Ксеносу сделалось страшно. Очень страшно. Смертельный ужас. Сразу накатило, лишь только ноздри сблизились с краем пробирки. Он даже онемел от страха, ничего не понимая. Опытный Коллекционер оценил состояние Гостя и совершенно серьезно, без усмешки и пренебрежения сказал:
- Самый чистый запах, а значит, легко узнаваемый. И не важно, что самый сильный. В чистоте его особенность. Запах ужаса.
Ксенос начал немного приходить в себя:
- Почему я не чувствую запах как таковой, а только страх?
- На тебя воздействуют ферромоны. В отличие от зверей, твой Якобсонов орган, находящийся в носу, не соединен с мозгом. И вообще, он значительно редуцировался, пока ты был в утробе. Ты не понимаешь запах, не осознаешь его. Появляется чувство, желание действовать, и ты реагируешь, не осознавая до конца. Как у зверя. А еще, можно получать удовольствие, то есть пользу от недавно казавшегося невыносимо страшным.
- Я по-прежнему боюсь. Какое тут может быть удовольствие?! – Ксенос говорил искренне. Может быть, внешне по нему не особо заметно было, но внутри ужас еще жил.
Тогда Коллекционер снова поднес пробирку к ноздрям одеревеневшего Ксеноса. Вторая порция подействовала не так, как первая. Не так сильно, менее заметно. Пренебрежение к страху, нейтрализующее воздействие ферромонов или меняющее его направленность, почувствовал Гость. А от третьей порции, стыдно сказать, он опьянел. Состояние хмельного страха нравилось, получается. Как запах кожи.
- Я думаю достаточно. Трех эпизодов достаточно вполне для запоминания, – так решил Коллекционер.
Ксенос уже собрался уходить, но внезапно возник вопрос, как догадка: «Откуда берется запах страха?»
- Откуда берете запах страха?
Вмешался Молох. Ответ на этот вопрос был в его компетенции:
- Хотел позже рассказать. В программе экскурсии значится разъяснение, но раз уж заговорили. Запах приносят с поверхности избранные люди. Мы называем их Курьерами. На Земле вы называете их маньяками, убийцами, насильниками. Разница не только в имени, а в идее в первую очередь. Курьеры пополняют коллекцию, но сами они нуждаются в новых силах. Курьеры приходят в Пещеру за духом. Это сложный обмен, как любое явление под белым тромбом. Царству нужен запах, в Царстве есть дух, мы делимся с курьерами тем, чем сами дышим.
- Кстати, а чем здесь все дышат? Откуда в подземелье на такой глубине воздух? – спросил Гость.
- Это основа, это открытие, благодаря которому Пещера может существовать. Воздух рождается из духа. Однокоренные слова, между прочим. Добываем дух, и ты тоже поучаствовал в этом, помог нам. Добыча идет и на поверхности, дух доставляют сюда разными способами.
Ксенос перебил рассказчика:
- И какое мое участие?
- Убитая тобой женщина испустила дух. Образовался пещерный воздух, столь необходимый для дыхания всем нам. Убийство – нужда для Царства и двойная выгода: воздух и запах. Любая смерть для нас – подарок, но не всякая смерть преподносит запах для коллекции. Надо организовывать. Даже из хорошо закрытых пробирок запах постепенно улетучивается. Нужен новый. Все время нужен новый. Восполнять, подливать. Коллекционирование. Каждый появившийся экземпляр возбуждает, а охота на него тем более. И воспоминания греют, какое-то время греют, но затем начинает раздражать отсутствие действия. Пауза бесит мозг, и тогда настает время похода за новым экземпляром… Впрочем, нам надо идти, – резко прервал свой монолог Молох, не дав опомниться Гостю, не дав возможности сообразить: в чем гадость рассуждений.
Ксенос чувствовал натянутость такой оправдательной философии убийства. Чем-то потребительским пахло и холодным сквозило от предложенной системы. Такая честность выглядела убогой и хромой. Но Ксенос не озвучил думы. Несколько минут назад сам убил человека, какая уж при этом критика других?!
А стрелки на часах будто и не двигались. Внимательный до всего Молох опять угадал ход мыслей про часы и сказал:
- В Пещере скорость времени будет еще медленнее.
- А мы сейчас где, разве не в Пещере?
- Можно сказать, в преддверии. Одна заслонка отделяет колонный зал от основного пространства.
И пока говорили, уже вышли из хранилищ Коллекционера, остановились перед четвертой колонной.
Замедлился Молох и предложил включить особое устройство, позаимствованное из театра. Называется игра «Один уходит со сцены, двое остаются и обсуждают». Молох прикрепил к футболке Гостя сзади маленькую коробочку, служившую приемником и передатчиком одновременно. «Главное, не поворачиваться спиной к хозяину нового заведения. Тогда он не заметит ничего, а мы сможем обсудить, что захотим. Принцип тот же, что и во время полета», – так объяснил Молох.
- А зачем конспирация и таинственность? – у Ксеноса родился естественный вопрос.
- Особенный кадр. Я его недолюбливаю, но познакомить вас обязан. Эта коробочка на спине всего лишь ответ лицемерию. Наша игрушка против другой игры. Его ход был первым и давно, а мы отреагируем сейчас скромным ударом. Можно сказать, защитная реакция. Ты смотри в человека, вокруг смотри, изучай, а слушай меня. Для полноты экскурсии коробочки используются.
Новый хозяин заведения блистал чистой одеждой, гладко выбритой щекой, отутюженной рубашкой и, вообще, он блистал всем своим видом за исключением роста. Совсем не гигантский рост, даже не средний, скорее маленький. Из-за такого размерного недоразумения не достигало максимальных высот его величество – впечатление, а тому, кто сидел на диване, хотелось максимального. В противоположность расположившемуся в кресле Коллекционеру, данный мужчина не был занят обязательным делом, но отвлекся от чтения газеты медленно. Изображая усталость и великодушие, словно делая одолжение, он встал, и маленький рост подтвердился. Примерно, метр шестьдесят. Или даже меньше, зато эксклюзивный галстук, зато модный парфюм.
«Впрочем, запах он покупал у Коллекционера и не потому, что тому нужны были деньги, а по причине настойчивости покупателя. Такая вот черта есть у сноба: купить самое дорогое, непременно модное. Заполучить нужную вещь можно и в подарок, но от важного человека, рангом стоящего не ниже сноба, которого зовут Эстет. Имя он присвоил себе сам и любит повторять: « Нам, эстетам …».
Приемник у Ксеноса работал исправно.
«Регулярно захаживает к соседу и присматривает что-либо из коллекций. Не все продается, что хочется, ибо содержимое хранилища по большому счету принадлежит государству Царство, но удается, удается уговорить надзирателя над всеми коллекционными экземплярами. Эстета не привлекает мелочь – всякие марки и значки, он не дорос до самостоятельного наслаждения. Понимаете, когда человек самодостаточный, а когда достаточный только для публичного признания? Эстет покупает то, чем можно похвастаться перед соседями. Буквально, пройтись в этом. Где Эстет берет деньги? Идет слух, будто он продает дух Пещеры наверх. И деньги делает из этого самого воздуха. Может некоторые завидуют умению Эстета, а прочие не хотят близко общаться с таким субъектом.
За пару дней до появления Гостя, Эстет выпросил большой, золотой крест на соответствующей цепи. Сейчас крест висит на груди Эстета, но под рубашкой. По такому поводу сомневался крестоносец, одеваясь, желал показать Ксеносу и галстук, и крест. Для Эстета не всякий гость писался с большой буквы. Радость встречи и закон гостеприимства отсутствовали, если выгода была условной. Так же поступалось и с дружбой.
Например, приходил Эстет к «доктору» и узнавал про гормон роста. Вел себя вежливо, заинтересованно, подарки приносил. Все до поры, до момента, до фразы «доктора»: «Гормон роста может помочь в определенном возрасте. Если человек за пределами пубертата, бесполезно делать инъекции очень дорогого препарата». И все, и равнодушие сразу к «доктору». Даже пренебрежение, поскольку больше не обладал человек чем-то, требующимся Эстету. Устаревшее желание, как мода прошлого сезона, не интересует.
