Утром придет горничная. Провернет своим ключом в замке, откроет дверь. Я уже проснусь к тому времени, даже почищу зубы, умою лицо и снова лягу в неубранную постель. Она откроет дверь, зайдет тихо, будто не желая меня будить, отнесет какой-нибудь пирог на кухню и начнет переодеваться. Неправильно объясняю. Начнет снимать с себя одежду, чтобы лечь ко мне в кровать. Ей около тридцати лет. Я значительно старше. Горничную искал давно, выбирал. Нельзя было ошибиться.
Во-первых, внимание на лицо, на фигуру, на цвет волос, на кожу. На все то, что обращалось в волнение. Я хотел приятно дрожать при ее появлении. Особый захват ключа пальцами, особый звук поворота ключа, шаги по дому, спокойные и неторопливые. Увижу ее, когда открою глаза, но помню всю неделю лицо, кожу, цвет волос.
Во-вторых, доброта, нежность, абсолютное принятие моих слабостей. Заботу материнскую хочу чувствовать, исходящую вместе с запахом. Так, чтобы прикосновения радовали и делали счастливыми, а не обязывали к ответным действиям. Никаких упреков, требований, намеков, как в игре. Допустимы просьбы, но не капризы. И все будущее умещается в прикосновении.
В-третьих, у нее мог появиться любимый, даже муж. Посторонний для наших встреч имеет право появиться, но я не должен знать про другого мужчину. Мой вегетативный узел по субботам молчал. Был слеп и глух, и безучастен. Мозг не хотел слышать про конкурента. Сосуды не планировали напрягаться, выдавая артериальное давление. Если горничная не способна приходить из-за другого мужчины, она переставала быть моей горничной. Тогда надо искать новую.
В-четвертых, никакой любви с ее стороны, ни грамма надежды на мою любовь, простирающуюся дольше, чем суббота. Деловое партнерство, выгодный контракт. Договор на изящных условиях. Я любовь имел, и не раз активно отдавал свое умение той самой избранной. Однако, кончилась пора любви – пора соперничества.
В-пятых, горничная должна уйти до обеда в субботу. Здесь все просто. Взяла деньги за то, что вымыла пол, вытерла пыль, почистила унитаз и ушла.
Татьяна работала у меня по субботам уже несколько лет. Она была третьей в череде горничных, посещавших дом. Не то, чтобы первые две оказались плохими, скорее задержались на маленький срок. Их ни в чем нельзя обвинить. Наверное, я с годами приобрел навык подбора кадров, научился пункты договора формулировать, в конце концов. Татьяна их не только поняла, а почувствовала. Оставляла за пределами двери свои переживания по поводу сына и мужа. Я предполагал, что муж есть, но не прозвучал он ни разу, поэтому… нет его в моем доме, а моя психическая реальность быстро перестроилась.
Довольно скоро, еще на первом году, Татьяна тоже начала получать удовольствие в постели со мной. Заметил, что стонет она не деланно, прижимается не по обязанности и ноги раздвигает, торопливо приглашая в себя. Одновременно Татьяна оставалась неразговорчивой, робкой. Такая робость нравилась, и обсуждать ее удовольствие представлялось лишним. В молчании виделось золото, и слова могли разрушить прежнюю договоренность, они годились для анализа и обнажения сути, а это лишнее. Тогда таинство рисковало исчезнуть. Множество слов нарушало четвертый пункт «субботнего устава», и боль любовной зависимости обретала силу, расстилаясь по всему организму, забирая мозг в придачу. Не хотелось.
Я помнил о горничной всю неделю, но без азартных умственных атак. Редкие телефонные переговоры не меняли будничную программу мыслей, потому что являлись редкими.
Как уже всем понятно, с Татьяной по субботам во мне жил маленький человек, думающий в своей кроватке о колыбельной песенке и прикосновениях, ждавший умиротворяющего эффекта идентификации с ребенком. Поэтому лязгнувшим капканом прозвучало предложение обнаженной горничной, гладившей мои ягодицы. Она сказала в самое ухо:
- Хочу, чтобы вы привязали меня к кровати.
Я замер, я не ожидал. Включился водоворот ощущений и мыслей. Требовалось уточнить многое. Надо было спрашивать, спрашивать, выяснять, подбирать выражения и разбираться с эмоциями. Очнулась безопасность, но я выдавил:
- А чем привязывать?
Татьяна вскочила, метнулась к сумке, вытащила четыре длинных веревки и протянула. В ладонях они оказались мягкими и прочными.
- Почему четыре?
- Две руки, две ноги, посредине тело, – она пробовала шутить, что было кстати.
Мои вопросы казались мне естественными для человека, не имевшего опыта никаких подобных экзекуций. Профессиональные знания не участвовали сейчас, не работали. Я удивлялся своему возбуждению, внезапно и в большей степени, чем обычно, возникшему вслед словам горничной. Переживания времени начались, что есть – суть злодейства.
Татьяна показала на ножки кровати, за которые привязывать. Узел на запястье, узел на ножке кровати, узел на щиколотке, узел на деревянной ножке, снова узел на запястье… Всего получилось восемь.
Возомнилось хрестоматийное – поза «распятие». Но не Христос лежал передо мной, прибитый гвоздями, не мученица, а прогибающаяся от удовольствия женщина. Сама пожелала быть скованной для собственной мазохистической радости. Закон ситуации гласил: жалеть такую не престало. Поначалу смущаясь, превратил лепет в обыкновенный рык самца и получил счастье от покорности распятой барышни. Пусть вынужденно, пусть искусственно, но изменился мой настрой в тональность: справить нужду. Еще час назад хотел быть ребенком и наслаждаться хотел, присосавшись губами к груди. Даже не час, а считанные минуты, если повернуть время вспять. Сейчас я мстил всей женской породе. Свое превосходство в физической силе использовал с наслаждением, сделался сладеньким и липким веществом на животе горничной. Бутерброд получился.
