Забыть Лилс Уилсон. Глава 6

Джун Мэй
Моя голова начинает раскалываться, как только я вхожу в школу в понедельник.
Нет, вру. Она начинает раскалываться, когда я иду в школу медленным шагом с тихо играющей музыкой в наушниках по знакомым улицам, но мне они почему-то все равно кажутся какими-то видоизменёнными. Моя голова начинает раскалываться, когда, под неусыпным надзором мамы, я заставляю себя съесть всю овсяную кашу и выпить стакан яблочного сока. Моя голова начинает раскалываться, когда я сижу под дверью ванной комнаты, слушая завывание Чарли, успевшего проскользнуть в душ раньше меня. Моя голова начинает раскалывать ровно тогда, когда я открываю утром глаза. Моя голова начинает раскалываться, когда я открываю утром глаза, уже понимая, что я не помню прошедших трех лет.

Замечая в конце коридора Келси, повисшую на руке у своего парня, что-то шепчущую ему на ухо, при этом наматывая прядь своих золотистых волос себе не палец, я сдерживаю рвотный позыв и проскальзываю за первый попавшийся угол.



— Ну как тебе твой драмкружок? — спрашивает Финн, встречая меня возле моего шкафчика во время обеда.

— Здорово. Правда, я не совсем пока все понимаю. Да и мистер Линч немного эксцентричен... Но мне там нравится. Мне там действительно нравится, — признаюсь я, смотря на него снизу вверх.

— А мне нравится, как блестят твои глаза, когда ты говоришь об этом.

Я улыбаюсь, на этот раз, не боясь смотреть ему в лицо. Действительно, с его правильными чертами лица совершенно невозможно оторвать взгляд от его карих глаз.

— Что думаешь на счет группы поддержки? — спрашивает он, прислонившись плечом к соседнему шкафчику.

— Честно? Я пока даже и не думала об этом. В смысле, мне тяжело представить себя в форме, прыгающую туда-сюда делающую кувырки и перевороты, — я морщусь, показывая свое истинное отношение к этому, а Финн смеется. И мне хочется слышать его смех снова и снова, до тех пор, пока мои перепонки не лопнут, и кровь не окрасит мои волосы в красный и не польется реками по моим щекам.

— Есть планы на неделю?

— Нет, — говорю я усмехаясь. — Но есть план подумать над планом для нас.

Я закрываю рот, понимая, что я сказала, но, кажется, Финн не замечает этого.

— А это нравится мне еще больше.

— Эй, — я, шутя, бью его по руке. — Я думала, что тебе не нравится ничего больше, чем блеск в моих глазах.

— Я лгал, — смеется он, признаваясь, и наклоняется ближе ко мне. На этот раз я стою ровно и боюсь сделать вдох. Чувствую его тёплое дыхание возле своего уха и шепот. — Больше всего мне нравятся твои губы.

Я закрываю глаза, сохраняя самообладание и этот момент в своей памяти.

— Увидимся, — бросает он, разворачиваясь, но все равно успевает задеть мою руку своей.

Даже не представляю, что злит меня больше. То, что он не поцеловал меня или то, что он ушел так быстро.

Слава Богу, звенит звонок, и спешу уйти от своего шкафчика и от того, что только что произошло и могло произойти.



Я не могу перестать повторять про себя слова мистера Линча. У меня так и не было возможности спросить его о, чём бы это не являлось –монолог?–написанном мной. На прошлом занятии он задал –он вообще может задавать домашние задания?– мне написать о реинкарнации. Что же, в ту минуту мне показалось, что идея не так уж и плоха. Могло было быть хуже, но сейчас... 

Закрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться на пустом листе передо мной. И о чем писать? О чем бы я могла написать? О своих чувствах? Это просто смешно. Зачем кому-то о них слушать? А о чем вообще люди пишут? В смысле, сколько миллиардов книг издано за все время бытия? И о чем люди написали? Это что-то что тревожит их, или, наоборот, это их тайные желаниях? Они рассказывают свои секреты, притворяясь кем-то другим и одевая на себя маску, или наоборот пишут о том, чего они никогда не смогли бы достичь в реальной жизни? Так что же делать мне? О чем писать мне?



В среду утром я встречаю Финна возле своего шкафчика. Это становится чем-то на подобии традиции.

Я подхожу к нему, сдерживая желание повиснуть на его руке или обнять его за шею. Но вовремя замечаю его лицо. Его лицо изображает негодование. Я останавливаюсь возле него, не понимая сначала, почему его лицо выражает возмущение. Разноцветные бумажки приклеены к моему шкафчику – вот ответ. Я уже успела привыкнуть к красноречивым –на самом деле они не такие уж и красноречивые– описаниям себя.

«Сука».

«Грязная шлюха».

«Тупая задница», хотя на самом деле там не слово задница, а женский детородный орган.

Я срываю записки и, втиснувшись перед своим, так называемым парнем, бросаю бумажки на дно шкафчика. Выкладываю книги, которые мне понадобятся позже, а сейчас достаю учебник литературы. Финн продолжает стоять позади меня, и как только я думаю над тем, чтобы что-то сказать ему, он произносит:

— Мне не нравится, что они докапываются до тебя.

Он хмурит брови, раздумывая над «произошедшим».

Я пожимаю плечами не зацикливаясь на этом: я уже привыкла.

— Что я могу поделать? Я на пике популярности.

Финн хмыкает, облокачиваясь на соседний шкафчик, и его лицо оказывается в запредельной близости от моего.

— Мне нравится твой настрой, но все равно…

— Плохая слава, это тоже слава, верно? — шучу я, исследуя глазами его лицо.

Светлые волосы взъерошены. На широком подбородке–может ли быть подбородок мужественным? если да, то его подбородок – олицетворение всего мужества древних греков– однодневная щетина.

— Боже, Лилс. Ты сегодня в отменном настроении.

Я улыбаюсь и замечаю то, как его глаза исследуют контуры моего рта.

— Я принимаю твое предложение.

— На счет чего? — удивляется он.

— На счет свидания, — я, шутя, бью его в плечо.

На его губах расцветает улыбка, и он берет мои руки в свои.

— Спасибо, — шепчет он.

Я смущенно отвожу глаза, замечая собравшихся зрителей этого утреннего шоу. В их число –не считая около двадцати любопытных и чужих для меня учеников– входят стоящие поодаль Патрик, Ханна и Адам. Я чувствую себя не в своей тарелке под их взглядами –словно я кусок мяса жарящийся на гриле их взглядов– и почему-то мне хочется вырвать свои руки из рук Финна. Почему они так смотрят? Мне стоит оттолкнуть Финн? Но я лишь продолжаю смотреть на них, ожидая с их стороны хоть малейших действий.

Все заканчивается несколько грустно. Финн уходит, одаривая меня напоследок поцелуем в лоб – я, что на смертном одре? От Патрика я получаю испепеляющий взгляд, сжатые кулаки Адама говорят все сами за себя, и, конечно же, фырканье Ханны, которое я буквально могу слышать из конца другого коридора,когда оборачиваясь посмотреть на компанию лучших друзей, в состав которых я не вхожу.

Уже не вхожу.



В среду, когда мы все сидим на полу зала в ожидании мистера Линча, меня посещает дурное предчувствие. И я точно знаю, что сегодня произойдет. Мистер Линч входит в зал в светлых джинсах, махровом свитере и носках –носках! почему он без обуви? – с дымящейся кружкой напитка, подтверждая мои опасения.

