Письма от друга приходили все реже. В них про марки, в основном. Про коллекционирование. В военном училище не сильно забалуешь с коллекционированием. Друг оставил дома большую часть марок, но собирательство продолжил, выбрав странную тему. Следует сказать: «Начал вновь». Кто его надоумил? Вот так он обозначил тему: «На почтовых картинках непременно должна быть яркая, красная деталь».
Может быть, плод в руках женщины или знамя коммунистическое, может автомобиль какой или маленький спортсмен-лыжник, бегущий к победе. Главное, чтобы краснота, и чтобы деталью смотрелась, а не основным. Я другу даже выслал несколько марок с рыбами, которые подходили под критерии темы. Он благодарил в письмах. Никогда не благодарил, а тут вдруг появилась такая обратная связь.
Его отпуска все реже совпадали с моими. Он, фактически служил уже. Ему свобода только снилась, а мне только начала удаваться свобода. Не сразу, ясное дело, с оговорками, но навык творчества образовывался.
Сложнее всего получалось с девушками. В их присутствии терялся инстинкт самосохранения, уступая другому инстинкту. В такие минуты (а иногда и часы) в организме все разворачивается в сторону подвига и бежит, бежит, а разум начинает отставать. И когда что-то не получается с девушками, когда обратная связь не та, на какую рассчитывал, то обида поселяется в голове. Разум отстал, и начинает по этому поводу злиться разум. Ему хотелось бы, как минимум, на одном уровне с половым влечением. Чтобы не проиграть в забеге инстинктов. А выходило на деле: сексуальный подвиг порезвее оказывался.
Про влюбленность умолчу. Усугубляет влюбленность отставание разума, а значит и обиду в случае чего – усугубляет.
Но она появляется – эта влюбленность. Она – паралич. Она – лиана, обвивающая тело и мозг. Ее еще можно назвать анестезией, обезболивающим средством от вселенских забот. Своеобразное обезболивание, конечно, с возможными побочными действиями. Страстью тоже является, по сути – страсть и есть. Что же еще? И, все-таки, анестезия. Простейшая, вульгарная. Как угри на лице надо пережить, не стоит выдавливать без конца. Особенно не стоит выдавливать те прыщи, что располагаются выше линии верхней челюсти. При этой топографии кровоток в мозг устремляется непосредственно и может быть воспаление. Опять мозг страдает. Умелец, страдалец. Не виртуально и абстрактно страдает, а гнойно.
Влюбленность – случайность, то есть совпадение. Сошлись две половинки чьей-то волею. Случай – это воля кого-то. Подумаешь, название люди придумали – случайность. Нормативы, регламенты, стандарты и каноны – это людские попытки сдержать свой страх перед неизвестным. Необъяснимая и очень глубокая чья-то воля, самое главное, людьми неуправляемая, повергает в постоянный страх. Присвоить имя этой воле не способен человек. Тогда человек ограничивает свой страх, регламентируя нормативами окружающие явления. А все, что не способен в рамки зажать, то – случайность.
И паралич, и лиана, и анестезия, и совпадение, – все она, влюбленность. И последствия обидные – тоже она.
Принадлежность к медицинской среде задавала сразу ряд преимуществ перед другими. Перед теми, которые не нюхали латыни. Такой простой способ: помахать своей ученостью. Беспроигрышный вариант в самом начале покорения девичьего сердца.
«А знаете ли вы (непременно на «вы»), какая мышца в организме человека имеет самое длинное название?» Откуда ей знать? И тогда, летело убойное на все времена: «Мускулюс стернокляйдомастоидеус – грудинноключичнососцевидная мышца». Важно сказать – свободно, легко, без какого-либо напряжения и показухи. Умели мы – без показухи. На занятиях в морге научились. Это срабатывало всегда и привлекало так же, как белый халат.
Считаете, что белый халат не может возбуждать? Так же, как красное платье? Думаете, что белый цвет – чистота и невинность? Символ бесполости и доверия? Все так. Символ. Только есть девушки, мечтающие и боящиеся одновременно, которые, видя белый халат, хотят сорвать его. И не извращение это никакое, а своеобразная форма доверия. Тело девушки выступает с мозгом единым фронтом.
«Ему можно рассказать все, ему можно поведать тайны, ему можно отдать свою, мешающую силу, можно избавиться от необходимости – терпеть. Ему можно отдаться». Или, все-таки, извращение?
20 октября 2002 года
И вспомнил я про экватор – середину институтского процесса. В обычных учебных заведениях такой экватор на зиму выпадает. И только медики страдают. Им, как и летним именинникам, приходится переносить свое празднование на сентябрь, на ту пору, когда выберется народ из отпусков. Мне – летнему, не привыкать. Одним переносом больше, одним меньше. Привычные маленькие обиды.