Тела не успели остыть, пар от пролитого семени еще шел, но уже начались угрызения совести. Я, несомненно, сотворил злость. И тут же занес себя в категорию эгодистонических деятелей, переживая по поводу совершенного, сомневаясь, критикуя свое маловолие. Не сумел отказаться от агрессивной прелести и получил удовольствие. Самым первым оправданием в голову залезло: она сама захотела, организовала, она получила свою радость. Ей это садизм был точно нужен, а я просто присоединился. Однако, остановлюсь рассуждать о прошедшем. Хоть сейчас остановлюсь, не сумев минутами ранее.
В ту субботу женщина не делала уборку. Мне требовалось вечером уехать на день, поэтому у нее был целый следующий день. К тому же, развязав веревки на конечностях горничной, освободив ее от уз, не хотелось и не моглось видеть улыбающееся лицо. Любая эмоция воспринималась с раздражением, требовавшим анализа. Тем более радость, счастье, тем более хорошее настроение не вписывались в мой посыл, отторгающий приветливость. Вот так все совпало для выходного Татьяны сразу после распятия. Недельная пыль выросла еще на один день, то есть на одну седьмую часть.
16 декабря 2002 года
В ту субботу, когда пыль выросла на один целый день, я уехал в Петербург. Странный город. Его красота с особыми серыми оттенками, пугающими нюансами в углах. Строения Петербурга вызывают субдепрессивное состояние всегда и стойко. Дома и дворцы не виноваты в таком влиянии на людей, хотя строили их люди. Все случилось после строительства. Быть может, виновата вечная непогода и мокрота болот. Солнце изредка проходит над городскими кварталами, смотрит оценивающе, решая о своем присутствии, и думает о бесперспективности излучения на мрачный Петербург. Если это проверка человеческих возможностей, то она затянулась, выглядит испытанием самого любимого детища. Наиболее понравившегося Солнце мучает дольше других. А жители города словно понимают искаженную любовь Солнца и отраженным светом демонстрируют бережное отношение к гостю. Всяк входящий в Петербург окружается языком заботы, а дальше начинает чувствовать больше запахов, подмечать детали, кажущиеся вне городской черты лишними, слышать дополнительные капли и загадочный стук, пальцами ощущать рельеф камней. Обострение восприятия приводит к неожиданным идеям, потому как – состояние духа не рутинное. Но может не измениться, а сломаться привычное, и тогда – панические атаки. Уж слишком глубокое метро в Петербурге, очень холодная и опасная вода в Неве, и воздух наполнен формалином.
Я бродил по рынку на Удельной, убивая время и разогревая интерес к старым вещам. Останавливался у военных касок и снарядов, трогал столетние книги, брался за радиоприемники с рыхлой поверхностью, удивлялся елочным игрушкам посреди лета. Все хотелось купить для неизвестной надобности, из сострадания, ради детской памяти или жажды коллекционирования. Хотелось купить, заставить вещи быть рядом с собой, превратить в собственность. Хотелось купить.
Вот здесь меня подкараулил запах морга, отложенный в голове со студенческой поры. Формалином воняло в привычной манере: твердо, неуступчиво и без спешки. Источник запаха оставался непризнанным. Рядом и дальше забор, края базара, прилавки с посудой, тряпки и всякая дрянь. Лакомый антиквариат мгновенно превратился в рухлядь, в ненужную заразу. Обоняние с трудом сопротивляется такому запаху. Ему сдаешься или … успеваешь убежать. Я повернул в обратную сторону.
Пусть не имел я никакого специального намерения в делах, но оно возникло. До лекции оставалось достаточно времени, и теперь я твердо знал, чем его заполнить. Цель открылась. Она могла превратиться в помощника, должна была стать промежуточной станцией в розыске преступника. А сейчас, адрес «Мойка 12» – цель. Не знаю наверняка, почему дом-музей А.С. Пушкина возник желанным местом посещения сегодня? Точности и последовательности в цепочке рассуждений все равно не хватит. Соединения звеньев покажутся убогими и непрочными, поэтому не буду пытаться строить мостики между своими ассоциациями. Больше доверия внутреннему в груди, нервному призыву узла-лоцмана, что родился вместе со мной и живет моей жизнью, не желая мне зла, а помогая удовлетворяться мозгу и телу. Вегетативный узел отлично ориентировался в моих желаниях и молчал между прочим, когда Татьяне вздумалось сказать: «Хочу быть связанной по рукам и ногам».
Видимо на лоцмана подействовал убийственный запах формалина и погнал к Пушкину, тогда как прочие ароматы и не очень, и феромоны, и неприятели-раздражители обонятельных рецепторов не произвели нужного впечатления. Твердо шел по намеченному адресу, вспоминая юношескую экскурсию на «Мойку 12». Забылись те давние впечатления. Или забились годами?
Нынче предстал вполне себе обычный, квадратный, музейный дворик с памятником в середине. Ни в какую сторону не расшатываются чувства при созерцании этого геометрического произведения. Дворик пассивен и молчалив, открывая двери к кассам, к общепитовской забегаловке с громким названием «У Бирона». Вижу невзрачные ступени вниз, ведущие к Пушкину. Пока все спокойно. Никаких примет смерти не появляется и в гардеробе. Началась экскурсия с синих бахил на ногах посетителей. Смотрится процессия также нелепо, как и в иных присутственных местах. Что больница, что музей, что любой другой музей в смысле бахил не отличаются. Обволакивается обувь предохранительной пленкой, и ноги, сливаясь с синевой соседних ног, идут по каменным и деревянным полам заведений, одинаково оповещая шуршанием. Здесь не болтают, никто из посетителей не пытается этим привлекать внимание. Заходит ли сюда глупость? Не знаю. На подступах к поэту многие вертятся и хвастаются, решительно прекращая суету еще в гардеробе. Перед двумя дуэльными пистолетами ничего не меняется в моих чувствах. Не прибавляется опасности, не убавляется ожидания. Экскурсовод объявила, что пистолеты «не те». Они – настоящие, из них стреляли когда-то, но я не знаю – в кого? Обезличенные предметы не вызывают достаточного интереса, не превращаются в фетиши. Без лица хозяина у предмета нет хозяина. Страсть не прилипает. Подхожу к оружию в надежде уловить на малом расстоянии некий трепет. Ни ветерка, ни дуновения.