— Эй, а ты, девочка без памяти? — обращается ко мне мистер Линч.— Твое звездное время настало. И больше никаких «Унесенных ветром», по крайней мере, не сейчас. Марш на сцену и никаких смертей, налогов и родов. Хоть они и не бывают вовремя, но сейчас их точно не будет на сцене.

Я закатываю глаза, бросая рюкзак на пол, а сама следую на сцену. Несколько учеников смеются тихим смехом, и меня охватывает желание прикрыться. Смеются ли они надо мной или же над шуткой мистера Линча. Но мистер Линч же не умеет шутить?
 
Мои руки трясутся, когда я держу листок в руках. Я моргаю несколько раз, пытаясь привыкнуть к яркому свету.

Дыши.

Дышу.

На секунду мне кажется, что слова расползаются перед глазами, но в следующую секунду они, сбегаясь в кучу, становятся на свои места.
Я тяжело вздыхаю, хотя почувствовать себя другой. Любой другой. Отважной, милой, громкой, веселой. Любой лишь бы не той, которая комкает в руках листок. Не той, которая готова провалиться под землю или нацепить на себя паранджу, лишь бы никто так внимательно не осматривал ее. Не той, которая сейчас умирает из-за узла волнения в животе. Я пытаюсь, стать кем-то другим потому, и пробую пошутить:

— Мои органы сейчас разобьются.

Но никто не смеётся. Не хмыкает. Не улыбается. Застенчиво. Саркастично. Напряженно. Удовлетворенно. Или подбадривающе. Никто не улыбается ни как. Поэтому я крепче сжимаю в руках листок и читаю. Читаю, чтобы стать кем-то другим.

— Я мертвый боец на поле боя. Я раненая отстающая птица, летящая на север вместе со всеми. Я умирающая с голоду дворняжка, не знающая ласки, потому что слишком уродлива. Потому что родители отгоняют от меня своих детей, чтобы я, не дай бог, я их не укусила. Они бросают в меня камнями, виня меня за мою злость. Они винят меня не за злость, а за мой внешний вид. И от этого еще больнее. Я угасающая звезда. Я сжимающаяся галактика. Я сжимающееся время в сжимающейся Галактике. Я чертова дорога истоптанная самыми ленивыми.


Дыши.

Дыши.


Я не замечаю –надеюсь, что делаю вид, что не замечаю– того, как внимательно старик наблюдает за мной. Вижу взгляды сидящих возле сцены, которые внимательно исследуют меня, но мне нет до них дела. По крайней мере, сейчас. По крайней мере, мне нет до них дела, когда я читаю, обнажаясь перед всем классом.

— Я чертов путеводителей не бывающий ни разу в другой стране. Я бутылка холодного вина, передающаяся из рук в руки пьяными друзьями. Я поведала немыслимое количество косвенных поцелуев. Но ни разу не почувствовала от них ни тела, ни нежности, ни жара, полыхающего внизу живота. Я становлюсь каждый день кем-то все более и более незначительным. Но я не умираю, нет. Смерть не заберет меня, покуда я буду всем, на чем останавливается твой взгляд.

Складываю листок в задний карман своих джинс. Мне хочется сказать, что мистер Линч выглядит заинтересованным, заинтригованным, загруженным. Но он выглядит никак. Прям как персонаж Патрик –в исполнении Эзры Миллера в «Хорошо быть тихоней»– посещающий труды вместе с Чарли, которого все прозвали «Никак».

Я не нуждаюсь в его похвале. Я не нуждаюсь в том, чтобы он комментировал мою писанину, но, по крайней мере, мне хочется добиться от него хоть малейшей реакции.

Старик хмурит свои брови, не смотря на меня. Словно он думает, на что потратит свою зарплату в следующем месяце. Я спрыгиваю со сцены под внимательным взглядом всех сидящих и сажусь на пол возле своего рюкзака.

Через мгновение мистер Линч становится мистером Линчем – хлопает в ладоши и заливается громким смехом, рассуждая о том, кого бы вызвать следующим. Он громко наигранно перебирает слова, прося Лину –милую девушку с длинными вьющимися черными волосами– подняться на сцену и прочитать то, что она написала про взлет.
 
То, что она читает, и то, как она ведет себя при этом, заставляют меня проникнуться к ней симпатией и уважением. Но то, что мне не нравится, что дряхлый старик не отреагировал на меня, заставляет меня утихомирить злость в себе. Утихомирить злость до поры до времени.



За обедом в четверг во мне просыпается чувство вины: я сажусь рядом с Келси.

Она засоряет мне мозг ненужной информацией.

— Ты должна поработать над своим телом, если хочешь снова оказаться на вершине.

— На вершине? — переспрашиваю я, заедая ее слова картошкой фри.

— На вершине пирамиды.

— Абрахама Маслоу? — пытаюсь пошутить я.

— Ау... Черлидинг?

— Точно, — говорю я, разочарованно, отправляя себе в рот еще горсть картошки.

Келси продолжает рассказывать о тренировках и о том, что Эмбер набрала вес за уикенд. Я молча киваю, доедая остатки обеда, понятия, не имея, о чем она говорит. Но зато разговор с ней –ну или ее монолог– заставляет меня почувствовать себя менее несчастной и одинокой. Глупо использовать ее, знаю, но ничего не могу с собой поделать.



Я выбегаю со школы, как только звенит звонок с последнего урока. Мама ждет меня на парковке, чтобы в обычный четверг поехать со мной к обычному психотерапевту. Все такое занудное.

— Привет, милая. Как прошел твой день?

Она выглядит, словно только что побывала на вечернем приеме. Но ее это, кажется, не интересует. Синее облегающее платье, светлые волосы, собранные в низкий хвост, темные тени на глазах. Почему она всегда выглядит как будто она супермодель отошедшая от работы?

— Отлично! — отвечаю я, падая на пассажирское сидение и бросая рюкзак себе под ноги.

— Как твоя голова? Немного болит?

Это было моей роковой ошибкой. Прям как одинокая и растерянная Марион Котийяр, попадающая в сети бесстыдного сутенера Бруно в «Роковой страсти». Ну ладно, это не очень-то и описывает мою ситуацию с мамой.
Это совершено не описывает мою ситуацию с мамой.

Я имела глупость подпереть руками голову и сморщиться и только этого хватило(!!!), чтобы моя мама меня раскусила: у меня болела голова.

— Ты принимала церукал?

Это начинает раздражать. В смысле, это начало раздражать с самого начала, но сейчас это достигло апогея.

— Как всегда неизменно три раза

— Перестань, ты же знаешь, что он должен помочь.

« В чем он может мне помочь?» хочется спросить мне. Но я молчу, удобнее устраиваясь в кресле. Включаю радио, чтобы не разговаривать с мамой, но этого, конечно же, не избежать.

— Что нового в школе?

— Ничего.

— Ну а как оценки?

— Не знаю, — пожимаю безразлично плечами.

— Как это ты не знаешь? — ее голос натянут словно струна.

— Мам, останови машину.

— Милая, нам ехать тут всего ничего..  — изменения в голосе. — Что? Тебе плохо? Черт. У меня где-то были таблетки? Сейчас подожди, достану воду. Может вызвать скорую? Милая, что у тебя болит? — переживание.

— Останови машину! — почти вскрикиваю я.

Она сникает и послушно останавливается возле обочины. Я открываю дверцу, но не выхожу. Ставлю ноги на землю. И сгибаюсь, упираясь локтями в колени.

— Дорогая все в порядке? Сейчас подожди, — говорит она, и я слышу, как хлопает водительская дверь, и ее быстрые шаги, когда она обходит капот, направляясь ко мне.

Я перевожу дыхание, почти радуясь тому, что приступ отступил.