Решили нестандартным себя порадовать. Вычитали в кулинарной книге, и это необычное назвали «крюшоном». В арбуз, у которого вырезается сердцевина, заливается и вино, и коньяк. Укладываются фрукты разные. Посыпается все сахарным песком. Извращение полное в результате. А процесс хорош, он и привлекает. Для дела требовался один стакан коньяка. И мне поручили добыть этот стакан.
Отправился в продовольственный магазин. Там отдел был, где коньяк в разлив. Раннее утро. Очередь стоит за булочками, за чаем, за шоколадками. Все в один отдел. И за вареными яйцами, которые называют яичками, туда же стоят. А я попросил стакан коньяка. Двести миллилитров. Продавщица, налив до половины, переспросила: «В один стакан?» – «В один». Очередь ахнула, и многочисленные головы смотрели только на меня – такого молодого, такого раннего. Это же, какое горе, или какую болезнь надо иметь, чтобы вот так с утра стаканом заливать беду?!
Торговля замерла. Я сместился к соседнему столику и на глазах сострадательной публики, достав небольшую фляжку, воронку, стал сливать коньяк. Ра-зо-ча-ро-ва-ни-е! Публика еще минуту назад удивлялась, жалела, готова была понять и помочь. Я обманул ожидание очереди. Я не выпил стакан коньяка. Очередь себе одно надумала, но сценарий оказался не совпадающим.
В стройотряде в сентябре пили крюшон. Рассказывал в который раз историю про коньяк. Уже привирания пошли, которые на пользу рассказу. Смех не умолкал в вагончике. Смеялась и Галя. Такая вся особенная.
Не сталкивался раньше с подобными девушками. Эта отличалась точным попаданием форм в мое восприятие. Нужные лекала выдала природа для прорисовывания линий. Будто у меня спросили.
И уже от одежды мало что зависело. Одежда (любая) подчеркивала. Пожалуй, исключался из списка тулуп какой-нибудь, подобный колоколу, накрывавший и скрывавший. Но тулуп в сентябре – преждевременное, а в помещении тем более. Поэтому, когда во время медленного танца чуть прижимался к груди, то продольные ребрышки свитера Гали только добавляли зверского пламени в мой вегетативный узел.
В общем вагончике царила прохлада, и посиделки с танцами случались в свитерах и кофтах, что не портило. Я уже говорил. Совсем не портило.
Танцы, на которые стекался народ, состояли из отдельных танцев. А каждый такой медленный отдельный танец не является искусством пластических и ритмических движений. Не является танцем, осталось только название, зато он – есть прелюдия любовной игры, есть начало и форма телесной игры мужчины и женщины. Своеобразный переход от ума к действиям, от представлений к постели. Крайне необходимый переход, первостатейный этап, которым нельзя пренебрегать.
Если сразу заваливаться в кровать, то никак не сосредоточишься на нюансах переживаний и соприкосновений. И тогда уже юношеская страсть галопом несется мимо важного, и проносится мимо важнейшего, и перепрыгивает, доскакав до нескольких секунд итога.
Итого: промежуток между порциями выброса эякулята составляет ноль целых восемь десятых секунды. Следует умножить на два-три, прибавить три-четыре секунды самого выброса, не явные по количеству. Имеем малость, не всегда ослепляющую. Строго говоря, при подобном подсчете не учитывается радость фрикций. А вычитается она потому, что не проявляет себя, не чует ее мозг. А мозг не чует потому, что не научился ловить прикосновения. Например, во время танца.
На ум пришла аналогия с футболом. Вершина спортивного акта – гол. Его не забил – нет результата. Но какой же разной бывает игра. С комбинациями, с эстетикой паса, с постоянной борьбой желания и неуверенности: получится – не получится.
Галю нельзя было хватать. С ней ничего нельзя было сразу. Она соглашалась на все танцы. Да, это так, и я оккупировал право в первый день, а потом уже товарищи поняли и не смели мешать. Когда окружающие видят любовь, то не смеют. Если мешают, значит, слепые, безмозглые, значит – дураки. Любовь никого не боится, и все не смеют противостоять. Любовь – дело правое, рассчитанное на двоих, а не троих, не на четверых, не на пятерых. Не на шестерых тем более.
Галя хотела этой прелюдии. Я понимал ее огонь по дыханию груди. Рука на пояснице не позволяла себе переборы вниз, но и не собиралась уходить с линии. Едва заметно рука притягивала Галю к моему телу, миллиметр за миллиметром, распределяя усилия на три куплета песни. Чтобы к концу прижать грудь и через два свитера уловить ее напряженные соски.