Прелюдия про жизнь поэта где-то тут в коридоре закончилась. И вот, его уже раненого внесли. Закрыли один проход. Открыли, как прорубили, дверь, не имевшую достаточного смысла доселе. Слишком много увлеченных любопытством людей. Очередь из желающих – потрогать приближающуюся смерть. Есть друзья, оставившие записку с вопросом о состоянии здоровья. Фамилии друзей не важны, они были, от них осталась и лежит белая записка. Коричневая кушетка приняла поэта. Эту мебель нельзя назвать диваном и кровати не нашлось никакой для смерти. В доме-музее вообще нет спален, нет кроватей. Жесткая кушетка в кабинете Пушкина. Веревка отделяет меня от ковра, постеленного на полу, от стола с чернильницей и перьями, от множества книг, расставленных в придуманном кем-то порядке, от кушетки. Экскурсовод поднимает веревку и заходит на территорию бессмертия. Говорит, говорит, рассказывает, предполагает и упоминает, цитирует, ссылается, взывает, указывает рукой, дает понять, поднимает веревку и возвращается к нам-обыкновенным оттуда.
В кабинете сильный, опустошающий все живое натиск исхода человека в неорганическую вечность. Дерево кресел и стола, шкафов, особенно кушетки, пропиталось прошлым дыханием не желавшего умирать поэта. Ему пришлось оставить после себя отпечаток агонии в назидание потомкам. Такого качества висящей в воздухе смерти я не ощущал давно.
А в детской стоит пустая клетка для птицы. Красивая, добротная клетка той поры, в которой невозможно представить птицу. И в детской появился вопрос к экскурсоводу: Кто раскладывает игрушки на ковре? По какому принципу их раскладывают?
«Я не знаю. Один раз в неделю уборщицы вытирают пыль. Может быть они? Я не задумывалась».
Манипуляция бессознательным. Не хочу такой игры. Она не забавна, не весела. Не хочу никакой игры, где передвигают кусочки моего мозга, словно оловянных солдатиков.
17 декабря 2002 года
Вторая лекция за полгода на одну тему для данной аудитории. Лекция началась с задержки. В этой паузе тоже был смысл и разговор. А по существу, опаздывал профессор. Не люблю никаких отклонений от намеченных планов, но ждал профессора. Что уж изображать принцип? Люди и так, пришли в воскресенье, подстроившись под мои возможности. Конечно, я вспомнил и их желание, приехав специально из другого города. Но это не обмен любезностями или подарками. Мы – не добрые феи, а взрослые люди, установившие правила. Получилась договоренность. Не менять правила по ходу жизни – значит жить против одиночества.
«Тысячелетия человеческого существования были переполнены инстинктами. Люди активнее думают буквально пару сотен лет. Растет скорость эволюции. С развитием производства, науки освободилось место для культуры, появилось пространство для мысли и началось осознание ситуации. Сейчас мы стоим на пороге четкого и массового понимания недопустимости физического насилия, и только наши дети задумаются о насилии психическом. При всем желании – опередить и вскрыть гнойник малозаметного угнетения личности, акцентируемся на разнице между физическим и психическим насилием. Она есть. Форма указывает на содержание, по форме судят об истинности происходящего и вообще, осуждают. Видимое глазу, реальные действия, а не интерпретация внутренних посылов, приводит к неотвратимости диагноза: свершилось насилие. Шрам, синяк, порез, нарушение целостности девственной плевы – бесспорные доказательства случившегося. Такое видимое и осязаемое становится достоянием уже и общественности, поэтому шрам – это больше, чем слово. При всей значимости слова, синяк сильнее. Рана от рассечения губы конкретна, а значит обиднее. До изощренного слова, до игнорирования еще додуматься надо. А тут, раз – и в глаз! Быстро, четко, заметно. Игры разума – завоевание цивилизации, а у первобытного человека слов не было. Физическое насилие мощнее, потому что первородное.
Мужчина использует свое преимущество в силе перед женщинами и перед другими – слабейшими мужчинами. Ему хочется управлять всеми, подавлять всех, и он распоряжается, отдает приказы. Если не понимают или не хотят, будет нагибать через колено, будет использовать мышцы. Так самец понимает любовь, заботу, так видит свою стратегию, направленную на ответственность. В любви, в той самой любви, где отдавать важнее, чем брать, мужчина с лихвой отдает приказы, не умея иным способом продемонстрировать любовь и страсть. Это поведение особи мужского пола с точки зрения природного, а значит физиологического аспекта. Завоевать территорию, подчинить или выгнать других самцов, защищать территорию, забывая про еду, оплодотворять самок фанатично – нехитрый перечень дел какого-нибудь льва или псевдотрофеуса. Добавим самцу иные возможности: способность говорить и договариваться, рассуждать, любить, и в итоге перед нами все та же особь мужского пола фенотипически, но отличающаяся своим поведением. Можно его называть мужчиной, как и человека-самца. Правда, убавилось прыти, нервность не так заметна сторонним наблюдателям, ибо тестостерона в крови меньше. Тело мужчины проще приклеивается к дивану, потому что охранять территорию не надо. К тому же, бракосочетание застолбило женщину (именовать ее самкой неправильно, самки в ЗАГСы не ходят). Всего лишь одну женщину, но зато гарантированную, да и не потянет мужчина, лежа на диване, больше, чем одну. И не хочет тянуть. Уверенный, что совершил необходимый набор действий по отношению к женщине, партнер недоумевает, как только наталкивается на непослушание выбранной дамы. Почему она не подчиняется? Ведь определились уже в законном порядке, получив предписание общества на организацию ячейки. Где же послушание?
Современная женщина, освобожденная от громадной физической загруженности и фактически освобожденная от непомерной физической занятости, желает так же заполнить образовавшуюся пустоту. Чем бы заполнить, чем? Подражая льву или псевдотрофеусу, она пытается быть властной. Только вот тестостерона не хватает и на замену физическому давлению приходит женское оружие. Солдат ребенка не обидит. Известно всем и солдатам, конечно, тоже. Если притворяться ребенком периодически, а именно – показывать слезы, обиду, молчание, отказываться от еды и отказывать в прикосновениях партнеру, – будет попытка управления мужчиной. Может и не подействовать. Предполагаем и наблюдаем, что действует, но не всегда. Демонстративность, эгоцентризм, инфантильность – элементы эволюционного приспособления женщин в рамках игры «Чтобы он оказался не прав». Но слезы – не угрозы. Кто-то клюнет и растает под воздействием влаги, а другой окажется water resist. Зависит от толщины корпуса мужского механизма, то есть – от толщины кожи.