Обрати внимание на внешний вид Эстета. Прическа – безукоризненная, требует минимальных усилий ввиду легковесности. Тем не менее, над столь короткими волосами парикмахер трудится еженедельно и доволен постоянной работой. Всего лишь требуется причесывать, прилизывать, немного подбривать клиента. Никаких сложностей для цирюльника, а в итоге – большая оплата за пустяк.
Лицо круглое у Эстета, естественно. Ты не сможешь представить вытянутую и тем более худощавую физиономию у сноба. Не сможешь представить удивление на его лице, искреннюю радость, открытие. Поражение вместе с отчаянием, бесконтрольную ярость, неудобства, – и это не сможешь. Сноб не предъявит гениальность, растерянность, тревожность. Доблесть можно представить с трудом и по поводу. Жалость представляется с еще большим трудом. Смелость – категорично «нет». Болезненная неприятность? Вроде нет такого впечатления. Неприятная болезненность? Сноб все сделает для того, чтобы никогда не было такого вида. Про грешность молчу. Это важно. То важно, что не представить ее на лице сноба. Не представляется старость. Ловкость? Да. Очень гладкое слово. Слово видится в анфас, потому что сложно представить профиль. Формально он есть, его не может не быть, но ведь профиль – не только поворот головы. Это характерное очертание. Не сглаженность и волнистость, а зазубренность.
Глаза у сноба обычного, серого колера. Трудно представить темный цвет радужки глаза. Выразительность лица обратно пропорциональна усилиям, затраченным на придание своему внешнему виду блестящего состояния. И никак не влияет улыбка сноба на выразительность. Ее присутствие формально. Слишком уж белыми и ровными кажутся зубы во рту Эстета. Разжимать губы и показывать зубы – это не совсем улыбка. Не то, чтобы оскал, но демонстрация возможностей, несомненно.
Покончив с описанием головы, обратимся к вечно ухоженным рукам салонного образца. Ногти сошли из-под обработки пилочкой и подались на выставку пальцев. Если бы такая проводилась. Эстет не имел маникюрши по понятной причине: девушке нельзя находиться в Пещере. Он искал выход, отличный от выбора Хвастуна, и нашел его. Выпросив себе командировку на поверхность, Эстет закончил там краткие курсы маникюра. Никогда не признаваясь в этом окружающим, отвечал на провокационные вопросы: «Я получил диплом международного образца по организации метросексуального пространства». И старается уединяться во время огранки ногтей. Эстет не теряет надежду: когда-нибудь уговорить соседа-художника на подработку. Художник – единственный сосед, не поддавшийся денежному давлению. Его творческая натура не соглашается опускаться до маникюра. Художник не спорит с натурой. Он рисует и лепит, но пилить не соглашается.
Голова и кисти рук находятся на виду, а все остальное сокрыто тканью и обувной кожей. Не надо объяснять, что лучшие портные и сапожники обеспечивают модный покрой оболочки Эстета с ног до головы.
А его духовное содержание наполняют ежедневные газеты. Похоже, что он действительно нуждается в свежей прессе. Говорит о такой необходимости всем и постоянно. Книги игнорирует, журнала в руках Эстета никто отродясь не видывал. Только газеты позволяют держаться на плаву и быть в курсе. Может такое занятие некоторыми расценивается, как вульгарное, но снобу нет дела до простого мнения. Не читать газет? Как это?
Поговаривают, что, живя на поверхности, Эстет поругался с любимой девушкой и обиделся на нее. Поговаривают, что тогда он сумел влюбиться, но неудачно. Получив в ответ холод, Эстет больше не позволял ничего похожего на эмоции. Любое внешнее проявление чувств расценивается им, как слабость. Поговаривают, что причиной отказа девушки явился маленький рост Эстета. Может, это было и не так, может только поводом оказался рост, но мужчина думает, что так. Живя на поверхности, Эстет любил смотреть на высоких девушек и боялся подойти к ним. Раздираясь между симпатией к ним и ненавистью, он оказался в Пещере, где рост не имеет гендерного значения. Осталась обида на весь белый свет. Приближенные в Царстве видят: как мучается Эстет по поводу роста. Особенно знает об этом Психоаналитик, выдвинувший ряд предположений.
Во-первых, Эстет сильно любит себя, потому что не умеет любить окружающих. Во-вторых, Эстет предпочитает разговаривать сидя, но, не стоя, дабы создать оптический обман в восприятии своей величины. В-третьих, не всякий эстет является снобом, но ни один сноб не может быть эстетом. Хотя очень тянется. В-четвертых, женщина реже бывает снобом, но опасность такой женщины значительнее. Все версии Психоаналитик построил, наблюдая за Эстетом со стороны, рассуждая вообще, думая на расстоянии от него. Версии получились заочные и публичные, но никто не сомневается в грамотности Психоаналитика. Если бы еще Эстет пришел и открылся… Однако, раздевание сноба – невозможное дело».
Изложение материала про снобов вообще и Эстета в частности напоминало экскурсию с техническим гидом. Когда-то, в одном из знаменитых музеев Ксения брала напрокат плеер и слушала рассказ об экспонатах. Но коробочка могла быть выключена в любой момент или поставлена на паузу. Так это было тогда. А сейчас голос экскурсовода безжалостно и честно докладывал про экспонат по имени Эстет. Такая честность напрягала, хотя личностные характеристики сноба напрягали не меньше.
Руку он, все-таки, протянул. Ксенос отметил выверенное рукопожатие. Расчет, контроль, умение, соразмерность усилий, безошибочность, – все это чувствовалось в коротком действии Эстета. Ни грамма произвольности, ни миллиметра расслабленности. Вроде бы не представить: какой он человек? А вот такой: ни грамма, ни миллиметра. И тут он заговорил. Высокий и мягкий, чуть визгливый голос с едва заметной шепелявостью. Одновременно начал давать пояснения через коробочку Молох:
«Не удивляйся голосу. Его не переделать. Ядерные гомосексуалисты с нарушенным принципом обратной гормональной связи так говорят. Тональность не изменить, как ни старайся».
Ксенос что-то отвечал Эстету, какие-то общие фразы. Потом все присели на диван, а двое при этом старались не показывать спину. Затем начали обсуждать свежую газету. Эстет изложил содержание аналитической статьи о ситуации на Ближнем Востоке. Прочитанное он подавал, как сочиненное самим. Нелепо выглядела такая постановка. Театральность добавлялась за счет голоса, но не добавлялась убедительность. Он хвастался прочитанной статьей. Очередной хвастун в преддверии Пещеры, который числился Эстетом.
Ксенос уходил в молчаливом раздражении. Молох заметил настроение в который раз и уже без коробочки спросил:
- Что-то загрустилось? Осадок от посещения? Слово подбери подходящее.
Подумав, Гость ответил:
- Продажность, какая-то неискренность еще подходит, но продажность больше.
- Не спорю, а добавлю про продажность, как свойство человеческое. Когда она в единичном варианте, то режет глаз, очень заметна и противна. Когда продажность приобретает характер явления, формируясь в класс, это тоже раздражает, но меньше и не остро, превращаясь в вялотекущую форму с отдельными шубообразными приступами. Могу название классу такому дать – буржуа. У него, у них единственный критерий успеха – деньги. И вообще, слово успех – любимое. Наконец, продажность, свойственная половине человечества, закрепленная генетически со второй Х-хромосомой. Я говорю про женщин. Они встают из люльки и идут по жизни, оглядываясь по сторонам, выбирая наиболее благоприятные условия для своего существования. Безопасность и комфорт, снова деньги, – такой выбор не раздражает, такая продажность оказывается незаметной. Если характерно для всех женщин, значит нормально. Стерлась грань между любовью за деньги и любовью, и уж тем более стерлась граница, отделяющая жизнь на продажу и жизнь. А была ли грань? Слово вспомнили – слабость. Слабостью оправдываются многие действия, в которых есть товар, есть купец и есть товарно-денежные отношения. Тебя это злит, Ксенос?