Подскакиваю со своего места, выбегая из машины. Мой желудок выворачивает на ближайшую траву. Мне хочется улечься на землю и заснуть, но я лишь упираюсь руками в колени и жду очередного приступа тошноты.

Мама дает мне салфетку  и бутылку воды. Я не благодарю ее. Мне кажется, что если я скажу хоть что-нибудь, то непереваренная пища снова выльется из меня.

— Тебе лучше?

Кивок. Невоодушевлённый, но кивок.


Выходя из лифта, мы останавливаемся у стойки секретаря.

— Привет, Кэролайн, — угрюмо говорю я.

Секретарь переводит взгляд с экрана компьютера на нас, и ее лицо озаряется тревогой.

— О боже, Лилс. Что-то случилось? Ты ужасно выглядишь.

Спасибо.

— Приступ тошноты по дороге сюда. Будем надеется, что это пройдет.

Мама увлекается разговором с Кэтрин, а я смотрю на открывающийся вид из окна. Отсюда видно озеро Мичиган. Я продолжаю смотреть в горизонт, думая над тем, сколько людей прямо сейчас смотрят на озеро. Может кто-то из них наслаждается сейчас холодным ветром дующим ему в лицо. Возможно кто-то сейчас распивает бутылку дешевого пива на песке. Или выкуривает сигарету, погружая свое лицо в пепельный дым.

— Как на счет посетить сегодня заодно мистера Партера? — спрашивает мама, обеспокоено переводя взгляд с меня в окно, на чем сконцентрированный мой взгляд.

Я не проявляю никакой реакции. Полный апофигей.

Видимо в мире, где живет моя мама, состояние равнодушия к окружающему принимается как положительный ответ.

Я похожа на пластиковую куклу, не имеющую внутри себя ничего кроме пустоты. Я отвечаю на вопросы миссис Байлот чувствуя внутри себя пустоту. То ли из-за того, что я выблевала себя все органы, то ли из-за того, что просто устала от своей новой жизни. Бесконечная усталость поглощает меня, даже когда мистер Паркер ощупывает мою голову и смотрит на сошедший синяк на плече, шутя о том, что когда на мне было больше синяков, я была более разговорчива.



Я должна. Должна. Должна вспомнить. Я обязана вспомнить. 

Странно то, что мое прошлое всего лишь скрыто под коркой мозга.



Отдушиной в школе, кроме угрюмых Ханны и Адама снующих туда сюда –иногда мне кажется, что они наблюдают за моими передвижениями по Карте Мародёров. Я прямо представлю их лица скрытые где-нибудь в тени комнаты произносящие: «Торжественно клянусь, что замышляю шалость, и только шалость!» Жаль, что школа даже отдаленно не напоминает Хогвартс – является Сэм. Многогранный Сэм, но каждый раз такой напущенный и сумасшедший.

— Гляньте, да он так перетрудился над этим уравнением, что у него сейчас извилины вылезут через уши! — восклицает он на экономике.

— Нет, я так не могу. Жан Вальжан сидящий в этом парне, — взрывается Сэм на литературе, указывая на парня в очках, отвечающего у доски, — просто сводит меня с ума. Я не могу больше игнорировать инспектора Жавера, считающего поимку Вальжана делом всей своей жизни.

Я подпираю щеку рукой, чувствуя нарастающее напряжение.

Миссис Флэксити воодушевленно вздыхает, словно этого она и ждала весь урок.

— Разве ты не чувствуешь, Сэм, возлюбленную Patria свою, сидящую внутри тебя?
Непонимание расцветает на лице Сэма смущением.

— Простите?

— Влюбленную свою Patria, что с французского переводится как «Родина».
Пока я думаю над тем, что теперь знаю, чем удивить мистера Линча из «Отверженных», Сэм принимает попытку успокоить учительницу.

— Изумительно, но давайте вернемся к отвечающему.

— Думается мне, что вы что-то сделали с мелом, — задумчиво говорит Сэм на химии, решая уравнения у доски.

По классу прокатывает смешок.

— С чего бы это? — наиграно спрашивает мистер Коул, и я не могу понять по его лицу, действительно ли он что-то предпринял.

— Его архитектоника немного изменилась.



Я встречаю Патрика в коридоре полном вывалившимися из класса учениками. Я махаю ему рукой, и он притормаживает, вызывая громкие возгласы девушек позади себя, спешащих на тренировку по черлидингу. А я могла бы быть одной из них. Но нет, вместо этого мы с Патриком собираемся посетить очередной вынос мозга – занятие у мистера Линча.

Пока я проталкиваюсь через толпу, идущую на меня, возле Патрика останавливается какая-то девушка. Он перебрасывается с ней парочкой слов, и их лица тут же озаряет улыбка – кажется, что одна на двоих. Словно это одна из тех улыбок, которую могут понять только эти двое.

Когда я добираюсь до него, случайно задевая какого-то парня плечом, девушка отходит в сторону к своему шкафчику. Но Патрик продолжает улыбаться и смотреть в пол, словно что-то обдумывая.

— Это твоя девушка? — спрашиваю я у Патрика, подходя к нему.

— Хмм... Кто? — он поднимает на меня взгляд и кажется искренне удивленным.

— Ну, та, которая только что подходила к тебе.

— Мэри? Нет. Нет. Просто друг, — смеется он.

— Что смешного?

— Ничего. Идем.

Патрик берет меня за руку –словно наши руки были созданы для того, чтобы держать друг друга; и мы вливаемся в скопление людей.

Я оборачиваюсь, чтобы еще раз посмотреть на незнакомку, и Мэри, так называемый друг, пялится прямо на Патрика.

— Просто друг пялится на твой зад! — сообщаю я ему в спину, громче, чем следовало бы говорить в коридоре полном людей, пока Патрик тянет меня за собой.

— Что ты? — он собирается обернуться, но натыкается на парочку старшеклассников.

— Простите! Извините! — выкрикивает Патрик, таща меня за собой через толпу.

Пока он бормочет извинения, я продолжаю смотреть, идя спиной вперед, как Мэри бросив последний взгляд на Патрика, отворачивается к своему открытому шкафчику.
 
Просто друг? Конечно.



К тому времени как мистер Линч вызывает Патрика проходит немало времени. Он вызывал уже трех людей и все мы стали свидетелями прямоты и честности мистера Линча, сообщающего, что все мы чертовски ужасные расследователи настоящего. Чтобы, черт побери, это не значило.

— Он, давай уже. Из тебя получился неплохой Ретт на прошлой неделе. Если вы понимаете?

Дэйв и Лина, сидящие в первом ряду, принимают подмигивания старика смехом.

Нет! Никакой он не Ретт. Ужасный Ретт. А даже если и Ретт, то самый никудышный Ретт Батлер. Патрик просто не создан для Ретта.

Патрик ползет на сцену, словно ржавый разваливающийся трактор. Его руки трясутся. Дыхание сбитое. Он то и делает, что проводит рукой по темным волосам приглаживая их. Но на самом деле, все больше вороша кудри. Ему для завершения образа не хватает сигареты, чтобы он пыхтел как паровоз. Носком кед он нервно отстукивает ритм. Быстрый взгляд на мистера Линча, словно проверяет, не собирается ли он мешать ему. Быстрый взгляд в зал, чтобы(?) проверить, что он привлек всеобщее внимание. Откашливается. Последний взгляд в зал. Глубокий вздох.

— Ребёнок в тебе кричит. Рвётся наружу. Раздирает твою плоть. Лопает твои лёгкие и разламывает ребра. Он сжимает твоё сердце в своей руке и бросает его возле твоего безликого тела. Оно бьётся ещё несколько мгновений. Если быть точным, то восемь целых четыре десятых минуты. Возможно, если Он будет добрым, он не разломает твой череп. А если этого не случится, то твои бронхи окажутся лишь дешевой сладостью для изголодавших бродяг.