Как бы дальше не проявлялся индивидуальный сценарий пары, завязалась борьба. Оба включились, щелкнули тумблерами и горят. Не разберешь, кто жертва, кто насильник? Не поймешь, где реакция мужчины на упрек, а где его первичное хозяйское выступление. В такой заварухе видимыми оказываются физические действия мужчины и скрытыми от третьих лиц словесные упражнения женщины.
Тайну сути происходящего усугубляет феномен «разных входа-выхода». Обида наносится кем-то, когда-то. Описываю вход в ситуацию созревающего насилия. Например, мать систематически унижала девочку, заставляя много работать по дому, не разрешая наряжаться и предъявлять красоту юного лица и тела. Мать оставляла дочку одну дома и надолго. Девочка вынуждена была ждать, терпеть, сама себя гладить. В другом примере, отец бросил семью. Большая и маленькая женщины самостоятельно выживали. Или хозяин дома умер. Все равно, что бросил. Нет разницы с точки зрения появившейся тревоги за будущее. А выход будет спустя годы и не на маму, папу, а на совершенно других людей. Испытанию на верность подвергнется, например, муж. После регистрации брака его задача – отдуваться за тестя, которого не знал, а только слышал о нем. Укол насильника происходит в какое-то время в определенном месте, а выход от инъекции зла фиксируем на другом объекте. С точки зрения женщины – это реакция на обиду, нанесенную отцом-подлецом. С точки зрения мужа – беспричинная истерика на ровном месте.
В данном споре важнейшим диагностическим критерием служит понятие «время». Если объект регулярно обращается в прошлое, вспоминает, значит, застрял в далеком или менее далеком, но прошлом. Такое безостановочное возвращение назад в психотерапии лучше оценивать, как «потерянное время». Мозг блуждает по болоту прошлого, анализирует детали, домысливает эпизоды давно минувших дней, совершая преступления перед настоящим и будущим. Рождается почва для насилия, потому что разрыв между прошлым и настоящим – разрыв между линиями защиты и нападения, появляется феномен «разных входа-выхода».
У мозга явно не хватает ресурса на все временные отрезки. К тому же, близкие люди, живущие настоящим, категорически не желают опускаться «вниз и назад», и тем более не хотят эмоции того времени выдвигать на первый план, и уж точно, что возражают – отвечать своими нервными клетками и своей кожей за «какого-то дядю». Погружение в прошлое – это отрыв от реальности. У человека образуется своя психическая реальность, имеющая малое отношение к действительности. Сплошные скандалы, непонимание, борьба от несовпадения времен в головах участвующих сторон.
Очевидно, что в психотерапии такого состояния клиента возвращают в настоящую жизнь, задают тон «здесь и теперь». Преимущественному анализу подвергаются чувства, возникшие сегодня. Также создается эмоциональное насыщение от окружающей жизни, позволяющее отодвинуться от депрессивного преобладания в сторону появления вкуса. Безусловно, что не получится полной отстраненности от прошлого, клиент будет затягивать терапевта в рассказы об обидах детства и юности. Нельзя поддаваться, нельзя обоим заходить в то болото. Тогда, не спастись.
Еще к вопросу о психотерапии, к тактике и стратегии специалиста в оценке агрессивного поведения и методах профилактики. Недопустимо, когда профессионалы только предупреждают «ничего нельзя сделать», «он таковым родился». Исключительное или преимущественное использование слов для родителей «не травмируйте ребенка, дайте ему свободу выбора и действий» также недопустимо. На самом деле ни один родитель не хочет слышать подобных слов, потому что не желает видеть в своем продолжении насильника и маньяка. Психотерапевт, исповедующий стратегию «понять, простить и отпустить» расписывается в беспомощности и равнодушии. Не прибегая к усилиям, боясь ответственности за результат, специалист отвергает профилактику в том числе.
Принимая участие в многочисленных семинарах по вопросам насилия, обратил внимание, что ни разу не обсуждался патогенез образовавшегося поведения злодея, не предпринимались попытки вскрыть причины и не думали специалисты о предупредительной стратегии, то есть о профилактике. Все программы направляются на работу с состоявшимся агрессором, обучая его сдерживать ярость. Это паллиативные меры, сглаживание проблемы. Вероятно, это те поглаживания, которых многие из нас были лишены в детстве.
И теперь, пребывая в неуверенности и страхе, мы пытаемся злобой заглушить свою панику. Убить другого человека, чтобы убить в себе страх.
18 декабря 2002 года
После Петербурга мысли не грели, а тяжелым грузом придавливали к земле. Успев сразу отработать день, я шел вдоль дома, затягивая шаги. Нужен был хоть какой-нибудь воздух. Годился даже городской, тем более, что в этой стороне двора хватало зелени, достаточно земли и почти без асфальта. Здесь отсутствовали автомобили, не кричали своими сигнализациями. Изменчивая тишина и временный покой. Буквально три минуты путешествия вдоль кирпичной стены девятиэтажки с ее красными лоджиями, как ложами. Пасмурное небо спровоцировало ранний электрический свет в некоторых окнах. Они горели редкими глазами, не мигая, не озаряясь, однообразно, без отклика, без пламени. Просто пятна на фоне. Далеко сзади голоса детей. Где-то впереди лаяла собака. Рядом с собой я увидел лежащего человека.
Сначала подумал, что пьяный. Несмотря на кровь, подсохшую у рта, изменившийся из живого цвет кожи и неподвижную грудную клетку. Мужчина лежал на спине с раскинутыми руками и сведенными вместе ногами. Будто только что сняли с креста, и трупное окоченение зафиксировало тело в позе распятого. Все равно секунду думаешь, что пьяный. Я автоматически дотронулся пальцами до его запястья. Вместо пульса – холод и твердыня мертвого мяса.