- Да, мне хочется возразить и оказать сопротивление.
- Это рудимент женской солидарности. А меня давно уже не тревожит. В Царстве еще остались мужчины с обидой на продажность, но это в основном – новенькие. Их обучаем и воспитываем злость.
Быстрее захотелось увидеть остальное. У Ксеноса не было усталости. Любопытствующая вспышка исследователя и выпитый тестостерон торопили двигаться дальше и дальше.
Колонны маячили во множественном числе, но одна выделялась росписью. И буквы на ней, и портреты, иероглифы, абстрактная мазня, линии, крючочки, морды зверей, фрукты-овощи всякие. Обилие красочных миниатюр порождало вопросы. И сразу догадка пришла: за этой колонной живет Художник. Тот самый, что не продался Эстету. Они и вправду были соседями. Несколько десятков метров между столбами – не расстояние.
Художник оказался сумрачным субъектом, или уставшим, или задумчивым. Он смотрел внутрь себя, но это не помешало ему встать и встретить Гостя спокойно. Ксеносу дали возможность оглядеться, сориентироваться в обычном, творческом хаосе, приятном глазу, особенно в начальные минуты. Интерьер вызывает интерес, а основа интерьера – картины, уже написанные и находящиеся в стадии живописного пути. Несколько вылепленных скульптур небольшого размера – чьи-то головы. Кушетка странного вида: коричневая, с треснувшим дерматином на ней, частично покрытая пледом. Может быть, Художник на ней отдыхал. Неизвестно, и спрашивать об этом неприлично. Что хотел, то и делал.
- Моя скромная обитель, – сказал Художник и при этом повел рукой. – Желаете осмотреть подробнее?
Ксенос желал. И посмотрел на картины, быстро оценив их однообразность. Где красками, а где карандашом, но почти на всех значились фигуры в полный рост. Где одинокие, а на некоторых группы людей были написаны и прорисованы с различной степенью тщательности. Не всегда угадывался пол объектов, не всегда четко виделись лица. Но одна деталь являлась обязательной. Пояс. Он разграничивал верхнюю и нижнюю половины тела каждого присутствующего на картинах. Большей частью пояса были броскими, жирно очерченными. В них виделся тайный смысл, поэтому Ксенос полюбопытствовал:
- Почему везде пояса? Какой смысл?
Художник отреагировал спокойно, как вел себя все время присутствия Гостя:
- Я сам не очень понимаю, зачем выделяю талию? Психоаналитик пытался мне объяснить, но не верю во все эти интерпретации. Да и некогда регулярно уделять по пятьдесят минут на сомнительную мутотень. Лучше я лишний ремень за пятьдесят минут нарисую.
Выглядело, как шутка от мрачного человека, или человека уставшего, или задумчивого. Получается, опять упомянули про Психоаналитика. Пока незримо для Ксеноса он присутствовал при входе в Царство Бессознательного.
Вдруг Художник оживился и заговорил:
- Мои коллеги по цеху предпочитают выделять глаза или губы, если портрет. Руки любят прорисовывать. Не отказываются от красоты ног. Если совсем без одежды, то грудь попадает в поле зрения мастера. Надо же мне как-то выделиться среди изобилия? Может быть такой простой аргумент годится?
- Не надо оправдываться, дружище, – еще более неожиданно в разговор вмешался Молох, до этого не позволявший себе подобного. – Никогда не оправдывайся. Ты ни в чем не виноват со своими нарисованными ремнями. Выделяйся так или каждому навешивай краской мужской атрибут. Никто не осудит Художника.
- Мужской атрибут? – хмыкнул живописец. – Это явно, а значит примитивно. Так балуется молодежь в институтах, у которой все впереди, но мало что – позади. Неопытная молодежь демонстрирует члены с надеждой на применение. Их еще ничто не ранило и тем более не убило. Резвятся, пусть себе резвятся.
Молох прервал жалобу Художника:
- Разговорился, дружище. Зачем тебе психологи и их аналоги, сам трактуешь, как картину маслом пишешь. А покажи нам что-нибудь красивое.
Видимо, задетый за живое, Художник поднял приличного размера полотно. Это был городской пейзаж. Кирпичный гараж, многочисленные кусты, тропа между зарослями. По стоящим возле зданий машинам скорой помощи угадывались корпуса больницы на дальнем плане. Яркое небо голубым, яркая трава зеленым и все остальное разноцветье в ярком исполнении. Но центральным местом, притягивающим внимание смотрящего, являлась фигура девушки, лежащая на тропе.
Напряжение обнаженных ног и безвольность одетых рук в рукава блузки рук контрастировали между собой. Удалось показать противостояние верха и низа. Мертвая девушка была раздета по пояс снизу. Свою излюбленную деталь Художник подчеркнул этой границей, проходящей по талии. Картина притягивала любовью, с которой мастер изображал смерть.
Ксенос не выдержал напряжения, исходившего от зрелища, и спросил:
- И что здесь красиво?
- Все в ней красиво. В позе наступившего вечного смирения – гармония. В открытости миру ног – бессмысленность. Остается загадка под одеждой: грудь никто не увидел и никогда не увидит. Это красиво.
Ксенос промолчал. Он не мог согласиться, но вспомнил запах смерти из пробирки Коллекционера. Во многом завораживающий запах, и такое же впечатление производила картина. Надо было уходить от греха, занимавшего центральное место на полотне. Гость посмотрел на Молоха, как на спасителя, способного увести из мастерской. Но Молох, заинтересовавшийся картиной, перестал торопиться. За предыдущими колоннами он чуть подгонял экскурсию, в данном эпизоде не спешил. Почему?
Ответ лежал на поверхности времени. Художник недавно закончил картину, и она представала зрительскому суду впервые. Новое впечатление для видавшего всякое Молоха продлевало жизненный интерес. И пустяком казалась любая другая причина для движения мысли и тела.
«Собственно, картина выражала идею о разделении живой материи на смертную и бессмертную половины. Верхняя часть, обеспечивающая любованием собственным я, называющая себя умной и духовной, а на деле вульгарно подпитывающая тело в узком значении слова. И нижняя половина – живая без лукавства, способная с помощью зародышевых клеток отделиться и совокупиться с другой такой же половиной. Это есть организация бессмертия, по крайней мере, иллюзия бессмертия, а вся жизнь состоит из иллюзий.
Художник маслом разрушил заблуждение, превратил в реальность, показав, в чем истинное жизненное движение. В продолжении, в устремлении, в отделении зародышевых клеток. А сома пусть умирает. И даже надо дать ей умереть на примере одной или двух женщин, чтобы всем стало ясно».
Рассматривая мертвую девушку и, думая о ней, Молох почувствовал движение крайней плоти.
И Ксенос почувствовал движение того, что еще недавно называлось глиной.
А Художник, рисуя картину, все время чувствовал движение крайней плоти.
- Вся ваша красота выглядит странной и спорной, – не сдавался Гость. – Очень сомнительной выглядит красота.
- А как хотелось бы? – Художник настаивал.
- Хотелось бы так, чтобы все выразили восхищение, сказали «ах», чтобы без спора смотрелась красота и без тайного смысла. Красоту не надо объяснять, она видится сразу и поражает. Так должно быть, мне кажется, – Ксенос настаивал не меньше.
И тут Художник начал обмякать на глазах. Так сдуваются побывавшие в аффекте. Вот только-только человек готов был идти до конца, разрывая на части любого встречного, и уже эмоции схлынули, обнажив пустое дно. Художник совершенно спокойно, весьма тихо завершил:
- Не цените слишком красоту, не повторяйте: красота, красота. Это опасно для жизни.
В ушах Ксеноса звучали последние слова Художника. Дом живописца остался за спиной, а слова, как зародышевые клетки отделились, запомнились и создали иллюзию бессмертия Художника.
- Какие-то все они странные, несерьезные, – посетовал Гость.
