькая и у неё болят ноги.
Бабушку я любил и обычно мы с ней жили душа в душу.
Но в тот день, как говорится, мне попала вожжа под хвост.
У входа в парк стояла заветная белая тележка под полосатым тентом и я пристал к бабушке – купи и купи мне мороженое.
А у бабушки с собой не было денег.
И хоть цилиндрик молочного мороженного на палочке стоил девять копеек, в долг нам бы его тётя продавщица не дала.
Я, вроде, и понимаю, что бабушка не виновата, а разозлился и придумал, что она специально забыла дома кошелёк.
И, вот, со злости начал крутить педали и понёсся прочь по дорожке в глубь парка.
Южный парк, это вам не тутошние парки.
Там почти нет подлеска, а деревья растут с большими интервалами.
Да и парк сам чуть ли на вылет просматривался из конца в конец - с одной стороны улица, с другой, обрыв и под ним море.
За своей спиной я сначала слышал бабушкин голос.
Она звала меня по имени и кричала: -Подожди!
Но я мчался и мчался так, что под колёсами песок визжал.
Через некоторое время я перестал слышать бабушкин голос и перестал крутить педали, продолжая двигаться по инерции и поворачиваясь туловищем, чтобы посмотреть назад, за спину.
В этот момент я почувствовал резкий толчок.
Руль вырвался у меня из ладоней, и я упал с велосипеда, пролетев немного вперёд и вбок.
Приземлился я на ладони рук и на колени, ободрав их до крови о корни деревьев, которые вдруг перегородили дорожку.
Да и сама дорожка куда-то таинственно исчезла.
Я поднялся с четверенек и оглянулся в ту сторону, откуда приехал.
Никакой дорожки посыпанной песком я не увидел.
Там стеной стоял высокий и тёмный лес.
Я такой видел на картине художника Шишкина.
Там ещё медведи были, на картине.
А вот бабушки нигде поблизости я не увидел.
Мой велосипед опрокинулся потому, что переднее колесо наткнулось на корень дерева, который выступал из земли поперёк дорожки.
От удара переднее колесо погнулось.
Дальше на велосипеде я ехать не мог и вести его за сбой ухватившись за руль тоже не мог – мешало погнутое колесо.
Я, конечно, попробовал тащить велосипед, но переднее колесо всё время уводило велосипед в сторону.
Тогда я сел на землю и немного поплакал.
Ещё я закрыл глаза, придумав, что когда я их открою, то увижу, что велосипед у меня целый, а бабушка стоит рядом со мной и протягивает мне молочное мороженое на палочке.
Но когда я открыл заплаканные глаза ничего не изменилось – вокруг был дремучий лес, а я был совсем один.
И стало мне так странно…
Я вдруг вспомнил…
В общем было так.
Когда я только научился говорить, бабушка учила меня тому, что никогда не надо ходить одному, потому что меня могут украсть цыгане и увести с собой в табор.
Я видел цыган в городе, и они мне не понравились.
Я не хотел попасть к ним в табор жить.
Дальше я не могу сказать что-то уверенно – что так и было.
Может было, а может и нет?
Может я заболел, у меня поднялась температура и то что я пережил потом мне привиделось в бреду?
В общем, я помню, как бабушка пошла со мной в магазин за молоком и сметаной.
Возле магазина к дереву была привязана маленькая собачка.
Собачка была такая миленькая, что захотел с ней познакомиться и погладить её по голове.
Я упросил бабушку оставить меня на улице.
Я сказал, что никуда не денусь, а буду гладить собачку.
Очень неохотно, но бабушка согласилась и часто оглядываясь на ходу поднялась на крыльцо и вошла в дверь магазина.
Я начал играть с собачкой и в этот момент меня украли цыгане.
Прямо как бабушка мне рассказывала – накинули на голову мешок, посадили в телегу, запряженную лошадьми и увезли из города.