Домашняя одежда и босые ноги усугубляли впечатление. Моя голова невольно запрокинулась назад, глаза устремились к верхним лоджиям, и представил, как человек падал с большой высоты и рухнул на спину, и смерть раскинула ему руки, свела ноги, оставив так лежать. Последняя поза, которую он не выбирал.
Совсем никого не видно вокруг, только слышно собак и детей по краям длинного двора. Мне не стало страшно, сделалось обидно за незнакомца. Он оказался ненужной интерьерной деталью на поверхности двора, и только. Его, несомненно, скоро увезут, быстро забудут про обстоятельства дела. Какое-то время вмятина от тела будет видна для желающих вглядеться и содрогнуться. След на земле продержится день-другой, а потом все. Наверное, он что-то или кого-то оставил после себя в свое продолжение. У человека была любовь и творчество, наверное. Плоды, возможно были. Это сделало его смерть не такой обидной для меня.
Набрав по телефону номер полиции, услышав в ответ женский официальный голос, я произнес:
- Во дворе лежит труп, – и добавил адрес местонахождения.
После паузы женский голос уточнил:
- Вы уверены?
Я посмотрел еще раз на лежащего человека, будто засомневался в том, кого только что трогал.
- Еще бы, и как можно быть неуверенным, когда видишь труп?!
Неожиданно телефонный голос разразился облегчением, произошел почти радостный выдох:
- А-а, про этот труп мы уже знаем. Видимо, не забрали пока. Мужчина, вы не волнуйтесь. Наряд приедет и увезет.
- Весело, – автоматически отреагировал я на ситуацию, пытаясь осознать про труп, бесхозно лежащий посреди двора.
- Что уж тут веселого? – вроде как укоризненно отметила телефонная женщина и отключилась.
Оставив труп в одиночестве, я пошел домой, решив, что буду сторожить его, надзирая с лоджии. Но получилось не так.
Планы нарушила животная усталость. Она навалилась на все тело, едва перешагнул порог. Не мыться, не в туалет. Как-нибудь ночью, потом, если проснусь, если будет в этом необходимость. Не хочется думать о необходимости, об этом дурацком слове, похожем на долг. Ясно, что пот и тяжесть немытых ног самому себе противна в первую очередь, но при настоящей усталости не до борьбы. Претензии и правила даже не дергаются в голове, тем более не уживаются. Великолепное состояние: свобода бездействия. Акта никакого нет, ни одного слышного движения крови. Нейроны притаились. Страж над всеми – вегетативный узел, и тот замер. Тишина, такая бывает в ночном лесу или снежных горах, или в пустыне. Дикая, ночная тишина тела, завоеванная заслуженно, после противостояния с солнечной активностью. Только упасть в простыню, накрывшись одеялом. Можно было и не раздеваться, но лучше раздеться. Некоторые кусочки сил на раздевание бросить, свернуться эмбрионом, зажать член рукой, а вторую под подушку, ощущая прохладу обратной стороны. Усталость перекрыла все обидные впечатления дня. Сон спасительный.
В норме я привык бриться перед сном, потом кремом на лицо, потом туалетной водой, много, для себя. Флакон синего цвета – обязательно синего или голубого. Это сродни прохладе от подушки. Окно открыть обязательно. Наступило время хороших сеток от комаров, появились фумигаторы. Не надо натягивать белые марли на форточки. Гарантированная радость от ночи.
Вот так я и не уследил за трупом, не видел момент, когда его увозили.
19 декабря 2002 года
Бывают дни: промедление становится недопустимым и даже преступным. Каждая минута убийственна по своей растянутости. И вроде бы нет повода для беспокойства, а оно присутствует. Даже не тревога это, а желание действия. Большое возбуждение, скрытое перед внешним оком, не выражающееся в суетливости или треморе. Тем более, не наполняющее кавернозные тела, хотя по сути, близкое к желанию – овладеть женщиной. Такие дни бывают, и не стоит пренебрегать позывом к акту. Сигнальная система подсказывает, подталкивает, направляет, создает условия для результата. Будоражит и встряхивает мозг, и мышцы тонизирует, и учащает сердцебиение, и половой член, все-таки, в состоянии ожидания. Не напрягся, не налился он, но готов принять дополнительную кровь в считанные секунды.
Мгновения с раннего утра складывались в минуты, а из минут образовывались часы. Об этом знают все. Погода открывалась замечательная, с перспективой. Активное Солнце вышло на небо с растянутой улыбкой. Я не мог допустить больше ни одной насильственной смерти на своей земле. К тому же, я хорошо выспался. В голове завертелась песенка: «Андреадор, смелее в бой, Андреадор, Андреадор!». Буквально врезался телефонным звонком в регистратуру своей клиники и забрал отгул. Не хотел думать про заранее записанных пациентов, не имел права думать о них, когда на другой чаше весов лежали жизни.
Следовало синхронизировать свои действия с маньяком, и я начал жарить яйца. А потом я пил кофе и был уверен, что он делает то же самое. А потом я тщательно брился, ощупывая каждый волосок, задержавшийся на лице. Солнце вовсю шлепало по голубой дороге. Оно звало поближе к себе, предлагало двигаться, двигаться и не бояться обжечься. Подумал, что сначала почищу аквариум. Скребком прошелся по стеклам, зубной щеткой по камням и кораллам. Слил часть воды, полил этой водой деревья и цветы на лоджии. Слышал запах, в котором свежесть совмещалась с гниением, который нельзя назвать ароматом, но то отвратительное, что присутствовало в запахе, располагало к продолжению, возбуждая интерес. Фильтр аквариумный промыл под струей. Совершал обычный набор действий, но с особой значимостью. Бережно подносил ведра к аквариуму, стараясь не расплескать отстоявшуюся жидкость.
Не было и не могло быть уверенности, что сегодня маньяк будет мной пойман. Такая наглость в мыслях не допускалась, такая наглость не граничила с абсурдом, а им и являлась. Тем не менее, я обманываю всех, говоря, что в мыслях не держал. Скорее, это не мысли, а состояние духа, живущего не только в голове, а везде в теле. Дух настоятельно требовал от меня действий, обещая итог. «Наложим лигатуру, перекроем кислород злодею. Его же способ и применим, – давал понять дух. – Он же заявил: – Пора!»