Его щеки покрылись румянцем. Его голос становится намного глубже и уверенней чем в начале. Патрик не отводит очей от своего листа, но его голубые глаза горят.

— Твоё безликое лицо не будет выражать. Никаких эмоций. Люли не смогут понять, что ты чувствовал в последние мгновения. Боль? Жалость? Радость? Облегчение? Предсмертные муки? Никто не сможет закрыть твои глаза, поцеловать твой лоб на прощание. В этом есть плюсы: меньше крема используют для твоего трупа. Когда тебя найдут с выпотрошенными кишками в луже крови, твои руки и ноги будут находиться под неестественным углом. Но будет ли кому-то дело до того! Что на свободе бродит твой детских смех. Сгусток твоих молодых воспоминаний. Ты. Но не Ты. Крошечная версия тебя. Детская, версия тебя. Но будет ли кому-то до этого дело?

Я буквально насильно заставляю себя закрыть рот, раскрывшийся от удивления. Не уверена, что это тот Патрик, которого я знаю. В смысле, я могла бы сделать вид, что я теперешняя знаю его, но... Я уже не уверена, что передо мной Патрик.

Изо рта мистера Линча вырываемся смешок. Патрик внимательно наблюдает за переменами на его лице, словно боясь отвести взгляд.

— Честно признаться, я удивлен. Или лучше выразиться, убивающий ребенок внутри меня удивлен.

Класс, включая меня смеется.

— Я удивлен, но ты не молодец. В смысле, это было слабенько. Но честно признаться, я ожидал худшего. Но все равно это не дотягивает до уровня, понимаешь, о чем я, он? Ну так себе... Держи утешительный приз за участие! — мистер Линч вытягивает перед собой руки, делая вид что набирает воздух и бросает его Патрику.

Лицо Патрик не выражает никаких эмоций. Он сейчас более точнее похож на греческую статую, ну если не брать во внимание, что на Патрике есть одежда.

Патрик кивает старику, но кивок выходит каким-то ненастоящим. И сам Патрик выглядит каким-то ненастоящим. Румянец с его щек давно прошел, его плечи сникли, его глаза выражают безразличие. Неужели мое лицо также изменяется, когда я что-то читаю?

Патрик возвращается на свое место, смотря впереди себя и полностью игнорируя окружающих. Мне хочется его пихнуть в бок и поднять большой палец, чтобы показать, что он молодец. Потому что он действительно молодец. В смысле, почему мистер Линч может что-то решать по поводу оценивания. Разве он может быть независимым во мнении?

— Итак, как на счет немного психеи различных деюнов?

— Простите что? — взрывается Дэйв, сидящий возле Патрика. На нем сегодня ярко желтая футболка и очки. Я даже не знала, что он носит очки.

— Внутренний мир, нутряк персонажа! Господи, вы все такие зануды. Итак, попрошу на сцену Дэйв, любезный Дэйв.

Дэйв фыркает, но все равно следует к сцене.

— Эштон и Трусиха. Господа, это будет жаркое взаимодействие.

Я послушано поднимаюсь на ноги и, обходя сидящих впереди меня учеников, поднимаюсь на импровизированную сцену. Становлюсь слева от парней.

— Итак. Дэйв, ты революционер по имени Дюк.

— Дюк? — тяжело вздыхает Дэйв. — Что это вообще за имя такое?

— Помолчи, Дюк, — бросает ему мистер Линч, направляя свое внимание на Эштона. — Эштон, ты предприниматель Роберт.

— Почему он Роберт, а я должен быть Дюком? — стонет Дэйв, вызывая у сидящих возле сцены девушек смешки.

— Дюк, успокойся, пожалуйста. Итак, Роберт твоя жена, избалованная...

— Почему это я избалованная? — возмущаюсь я. 

— Избалованная Франческа, — продолжает мистер Линч каменным голосом, — влюбилась в страстного революционера. Твоя цель отговорить ее от побега с ним. Ты слишком эгоистично ее любишь, чтобы позволить ей это сделать. Дюк?

— Да, — мрачно откликается Дэйв.

— Ты всеми силами должен убедить ее бросить свою занудную жизнь. Ты должен убедить ее вылезти из своей скорлупы. Открыться на встречу чему-то новому. Ты должен умолять ее довериться тебе. Трусиха?

Я тяжело вздыхаю, складывая руки на груди, готовясь услышать характеристику своего персонажа.

— Твоя цель, Франческа, выбрать своего спутника жизни. Итак, все готовы?

— Эй! Стойте! Как это выбрать? — хмурюсь, пытаясь разглядеть среди морщин на лице мистера Линча ответ на свой вопрос.

— Выбор, Он!

Патрик тяжело вздыхает и когда он говорит, его голос полон вековой усталости. Он говорит голосом старика Сантьяго из повести Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». Такой же разочарованный и уставший от жизни.

— Выбор – принятие человеком одного решения из предложенного множества вариантов.
 
Мистер Линч кивает на слова Патрика, словно он полностью одобривает его описание Выбора.

Я не отвожу глаз от Патрика, хотя тот продолжает смотреть на мистера Линча, буравя его взглядом.

— Эштон, мотор!

Эштон резко поворачивается ко мне, беря мои руки в свои и поглаживая мои запястья большими пальцами. Я удивляюсь точно не готовая к этому, но ничего не говорю.

— Милая, милая Франческа. Пожалуйста. Любовь моя, не покидая меня.

Зеленые глаза Эштона заглядывают мне в лицо. Я пугливо отвожу взгляд, явно не готовая к такой актерской игре. Мне хочется вырвать свои руки из объятия его рук и сбежать прочь.

Он поднимает мои руки и прикладывает их тыльной стороной к гладковыбритой поверхности его щеки.

— О, Роберт, — произношу я очень тихо, стараясь, чтобы мой голос дрожал от волнения.

— Нет, Франческа, пожалуйста, не говори. Я не смогу смириться с твоим решением, хоть и понимаю, что мне придется жить с ним всю свою оставшуюся жизнь! — Эштон резко отходит назад, чуть не наступая на ногу стоящему позади него Дэйву, успевшему вовремя отскочить в сторону.

— Я не хочу возненавидеть тебя, Франческа. Я не хочу! — восклицает он, и мое лицо опаляет жаром его дыхания.

Боже, во что я ввязалась?

— Милый.. — начинаю я, но тут же резко замолкаю, потому что Эштон падает передо мной на колени, опять перебивая меня –Эштон, какого черта ты делаешь?– дотрагиваясь до моих рук. Он поднимает их между нами и смотрит на них, как будто наши переплетенные пальцы это лучшее искусство, которое он видел.

— Почему ты меня возненавидела? — шепчет он. — Почему? Я был таким отвратительным, да? Прости, моя любовь.

Только, не целуй мои руки, Эштон. Пожалуйста, хватит физических контактов.

— Дорогой, я … — глубокий вздох. Смотрю в лицо Эштона из-под полуприкрытых глаз. — Я не знаю, что тебе сказать.

— Почему ты это сделала? — произносит Эштон, мучительно медленно обводя зелеными глазами каждый участок моего лица. — Почему? — повторяет он, проводя руками по своим коротко подстриженным каштановым волосам.

— Что я сделала? — непонимающе хмурюсь я, внимательно смотря на него.

— Разбила мне сердце, Франческа. Снова.

— БАМ! — вскрикивает мистер Линч, и его резкий голос заставляет меня дернуться. — Революционер, твоя очередь.