- Из серьезных в этом зале только ты, – ответил экскурсовод и пошутил вдогонку. – И колонны.
- А почему?
- Тебе надо расстаться с иллюзиями. Только так получится зарядить избранного человека. Еще к одному заглянем в Преддверии и будем главную дверь Царства открывать, – пояснил Молох.
Вокруг стояло много неизвестных колонн. Ксеносу предстоял выбор. Он решил быстро:
- Про Психоаналитика не раз упоминали. Может быть к нему?
- Годится, тем более это рядом.
7 декабря 2002 года
Белая комната, на стенах не видно пустяков, за которые мог бы зацепиться глаз. Кушетка. Очень похожа на те, что стояли у Кесаря и Художника. В белых одеждах и сам Психоаналитик. Цвет роднил его с «доктором» еще больше. На лице Психоаналитика цепляла бородка, вызывала доверие, а может, это было единственное пятно в белизне комнаты, обращавшее внимание. Хозяин сразу пояснил: на полноценный сеанс нет времени ни у кого, поэтому предложил разобраться с каким-нибудь коротким сном или фантазией, хотя и против правил такие точечные внедрения в течение бессознательных рек.
- Совсем против правил, – объяснил Психоаналитик. – Сделаю исключение для Гостя.
Ксеноса уложили на кушетку с закрытыми глазами. Быстро вспомнилось недавнее сновидение еще из наземной, женской жизни.
Будто в знакомых у Ксюши премьер-министр. Он разговаривает с ней, держит за руку, похлопывает по плечу. Будто даже они выпивают вместе. Как приятели. И потом премьер уходит в сопровождении охраны, оставляя Ксению в приподнятом настроении с ощущением гордости. Видение легко вспомнилось еще и потому, что не первый раз по ночам снились президент и премьер.
- Это просто, – обрадовался Психоаналитик. – Ты нуждаешься в сильном покровителе и защитнике. Возможно, тебя обижает реальная жизнь в последнее время, поэтому сновидение предлагает, как исполнение желания, помощь сильнейшего защитника. Я могу предположить, что обижают на работе, по служебной линии, так как государственный муж явился.
- Все так, – удивился Ксенос. – Проблемы на работе имеются.
- А отец есть или умер?
- Умер.
- Премьер в сновидении исполняет роль отца, к которому хотелось бы обратиться за помощью, но работа – структура вне родственных связей, да и умер отец. Настроение, какое во время сновидения было?
- Отличное. Хотелось всем похвастаться.
- И предупредить таким образом. Угроза авторитетом, – Психоаналитик был неумолим.
- Наверное, – Ксенос подтвердил.
Ему стало немножко стыдно. За слабость, открывшуюся внезапно, и за угрозы, пусть и нереальные, а так – во сне, и за хвастовство, и за то, что не сумел скрыть тайные помыслы. Ксенос даже уверовал во всемогущество Психоаналитика, в его способность видеть теперешний стыд Гостя.
- Время есть, можно еще что-нибудь короткое выяснить, – предложил Психоаналитик.
- Я хочу спросить. Почему мне часто бывает стыдно? Даже за то, чего не совершал. Даже за других, если они не искренне ведут себя. Стыжусь верить в Бога, в конце концов.
- Ого, какой посыл?! Не короткий вовсе. Можно предположить (Психоаналитик говорил все время «можно предположить) самые разные основы твоего стыда. Они будут сводиться к тому, что творчество – красная нить чувственного и мыслительного процессов для тебя. И сначала, все-таки, – чувственного. Желать преображать несовершенство мира – это и есть творческий путь. Но понимание того, что ограничен в своих возможностях, дает стыд. Хорошо, если стыд. А может быть разочарование. Идущий в никуда человек часто нарывается на разочарование, идущий в никуда мужчина – тем более. За разочарованием – обида, за обидой – злость, за злобой – желание мести. Огромная масса народа, как стадо гну подходит к пограничной реке и останавливается. Масса имеет желание, но переплывают реку единицы. В отличие от гну, большинство имеющих мораль стоит и обсуждает: «Нравственность, добродетель, умение прощать». Оправдывают друг друга и смотрят вслед единицам, переплывающим реку Рубеж. Чувство вины плавно переходит в насилие или не переходит, но предваряет. Замыкает насильнический акт обязательно. Такое кольцо получается из сплава вины и действительной злости.
- Странно это все. Умозаключения странные, – у Ксеноса возникло сомнение.
- Человек хочет услышать определенные слова. Не услышав, начинает нервничать и спорить, доказывая, как не прав собеседник. Все так. Но знает ли уверенно человек, что он хочет услышать? А простые выводы – это когда ты форточку на ночь забыл открыть, и приснилось твое удушение. Такие связи насколько просты, почти рефлекторны, настолько и бесполезны для понимания желаний. – Продолжал Психоаналитик.
- Все равно мне не ясно, как связан стыд с насилием?
- Тебе может быть стыдно по поводу того, что хотел убить, по поводу того, что хотел, но не смог. А если смог, то есть повод стыдиться совершенным убийством.
- По-моему, это вычурная логика. Такая же, как красота у Художника.
Психоаналитик достал маленькое радио из кармана, включил. Приятный и уверенный голос вещал про стыдливую улыбку олигарха, которому неловко за себя и за все человечество. И этот голос уверял: с такой улыбкой нельзя убить, даже ничего плохого не сделать ближнему. Стыдливая улыбка – показатель, гарантия мягкости и вселенской доброты. Так вещал голос.
Ксеносу не хотелось верить в страшную версию Психоаналитика, но голосу из радио верить хотелось еще меньше. А может, обладатель голоса надеялся на деньги олигарха за приятные слова по радио? Все может быть.
И еще. Ксенос говорил про стыд, преследовавший его в женской жизни на поверхности. А под землей был ли стыд? Пожалуй, да. Оставался. Хотя совсем недавно Ксенос убил женщину, он уже успел почти забыть. Ему подстроили все так, что он забыл про это. Всякого разного подсунули в программу экскурсии, вытеснив первые впечатления куда-то. Интересом заслонили грех.
Что еще сказать? Так же, как Коллекционер, как Художник, как Кесарь, так же, как все остальные, Психоаналитик чувствовал себя Богом. Только делал другой вид.
Радио заканчивало говорить. Психоаналитик ждал клиента – кого-то из-за ближайшей колонны. Все попрощались. Осталось много позади и вокруг, а впереди маячила тугая дверь с колесом в основу Царства Бессознательного.
8 декабря 2002 года
Дверь открыли с усилием, поворачивая колесо против часовой стрелки. Толщина железного заслона впечатляла. При движении двери сначала получилась щель, которая увеличивалась и превратилась в проход. Неожиданно в уши ворвался грохот барабанов. С каждой секундой он становился слышнее и уже бил по бокам. Впереди темнота, а в ней костры горели. Барабаны звучали громко, как и должны звучать. На то они и барабаны.
Левая нога Ксеноса начала автоматически подстраиваться под ритм самого большого. Раз-раз, раз, два, три. Не боясь споткнуться, гость четко зашагал в ту самую глубину, что мерцала и звучала. Присутствие Молоха сохранялось. На фоне света костров просматривались люди – мужчины в набедренных повязках, босые, с бритыми головами. Они держали на привязях разного размера барабаны, и дальше слышался главный стукач. Его приближение заставляло испытывать величие. Всякий слышавший подходил, воодушевлялся и дрожал – одновременно.
- Это Филин, – пояснил Молох.
- Кто, Филин? – Ксенос действительно не понял.
- Большой барабан зовут Филином.
А вот и он. Не висел на помочах, как окружающие собратья, а стоял, ибо был выше человеческого роста, выше всего видимого. По царскому виду Филина стучал колотушкой совсем обычный мужчина, такой же босой, бритый, как другие барабанщики.
Остановились рядом. Молох предложил:
- Хочешь?
- А можно?
- Если хочешь, не спрашивай.