А в следующем танце чтобы повторить все сначала: миллиметр за миллиметром, потому как опыт предыдущего перемещения тел друг к другу не давал права на скорость, на спешку. Во всяком случае, с Галей не давал такого права.
Я впервые себе позволил особого рода описания, похожие на любовное нытье. В хорошем смысле – нытье. В себе не сдержать, не хватает сил на демонстрацию покоя. Вдохновенные струи пронзают закоулки тела и, возвеличивая девушку, увеличиваешься сам.
А девушка – скромна. Ладонь разрешит свою подержать в моей на минуточку, а потом аккуратно вытянет и продолжит павой идти. Я передернусь в такой миг, набычусь внутри себя от обиды. Неужели, подумаю, не заслужил хотя бы малого телесного признания. И мне казалось, что не заслужил. Надо больше потуг, разнообразить их, и чтобы пробили они толщу свитера основательно.
Грудь Гали мерещилась круглосуточно. Конечно, мечтал добраться до губ и до самого сокровенного, а грудь все равно покоя не давала своим существованием. Деталь тела, застревающая в голове. И не могу сказать, что в женском облике больше всего ценю грудь. Совсем нет. А тут вдруг поселились в голове холмы Гали. Представляя их каждый раз, волновался, как маньяк.
Только не смейтесь, опять про футбол хочу сказать. Комментатор из меня выходит порциями. Засыпая, прикидывал: о чем подумать? Всегда ведь так, если не особая усталость, думаешь о насущном, о самом-пресамом перед ночным провалом. Тут лукавить нечего перед собой. Что уж представляется, то и есть. А Лешка на соседней кровати, прорицатель новоиспеченный, спрашивает: «О чем, Федор Игоревич, думаете сейчас? О Гале или о футболе?» Вот ведь, зараза рентгеновская. И как это он угадал? В том и истина, что я размышлял: о футболе подумать или о Гале? Ругать меня бессмысленно за несопоставимые сравнения. Раз в одной голове сошлись они перед сном, значит – сопоставимые.
А накануне, я гол забил в ворота деревенских. Со штрафного. Лучший гол моей жизни. Красивейший. Вся его прелесть и исключительность – в расчете. Задумка воплотилась в идеальное произведение. И никто не понял, как это так? Даже товарищи по команде не поняли.
Мяч стоял на линии штрафной. Деревенские загородились стенкой. Их вратарь руководил построением, но чуть не дотянул, и остался зазор на диаметр мяча. Ну, может несколькими сантиметрами больше диаметра. Я решил в участок между стенкой и штангой низом стрельнуть. Как в бильярде, в который ни разу не играл. Если бы крайний защищающийся решил ногу в сторону отставить после моего выстрела, все задуманное сорвалось бы.
Я побежал для удара без спешки и всем видом стал показывать, что навесить хочу к противоположному углу. Так артистично голову повернул в движении и взглядом окунулся, так уж натурально, что даже свои повелись. А Лешка подпрыгнул в момент удара и кивнул в прыжке. А мяч низом, точнехонько в зазор, как планировалось мной.
Разве перед сном такое не повторишь в голове? О Гале приходилось лишь мечтать. Воплощенного, считай, не было. Поэтому фантазия лилась в вариантах бесчисленных по клеточкам мозга, пока этот самый мозг не умирал обреченно на шесть-семь ночных часов. Успевала родиться строчка про Галю и старался – не забыть, чтобы днем раскрутить до верного:
Это небо в сполохах.
Эти звезды чистые.
Вот если вегетативным узлом словно рассказываю, и если Галя за стенкой штукатурку кладет. Стройотряд, как-никак. А я отвлекся от цемента, потому что не мог – не отвлечься, и тогда карандашом на обрывке можно продолжить, вспомнив ночное:
Это небо в сполохах.
Эти звезды чистые.
Взять бы звонкий колокол
В свои руки быстрые
И ударить с силою,
И кричать по имени
Для тебя – красивая.
Ты за крик прости меня.
Я не тужился слишком с этими строчками. Они появились из свитера, из танца, из ладони, державшей другую ладонь одну минуту. Больше строчкам неоткуда было появиться. Лишь, из перечисленного:
А мороз топорщится
В виде льда осеннего.
Голосить мне хочется,
Но не до последнего,
Чтоб не разбросать во тьме
Силы, чтоб осталось чуть.
В тишине сказать тебе:
Я любить хочу.
И гол забил выверенный, и стих помню с той поры. На всю жизнь легли эти два одновременные достижения.