Я спокойно стою, стараясь унять дрожь в руках и сохранить ясность разума. Патрик из зала посылает мне поддерживающую улыбку, но она не выглядит настоящей.

— Франческа, твой ход!

Иисусе, что мне делать?

Я подбегаю ближе к Дэйву и практически заваливаюсь в его объятия. Его руки поддерживают меня за спину, но во всем его теле чувствуется напряжение. Успокаивающе кладу руку ему на грудь поверх футболки.

— Дюк, что мне делать? Скажи мне, что мне делать? Ты так стоек в своих убеждениях, твои подчинённые называют тебя хорошим организаторам. Ты хороший лидер. Что мне делать? Я боюсь смерти, Дюк. Я так мало прожила. Я не хочу умирать. Но у меня нет иного выхода. Он узнал, Дюк! — я трясу Дэйва за плечи, добиваясь хоть малейшего действия с его стороны. Подыграй мне что ли? — Мой муж все узнал о нас. Он меня возненавидел. А если еще нет, то в скором времени. Скажи мне, разве я заслуживаю смерти. Моя неустрашимость не видна перед расстрелом. У меня нет решимости. Во мне нет огня. Я последний революционер в своем тихом городе. Я боюсь принести себя в жертву ради высшей цели. Дюк! — я толкаю его в плечи, отталкивая от себя. — Да скажи мне хоть что-нибудь.

— Франческа, — начинает Дэйв тихим голосом, делая маленькие шаги в мою сторону. — Я не могу сказать тебе большего, чем уже успел сказать. Мои чувства неизменны. Да и вряд ли я смогу когда-нибудь тебя разлюбить. Я не могу говорить тебе, что делать. Потому что даже если сейчас тебе покажется верным твое решение, я не хочу, чтобы потом ты пожалела об этом и начала винить меня. Я не переживу этого. Пусть лучше француз мне пустить пулю в лоб, или я сам собственноручно нанесу кровавые раны на свою душу! — его руки вздымаются к воротнику своей футболки –только бы Дэйв не вздумал снимать с себя одежду– указывая на свою грудь.

Я поспешно накрываю его руки своими и произношу:

— Дюк, не говори чепухи.

— Ты думаешь, что я не смогу? Что у меня не хватит смелости? — вскрикивает он, и лицо Дэйва окрашивается в коралловый оттенок то ли из-за злости, то ли из-за духоты в зале.

— Я знаю, что ты сможешь. Но пожалуйста, не надо.

— Возможно, в этом и есть решение, — произносит Дэйв, успокоившись и сосредоточив взгляд на чем-то за моим плечом.

— Нет, — вырывается у меня судорожный вздох. — Нет!

— Пойми, ни одна революция не происходит без пролитой крови. И я хочу, чтобы моя кровь полилась за свободу.

— Во Франции много революционеров. Во Франции много людей, готовых умереть, но ты не должен быть одним из них! — я хватаю его за  его футболку, удерживая на месте, скользя взглядом по его лицу.

— Перестань, Франческа. Перестань, не дури! — Дэйв пытается убрать мои руки, но я лишь крепче притягиваю его к себе.

— Перестань! — вскрикивает он резко, заставляя меня отскочить от него. — Я уйду, и ты не остановишь меня.

Дэйв уходит с центра сцены и останавливается возле стоящих поодаль мистера Линча и Эштона. Я вздыхаю, оглядываясь по сторонам, понимая, что это еще не конец. Дэйв сделал последний шаг, но за мной остается мат. Последний ход за мной. Я буквально могу прочесть в лицах сидящих в зале интерес. Но я не знаю. Я понятия не имею, что мне делать.

— Тело Франчески К. было найдено в ночь на 7 октября в водах Сены. На теле не было обнаружено следов насилия. Самоубийство.

Молчание затягивается. Я смотрю на мистера Линча и киваю ему, чтобы сказать ему, что это конец. Он резко подскакивает с места, и теперь мы все вчетвером стоим на сцене.

— Революционер! Что же это было волшебным! Любовь. Обязанность. Страсть. Особенно Дэйв, который стоял как столб, пока Трусиха буквально не впрыгнула к нему в объятия. Ты же страстный возлюбленный, революционер. В тебе кипит огонь, а ты стоял, как будто Франческа тебя укусить хотела. Но в конце мне понравилось, как ты это сделал. Как дал ей понять, что или она мирится с твоим решением пролить свою кровь или уходит. Под конец, Дэйв, было здорово. Но начало оставляет желать лучшего. В паре Эштона и Трусихи, наоборот больше интенсивности было видно в Эштоне. Словно он направлял тебя больше, чем ты его. Ты понимаешь, о чем я, Трусиха?

Нет.

Кивок.

— Эштон, мне понравилось то, как ты упал на колени. В смысле, это было видно по твоему чувству, по твоему лицу. Было видно, что Роберт хочет ее удержать, но ты нет. Ты отпустил ее. Ты сказал, что смиришься с любым ее решением. А ты должен был бороться за нее. Понимаешь?

Эштон кивает, не зная, что сказать.

— Но концовка! Что это, черт возьми, было? Она утопилась!? — мистер Линч кричит мне, но при этом нельзя по нему сказать, что он злой, скорее он выглядит уставшим. — Ты серьезно, мать его? Ты сделала Франческу собой. Сделала свою героиню такой же Трусихой. Смерть это самое легкое, что она могла сделать. Тебе нужно было выбрать с кем остаться, а ты все перевернула с ног на голову.

Я послушно молчу, сжимая кулаки и зубы, а когда схожу со сцены, опустив голову, проклинаю в первую очередь себя, а во вторую очередь мистера Линча.



Я выхожу из класса одной из первых, чтобы показать мистеру Линчу, что у него нет надо мной влияния. Хотя, возможно именно мой побег и говорит все за меня.

Патрик догоняет меня, как только я выхожу за территорию школы.

— Тебя подвезти, Лилс Уилсон?

Улыбка разрезает мое лицо, но мне все равно приходится отрицательно покачать головой.

— У тебя другие планы? — хмурится он, продолжая улыбаться, но спустя пару секунд улыбка меркнет. — У тебя свидание, верно?

Я виновато опускаю глаза, но почему виновато?

— Ага, — говорю я смущенно. — Эм, мне понравилось то, что ты прочитал.

— Правда? — Патрик выглядит удивленным.

— Да, это было поразительно. 



Когда я выхожу из трамвая и почти вприпрыжку под музыку дохожу по пересечения Никельсон и Рэд стрит, Финн уже ждет меня, засунув руки в карманы своей куртки. Я подбегаю к нему с улыбкой на губах и, поддаваясь внутреннему порыву, поднимаюсь на носочки и целую его в щеку.

Когда мы заходим внутрь кофейни, я задаюсь вопросом, как мы выглядим со стороны. Мы не держимся за руки, так что вряд ли выглядим как парочка. Поцелуй при встрече, можно считать поцелуем между старыми знакомыми. Выглядим ли мы как закадычные друзья? Или мы скорее выглядим как девочка потерявшая память и ее бойфренд из прошлого?



В воскресенье я просыпаюсь от стука в окно. Мурашки проползают по коже, когда понимаю, что на улице еще даже не посветлело. И еще страшнее становится от того, что я не знаю, кто может стоять внизу и бросать камни мне в окно в шесть утра. Возможно, сейчас даже еще раньше.