У цыган я прожил несколько десятков лет.
Я привык к цыганскому образу жизни и другого не помнил и не желал.
В той жизни звали меня Бахтало, что означало “удачливый”.
В возрасте двадцати пяти лет меня зарезали в Бессарабии во время драки из-за краденной лошади.
Меня убили на площади,
Подловили у кабака.
Из-за краденой лошади,
Да полпачки табака.
По холмам Бессарабии
Не скакать мне в седле.
Нож всадили в подреберье
В драке пьяной мне…
Молодой и красивый,
На лихом скакуне,
На закат я уехал…
Кто заплачет по мне?
К чему я это вам рассказываю?
А к тому, что очутившись в тёмном лесу один, я очень испугался.
А когда я вспомнил о Бахтало, то мне захотелось иметь рядом хоть кого-то из знакомых.
Но Бахтало был мне не знакомым, а Бахтало я был когда-то сам.
И не важно, что Бахтало, с формальной точки зрения, не существовал.
Мне было так страшно и одиноко, что я его позвал.
Позвал не голосом, назвав по имени, а позвал неким усилием мысли, которое мне трудно описать, но которое иногда мне удавалось.
И Бахтало пришёл.
То есть, он появился в моём сознании, как появляется пятно солнечного света в тёмной комнате, сразу освещая и согревая окружающее пространство.
-На дарпэ, тыкненько чяворо, -сказал мне Бахтало.
-Ха! Да я и не боюсь! Я уже не маленький! –ответил я ему.
-Амэ джяса кхэтанэ, -сказал мне Бахтало.
-Да, мы пойдём вместе! Амэ дуй пшала! Верно, брат? –радостно ответил я ему.
Ободрившись от этого разговора, согретый присутствием в моём сознании Бахтало, уже смело я двинулся вперёд, оставив велосипед лежать на земле.
Лес сомкнулся вокруг меня.
Я шёл между деревьями внимательно смотря себе под ноги.
Мне очень хотелось увидеть тропинку, пойдя по которой я выйду к людям, к бабушке и молочному мороженному.
Но тропинки не было, хотя у меня появилось ощущение что тут уже кто-то ходил.
Этот кто-то почти не оставил следов, тут - примятые прошлогодние листья; там - царапина на могучем бугристом корне дерева, выступающем из земли; ещё вот здесь - несколько грубых красноватых волосков на коре дерева.
Огромные, неохватные деревья, всё выше и выше возносили свои кроны.
Вокруг образовался полумрак.
Было душно, сыро и пахло, как пахнет в сыром погребе – плесенью, грибами, сырой землёй.
Я оробел.
Почувствовав мой испуг, Бахтало запел весёлую песенку:
Андро вэрдас грундос нанэ,
Мен пирани шукар нанэ.
Лоли, пхабай прэчинава -
Хоп-хоп-хоп!-
Епаш тукэ, епаш мангэ
Хоп-хоп-хоп!
Та-ра-ра-рай, ра-ра-ра-рай,
Хоп-хоп-хоп!
Ну, и так далее, эту песню все слышали…
Так мы и шли по этому странному, страшному лесу, пока деревья не расступились, образовав большую поляну.
На краю поляны, поросшей короткой жёсткой травой, обнаружилась бревенчатая избушка, с высокой, крутой крышей, стоящая на двух высоких ногах.
Я сразу вспомнил картинку из книжки со сказками.
Ну, прям избушка на курьих ножках, кто ж знал…
Пока мы с Бахтало шли по поляне, я с ужасом обнаружил в траве множество разбросанных белых костей и частей скелетов.
Кости и скелеты были изломаны, а я-то был и рад, что не могу понять кому они принадлежат.
Зрелище было тяжёлое, особенно когда ближе к избушке обнаружились полуобглоданные кости с ещё свежими клочками кроваво-красного мяса и белыми нитями порванных сухожилий.