Отстранил кроссовки и спортивную одежду, неуместные для торжественного дела. Облачился в светло-коричневые брюки. Не удержался, присел в них глубоко для проверки. Никакие швы не напряглись, материя не трещала. Моменту соответствовала почти белая рубашка, полоски, на ткани которой должны попасть в тон с обувью. Надел удобные туфли, сшитые армянами на заказ из желтой кожи.
Обычные пятьсот метров до остановки транспорта прошел, урезонивая нетерпеливость и скорость. Сам себе казался странным посреди будничного дня. Прогулка на место преступления не вязалась с бегущими людьми, с живостью их интересов. Хотя мой темперамент не уступал, а был другим, спрятанным от показа; не уступал в силе, и сдержанность должна быть велика в такой мере, сколь велико напряжение. Весь баланс, как гармония.
Сегодня для езды выбрал заднюю площадку троллейбуса. Мужские плечи, среди них – потолкаться, но взгляды, в них усталость смешивалась с ленью. У большинства пассивность раскачивалась в такт с задней площадкой. У одного мужика вроде бы сверкнул агрессивностью глаз при виде моих желтых ботинок, но и он быстро затух, смешался с остальной ленью.
Эти все – не маньяки, перешедшие рубеж, и мне надлежит отделиться от спокойствия, спрыгнуть со ступеньки привязанного к маршруту троллейбуса, отправиться своими дорожками к улице Луначарского, где бывает злодей. Ему не обязательно там жить, но приходить обязательно. Воспоминания от впечатлений погонят преступника на место, где у него был мужской успех. Да, еще какой успех! Феерический, тореадорный! На улице Луначарского он планировал, и ничто не помешало его мечтам. Никто из женщин не принизил его амбиций, не посмеялся над его сомнениями. Разумность маньяка, как осторожность на минуты снижала накал, то есть ему удавалось расслабиться. Им управлял не долг, а чувство, какое бы оно ни было. Покорность перед всей жизнью сомкнула глаза, достоинство из далекого детства перелетело и обрело способность к половым действиям.
Тем не менее, я приближался к заветному заброшенному дому. Со всей силой Солнце тянуло к поединку, расстилая дорогу. «Андреадор, смелее в бой», – привязалось и не отпускало. Осознал, что этим навязчивым мотивом отгоняю волнение, возникшее раньше, чем песня. Показались кирпичные стены. Здание, где обнаружили трупы, смотрелось оранжевой лисой посреди пустыря, застигнутой врасплох и остановившейся в панике. Я замедлил ход основательно, действительно прогуливаясь, начав украдкой озираться. Я искал себе дело для глаз. Где-то должна быть установлена видеокамера, о которой предупреждал следователь. Найти этот электронный зрачок, попасть в его поле зрения, в точности, не представляя, зачем? Желая вывести ситуацию из равновесия, которое в пользу убийцы. Он – невидимый, управлял процессом. Я сливаюсь с ним, отождествляюсь сейчас, пытаюсь совпасть, чтобы вывести его из засады. Ищу зрачок.
Вокруг, действительно пустырь, а отдельные кусты со стороны здания не в счет. Кусты – редки. Попробовал спрятаться за один из них, все равно, чувствуя себя голым на равнине. Нет покоя на этом месте, а маньяк умел ждать. Решаюсь зайти в здание. Вспоминаю о спрятанных трупах. Вижу надписи на стенах, рисунки. Об этом мне в прокуратуре не говорили. Не придали значения? Нормально, хотя череда башенок с куполами, какие-то цилиндры и явные изображения членов тянут на фаллические откровения на стене. Мгновенно вспомнил листок в музее Ф.М. Достоевского с планом написания «Идиота»: сплошные фаллосы на фоне строчек. Рисунки очень схожи. Федор Михайлович рисовал члены, думая о князе Мышкине.
Внутренности здания больше ничем не радовали, следов никаких, и даже запах смерти выветрился за время. Волнение не отпускало меня. Предчувствуя, что еще не все случилось, направился по дорожке, на которой нашли Светлану Сеченову. Вот здесь злодей навис над ней, здесь стал пятый раз убийцей. Я остановился. По закону жанра следовало закурить, но я не курю. Прислушался к себе: куда зовет вегетативный узел? Он велел стоять и слушать полдень. Начал считать про себя, автоматически чеканя числа в режиме секундной стрелки. А руки в карманах вздрагивающими пальцами отбивали ритм под стать секундам. Замерло всякое движение вокруг. Если бы возникло дуновение ветра, оно было бы лишним. Каждая тварь, вроде прилетевшей птицы, не имела права попадать на мою территорию, потому что я обратился в слух и … вот, оно.
Голос автомобильных тормозов справа. Толи скрип, толи лязг, будто визг. Я выскочил на улицу, на которую выбегать следовало в любом случае. Сзади открыто, и я буду на ладони, а улица ведет к другим улочкам. Что справа? Быстро шли милиционеры. Расстояние давало мне преимущество. Им следовало бежать, но они пока не бежали по непонятной причине, а я не стал ждать общей команды старта.
Уходил от погони легко и с удовольствием. Сверкая желтыми ботинками, которые наверняка будут фигурировать в ближайших милицейских сводках, старался бежать красиво и расчетливо. Позволил себе даже оглянуться два раза. Преследователи тоже припустили, но делали это формально, по обязанности. Изображали желание – догнать, и не более. Своей прогулкой я испортил милиционерам спокойное патрулирование, и возможная раздражительность к убегающему связана только с этим. Поймать меня – создать дополнительные хлопоты, связанные с задержанием, оформлением и прочими процессуальными штучками. Не ловить меня – нарушить функциональные обязанности. Опять вспомнил, кровь должны взять на анализ, если догонят, и прибавил в скоростных усилиях.
Следующие события развивались не по моему сценарию. Произошло то, что не планировал, но на что надеялся. Случился резкий разворот ситуации силой провидения.