21 октября 2002 года
Галю должно было считать красивой, а красоткой – нет. Она не жеманничала, что свойственно красоткам, и не выставляла напоказ свои внешние достоинства. Будто понимала, что любой обязан их оценить без специальной демонстрации.
И глаза большие, темные, выразительные, смеющиеся. И волосы густые, темные, вьющиеся. Губы необходимой толщины. Про губы остановлюсь подробнее. Я до них не добрался, но рассмотрел. Когда у некоторых совсем тонкие, вроде змеек параллельных, отпрыгнуть хочется от таких губ. Они ужалят, если прикоснуться, они даже видом своим отталкивают, наводя мозг на размышления о злости.
Вот и слишком толстые, распущенные губы подозрительны. Такие притягивают, и фантазии конкретные возникают при виде ширины губ. Они, пожалуй, очень желанные. И их притяжение настолько явное и для всех, что возникают вопросы к губам. К хозяйке этих губ.
А как же скрытность страсти? А набухание после поцелуев? Почему же еще ничего не было, а губы сами собой вздулись? Готовность, она привлекает, это точно. И обладать ею хочется и использовать. Дураком надо являться, чтобы совсем городить невнимание и отсутствие похоти. Все так, все так. Однако, от Галиных губ хотелось исключительного ответа, указывающего на мою особенность. Я предполагал, что губы пахнут особым образом, легкий парок должен от них пойти при сентябрьских поцелуях. На предположениях про губы и остановлюсь.
У Гали еще кожа нужной пигментации. Худший момент насчет кожи таков: белая! Не годится! Сметанная кожа – резко отталкивающий признак моего восприятия. Значит сразу – не богиня. Другое-разное можно проглотить, а «сметану» нет. В белизне кожи усматриваю лень, болезненность, барчуковость и кукольность определенную. И такие качества свидетельствуют об отсутствии химических реакций, о замерзании всех слоев дермы, и даже солнышко своими могущественными лучами не справляется с задачей – навести красоту. Тональности бы надо подкинуть.
Вот, если бы Галю раздеть, сразу и окончательно прояснится качество ее кожи. Бархатистость и цвет, и волнующие неровности, и едва заметные волоски, наверняка. Вот, если бы Галя сама разделась… Это я от безысходности размечтался.
Что осталось в неопределенности?
Щиколотка. Такой указатель толщины костей и завершающий путешествие глаза кусочек. У девушки, у женщины лодыжки подтверждают впечатление о нужном устройстве, о подходящем устройстве. Или портят все вышесказанное, перечеркивают грацию. Чуть только слоновость задумчиво объявилась над стопой, и пиши: пропало впечатление. Про Галины лодыжки не знаю. Вы ведь помните, что ладонь у нее была, грудь через свитер, глаза, губы на расстоянии. Волосы под платок забраны на работе, и разбросаны на танцах, но там темно. А в темноте, при помощи музыки доставалась мне только грудь. Боже, что несу? Только, грудь? Я говорю «только» о волшебстве? Никуда не годится критика достигнутого. Судить будет время, а развивать будут чувства, добавляя ума человеку, отчаявшемуся отсутствием итога.
В стройотряде не получилось с Галей. Она, словно тайну сторожила какую-то, не посвящая меня. Будто время тянула, выбирая для себя лучший вариант. Я загибался от неопределенности, сворачивался калачом, ждал в позе эмбриона, хватался за живот, прижимая себя к себе, лежа на раскладушке.
Галя замкнулась после стройотряда на неделю. Спряталась у тетки, не звонила. Я просидел у телефона эту неделю. Потом просидел вечер на вахте в общежитии. Рассчитывал, что появится. Все видели, как я кого-то ждал. Некоторые знали: кого ждал. Их чувства неизвестны мне, а слова Галиной соседки по комнате стали известны в концовке многочасового ожидания: «У нее жених есть на Украине». Вот так.
А через два дня сама Галя ответила на желание мое конкретное и придирчивое, и законное, я считаю. Во всяком случае, обоснованное. На мое желание: знать правду.
«Ты, Андрей, очень хороший парень, ты – друг замечательный. Ты – заботливый и добрый…» Я не дал ей продолжить, знал, что скажет дальше, потому что слышал уже в школьные годы подобную речь. В таком эпизоде приходится разворачиваться и уходить. И затем обидой себя где-нибудь изводить, съежившись в углу.
Изоляция – насилие. Изолировать другого – насилие. А изоляция самого себя – обида.
И перестал нравиться Галин красный шарф после сказанного. Он раздражал, попадаясь навстречу, обижал. Любой подобный шарф хотелось схватить и смастерить из него петлю! А там уж, – кому достанется.