Даже Бахтало перестал напевать
-Нашука, плохо дело! –сказал Бахтало.
-Однако не бойся, чаворо, я с тобой, -поспешно добавил он.
Между тем мы подошли к высокому деревянному крыльцу, больше похожему на трап.
Совсем как те трапы, которые я видел у бортов кораблей в порту.
Мне было страшно подниматься по широким скрипучим ступеням, но оставаться на поляне усеянной костями было ещё страшнее.
Забыл сказать, что над поляной висела серая густая туча, более похожая на огромную старую густую паутину.
А может это и была паутина?
Тем не менее, Бахтало короткими ободряющими словами заставил меня подняться по ступеням к широкому помосту напротив двери из широких толстых досок, стянутых вверху и внизу ржавыми железными полосами с выдавленными на них непонятными знаками.
Там, где у обычных дверей находится ручка, у этой было прикручено, тяжёлое на вид, большое и толстое железное кольцо, отполированное прикосновениями до матово-серого блеска.
Чьи это были прикосновения – кто знает?
На кольце имелись глубокие вдавленности, как будто от зубов или когтей.
А может со мной плохую шутку сыграло детское воображение?
Это ж, какую силу должны были иметь обладатели когтей и зубов, чтобы оставить такие следы на твёрдом железе?
-Давай, давай, давай! –азартно восклицал Бахтало, пока я, упираясь ногами в доски крыльца, обеими руками тянул на себя это железное кольцо.
Сначала ничего не происходило, я запыхался и взмок от напряжения, мечтая утереть лоб от пота, но дверь начала поддаваться, открываясь.
Когда между стойкой и полотном двери образовалась достаточно широкая щель, я проскользнул в неё и оказался внутри избушки.
В избушке резко, но приятно пахло.
Это была смесь запахов сухой травы, цветов, кореньев, немного похожая на запах садовой гвоздики в смеси с запахом душистого табака.
Из скудной обстановки в единственной большой комнате имелась печка, сложенная из дикого камня, скрепленного глиной; стол о шести ногах, причём голенастые ноги были покрыты шерстью и заканчивались раздвоенными копытами; да несколько грубо сколоченных табуреток.
Зато на брёвнах стен висело большое количество картин разных размеров в золочёных рамах.
Я прошёлся вдоль стен, разглядывая портреты и поглядывая в окна наружу.
Окна были затянуты какой-то толстой полупрозрачной плёнкой, впрочем, пропускающей довольно света, чтобы рассмотреть изображения на картинах.
Были там нарисованы какие-то богато одетые люди, тётеньки и дяденьки, которых я по малолетству не узнал.
Более того, я и сейчас, повзрослев значительно и получив политехническое образование, не могу сказать кто это были.
И зачем висели эти картины.
Но про несколько картин я, позднее, кое-что узнал, причём совершенно случайно.
Как-то довелось мне читать Гоголя, и в одной его повести я прочитал такое описание:
“Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного Суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли
его кнутами, поленами и всем чем ни попало.”
Я тут же вспомнил картину, виденную в той избушке.
Но что-то меня беспокоило, какая-то несуразность.
Через некоторое время я вспомнил.
На той картине из избушки всё было наоборот: чёрт стоял с ключами в руках, а какого-то человека другие люди били кнутами и палками.
Ещё один портрет вспомнился мне, когда я читал во взрослой жизни у Алексея Константиновича, естественно Толстого, следующие строки:
“женский портрет, висевший над диваном, близ небольшой затворенной двери. То была девушка лет семнадцати, в платье на фижмах с короткими рукавами, обшитым кружевом, напудренная и с розовым букетом на груди.”
Может и не вспомнил бы я про второй портрет, если бы за ним из-под рамы не торчал клочок бумаги, прижатый той рамой к стене.
Я встал на цыпочки, дотянулся до бумажки и вытащил её.
Читать я уже умел, но только по складам и, если было написано большими печатными буквами, типа: МА-МА МЫ-ЛА РА-МУ.