Я со стоном недовольства сползаю с кровати, и останавливаюсь сбоку от шторы: так мой силуэт нельзя будет заметить с улицы.
Аккуратно отодвигаю штору и отпрыгиваю назад, потому что камень ударяется об окно. Через пару секунд, когда я прихожу в себя, сама ситуация начинает меня жутко раздражать. Я резко отодвигаю штору, так что она отлетает на противоположенную сторону карниза. Открываю окно, и холодный воздух тут же набрасывается на мои голые плечи. Темнота улицы режет глаза, но я все равно могу понять, кто стоит внизу.

— Какого черта, Патрик? — шиплю я, стараясь ругаться как можно тише, чтобы не разбудить других жителей дома.

— Спускайся, чертова Рапунцель! — шипит он в такт мне.

— Ни за что. Ты посмотри: еще темно на улице. Какого черты ты заявляешься ко мне в шесть утра!

Я тянусь к ручке, чтобы закрыть окно, когда он говорит громче:

— Сейчас только полшестого!

— Тише! Ну, вот тем более.

— А что я должен был делать? Ты не отвечала на мои звонки! — протестует он, выглядя раздраженным. С какой стати он злиться, это мне нужно злиться, потому что он заявился ко мне в шесть часов утра. В полшестого.

— Я выключила телефон.

— Ну, вот видишь, я не виноват, что ты выключила телефон. Спускайся, а то мне уже холодно.

— Ни за что на свете. Мерзни там один.

— Спускайся, а то я могу позвонить во входную дверь и тогда...

Я закрываю окно, хлопая им. Злость приливает волнами к моему лицу. Я беру телефон с прикроватного столика и включаю его. На экране тут же высвечивается пять пропущенных звонков от Патрика и три сообщения от него же. Раздраженно кликаю на иконку сообщений.

«Где ты?»

«Твою мать, где твой зад?»

«Только не говори мне, что ты валяешься под тепленьким одеялом, пока я стою на чертовом светофоре. Вставай!!!!!!!!!!»

Я ухмыляюсь его настойчивости. Экран в моих руках загорается. Фотография Патрика высвечивается на дисплее, и я принимаю звонок еще до того как заиграет рингтон.

— Да иду я! — шиплю я ему в трубку и тут же обрываю звонок, бросая телефон на кровать.

Плетусь к шкафу и выуживаю оттуда джинсовый комбинезон, футболку с короткими рукавами и фиолетовый кардиган.

Аккуратно закрываю за собой дверь своей спальни и на носочках прохожу к ванной.
Принимаю быстрый душ. Очень быстрый. Я чувствую себя банкиром, вечно спешащим куда-то. Переодевшись, возвращаюсь в комнату и хватаю школьный рюкзак, вываливая из него книги на розовый ковер. Оставляю в рюкзаке кошелек и салфетки. Открываю ящики стола в поисках того, что можно было бы взять с собой. Шарю рукой в заполненном ящике и натыкаюсь на плёночный фотоаппарат. Бросаю его в сумку, даже не удосужившись посмотреть, есть ли в нем пленка. Аккуратно сбегаю по ступенькам. В коридоре обуваю кеды и беру ключи, висящие на крючке.
Закрываю входную дверь на замок, надеясь, что спящие сейчас обитатели этого дома не заметят мое отсутствие. Надеюсь, что вернусь до того, как они все проснутся.

Патрик сидит в припаркованной машине на другой стороне улицы. Кругом сплошная темень, хотя вдалеке можно заметить первые появляющиеся лучи расцветающего солнца. Фонари все еще горят, но, к сожалению, для меня одни делают всю ситуацию еще более нервирующей. Я запрыгиваю на пассажирское сидение. Патрик листает какой-то журнал и выглядит полностью заинтересованным в нем. Меня это злит еще больше. Какого черта я вышла из дому. Какого черта я послушала Патрика. Может, он вообще какой-нибудь маньяк? Я не знаю его. Я знаю маленького Патрика, который плачет из-за разбитых коленей и ест упавшую на пол шоколадку. Но я совершенно не знаю Патрика, который работает в кафе моей бабушки. Который заезжает за мной в полшестого утра в воскресенье и это при этом, зная, что у меня есть парень. Я не знаю Патрика, который так изменился и вырос. Я не знаю Патрика с его волнистыми волосами закрывающими ему глаза и его широкими плечами и ...

— Куда поедем? — подает он голос, не отводя глаз от газеты и при этом выглядя скучающим, даже отчужденным.

Я сжимаю кулаки, чтобы не завыть от злости.

— Туда, из-за чего ты заставил меня выйти из дому в шесть утра.

— Ты могла бы не выходить, — произносит он так, словно и не заставлял меня это делать. Хотя на самом деле так и есть ну или, по крайней мере, почти. Он всего лишь забросил удочку, на которую купилась голодная рыбка.

— Могла бы, — шепчу я сама себе, но он слышит и ухмыляется.

Мы сидим несколько минут в молчании. Патрик непринуждённо листает журнал, мне хочется сказать ему, что, наверное, читать при единственном источнике света – света в машине жутко неудобно и к тому же способствует нарушению зрения, но я молчу.

На улицу постепенно ложатся клочки утреннего заката, и кажется, словно перед нами нарисованная картина. Это как картина Эдварда Мунка. Ну, не «Крик» конечно. А что-то менее эмоционально заряженное.

Дедушка часто рассказывал о том, как разные люди по-разному трактуют его картину. Он любил рассказывать разные истории художников, разные истории, связанные с тем, что мы видим прямо сейчас, а что было раньше. Дедушка цитировал Мунка и рассказывал о том, что легло в основание «Крика».

«Я шёл по тропинке с двумя друзьями – солнце садилось; неожиданно небо стало кроваво-красным, я приостановился, чувствуя изнеможение, и оперся о забор – я смотрел на кровь и языки пламени над синевато-черным фьордом и городом – мои друзья пошли дальше, а я стоял, дрожа от волнения, ощущая бесконечный крик, пронзающий природу».

Это больше похоже на картину «Вечер на улице Карла Юхана». Ладно, на нас сидящих в темноте улицы, конечно, никто не кидает многозначительные взгляды. И я не чувствую ощущение пустоты в голове. Я не дрожу с головы до ног. Я не в поту. Я не отличаюсь мрачным, тревожным настроением.

Эту картину рисую я сама. Не знаю как Патрик, но я рисую у себя в голове цветами цвета индиго, добавляя немного лимонного изображая дома и солнечный свет.
Картина, на которой изображены несуществующие, неживые дома. Дома, из которых никогда не выйдут люди. Люди, которые никогда не буду спешить на работу, выбегая утром из дому. Матери, которые никогда не будут провожать своих детей по утрам до лужайки. Ничего этого не останется. Останется только картина. Темная улица. Фонари. Зарождающийся закат. И мы с Патриком.

Он откашливается и закрывает журнал, бросая его на приборную панель. Мои руки так и чешутся посмотреть, что у него в бардачке. Но я складываю их на коленях и стараюсь унять дрожь.

— Заедем в одно место? — спрашивает он и его голос переполнен возбуждением.

— Это то место из-за чего ты вытащил меня из дому?

— Нет. Но нам обоим будет полезно туда заехать. Тебе особенно, — произносит Патрик, искоса поглядывая на меня.

— Я плохо выгляжу? – спрашиваю я, проводя рукой по волосам и заправляя прядь волос за уши.

Я даже не взглянула на свое лицо перед выходом. Черт.

— Нет. Или да, — говорит он, заводя мотор и бросая на мое лицо оценивающий взгляд. — Но кофе все равно не повредит.

— Так значит кофе? — спрашиваю я, пока Парик выруливает из места своей стоянки.

— Да. Ну, это, по крайней мере, традиция.

— Которую я не помню, помнишь?