Филин замолчал, остальные приумолкли, как по команде. Для Ксеноса босой протянул колотушку, деревянная ручка которой при первом прикосновении отличалась от рукоятки ножа. Несколько секунд прошло. Сжались они, как пальцы сжимают дерево. Уже нет никакой разницы: нож или колотушка. Ксенос замахнулся и ударил по натянутой коже Филина. Она не умерла, а ухнула в темноте, и другие барабаны стройно начали помогать. Бах-бах-бах. А потом: раз-раз, раз, два, три. Гость выступал главным барабанщиком, хозяином положения. Пусть бы не было ничего остального, только оставьте этот ритм и главенство в марше.
Под ногами дорога, которую не видно. Она одна, не ошибешься. Подобие красноватых гор слева. Их цвет становится различимым отчетливей с каждым шагом. Костры расположились вдоль горной гряды. Они горели выше, они стали сильнее. Их отблеск и делал цвет гор. Присмотревшись, Ксенос увидел в огне рукописи. Много листов и листочков с буквами, написанными разными почерками. И в следующем костре, и в третьем. Везде были рукописи, но они не сгорали. Поддерживали огонь, давали небольшой свет и хорошее тепло, но не сгорали.
- Как же так? Почему не сгорает бумага?
- Сгорает дух, превращаясь в пещерный воздух. У нас все не так, как наверху. А кому нужны рукописи без духа?
- Никому?
- Никому.
Если слева горы, то справа равнина, изрезанная оврагами. Дорога, по которой шагал Ксенос, будто сухая река. Но у всякой реки берега. Один повыше, другой пониже. Походило, что Гость шел против мнимого течения, или законы гравитации не влияли на высоту берегов? Конечно, все не так, все по-другому.
Итак, справа располагалась равнина, изрезанная оврагами. Растительности не было. Осветительные костры попадались реже и вовсе исчезли. Барабаны успокоились, пространство в Царстве погрузилось в тишину. Взгляд Ксеноса пытался зацепиться за кого-нибудь или за что-нибудь в однообразии пейзажа. Наконец, с обеих сторон от дороги появились странные птицы.
Они не летали, а ходили. Весьма медлительные, даже заторможенные или уставшие. Печальные птицы спокойного нрава. Во внешности замечались красные участки кожи на лицевой части головы и шее. Если можно говорить про лицо применительно к птицам. Главное, обращал внимание на себя рог внушительного размера на голове каждого из этих созданий. Птица могла сидеть, ходить, лежать. Оставалось не ясным, могла ли она летать? Так виделось, что ей не важен полет, хотя крылья имелись и не маленькие. Может быть, крылья на всякий случай, для особой надобности? Бродили рогатые существа по одиночке, сохраняя территориальную дистанцию.
Угадывающий мысли Молох встрепенулся:
- Рогатые вОроны. Особенные птицы. Я их немного побаиваюсь почему-то и уважаю. В основном они в одиночестве промышляют, но пары организовывают, и детишки выводятся. Затем страшное происходит: выгоняют птенцов-девочек, как только те начинают подрастать. Делайте, девушки, что хотите, где хотите. И от взрослых самок отстраняются вОроны, оттесняют их в горы, нападают на самок, если те появились в пределах священной территории. При нападении агрессия может переходить в возбуждение, и тогда спариваются с самками. Только так у них и бывает.
- Наверное, потому и выгоняют подросших девочек. Зачем провоцировать себя на агрессию и спаривание? Для некоторых животных такой стиль поведения характерен. У гепардов, например, подрастающие девушки уходят сами из семьи, как только чувствуют появляющееся возбуждение братьев.
Молох слушал дополнения Гостя, погрузившись в себя. Экскурсия на время сменила направление, превратив Ксеноса в лидера. А между тем на равнинном участке далеко впереди забрезжила конструкция: пальмы в ряд, за ними дома и мечеть в стороне. Границы появившихся на горизонте объектов размывались дымкой. Конструкция будто зависла в пространстве, едва оторвавшись от поверхности. Молох очнулся и вернул инициативу себе:
- Это не город еще. Фата-моргана – великая иллюзия.
- Я первый раз в жизни вижу мираж, – удивился Ксенос.
- Про «первый раз» - тоже иллюзия. Вся жизнь в основном из миражей состоит. Тянемся к несуществующему и недосягаемому, обманываемся, принимая за действительность мечту.
Ксенос вспомнил про фотоаппарат. Мог получиться редкий снимок. Фата-моргана устойчиво значилась впереди, просилась: запечатлейте меня и всем расскажите про мои дома и пальмы. Однако, это желание Гостя не могло сбыться. Мираж доказывал, что многое – мираж, а все не понимают и стремятся.
- А то, что сейчас справа вырисовывается – реальность, – пояснил Молох.
Молчание. Ксенос всматривался, не мог оценить, делал шаг за шагом, реальность приближалась, но оставалась еще долгие минуты неясностью. Наконец, Гостя встряхнуло осознание. Длинной горой стоял аквариум. Самый настоящий, но гигантского размера. Передняя стенка изгибалась волнами, уходя вперед на километры. Ни одной вертикальной переборки. Как можно было сделать такого размера стекло? Задняя стенка не просматривалась. По объему конструкция вполне тянула на приличное озеро. Состав живности указывал на морскую принадлежность водоема. Биологическое нутро Ксеноса пребывало в нокауте. Как такое возможно в принципе?
На выручку пришел Молох и коротко сказал:
- Перед тобой настоящее Мертвое море.
Видя восторженное недоумение Гостя, Молох раскрыл фразу:
- Вода с обычной соленостью, со всеми рыбами и кораллами плавно перекочевала в Пещеру за стекло. А на поверхности осталось умершее море, в котором тридцать три процента соли. С таким числом не живут. Люди на земной поверхности радуются необычному явлению – своей способности держаться на водной поверхности без усилий. Не утонуть в Мертвом море. И люди радуются, потому что не боятся. А мы любуемся аквариумом. Мир внутри мира. И оберегаем тщательно его. Стекло очень толстое, но все же, стекло.
Ксеноса мучил вопрос о перемещении целого моря в аквариум:
- Как же смогли?
И Молох доходчиво показал на пальцах:
- Сначала выстроили под морем емкость, потом открыли заглушки на дне, и вода ушла вниз, сюда. В ванной спускаешь воду, так и здесь. Оставили часть жидкости в верхнем водоеме. Добавили соль. Никто в нем больше не живет. А река Иордан взяла на себя миссию снабженца водой. С трудом, но справляется пока.
- Число тридцать три, река Иордан, это должно быть связано с Иисусом, – прозвучало утвердительно-вопросительно из уст Ксеноса.
- С грехом это связано точно, с философией относительной и временной безгрешности. Сначала ушел от прямого ответа Молох. Через короткое время он добавил: – Находимся в Израиле, тут все не просто так.
Дорога начала подниматься серпантином. Аквариум остался внизу и в стороне. Горы сменили окрас. Они потемнели, превратившись в суровых, каменных животных, застывших с угрожающим видом. Расщелины в горах походили на пробоины, а пробоины похожи на входы. Так и оказалось, когда в одном утробном месте Ксенос разглядел дополнительный свет, услышал музыку Шопена.
Притормозили. Молох кивнул:
- Надо увидеть это. Иначе экскурсия ущербной получится.
Заглянул Ксенос, зашел туда, сделал три десятка шагов, остановился. Вокруг лежали младенцы, голые, напоминающие больше эмбрионов. Их вид смотрелся промежуточным образом: уже вроде бы не эмбрион, но еще очевидно и не ребенок. Восприятие такого вида вызывало жалость и неприязнь одновременно. Большие головы делали младенцев похожими на инопланетян. Наружные половые органы существовали и возвращали в реальность, в которой младенцы молчали без всякой надежды на то, что их услышат и придут на помощь. Молчали от страха, разрывая барабанные перепонки и внутренние органы, уже пытавшиеся сформироваться у эмбрионов. Фортепьяно отвлекало от молчания, манерно успокаивая. Кого?