На бумаге выцветшими бурыми чернилами были написаны затейливым почерком с большим наклоном и завитушками несколько строчек слов.
Бахтало прочитал мне что там было написано.
Написанное ему очень не понравилось, а я, признаться, тогда ничего, скажем прямо, и не понял.
А написано на листке было вот что:
Пусть вечно иссякнет меж вами любовь,
Пусть бабушка внучкину высосет кровь!
И род твой проклятье мое да гнетет,
И места ему да не станет
Дотоль, пока замуж портрет не пойдет,
Невеста из гроба не встанет,
И, череп разбивши, не ляжет в крови…
Ещё там был портрет молодого мужчины в чёрной военной форме.
На голове у него была фуражка с высокой тульей, на которой я разглядел кокарду, изображённую как мёртвая голова.
С чего бы в той избушке оказался портрет штурмбаннфюрера СС Вернера фон Брауна?
Его я вспомнил-узнал через много лет, уже став взрослым, когда смотрел какой-то документальный фильм по телевизору…
А тогда, в избушке, мне стало не по себе от этого зловещего черепа на фуражке.
Бахотло тоже приумолк.
Я переходил от портрета к портрету, когда вдруг за окнами избушки раздался громкий свист, хлопающие звуки.
Я бросился к окну, но за мутной плёнкой ничего не разглядел.
Потом заскрипели ступени лестницы и дверь легко и стремительно распахнулась.
Я прижался спиной к могучим брёвнам у окна, стараясь вжаться в них, чтобы стать незаметным.
Но меня увидели сразу.
На пороге появился кто-то, закутанный с ног до головы в кипельно-белое полотно, то ли плащ, то ли накидка.
Не знаю, как объяснить, но лица вошедшего разглядеть я не мог…
Под накинутым на голову полотном должна была бы образоваться тень, в которой могли бы скрыться черты лица, но тени не было.
Вместо тени был белый, вязкий, плывущий снизу-вверх как-бы туман.
Иногда туман был готов утончиться, но потом он вновь густел, не переставая своего движения.
Фигура сделала, как мне показалось, лишь один скользящий шаг, но оказалась рядом со мной, нависая, уходя под потолок белой тонкой колонной.
Потом прозвучал высокий по тону, наполненный холодной яростью голос.
-Вы! Двое! Наказаны за дерзость будете тотчас же! –прогремело сверху.
Я съехал спиной по брёвнам вниз и сидел на корточках, в ужасе пытаясь прикрыть ладонями голову.
В ответ заговорил Бахтало.
Говорил он на совсем незнакомом мне гортанном языке с придыханием.
Он произнёс несколько фраз, из которых я понял только два слова: барон и суббота.
Бахтало умолк и возникла короткая пауза, как будто собеседник Бахтало обдумывал слова Бахтало.
Я хочу напомнить вам, друзья, что рассказываю вам историю, которую неоднократно вспоминал и обдумывал уже будучи взрослым, а потому мой рассказ, это в большей степени реконструкция событий.
Во время описываемых событий я был крайне мал, обладал весьма небольшим запасом знаний и поведение моё в точности соответствовало поведению маленького мальчика в непонятных и страшных обстоятельствах.
-Хорошо! –прогремело в ответ, -Дичок я оставлю себе, а вот червячку придётся умереть!
Теперь молчал Бахтало.
Потом он произнёс только одно слово: -Джет!
-Ха! –отозвалось сверху презрительно.
И тут же фигура передо мной широко развела руки в сторону и нараспев громко произнесла: -Спиритус аутем, эффугуаре вос обтесторкуэ ин номине Принцепс Инанитатис!
В избе воздух потемнел и сгустился.
Я увидел, как у фигуры между руками появился вращающийся светящийся круг с чёрной точкой посередине.