Раздвигая зеленые ветки, сопровождавшие мой путь по бокам, выскочил человек мужского пола в гражданской одежде. Схватил меня за руку, втолкнул в просвет кустарника, сказал: «Вместе». Прозвучало, как «месть». Еще держал несколько метров руку, не останавливаясь, тянул в зарослях. Впрочем, для передвижения были тропинки и пространство. Скоро отпустил руку и бросил слова на ходу: «В разные стороны». Я повиновался всем командам неожиданного человека. Бежал еще метров сто, быть может, больше. Трудно оценивать расстояние на петляющих тропках. На остаточный бег ушла минута, может меньше. Трудно оценивать время, участвуя в погоне. Наверняка, меньше. И вот только теперь я ощутил усталость и остановился. Наверное, наоборот, остановившись, почувствовал недомогание от усталости. Дышал громко, искал, куда присесть, а вокруг только трава и земля. Повалиться не решился. Уперся руками в колени, предчувствуя рвоту. Упасть, рухнуть, забыв про запреты, и трава в подарок, но ведь это еще не финиш гонки, чтобы подстелить землю.
Справился с рвотой, не допустил. Отвлекла мысль о неожиданном человеке. Если это маньяк, то зачем помогал мне сбежать? Я даже не успел увидеть его лицо. Вот так думал, думал, согнувшись, представляя собой никакого не охотника, а пассивное и податливое существо.
И тут, новая неожиданность: зашевелилось пространство сбоку, раздвинулся воздух, и предстал мужчина, помогавший мне. Мысли воплотились в друга детства. Это был он – Юра Преображенский. Я узнал его сразу, хотя не видел много лет. Тот, который исчез после военного училища, появился сегодня внезапно. Юра не улыбался и не удивлялся, будто такая встреча планировалась, а я был рад его встретить. Распрямившись, хотел даже обняться, но он коротко бросил: «Пойдем со мной».
Длинная пауза. Много лет уместилось в нее. Молчание в пути до места, куда вел друг. Мы не смогли обняться. Все было подстроено, чтобы объятия оказались не ко времени. Ну и пусть так. Зато я шел за ним следом и не боялся погони. Результат моей охоты превзошел ожидания. Предполагал не этот итог, но получил то, что хотел.
Очутились в гараже, в котором не стояло автомашины. И следов ее присутствия не виделось, хотя могло бы поместиться целых две. Станки, бесчисленные полки с железяками, шкафы, множество каких-то механизмов, другое множество мотков проволоки, но при всем этом впечатление порядка и убранства. Незанятые промежутки на стенах украшали советские вымпелы «Победитель социалистического соревнования» и «Ударник коммунистического труда». На крючке висел серо-зеленый жилет. В углу гаража была лестница на второй этаж, мы туда не пошли.
Юра не торопился с разговором, не щурил глаз, что означало бы лукавство, спокойно давал мне возможность осмотреться и осознать происходящее. Закрывая дверь, Преображенский развернулся боком, я увидел у друга лысину на темени. Спиной он не поворачивался, умудряясь двигаться так, чтобы видеть меня. В этом тоже проглядывалась привычка, а не отсутствие доверия. Юра указал на табурет и сам водрузился на такой же, будто все предвидел заранее, будто ждал меня с этими табуретками.
Он начал говорить по праву хозяина:
- Я про тебя многое знаю, поэтому не предлагаю никакой водки. Обойдемся без штампов с выпивкой. Следил годами по мере возможности за твоими успехами. Должен рассказать о себе кое-что. Назрела необходимость, иначе…
Здесь друг замолчал. Мне пришло на ум: и в прокуратуре мою жизнь отслеживали. Какая-то странная заинтересованность с противоположных сторон. Но подтолкнул вопросом Юру я не об этом, прояснил там, где он остановился:
- Иначе, что?
- Кто-то из нас двоих будет вынужден уйти из жизни. Я говорю не фигурально про жизнь, имею ввиду не дружбу. Позвал тебя в гараж, потому что ты нашел меня сам, потому что нет иного выхода. Объяснения с моей стороны и правда, может быть, спасут нас обоих, – он опять приумолк, тщательно взвешивая слова. – А может и не спасут, но прояснить сейчас – единственный путь. Понимаю, что думаю о себе, но и о твоей жизни тоже думаю, много и долго.
Меня сжало оцепенение. Мигом осознал слова друга. И хотя предстояло еще выслушать его рассказ, я уже начал вколачивать гвоздь на тему «Что делать?». Преображенский продолжал:
- Мне было очень плохо в училище. Воспитание офицеров – это череда насильственных действий. В круговерть вовлечены все. Такими словами, как дисциплина, устав, порядок прикрываются преступления против человечности. Во всяком случае, в нашем училище это было так. Никому не жаловался никогда. Я, наверное, не создан был для армии, но меня сделали вполне подходящим воином. Общая заинтересованность в умении – убивать, передается. Заражаешься отношением к смерти, обезличенным и спокойным отношением. Между прочим, и к собственной смерти тоже. Тебе периодически приходят мысли о кончине, о кладбище, о количестве людей, пришедших на похороны, о словах, которые говорят, прощаясь с тобой?
- Да. – Согласился я. – Это нормально, когда такие мысли посещают.
- Так вот, я перестал думать и бояться этого. И на войне не думал и, выйдя на пенсию, не смог вернуться к страху за жизнь. Не цепляюсь за нее. Все время в состоянии автоматизма и мстительной активности.
- Это как? – уточнил я.
- Воюешь не за абстрактное слово Родина. Отчизна – она разношерстная и часто обижает, может вдруг стать противна своим безразличием к отдельному человеку. Ко мне, как к солдату, она безразлична. Я воевал за своих товарищей, прикрывал конкретных, дорогих мне людей, мстил за погибших. Про эту, привычную активность говорю. В минуты боя не чувствуешь ничего. И страха не успеваешь понять. А минуты яркие, запоминаются сильно. Буквально врезаются адреналином. И система повторений минут со стрельбой делает свое дело. Тем более, когда рукопашная схватка. В ней секунды превращаются в вечность. Между прочим, на войне приходилось в основном защищаться. Первыми мы редко нападали, а защищаясь, проще возникает ненависть к врагу. И быстро привыкаешь к кипению крови во время боя. Не успевают привыкнуть только те, кого убили. А я вышел победителем за все годы во всех схватках. И никто не имел и не имеет права упрекнуть меня в трусости, и в том, что уклонялся.