А еще, младенцы шевелились. Точнее сказать, корчились. Судороги маленького организма приводили в движение тельце, и оно перемещалось. Очень медленно, совсем по чуть-чуть, но двигалось. В этом вертепе имелся небольшой наклон пола, поэтому младенцы скатывались в одну сторону, подталкивая друг друга или застревая, натыкаясь на собрата-эмбриона.
Ксенос хотел было оценить глубину вертепа. Однако, Молох остановил порыв Гостя:
- Через три шага проходит линия смерти. Всякому пересекающему ее нет обратной дороги. За чертой начинается жертвоприношение. Живой превращается в холокост.
Судорога, похожая на младенческую, передернула тело Ксеноса. Он отпрянул. Хаотично разложенные на полу младенцы продолжали перемещаться по едва заметному склону. Их движение не означало – жизнь. Наоборот, тишайший из эмбрионов окажется самым живучим.
- Откуда берутся эти жертвы? – спросил Гость.
- Аборты. Аборты на поздних сроках, на критических сроках. Аборты в ходу. Искусственно вызванные роды. Собираем материал, недостатка в жертвах нет. Сейчас один только Китай поставляет девочек на заклание в изобилии, – ответил Молох.
- А кому жертвы?
- Звучит двусмысленно, но все делается для Царя нашего, Молоха – настоящего Молоха, вечного. Я получил великое имя на короткое время по твоему желанию, а Царь распоряжается им всегда.
- Как их будут убивать?
- Сожгут. Для большего они не выросли, не готовы. Пещере нужен воздух. Я уже говорил неоднократно. От эмбрионов максимальный выход дыхательной смеси для Царства. Лучше, чем от рукописей. В соседнем вертепе младенцы постарше. Новорожденные, от которых родители отказались. Тем сначала горло перережут, а потом уже в огонь. С жертвой должен быть непосредственный контакт. Нельзя обойтись выстрелом, никак нельзя. Выполняют процедуру только жрецы, своими возможностями отличающиеся от пророков. Не говорить, а делать.
В соседнем вертепе вновь играло фортепьяно. В этой пещерке бодрый Лист увлекал младенцев, ползущих к игрушкам и конфетам, пересекающих линию невозврата. Эти дети уже умели плакать и плакали. Движение за игрушкой, крики высоким голосом, фортепьяно, – все ипостаси существовали одновременно. Три в одном. Стены вертепа привычно выдерживали тройной кошмар. Они немного окислились, немного потрескались, но стояли. Трещины переплетались между собой, образовывали узор, в котором читались имена. Женских имен было больше, значительно больше. И чаще упоминалась Мария. Этой деталью каменный мемориал Царства отличался от привычных, земных мемориалов.
9 декабря 2002 года
Выйдя из пещерки, парочка почти уперлась в значимую гору, вершина которой подбиралась к потолку Царства, но не уходила в небо, поскольку никакого неба здесь не было. Или во что-то смотрелась вершина. Своды Пещеры терялись в странном свете и не показывали тупик, иллюзорно напоминая небо, но насыщенного серого цвета с коричневым отливом. Гора большая, а заметна стала только после выходов из вертепов. Уперлись в гору, Молох показал на винтовую лестницу. Ступени начинались на краю, затем лестница вела внутрь, узкий проход, и путь, лежащий все время вверх. Подъем не обременял, не напрягал мышцы, будто кто-то помогал ногам. Скудное освещение в виде ламп на стенах давало возможность видеть перед собой несколько ступеней, но дальше обзора не было.
Послышался тяжелый стук каблуков. Подкованные сапожищи бряцали страшно. Кто-то спускался.
- Надо пропустить, – скомандовал Молох. – Сейчас будет ниша в стене, нам туда. Отвернуться и не смотреть на проходящего.
Так сказал, будто не только отвернуться надо, но не дышать, не дышать. Действительно, обнаружилось углубление. Парочка поместилась в нише с трудом, прижавшись друг к другу и к стене. Колени и грудь Ксеноса не понимали холода камня. Сапоги топали уже совсем близко. Гость повернул голову и краешком посмотрел в коридор. Успел увидеть человека в военной форме, который прошел сзади, явно торопясь вниз. Никакого желания на остановку у солдата не было, он не проявлял любопытства к случайным прохожим мужского пола.
Сапоги скоро затихли. Показалось, что Молох перевел дыхание и успокоился. Почему он напрягался?
- Земное воинство. Наши наместники и жрецы на поверхности. Спускаются в пещеру, чтобы набраться силы духа. Побудут внизу, погуляют, посмотрят на аквариум, на птиц, у костра посидят, полюбуются миражами и обратно той же дорогой с новыми силами.
- А что делают воины на поверхности?
Молох направил Гостя по лестнице дальше, поддерживая разговор в движении:
- У жрецов на поверхности и в Пещере одинаковая задача. Нужны жертвы. Наверху сложнее гораздо. Люди не готовы к явному жертвоприношению через убийство. Люди преследуют наших воинов.
- Хочешь сказать, что ловят преступников и предают суду? – уточнил Ксенос.
- На земном языке это звучит так, – кивнул Молох и добавил, хихикнув. – А судьи кто?
- Кем бы судьи ни были, они действуют, ориентируясь на закон, прописанный на бумаге, утвержденный другим законом. Они стараются соблюдать правила, а не опираются на свои усмотрения. – Идущий впереди Ксенос вступил в спор.
- Не вижу разницы между понятиями суд и самосуд. Здесь и там человек принимает решение. Чаще всего единолично. Каждый смотрится в зеркало по утрам и редкий бывает доволен полностью. Тогда человек задает себе вопрос. Нормальный такой вопрос, людской. А чем я хуже Понтия Пилата? И добавляет другой вопрос, как мостиком связывает настоящее и будущее. А чем сосед лучше меня? От ответа на второй вопрос зависят действия смотрящегося в зеркало. Может получиться зависть, может получиться месть.
Ксенос сместил разговор в сторону суеверий. Так потекли его мысли:
- Очень плохая примета, когда зеркало разбивается. Считается, что такое смерть предвещает.
Молох удивился:
- Мы знали, что ты умный, когда для экскурсии выбирали, но сейчас ход твоих мыслей превзошел предположение. Именно так, разбивая зеркало, человек из обыкновенного нарцисса превращается в судью. И не важно, получил он эту должность по пресловутому правилу или присвоил сам. Смотрелся в зеркало, любовался, ничего особенного не увидел и решил тогда податься в судьи. В мягкой форме – в критики, в более жестком варианте – в насильники, в нужном для Пещеры качестве – в жрецы.
- Зачем Царству земные убийцы? Я так понимаю, что они спускаются вниз, потребляют пещерный воздух, а взамен ничего не приносят, – Ксенос пытался разобраться в сложных выкладках.
- Все делается для жизнеобеспечения Пещеры и для Молоха. Нужен дух. Как воздух нужен, но дух и есть воздух. Мы контролируем все ритуальные жертвоприношения на Земле, все насильственные преступления. Мы приветствуем любые ритуалы, но в первую очередь интересуемся физическим насилием, от которого коэффициент полезного духа максимальный. В разных местах на поверхности есть отверстия, ведущие в Пещеру. Они могут быть большими и маленькими. В такие коридоры проникает нужный запах, важный дух, и Царство живет. Еще мы контролируем все кладбища, даже то, к которому приближаемся сейчас.
Ксенос встрепенулся:
- Действительно, куда мы поднимаемся?
- Иерусалим теперь ровно над нами. Выход, что левее откроется – в Кедронскую долину. Там самое дорогое кладбище в мире. Евреи постарались организовать себе особое местечко для успокоения. Обитатели этого кладбища должны первыми встретиться с Царем в Судный день. Евреям очень важно, чтобы первыми куда-либо пробраться или без очереди. Им мечтается смазать себя оливковым маслом с головы до ног, чтобы проскользнуть в нужное место и к нужному человеку. Мессия не исключение. К нему тоже очередь за спасением. Сначала евреи продают душу. Не-за-мет-но. Не понимают, что продают, не понимают, каким образом продают. Раз-два-три, и продали. Без договора пресловутого происходит событие. Но их никто не заставляет и не уговаривает это сделать. Заключается сделка с совестью.