Круг вращался всё быстрее, превращаясь в воронку со светящимися краями и чёрным зевом пустоты внутри.
Туда, в эту пустоту из моей груди заструились жемчужно-переливающие тонкие нити, которые внезапно оборвались, исчезнув в черноте воронки.
Одновременно я почувствовал, что Бахтало со мной больше нет.
В избе посветлело, круг уже не вращался, он побледнел и исчез.
Белая фигура всё так же высилась надо мной.
Я отчётливо ощутил её недоброе внимание ко мне.
-Что ж мне сделать тобой, чурбан? Если бы не слово Барона Субботы, я превратила бы тебя в пыль сразу. Но, нет, я поступлю иначе!
Ты превратишься не в пыль, но в дым. И не моими заботами это произойдёт. И слово Барона не я нарушу, а другой, -произнесла сущность.
-Я превращу тебя, чурбана, в настоящий чурбан, который пойдёт на растопку печки! –добавила она.
Потом фигура простёрла руки и произнесла заклинание.
Я тут же почувствовал как немеют мои ноги.
Онемение быстро поднималось вверх по моему телу.
Я посмотрел вниз и увидел, что мои ноги и нижняя часть туловища уже превратились в дерево.
Я хотел закричать, но не крик вырвался из моей деревянной груди, а тихий треск.
Затем в один момент я перестал дышать, мой язык высох и превратился в кусочек тёса.
Глаза наполнились смолой, а голова превратилась в деревянный шар со стружками-волосами на макушке.
Моя деревянная фигура так и осталась сидеть на полу у стены.
Метаморфоза была быстротечна и ужасна.
Ужас состоял не только в том, что я не мог самостоятельно пошевелить руками или ногами, но и в том, что изменилось моё сознание.
Изменились все мои чувства, изменились и мысли.
Думал я теперь очень медленно и поначалу совсем не о том, о чём думал бы маленький мальчик, если бы его, к примеру, связали бы по рукам и ногам и завязали бы ему рот.
Меня теперь заботил жук-короед, так как на правом боку моего туловища имелся длинный обзол.
Я сидел и думал, как мне быть, если короед начнёт точит мне бок.
К тому же смола в правом глазу начала засыхать и мутнеть, так что этим глазом я почти что уже ничего не видел.
Ещё у меня начала рассыхаться левая нога.
На ней образовалась трещина, которая становилась всё шире и шире.
А на спине оказался сучок, который противно свербел.
Как видите, мои новые заботы, резко отличались от прежних.
А потому я не могу сказать, как и куда исчезла та сущность, что превратила меня в деревянный чурбан.
Меня больше заботило то обстоятельство, что мухи облюбовали для своего толковища мой длинный нос, покрыв его неприятными коричневыми точками.
Я не знаю сколько недель, месяцев, лет я провёл в таком состоянии.
У деревянного человечка совсем другое представление о времени, чем у обыкновенного мальчишки.
Мне было не так уж и плохо в новом состоянии.
Ни голода, ни жажды я не испытывал.
Собственно говоря, всё изменилось после того как в избе появилась старуха, в которой я, пусть и одним глазом, но признал Ягу.
Была она такая же, как на картинке в книге сказок, которую мне читал мой дедушка, когда я был мальчиком.
От её появления в избе мне было, как говорится, не холодно и не жарко до той поры, пока она не решила растопить мной печку.
Об этом её намерении я узнал с её же слов.
Целиком я в печку не помещался по длине.
А пила у неё была только двуручная.
И вот, пока она искала на дворе чудо-колун “smart-Splitter”, я как-то взбодрился от своей еловой дремоты и начал соображать, как мне избежать печи раньше положенного срока.
Невероятен ход мысли в деревянной голове!
Неизвестно почему я вспомнил сказку, которую мне читал дедушка.
В этой сказке был медведь, которому за что-то отрубили одну ногу, но он всё равно ходил куда хотел на деревянной ноге, напевая песенку примерно такого содержания:
Скырлы, скырлы, скырлы,
На липовой ноге,
На березовой клюке.