Предстояло почувствовать и осознать открытие. Обида она вначале на одного, а затем на всех, на мир. Почему? Не смогли люди тебе помочь, не поняли, не нашли слов поддержки, не сидели рядом в углу. Никто вместе со мной не желал из шарфа петлю сделать, никто не предложил наказать Галю за верность украинскому парню. Все были близко со мной, но никто не был – вместе со мной. Одиночество породило обиду на белый свет. Следующим шагом мыслилась месть-спасительница.
Со дня на день должен был начаться чемпионат института по футболу. Решил проверить готовность свою физическую к турниру. И злость не отпускала. Пошел на набережную, где знал обозначения беговой трассы. В виде длиннющей восьмерки расположились восемь километров. И побежал.
О чем думает человек во время долгого бега? О своем. Я пробежал. Заткнул обиду изнурением и победой. Как пробкой заткнул. Как бутылку.
22 октября 2002 года
Кого я обманываю? Себя? Какая победа? Действительно, заткнул на время бутылку с обидой и злостью. Они перемешались во мне и бродят, как вино, повышая свой градус. Отомстить бы за нанесенную рану. Ответить хочется и чем-нибудь более сильным, смертельноподобным, чтобы перекрыть обиду удовлетворением от сделанного. У неприятеля должна развиться растерянность, а лучше паника, а еще лучше, панический ужас. И чтобы забегали в округе все. Кто все? Да, все. Чтобы засуетились, а еще лучше, попрятались бы в щели и оттуда начали бы причитать: «Не надо было обижать такого хорошего парня, надо слушаться его, подчиняться. Он – самый умный и справедливый. Его мысли четкие и ясные, дальновидные, стратегические, а мы не поняли в свое время, не оценили, и вот теперь жалеем».
Для такого признания требуется осведомленность людей обо мне. О моих обидах и моих ответах. Я должен заявит и поведать. Пусть весь мир знает о моей обиде и пожалеет меня. А если не пожалеет, то пусть пожалеет о своем молчании, и потом ужаснется весь мир, содрогнувшись.
Или хотя бы Галя пусть пожалеет. Она – целый мир. Была.
23 октября 2002 года
Жизнь проходит в разных местах. Буквально, тело человеческое сначала покоится, плавает в утробе и играет, увидев свет, двигается обыкновенным и особым образом на разных территориях. Перемещается тело по горизонтали и вертикально (это реже). В движении жизнь, вот и перемещается, а в конце жизни снова – покоится тело. Его несут, его везут, его несут и вертикально перемещают вниз, опускают, чтобы больше уже не двигалось. Никогда.
В детстве жизнью наслаждаемся во дворах, которые отличаются по цвету. Мои, во всяком случае, отличались. Самый первый, самый ранний имел желтый оттенок. Песочный двор. Нежный, светлый, беззаботный. Не раздражал глаз своей желтизной, не приторный цвет. Создавал идиллию, покой. Счастливые воспоминания: офицеры, сидящие на лавочках, петух без головы и бесчисленные мухи смотрелись на песочном фоне. Все укладывалось в гармонию событий и цвета.
Второй двор помнится мне зеленым. Сплошная трава-мурава. Она ковром стелилась по всему двору, кудрявилась, занимала свободные места, а, заняв, не могла успокоиться и продолжала лезть – куда получится. На траву устанавливали горку, качели, столбы. Однажды, установили небольшую газораспределительную станцию. Может узел, может, еще как-то следует назвать штуковину, окаймленную забором и увенчанную черепом с костями. Дети обходили стороной газовую страшилку, а трава лезла на запрещенную территорию. Зелень являлась фоном для всех баталий. В-первую очередь, для футбола само собой. Драки, дочки-матери на развернутых половиках, сплетни в кружок, – все на траве.
А третий двор, уже в студенчестве, предстал в сером облике. Длинная асфальтовая дорога вдоль длинного дома. Бордюры, ступени подъездов и редкие деревья сливались с серым домом, который устроился, не только длинно, но и с поворотом, поэтому его тень накрывала двор большую часть дня.
На восприятие двора влияла и моя смежная профессия. Первая запись в трудовой книжке, до сих пор существующая, зияла: «рабочий мусоропровода». Почтальонское прошлое в книжке не завелось, получается, что с мусора начал.
Обслуживал половину большого дома. Следил за проходимостью, выгружал в машины накопившееся. Обходы делал по два раза на дню. В праздники люди гадили больше (что понятно), и моя трудовая активность в праздники увеличивалась. И сейчас расскажу про процесс и про казус.