- Например? – перебил Ксенос.
- Недоговоренность – легкий обман. Встречается часто. Еще примеры: «Я никому ничего не обещал, я действовал в рамках компетенции или закона, ничего не поделаешь, ему никто не поможет». Совесть потом или мучает или нет. В сновидениях хорошо понятно про совесть. Если самостоятельно не удалось разобраться с этим своим душевным надзирателем, то покупают место в очереди к Машиаху. С быстротой норовят попасть на прием к Царю.
- Но разве такие сделки с совестью только у евреев?
- Нет-нет, цари-батюшки существуют под разными именами и у других народов. Только самое дорогое кладбище здесь, в Иерусалиме, самый хитрый путь к спасению освоен здесь, потому что особое умение проложить путь через совесть – свойство «избранного» народа. Евреи говорят про исключительную близость к Отцу и настаивают на этом, вызывая зависть других народов. Зависть и раздражение. И следующее за раздражением насилие, само собой.
Ксенос пытался делать выводы из сказанного Молохом:
- Я не понимаю. Ты жалеешь евреев или гневаешься на них?
- К настоящим евреям симпатия, спокойное отношение. К «еврейству», как к явлению – неприязнь. Нормальная двойственность.
Гость попытался вставить свое умозаключение:
- Если подумать, то все остальные народы по определению являются антисемитами. Кто не с ними, тот против них. Так получается. С двойным смыслом характеристика.
Молох призадумался:
- Да, пожалуй. В который раз убеждаюсь, что наш выбор экскурсанта правилен. Демонстрируешь мысль – весьма ценное свойство.
Ксенос был доволен похвалой, естественно. Стремясь скрыть радость, он пояснил:
- На самом деле мне не приходилось никогда задумываться про евреев. Почему их не любят?
- Может, еще потому не задумывался, что не сталкивался близко с еврейством, – Молох завершал разговор.
Подошли к искусственной стене. Преграда. Она вросла в землю, уходила глубоко вниз, напоминая плоский айсберг. Поскольку Ксенос стоял под землей, то видел перед собой нижнюю часть, тщательно вросшую и пустую.
- Это она, Западная стена. Больше известна, как Стена Плача. Есть возможность – выйти наружу, но только в одном месте. Временные рамки экскурсии не позволяют долго, нельзя два раза в одном месте. Налево выход на кладбище, направо – к живым, плачущим людям. Налево вечность, дорогая и желанная, бессмертие. Направо – миг, в котором есть перегородка между мужчинами и женщинами.
- Мне не приходилось бывать за границей. А тут сразу в особое место, без паспорта и таможни. Хочу к живым, – Гость сначала оторопел, но выбрал.
- Предсказуемое решение. На кладбище еще успеем. Надо надеть перед выходом вот это, комбинезон и шапочку, – Молох достал одежду из корзины, появившейся внезапно и подходяще. Сам обулся в рыжие матерчатые туфли.
Еще чуть-чуть прошли. Вскарабкались по металлической лестнице немного и открыли люк. Вылезли, притворившись копателями. Остались незамеченными. В этом городе никого не удивишь археологами. Мужская половина площади кишела одинаковыми людьми, смахивающими на евреев. В большинстве они и являлись таковыми, стояли лицом к Стене, кивали с разной частотой головами. Монотонные ритуальные качания, как недоделанные поклоны. Заполняли площадь, привлекали внимание, выглядели основным движением жизни.
Сама стена была нашпигована клочками бумаги. Просьбы смертных белели и торчали повсюду, не оставляя места новым мольбам. Все лучшие щели заняты, а к оставшимся кускам поверхности Стены не дотянуться. Высоко-высоко. Либо плотность и ровность камня не позволяла новой записке влезть и удержаться. Высота и крепость стояли преградами перед мечтами евреев в кипах и похожих на них людей в кипах.
Ксенос сунул руки в карманы комбинезона. Никакой бумаги и карандаша не было. Зато он обнаружил пять долларов. Сжав в кулаке, Гость пошел вдоль Стены. Аккуратная канава отвесно уходила вниз, давая понять любопытствующим: насколько Стена вертикально велика. И вверх, и вниз.
Пространство площади частично перекрывала крыша, а под ней стояли шкафы с книгами. Самые экзотические евреи сидели недалеко от шкафов, на коленях держа книги. Протягивали руки для подаяния. Горстки шекелей на дне ладоней призывали к подношению.
В Ксеносе вспомнился и воспылал нумизмат. Небольшая коллекция монет, в которой не было ничего еврейского, ждала дома. Азарт охотника заставил быстро подойти к одному из сидящих попрошаек. От человека с пейсами пахло многодневной немытостью. А тут еще жара. На нем черная, плотная одежда и шляпа. Как на сцене, как в костюме для заработка. Взгляд разил голодом и усталостью. Вынужденные кивки головой, быстрые, успокаивающие плоть, встретили Ксеноса. Экзотический еврей работал, как на тренажере, используя автоматические усилия.
Быть может, у еврея в детстве была эмоциональная привязанность, то есть любовь. Без этого никак. Обязательно была привязанность. Маленький еврей тянулся к маме и папе. Или только к маме, потому что папа ушел. А мама тоже уходила, каждый день, оставляя маленького еврейского щенка одного. Ей надо было решать множество житейских задач, поэтому и уходила. Щенок не понимал, что мама вернется. Он ждал, боялся, злился, рос, превращался в собаку. Его обида имела цель: все забыть и ничего не повторять, но забыть не получалось. А повторять получалось. Навязчивые мысли приводили к навязчивым движениям. Быть может, так все происходило в детстве у еврея.
Предполагая какие-нибудь запреты, Гость, тем не менее, не остановился, а показал иудею пятидолларовую бумажку.
- Я могу обменять доллары на шекель?
Человек в черной одежде прекратил свои кивания. Глаза уставились на валюту, и было видно, что он не понимает до конца. Он хочет согласиться и не решается.
- Обмен? Exchange? Barter? – пытался достучаться Ксенос.
Все понял голодный еврей, схватил пятидолларовую бумажку, потом выделил из ладони маленькую серебристую монету с изображением трехлистника, отдал чужеземцу. С одной стороны денежка выглядела обычно – кругом. Перевернув, казалась квадратом с закругленными углами, потому что ободок сделали разной ширины. Монетка с хитринкой. Едва уловимая деталь на шекеле вводила в заблуждение.
Дело сделано. Ксенос дернулся обратно. Поджидающий Молох уже указывал на часы, Вернулись к двери возле стены, за которой лаз и люк, опять железная лестница. Снова оказались в подземелье. Экскурсовод снял и рабочую робу и шапочку-таблетку. Ксенос последовал примеру. Добытый шекель спрятал в собственном кармане джинсов. Удовлетворение.
Появилось ощущение: уже побывали везде, главное увидели, впечатлениями насытились. Ксенос посмотрел на Молоха, только это, но умный проводник обо всем догадался и указал рукой на подземный коридор:
- Да, только что был важный город. Мы выходили в особенной его части. А теперь, время двигаться к следующей точке. Строгий план действий. Мужчины должны всегда планировать. Если будешь уставать, скажи.
Гость не устал, а сомневался в возможности новых впечатлений. Гость решил выяснить:
- А сколько точек, которые мы посетим? И где была первая?
- В рамках экскурсии я обязан ознакомить тебя с шестью входами-выходами на поверхность. Все начиналось с Кара-Дага. Через него ты проник и пролетел в Царство. Иерусалим – вторая точка.
- А следующая?
- Тут недалеко. Встанем на эскалатор и совсем скоро Кападокия.
Не получалось у Ксеноса вспомнить: где это? А спросить, стеснение не позволяло.
- Не напрягайся. Это в центральной Турции. Маленькая страна. Наслаждение для взгляда изнутри и снаружи, – Молох уловил стеснение Гостя и продолжил экскурсию.