Я понимаю игру слов, и из меня вырывается хихиканье. Почти истерический смешок. Патрик поворачивает голову от дороги на мой смех и тоже улыбается.

Мы проезжаем по еще спящим улицам города, и это навевает грусть. В зеркале заднего вида отражается рассвет.

— Да, не помнишь, — говорит он с грустью

Мне хочется попросить у него прощение. Прощение за то, что я не помню? Но это было бы глупо.

Мне в голову приходит воспоминание о том, как мы с Патриком поем в его машине. «Хелло, Долли»

В моей голове звенят слова, и я начинаю напевать про себя мотив песни.

«Ты просто светишься, все еще впечатлительная, ты повзрослела. Кажется, эта комната плывет в моих глазах, когда музыканты играют. Одну из твоих любимых песен из далекого прошлого, когда… Вот, я возьму ее шаль, парни.. Найду ее коленку, парни. Долли никогда не покинет меня».

Мы не говорим: каждый слишком погружен в свои мысли.

Я бы солгала, если бы сказала, что мне не интересно о чем он думает. Но я слишком стеснительна, чтоб спросить у него. Для меня он до сих пор маленький мальчик из парка, а не взрослый Патрик, читающий как;ребенок–внутри–него–убивает–его монолог.
Мне хочется спросить у него обо всем на свете, но я молчу.

Откидываю голову на сидение и отворачиваюсь к окну. Мы медленно бредем по спящим дорогам.

Я впиваюсь ногтями в руки на коленях, чтобы не заплакать.


Мы останавливаемся напротив кофейни «Синтаксис».

— Эта какая-то шутка? — спрашиваю я, внимательно разглядывая вывеску.

— Звучит как футуристическое биологическое оружие, правда?

— Ты уверен, что мы говорим об одном и том же синтаксисе? — переспрашиваю я у Патрика, глядя на улицу со спящими домами и спящими в них людьми.

— Ты про отдел грамматики, изучающий предложения и способы сочетания слов внутри предложения.

— Да, я про него, — неуверенно говорю я, рассматривая заведение снаружи. — А вот ты говоришь о каком-то оружии.

— Нет, я сказал про грамматику.

— Нет, ты сказал про биологическое оружие.

— Во-первых, я сказал футуристическое биологическое оружие, а не просто биологическое оружие. Во-вторых, я имел в виду грамматику.

Все еще споря о правильности его слов, мы вылезаем сонные из его машины. Патрик наводит на машину брелок, и дверца с мягким щелчком закрывается. Он заходит первым, придерживая для меня дверь. Я замечаю на окне надпись, которая говорит, что в выходные кофейня работает круглосуточно. Какая кофейня будет работать круглосуточно?

— Сал, привет! — восклицает Патрик, только переступая порог. За барной сойкой появляется рыжая голова с коротко подстриженными волосами. Она похожа на Одри Тоту в «Амели» – только с ярко рыжими волосами и проколотой бровью. Она ниже, чем я, и чем больше я присматриваюсь к ней, тем больше она напоминает мне французскую актрису. Девушка улыбается, но говорит голосом полным наигранной злости.

— Опять вы. И опять без десяти шесть. Лилс, — Сал замечает меня стоящую у входной двери. — Рада тебя видеть. Вам как обычно?

— Мне да, а Лил сама выберет себе, верно? — обращается ко мне Патрик, поворачиваясь.

Я хмурюсь, но киваю. Подхожу ближе к барной стойке. Справа расположен маленький холодильник, в котором стоять различные пироги, мафины и сэндвичи. На стене за баром на доске мелом написаны виды кофе, которые можно заказать. В правой части заведения расположены несколько столиков, а у окна огромный подоконник, возле которого стоят высокие стулья. Люстр нет, но вместо них с потолка свисают многочисленные лампочки. Выглядит очень модерно.

Когда я заканчиваю рассматривать помещение перевожу взгляд к Сал. Он загадочно улыбается Патрику. Патрик стоит возле меня, и когда я мельком бросаю на него взгляд, он пытается сдержать улыбку. Это странно. Это не та улыбка, которой он обменивался с Мэри в коридоре, эта улыбка вспоминающая прошлое. И это злит меня.

— А что я обычно заказывала? — спрашиваю я, когда глаза разбегаются между численными экспрессо, фраппе и капучино.

— Горячий двойной капучино с карамелью.

— Звучит вкусно. Но можно мне шоколадный латте со вкусом ирисок. И горячий двойной купучино... Ну тот, что я всегда брала.

— Конечно, — улыбается она, радуясь моему выбору.

— А что обычно берет Патрик? — спрашиваю я, а Сал усмехается, словно только и ждала этого вопроса от меня.

— Соевый латте с лесным орехом и сахаром, — улыбается она, загружая зерна в машину для кофе.

— Соевый латте? — удивленно спрашиваю у Патрика приподняв бровь.

— А что тебя удивляет?

— Соевый латте и ты. Не думала что эти вещи совместимы.



Когда кофе сделан и оплачен, Сал выходит из-за стойки и вручает нам напитки. При этом, перед уходом она тянется ко мне и заключает меня в объятия. Я неловко обнимаю ее, настолько насколько позволяют два стакана кофе в руках.

— Я рада, что ты зашла, — шепчет она.

Я улыбаюсь, но ничего не говорю, потому что все мои мысли спутываются. Я тону в волнах своих мыслей. Я захлебываюсь вопросами.

— Ну, все хватит объятий! — жалуется Патрик скучающим голосом. — Пока, девочка Капучинка!

— До встречи в следующее воскресенье!


Когда мы залазим в его машину и немного проезжаем вперед, Патрик останавливается на обочине и настраивает радиостанцию. Его выбор падает на станцию, которая транслирует попсу. Он искоса поглядывает на меня, пьющую свой шоколадный латте на соседнем сидении. Я внимательно смотрю на него, приподняв брови в немом вопросе. Через несколько минут таких перекладок я складываю оружие первая.

— Почему мы не можем включить классику? — спрашиваю я, складывая руки на груди.
Патрик смеется.

— Почему ты смеешься?

Патрик продолжает давиться смехом.

— Открой бардачок.

Я достаю диск в пластиковой коробочке. Белый диск с небрежной черной надписью маркером.

«Для тех дней, которые и не дни вовсе. И когда я прошу включить классику»
Я удивленно смотрю на находку в своих руках, а потом заливаюсь смехом.


Это и круто и бредово. Это дает шанс чувствовать себя менее сумасшедшей, находясь с кем-то как он. Патрик словно пилюля, делающая тебя круче, да вот только мой желудок не сможет переварить еще больше таблеток. Он словно капсула с кокаином, которую нужно вколоть в вену, да вот только мои руки и ноги обколоты. Я нанесла себе слишком много увечий.



Когда Патрик останавливает машину на выезде из города возле странного поля, страх наполняет меня. Небо уже стало светло-синим, а по краям проступили прожилки серого.

Мы выходим из машины, и Патрик берет с заднего сидения свой рюкзак. Все выглядит, мягко говоря, странно. Я ничего не говорю, просто стою, сильнее запахивая полы своего кардигана и смотрю, как Патрик прощается со своей машиной: он проводит рукой по ее капоту и что-то бормочет себе под нос.

Когда он замечает мой пристальный взгляд, он тут же оправдывается:

— Мне нравится моя машина. Садясь в нее, я оказываюсь у себя дома. Внутри мой запах, мой беспорядок, сиденье, полностью подстроенное под мой зад. Она идеальна.

Я смеюсь и следую за ним. Он идет прямо по высокой траве через поле.

— Куда мы направляемся? — кричу я ему в спину.