Спускаясь в полуподвальное помещение, сначала оценивал количество мусора в специальных баках. Быстро научился соображать: сколько должно быть в среднем выброшено жителями одного подъезда. Когда мусора не было или подозрительно мало, то поднимался на девятый этаж и в мусоропровод кидал камушек (любой). Затем слушал: долетит ли до низа, брякнет ли о металлический бак или глухой, короткой плюхой сядет между этажами? Если застревал, то диагностика продолжалась. Прикидывал на слух ориентировочное место закупорки и, отыскав таковое, орудовал кочергой, шевеля мусорную пробку. В большинстве случаев хватало этого, отходы обрушивались с высоты какого-нибудь этажа и мощно, лавиноподобно, с грохотом падали вниз, пугая не только крыс, но и жителей подъезда, засевших в квартирах.
Труднее обстояло дело с осложненной пробкой. Той, которую кочергой не возьмешь. Основательные заторы требовали повышенного внимания к себе. Застревали самые неожиданные предметы, само собой нестандартные, крупногабаритные. Я проклинал неизвестных виновников затора. Ругался, ненавидел с силой, зависящей от времени моего труда, затраченного на расчистку. Например, пластмассовый конь на колесиках. Из тех коней, что катают на себе малышей, а потом выбрасываются за ненадобностью.
При сложных заторах (запорах) я брал метровый кусок рельса с привязанной к нему веревкой. Поднимался на этаж выше закупорки и кидал рельс в надежде на пробитие. После подтаскивал за веревку к себе и бросал снова. Раз за разом, сколько требовалось, дожидаясь падения, облегчающего мои страдания. Грохот свидетельствовал об успехе мероприятия, о его венце.
Однажды застрял особенный предмет. Выбить его удалось легко. Падение получилось мягким и скоротечным. В мусорокамере, в баке я нашел угловатый короб, выполненный из металла, с плотно засевшей крышкой. Не оценив предмет сразу, попытался открыть. И это удалось не сразу, а когда состоялось, обнаружил внутри золу. Обыкновенная, серая, небольшая горка золы. Впрочем, она была не совсем обыкновенной. Совокупность оттенка и консистенции, плюс странный запах, плюс сам вид короба нагнетали тревогу. И пока закрывал крышку, беспокойство оборвалось и сменилось догадкой. Не скажу, что стало легче, но определеннее стало. Подобные коробушки я в кино видел. В мусорный бак упала урна с прахом. Подозреваю, что с человеческим. Конечно, с человеческим. Кто бы стал животное сжигать в печке, а потом пепел упаковывать?! В городе не существовало крематория – удела больших и избранных мегаполисов. Следовательно, урну привезли и вот теперь выкинули. И что мне с ней делать?
Я, конечно, Лешке рассказал, но тот не проявил интереса и участия. Тогда я другу в военное училище написал. Между делом, практически между строк получил три слова: «Пусть пока стоит». Пусть. Нашел чей-то прах временное упокоение в камере мусоропровода. Ну, не потащу же я его в дом?!
К серости третьего двора добавился запах. Все из-за работы. Когда двор юности пахнет нечистотами, цвет вторичен. Двор может быть трижды белым (как зимой), а все равно воняет. И тогда воспитываешься для терпения, а не для комфорта. Радости от вони нет, зато развивается способность – «не замечать».
А на «запоминать» никак не влияет. Хочется ответственно заявить о преувеличенной роли эпизода в формировании патологии. Эти сказки: про заикающегося ребенка, которого напугала собака; про всяких разных детей, увидевших нечто в темном углу, и с той поры темноты боящихся, – на деле остаются мифами. Выгодно воспитателям все свалить на эпизод, поэтому и сваливают.
Другое дело – череда эпизодов. Система, которая может научить: бояться, не бояться, прятаться, ловить, задумчиво сидеть в засаде, чтобы не нашли, а также задумчиво сидеть в засаде, чтобы поймать. Такие эпизоды сопряжены с риском. Из них надо делать выводы, учиться на опыте, иначе теряется смысл.
Эпизод про обморок.
(первый)
На кафедре общей хирургии учат начальным основам: как руки мыть, как нож взять, как им разрез правильно сделать. Отек, боль, температура, краснота – это воспаление. Замечай, делай выводы и правильно ножом пользуйся. И своевременно.
А примеров для обучения много вокруг. Они сидят, лежат, некоторые ходят. Примеры – натуральные, ощупываемые. Даже приветствуется пальпация этих примеров. Одним словом – больные. Но – живые, в отличие от трупов в морге. Бывает, что больные под наркозом находятся, не шевелятся, не отвечают на вопросы, но все равно – живые. Это осознается мозгом легко.