Юра пошевелился на табурете. И изменился в лице. Так говорят, когда едва уловимая тень пробегает по лицу, или когда небольшой судорогой сводит лицевые мышцы, или когда меняется настроение лица, трудное для описания, но заметное. Он будет сейчас говорить о чем-то, самом важном, и поэтому изменился в лице. Я так почувствовал.
Преображенский пытался продолжить рассказ так же ровно, как говорил до сих пор. Он не знал, что я видел судорогу.
- Родина ко мне безразлична, но наплевать. Должно спасать присутствие женщины. В любые времена так было. Если она существует, можно справиться с войной на передовой. Женщина живет за спиной, и тогда я уверен в своей неуязвимости за спиной. Расслабляешься по поводу тыла, и это еще не все, этого мало. Готов идти вперед, биться и побеждать. Необыкновенно включается разум, потому что думаешь за двоих. И зрение, и обоняние, и слух, и чертова интуиция работают с бешеной эффективностью, выдают победный результат. Я сворачивал горы ради Иринки, пару раз взрывал горы в прямом смысле, ощущая ее рядом и сзади. Представляешь, иногда оглядывался, так мне чудилось ее присутствие. И не с целью проверки смотрел назад, а хотел ее защитить взглядом. Мы были вместе шесть лет. Не могла Аня жить на войне со мной и не смогла привыкнуть к слову «ждать». Я понимаю, и ребенка хотела, и отца, гарантированно живого. Я постарался бы понять, но нельзя так жестко. Хотя, кого я обманываю: все равно бы не согласился ее отдать. Будто в фильме произошло. Позвонила мне на войну, сказала, что есть другой, что беременна, что уезжает, попросила – не искать. Может, соврала?! Повесила трубку, и больше ничего про нее не знаю. Я немного послужил после такой новости. Нужно сказать: воевать в одиночестве хуже. Ожесточенность, конечно, больше, но она бессмысленная и боевые победы не радуют. Потом я стал жить на гражданке. Обида не утихала, накапливалась. А дальше, ты догадался. Будто прорвало.
Боясь перебивать исповедь друга, я решился на вопрос, как только Юра остановился:
- Сколько было у тебя женщин до Иры?
- Ни одной. Она – первая.
- А сколько после?
- Пятеро, тебе про них прокуратура сообщила.
Потрясающая информация.
- Юра, что на втором этаже? Можно туда заглянуть? – я указал пальцем на лестницу в углу.
- Не надо.
- Еще вопрос, трусы у девушек обязательно должны быть красными?
- Желательно, Ира любила этот цвет.
Замолчали оба. Преображенский, наверное, сказал все, что хотел. Следующий ход был за мной. Я спросил то, о чем спрашиваю в начале каждого приема пациента:
- С какой целью ты открыл мне свою тайну? Что ты хочешь?
- Андрюха, останови меня. Я не могу справиться, я устал один бороться со своей обидой. Имеешь право – отдать меня прокуратуре. Не имеешь права – скрыть меня. Решись на любой вариант.
- И ты меня отпустишь, рассказав про все?
- Да. – Юра смотрел в глаза.
И я видел взгляд человека прямой, но уставший от безысходности.
- Не могу ничего сказать сейчас. Ты понимаешь это? В конце концов, боюсь тебя, – признался я.
- Сейчас отпущу, обещаю. Ты поступишь так, как поступишь. Любой результат поможет мне, – друг встал.
Я встал в ответ. Он обнял меня неожиданно, по-детски и сказал куда-то в затылочную область:
- Мы больше не должны видеться, ни при каком раскладе. И девушек больше не будут убивать, как бы там ни сложилось.
Телефонный звонок начал надрываться, что есть мочи, как только я вошел в квартиру. На другом конце провода сидел Шестой. Его голос показался раздраженным. За мной сейчас пошлют патрульную машину, чтобы отвезти на анализ крови, а затем в кабинет прокуратуры для беседы. Так сообщил Шестой и посоветовал: не задерживаться с выходом на крыльцо подъезда. В ожидании конвоя я простоял полчаса. Подозреваемый ждал тридцать минут, чтобы его забрали. Так выглядела картина моего задержания. Потом мне пустили кровь, еще через несколько десятков минут я находился напротив Шестого.
- Андрей Игоревич, нелепой получилась история с вашей прогулкой под видеокамерой. Я ведь предупреждал. Что-нибудь дополнительное обнаружили?
- Только рисунки фаллосов внутри здания на стенах.
- Отдам распоряжение, чтобы сфотографировали и приобщили к делу. Кстати, на ваш запрос по поводу цвета трусов у всех жертв, четкой информации от родственников получить не удалось.
Я кивнул, никак не комментируя сказанное Шестым.
Давным-давно, папа и мама возили нас с сестрой в Крым. С тех пор я не бывал там, не видел Кара-Даг, не бродил по его заповедным тропам. Потухший вулкан стоял до меня тысячи лет и простоит еще тысячи. А я не могу больше и часа ждать. Немедленно захотелось взять отпуск за свой счет.
20 декабря 2002 года
ЭПИКРИЗ
В научном центре социальной и судебной психиатрии имени В.П. Сербского находится на обследовании Молох Андрей Игоревич 1964 года рождения. Из материалов уголовного дела известно, что Молох А.И. в течение нескольких месяцев убивал молодых женщин. Доказано пять случаев убийств. Молох А.И. имеет специальность врача-сексолога и по совместительству эксперта-психиатра. Был задержан патрульным нарядом милиции на улице Луначарского. При задержании сопротивление не оказал. В результате анализа и вероятностно-статистической оценке идентификационной значимости обнаруженных генетических признаков установлено, что Молох А.И. является лицом, совершившим упомянутые убийства. Вероятность случайного совпадения генетических признаков Молоха А.И. и материала, полученного на месте преступлений, составляет 0,1854. Это означает, что в среднем один из 5,4 млн. мужчин обладает генетическими признаками, не исключающими совпадение. В рамках стационарной судебно-психиатрической экспертизы Молох А.И. попросил предоставить ему возможность для письменной дачи показаний, которые испытуемый оформил в виде дневника и разрешил опубликовать после судебного приговора.