Все по городам спят,
По деревням спят,
Один я не сплю,
По земле хожу.
Скырлы, скырлы, скырлы,
Я тебя найду,
За тобой приду,
Где б не спрятался,
Всё равно найду.
Где хочу хожу,
По земле ищу.
И вот в моей еловой, пропитанной смолой и скипидаром голове, появилось мысль-ощущение, похожая на извилистый ход червяка-древоточца: медведь ходит по земле куда хочет, произнося при этом слова-заклинания.
Что если и мне попробовать?
Язык мой, непослушный кусочек тёса, скрипя и треща, стуча как колотушка ночного сторожа по деревянному нёбу и щекам, ухитрялся твердить: -Скырлы, скырлы, скырлы…
Тело моё, скрипя суставами, выпрямилось и на прямых ногах зашагало к двери.
Старуха шарила в траве в поисках колуна за углом избушки.
Была она глуховата, иначе услышала бы скрип и долбёжку дятла-языка: -Скырлы, скырлы, скырлы…
Спотыкаясь о разбросанные кости, которых прибавилось на поляне, путаясь в длинных стеблях чертополоха, я пересёк поляну незамеченным.
Постепенно заклинание начало действовать сильнее, одеревенение покидало моё тело, я уже не тащился, а бежал между стволов деревьев.
-Скырлы, скырлы, скырлы…, -кричал я на бегу, вернувшись в мальчишеское подвижное тело.
Лес как будто расступался, указывая мне направление.
Ещё немного и я, перепрыгивая через корни деревьев, пронёсся мимо проржавевшего остова моего велосипеда.
Ещё несколько прыжков и мои ноги, в кожаных сандалетах в мелкую дырочку, уже разбрасывали песок на дорожке приморского парка.
Из глаз у меня лились слёзы радости.
Лишь они не позволили мне увидеть мою дорогую бабушку, когда я ткнулся лицом в подол её длинного ситцевого платья.
Собственно, вот и всё…
С тех пор со мной ещё случались всякие истории, которые я вам при случае поведаю.
А, пока, выпьем: -Чтоб дома не журились!
На этих словах мы выпили ещё по одной и разошлись по комнатам.
Арнольд с Сидоровым легли на кровать за ширмой.
Мы с Паниным поднялись по скрипучей лестнице на мансарду.
Где-то далеко выли в ночи оборотни.
Диск кроваво-красной луны щербато скалился над острыми макушками деревьев Икающего Леса.
Из Поганых Болот вставали чьи-то тени.
Лунный диск пересек наискось чернильно-чёрный силуэт летящей ступы.
С Лысой горы раздавалось громкое хлопанье кожистых крыльев Кетцалькоатля.
Со стороны Изгарных гор шальной ветерок принёс запах серы и формалина.
Мы с Паниным закрыли окно на шпингалеты, пожелали друг другу спокойной ночи и завалились на раскладушки.
Едва я задремал, как холодная рука провела по моему лицу.
Рядом с раскладушкой стояло привидение Прасковьи Андреевны и обмахивало себя опахалом.
– Хотите жениться на моем портрете? – сказало оно. – Я вам дам свое кольцо, и вы завтра его наденете моему портрету на палец. Не правда ли, вы это сделаете для меня? (**)
Я повернулся на другой бок, лицом к стене, и натянул на голову одеяло.
С детства известно, что это единственная защита от всех страхов.
А, уж, одеяло на голове в сочетании с выпитой водкой –
это будет понадёжнее укрытие, чем Т-62 с его противоатомной защитой.
----------------------------
(*) - Первый вселенский электрик - тот, кому "... сказал Бог: да будет Свет. И стал Свет." (Первая книга Моисеева. Бытие. 1.3.)
(**) - фраза из повести "Упырь" А.К. Толстого.