Тем более, что ступеньки подземной лестницы пришли в движение. Настоящий эскалатор. Горизонтально, чуть вверх, опять горизонтально, чуть вниз. Перемещались. А Молох рассказывал:
- Кападокия – настоящее эпидуральное пространство. Является замкнутой системой, которая с мозгом не сообщается. Мозга, по сути, и нет. Модель мира в рамках небольшой территории. Аквариум. И экскурсия – модель твоей жизни.
- Это что значит?
- Нет главной остановки. Всякий раз кажется, что предел. А затем новые ощущения. Только надо дорожкой между точками воспользоваться, терпения набраться, осмыслить и воспользоваться эскалатором иногда. Как по речке да на лодочке.
Тоннель расширился и начал раздваиваться, затем умножаться своими проходами. Появились перекрестки и люди. Кто-то стоял с оружием, другие носили тяжелые корзины с провиантом, третьи строили перегородки, латали исхудавшие стены. Люди занимались делом, и дело спорилось в тишине. Возле одной из комнат собралась толпа. Мужчины молча стояли у двери. Молох деликатно (вновь деликатно) подтолкнул Гостя к собравшимся. Никто не среагировал на новенького. Ждали, соблюдая кладбищенскую тишину. За дверью послышались звуки переодевающейся женщины. Ксенос почему-то понял сразу природу звуков. Волнение овладело мужским телом. Захотелось заглянуть за дверь, посмотреть, потрогать.
Уверенность в том, что женщина была красивой и необыкновенной, твердо обосновалась в голове Гостя. Подобное убеждение, возникшее на ровном месте, уже случалось в жизни Ксеноса, когда он был еще Ксенией. Однажды девушка испытала оргазм. Впервые. Обстоятельства раннего сексуального события были интересны, но важно другое сейчас. Никто не объяснял про оргазм девушке, никто не описывал его. А Ксения поняла, что случился именно он. Теперь Ксенос понял, что переодевалась женщина, да к тому же – особенная.
Мужчины стали расходиться. По походке каждого вполне можно было распознать, что возбудилось племя подземных жителей Кападокии, наполнилось духом проникновения в запретные места.
- Кто живет за дверью? – начал выяснять Гость, сглатывая слюну.
- Когда-то ее звали Анастасией, и была она украинской девочкой. Потом девочка выросла, попала в гарем к султану, превратилась в женщину, которую все знают, как Роксалану. Трижды в день Роксалана переодевается за дверью. И не было ни одного раза, чтобы возле двери не собирался народ. Хотя ее никто не видел никогда из ныне живущих.
- А почему известно, что это Роксалана?
- А почему женщины понимают, что оргазм был?
Ксенос оценил свой вопрос, как глупость, но также понял, что не задать его не мог.
Мужчина невыразительного росточка и обыкновенных пропорций тела, задержавшийся дольше остальных, вдруг взвился, сорвал чалму с головы бредущего впереди соседа, бросил добычу себе под ноги и начал топтать ее. Подпрыгивал, словно пританцовывая, и вгонял в землю тюрбан. Изо рта взбесившегося изливались непонятные звуки. Он хрипел, шипел и кричал одновременно. Это была ярость, но и бессилие тоже. В мужчине клокотало отчаяние перед недоступным. Его нога, будто петушиная лапа, ударялась по лежащей чалме.
Охранники кинулись к нарушителю спокойствия, а тот еще до их приближения быстро стал затихать. Увял за секунды на глазах, даже хотел присесть, но некуда. Его бешенство испарилось под сводами тоннеля или было раздавлено собственной ногой. Куда-то делось, опустошив мужчину. Словно и не было ничего за душой, кроме злости. Ни ума, ни фантазии, только возникшая ярость.
Опять об охранниках. Они почти с нежностью, с пониманием взяли обмякшего насильника под руки, повели догонять участников сцены подслушивания. Только на Гостя произвел впечатление акт топтания головного убора. Похоже, что все жители привыкли к таким спектаклям. И даже охранники – суровые янычары, не видели в произошедшем преступления. Понурая процессия расползлась по тоннелю и постепенно уменьшилась до отдельных мужчин.
Ксеносу предстоял следующий выход на поверхность. Уже показалась заслонка в виде камня. Это была такая дверь на салазках, открывающаяся от нажима изнутри. Все близко. Привычная жизнь в одном шаге от подземного мира. Сделать величественный шаг, как у султана.
Стояли среди странных холмов и гор. Тут тебе и ущелье с желтыми стенами – настоящий каньон, будто вырезанный для сказки. И многометровые скульптуры, двумя-тремя цветами окрашенные. Не человек, а природа решила так. Изваяния с головками на вершинах. Кто-то скажет: «Гриб», но подумает про мужскую плоть, про мужскую заботу. Кто-то скажет так, как подумает.
Для Ксеноса, только недавно менявшего шекель в Иерусалиме, новым дивом оказался выход в столь примечательном месте. Здесь имелись разного рода укрытия. И для общественного присутствия – молитвенные храмы. И для индивидуального пользования – квартиры. Все пряталось или выставлялось в пещерах и пещерках. Склоны гор усыпаны отверстиями, и в целом такая картина с высоты должна была напоминать термитник. А значит, люди – черные насекомые. Это, если из корзины воздушного шара смотреть, метров на сто-двести подняться.
Выше будут облака, дымком струящиеся над и между выпуклостями Кападокии. Еще выше – путь к Солнцу. Не преодолеть его никому, а можно довольствоваться наблюдением за опасным Солнцем, которое, конечно, звезда. Но оно – больше, чем звезда. Во всяком случае – особенная. Солнце – это любовь. В корзине воздушного шара к нему ближе и ближе, Земля дальше и дальше. Люди не видны уже, превратившись в пустяк, а затем, исчезнув совсем. Высота позволяет почувствовать такое. Это, если воздушный шар поднимется и человека с собой возьмет.
Закружилась голова у Гостя, возомнившего себя Икаром. А лучше по сторонам глазами пройтись. И есть на что обратить внимание. Мозг выбирал самое лакомое для памяти. На помощь мозгу Ксеноса пришел плохо одетый мужчина. Его халат был стар. Его тюрбан напоминал колпак. Красный пояс загрязнился так сильно, что цвет угадывался с трудом. Бусинки на длинных нитках густо прижились на груди. И, может быть, не состоялось бы исключительное внимание к мужчине, но тот вскочил. Молох вставил одно слово:
- Дервиш.
Закружился мужчина в танце, чуть склонив голову в левый бок, прикрыв глаза, разведя широко руки. Он только кружился, только в одну сторону. И, похоже: для себя танцевал вихрем. Ксенос смотрел, смотрел, впадая в гипноз от монотонности происходящего движения. Может быть, пять минут действа прошло, может быть двадцать пять. Дервиш кружился, и не суждено узнать Гостю про конец танца.
Молох взял за руку загипнотизированного Ксеноса и увел его обратно за каменную заслонку.
- Это он для чего такое вытворяет? – поинтересовался Гость, едва выйдя из транса.
- Дервиш молится, как считает нужным. Многие из суфиев хотят быть ближе к своему спасителю. Называют его по-другому, но не меняется желание. В Иерусалиме Отец – Машиах, здесь – Мамилла. Там качаются, здесь кружатся. Формы разные, а желание одинаковое: спастись.
Покидали Кападокию. Снова эскалатор спешил довезти Гостя и Молоха до следующей остановки в экскурсии. Углубление в направлении, скорее всего, означало, что ушли под море. Экскурсовод кивнул головой, чуть подождал и сказал:
- Мы ниже дна, но это не все. Немного в стороне установлен нейтринный телескоп «Антарес». Он ловит загадочные частицы нейтрино, поднимающиеся из ядра Земли. Два с половиной километра – такова глубина моря, где установлен телескоп.
- Ваших рук дело? Пещерные ученые постарались? – выяснил Ксенос.
- Конечно, даже нашим специалистам не все понятно с глубиной Земли. Там творится много неясного и рождается много неиспользованного. Стараемся поймать энергию ядра, чтобы управлять ею.
10 декабря 2002 года