Мужику предстояла операция на мениске. Что-то там не сгибалось в колене, что-то болело. Место покраснело, отекло и отдавало теплом, как грелка. Анестезию выбрали – эпидуральную. При таком способе лекарство для онемения нижней половины тела вводят в особое (эпидуральное) пространство позвоночника, которое не сообщается с мозгом. Замкнутое пространство.
Студенты кучкой стояли за спиной анестезиолога. Первый ряд занимали отважные юноши, и я среди них. За нашими спинами прятались слабые создания – девушки, жавшиеся к нашим спинам, и к моей тоже жавшиеся. Больной лежал на левом боку, и его спина отчетливо светилась передо мной. Врач взял длинную иглу и вонзил между позвонками.
И дернул черт на чуток представить, что это меня протыкают. Хватило секундного представления… А дальше я очнулся в предоперационной на кушетке и под носом маячил пучок ваты, облитый нашатырем. Не понимал остроты запаха, зато с первой секунды воскрешения ощутил стыд. Огляделся, послушал окружающих. Возле окна стоял староста курса и бледным видом просился на занятую мной лежанку. И в коридоре приходила в себя одна из студенток. До обморока староста и девушка не опустились. Не легли, короче говоря, а я на кушетке оказался. Потому и стыд. И вывод: чрезмерно впечатлительный. И второй вывод: на себе не показывают. «Иглу в спину» мысленно примерил на себя, и мозг отключился, а тело упало. Мой вегетативный узел таков.
Эпизод про прыжок с поезда.
(второй)
Так повезло, что встретился с другом в летние каникулы. Исключительное везение. Он приехал из своего ВУЗа, я приехал из своего. И решили: денег подзаработать. Не то, чтобы мне это позарез нужно было, а друг предложил. Не отказываются от предложений друга. Взяли третьего желающего, нашли быстро. Фамилия у него смешная – Глаз. И вот такой компанией: я, друг и Глаз рванули в соседнюю область. Представилось рубить кустарник – маленький лес. Все организовал друг. И маршрут, и согласования с конторой, обещавшей достойно заплатить, и даже выдал всем по мачете. Такой нож, около пятидесяти сантиметров в длину, с возможностями топорика, а внешним видом, все-таки, ножа. Еще мы взяли с собой запас провианта на несколько дней. И покатили на поезде, а потом пересели на другой поезд, двигавшийся по однопутке. Высаживались ночью, десантом, посреди леса. Машинист притормозил, и мы по очереди спрыгнули куда-то вниз, на насыпь.
Я не знал главного правила такого прыжка: лицом по направлению движения. Не сообразил. Был уверен в своей координации и других физических способностях. Спиной к тепловозу встал на подножке, оттолкнулся и когда коснулся ногами насыпи, то уже не совладал с инерцией и почувствовал бессилие мозга перед автоматически уходящим назад телом. Голова откинулась с силой к земле, тюкнув затылком о песок. Вставая, оперся рукой, и прямо в камень попала кисть. В приличный такой камень уперлась, находившийся в тридцати сантиметрах от вмятины, сделанной юношеской головой.
Темнота вокруг. В стороне замаячил фонарик друга, собиравшего рассыпавшийся десант. «Все живы? – очень буднично поинтересовался наш командир. – Тогда пошли за мной, надо отыскать сторожку, где будем ночевать».
В хибаре теснились стандартные кровати того времени с панцирными сетками, на них матрасы, но подушек не было и белья постельного тоже не наблюдалось. Я возмутился, Глаз хихикнул, а друг не понял моей аристократической замашки. Пришлось объяснять.
«Если мы хотим ударно работать, должны не только хорошо питаться, но и полноценно отдыхать, Качественный сон достигается при максимальном комфорте и расслабленности тела, то есть – без одежды. А значит спать мы должны на чистом белье, раздевшись до трусов. Афоризм недели: количество заработанных денег зависит от присутствия белья».
Глаз уже не хихикал, а, издевательски выпучив глаза, ехидничал над моими убеждениями. Глаз еще не знал про теорию и практику переворачивания подушки. Напоминаю: подушка должна периодически переворачиваться во время сна, чтобы отдавать прохладу своей обратной стороны. Я думаю, Глаз посинел бы от удивления, узнав. Но друг не вступил в спор, попросил дать ему время до следующего дня. Раздобыть ночью белье в неизвестной и лесной местности виделось сложной задачей. Это понятно и согласуемо.
Во мне сидел эпизод с прыжком. Тридцать сантиметров отделили голову от камня. Отсроченный страх вышел бельевой истерикой.