— А какая разница? — пожимает он плечами.

— Действительно.

Я догоняю его и равняюсь с его шагом.

— Патрик?

— Да? — он смотрит вперед.

— Мы были близки?

Уголки его губ приподнимаются.

— Иногда, наши колени под столом соприкасались, — начинает Патрик загадочно. — И иногда когда мы сидели близко, я садился на подол твоей юбки.

Мы идем в тишине, пока Патрик не восклицает:

— Иисусе, как ужасно это звучит. Ну, ты поняла, о чем я?

— Вообще-то не очень. Это точно звучало лучшего того, что наплел мне Сэм.

Патрик смеется, когда я рассказываю ему про все эти томные вечера и прикосновения к груди.

Когда мы проходим почти половину территории поля, Патрик решает остановиться и садится прямо на траву. Я следую за ним, не задумываясь о пагубном состоянии моего комбинезона.

Патрик достает нож из сумки для пикника.

— Воу! — восклицаю я, удивленно смотря на предмет в его руках. — Сейчас это похоже на начало какого-то фильма ужасов.

— Погоди. Не хватает нарастающей страшной музыки, — он начинает рыться в карманах своей джинсовой куртки.

— Что ты… — не успеваю я договорить, как он достает телефон и уже включает мелодию.

Я узнаю эту мелодию. Это саундтрек из «Челюстей». Я-то точно знаю, потому что в прошлом году подсела сама, и подсадила Ханну, на страшилки. Стоп. В прошлом году? Или три года назад?

Я улыбаюсь про себя, потому что это идеальная атмосфера. Странная, но идеальная атмосфера. Я заливаюсь смехом из-за его серьёзного выражения лица и настороженного взгляда, который он переводит с меня на нож в его левой руке. Сама обстановка пугающая. Двое подростков посреди поля ранним утром. С ножом и устрашающей музыкой. Он смеется вместе со мной и начинает срезать стебли травы вокруг нас и складывать их в отдельную сторону.

— Здорово, не так ли? — спрашивает он через некоторое время, когда музыка заканчивается.

— Откуда ты... — я задыхаюсь воздухом. — Что ты?

— Я просто я знаю тебя.

— Звучит не слишком убедительно, — прищуриваюсь я.

— Не слишком убедительно для знаний, но слишком убедительно для дружбы.

— Что?

Мне становится легче. Не просто находиться с ним рано утром наедине посреди поля. Но легче становится чувствовать такой же чокнутой как он.

— Что это такое? — спрашиваю я, когда Патрик передает мне сверток бумаги.

— Сэндвич, — отвечает он, не смотря на меня, продолжая рыться в своем рюкзаке.

Я разворачиваю бумагу и внимательно смотрю на внутренности бутерброда.

— Его сделал ты?

Патрик  поднимает голову и внимательно изучает мое выражение лица.

— Нет, я купил его.

— Слава Богу, — вздыхаю я и откусываю кусочек.

— У тебя какие-то проблемы с приготовлением еды? — спрашивает он, откусывая свой.

— Куда хуже было бы, если бы ты и приготовил что-нибудь собственноручно, верно?

— Я готовлю кое-что в «М.М.» ты же знаешь?

Я вздыхаю и откусываю еще кусок, не зная как объяснить ему, что если бы он приготовил что-то, это было бы скорее похоже на свидание. А мне не нужны свидания, потому что у меня уже есть парень. Ну, вроде как он имеется в наличии.



Когда Патрик останавливает машину, и мы выходим из нее я замечаю, что мы остановились перед магазином пластинок.

— Зачем мы сюда приехали? — спрашиваю я подозрительно.

— Чтобы подобрать тебе что-нибудь! Давай, вперед.

Я толкаю входные двери, здороваясь у входа со старичком, наверное, заведующим этим магазином.

— Привет, Эрл. Рад видеть тебя в здоровом духе. Как твоя спина? — Патрик останавливается возле Эрла и заводит с ним разговор.

Я прохожу вперед, рассматривая различные пластинки и CD-диски.


Патрик находит меня вскоре в ряду инди-рока.

— А, вот ты где!

— Зачем мы здесь? У меня ведь даже нет этой штуки… ну, которая... — я жестикулирую, отчаянно пытаясь объяснить.

— Ты про проигрыватель для пластинок?

— Точно.

— Вообще-то он у тебя есть, — откашливается Патрик.

— Что? Нет.

— В твоем шкафу. У тебя есть проигрыватель, да еще и сборники винила.



Когда мы выходим на улицу, я возвращаюсь к машине Патрика вместе с двумя новенькими винилами в исполнении Сэма Смита и Флоренс энд зе машин.

Патрик заводит мотор и проводит руками по заспанному лицу.

— Патрик, ты знаешь, что нам нужно еще добраться до дома.

Он поворачивает голову на мой голос и говорит с наигранной серьезностью.

— У нас больше нет дома.

Мы смотри друг на друга и одновременно говорим:

— Люк, я твой отец.

— Люк, я твой отец.

И заливаемся звонким смехом. Мы пьяны от смеха.



Я возвращаюсь домой в девять утра. Крадусь через гостиную к лестнице как вор, когда папа кричит мне с кухни:

— Хэй!

Виновато опускаю глаза, но послушно плетусь на кухню.

— Доброе утро, — говорит мама, сидя слева от отца и попивая дымящийся кофе. — А где ты была?

Мое сердце стучит словно колокол.

— Патрик заехал за мной утром.

Я вижу, как трясутся папины плечи от смеха и как он отряхивает сильнее газету, открытую перед собой стараясь это скрыть. Готова поспорить на секунду на губах моей мамы мелькнула улыбка

— Что такое? — спрашиваю, остановившись перед открытым холодильником.

— Ничего. Никто ничего не говорит, — говорит мама, полностью сосредоточена на часах, висящих над аркой, ведущей в гостиную.

Папа лишь сильнее беззвучно смеется.

— Что такое, папа?

— Ничего. Я просто... Рад, что у вас все хорошо.

Я отворачиваюсь обратно к холодильнику, ну тут же поворачиваюсь к родителям, потому что слышу, как из папы вырывается смешок.

— Что такое?

— Рад, что у вас все хорошо.

— Что ты имеешь в виду? — подозрительно спрашиваю, отворачиваясь от холодильника, оставляя его открытым за своей спиной.

— Тебя и Патрика.

— Ты же знаешь что мы не вместе, — осторожно начинаю я, раскладывая все по полочкам. — Я и Патрик мы не вместе. Мы не встречаемся. Мы не вместе.

— Да. Я понял. Я знаю. Я просто сказал. Что рад, что у вас все хорошо.

Я взрываюсь.

— Да нет никаких нас! — я разворачиваюсь, забирая банку сока из холодильника, и ухожу в свою комнату.

Но когда поднимаюсь по лестнице, смех родителей следует за мной тенью на второй этаж. И у меня такое ощущение, что я никогда не смогу избавиться от этого. Это во мне. Но я не смогу это вырезать из себя.



2629743.83х7 + 86400х21

1842635081секунды ДО



— Давай побудем здесь еще немного, — говорю я Финну, сцепляя руки за его спиной, сильнее прижимая его к себе. Чувствую его руку перебирающую мои волосы.

— Конечно, — шепчет он.

Мы сидим какое-то время на капоте его машины, обнимая друг друга, пока он не нарушает тишину.

— Ты мне нравишься, Лил.

Я закрываю глаза не в силах поверить, что он сказал это вслух. На моих щеках бутонами расцветает румянец, и я надеюсь, что он не видит, как я краснею. Внутри я ликую.

— Ты тоже мне нравишься.