Утром уже работали, как черти, яростно, конкурентно, с желанием опередить товарища. Я не чувствовал жалости к себе, когда рядом друг махал мачете, не чувствовал снисхождения. В те минуты и сам не жалел никого. Срубить куст одним взмахом большого ножа, как шейку тоненькую порешить, оставить обрубок, торчащий из земли и все. Других целей нет. Друг командовал маленькой армией без слюней, как и подобает военачальнику. Отмеряли равные участки для вырубки, давалась отмашка, и начиналось соревнование. Заканчивавший свой участок первым не помогал товарищу, а садился на рельсы отдыхать (рубили вдоль железнодорожного полотна). И так, каждые два часа.
По-моему, победа определялась уровнем тестостерона в крови. У друга зашкаливал, у меня занимал второе место, гормон Глаза числился замыкающим в схватке эндокринных субстанций.
Общий обед устраивали на тех же рельсах, разводя костер. Проходящих составов за день отмечалось чрезвычайно мало. Ничто не мешало открывать тушенку, сгущенку, грызть сухари и пить черный-пречерный чай. Даже диалог и последующее действие родились в связи с консервами.
Я рассказал:
- Есть дурацкое понимание пригодности к хирургической специальности. Если сможешь открыть простым ножом консервную банку, значит способен к хирургии. Смешно и глупо.
Друг завелся:
- Я принимаю вызов. Сейчас проверю свою пригодность к этому делу.
Он взял нож и начал кромсать крышку. Получалось уверенно, было даже продемонстрировано две методики открытия железа. А за ужином друг обещал попробовать подобное с помощью мачете. А мы с Глазом не возражали, тем более, что его умение сопровождалось его удовольствием. Мне так показалось.
Возвращались с работы в хибару почти в темноте. Хибару трудно называть домом, но возвращались с радостью и беспрекословными желаниями – протянуть ноги, забыться. Всякий раз для осуществления мечты приостанавливали поездной состав поднятой рукой. Голосовали, как на шоссе. Успевали взобраться на вагонные площадки, каждый на свою, вразнобой. И спрыгивали через полчаса в условленном месте. Здесь уже я все делал по правилу и никаких излишеств не позволял, и риск до минимума сводил. Но первый прыжок, как первый блин запомнился на всю жизнь. Она могла оборваться в темноте на насыпи, если бы моя голова встретилась с камнем.
Вот такой, не маленький эпизод получился в описании. И про постельное белье, и про мачете. В действительности друг раздобыл чистое, белое белье, на которое я запрещал садиться в одежде вульгарному Глазу. И жестяная банка была взломана страшной мачете очень артистически. От этого вскрытия тушенка чудилась вкуснее, хотя куда уж вкуснее.
Не успел поведать, что денег за четыре дня работы каждый получил по сто двадцать рублей. Мама моя удивилась и обрадовалась, и спрятала куда-то деньги, посмотрев на сына-добытчика взглядом благодарной женщины.
Много всего в эпизоде. Тем не менее, в названии значится прыжок с поезда. Он определял риск мероприятия и вызвал отсроченный страх, исчезнувший от многократного повторения эпизода.
24 октября 2002 года
Эпизод про доставание колясочной крышки
(третий)
Вы помните, что я футбол люблю. И играть, и смотреть, и комментировать. Когда настроишься на игру, а она не состоится, большое разочарование напряжением поселяется в голове и теле, сидит и рвется, геройствует. В такие минуты не задумываешься на шаг вперед и не помнишь о краткости профессии героя в этом свете. Доблесть своя петушится и только.
Апрельским днем шагал со стадиона в серый двор. Футбол отменили. У подъезда стояла соседка с девятого этажа, она же – сокурсница, она же – дочка доцента кафедры терапии. Девушка задирала голову вверх и растеряно оглядывалась по сторонам. Пружиня ногами, обутыми в кеды, я подошел, чтобы поздороваться. Наташа сразу стала жаловаться на постигшую неудачу. На балконе чистила крышу детской коляски, которая закрывает с помощью шнурочков лежащего ребенка. Вы понимаете, что-то вроде крыши. Сродни покрывалу, только с застежками. В общем, вещь необходимая и незаменимая. Уронила Наталья по неловкости колясочную крышку на крышу подъездную. А надо сказать, высота входа в подъезд очень приличная, и простая лестница не достанет, которую еще где-то надо было взять. А длинную лестницу точно не найти, поэтому думать на эту тему ни к чему. Дома у Наташи сидел муж, но он почему-то сидел дома и не участвовал в операции спасения крышки. Наверное, муж сидел с ребенком в это время. Хотя, не знаю.
И тогда я предложил самому себе и окружающим ( их уже собралось) спустить меня по веревке с четвертого этажа на козырек. Канат отвязали от рельса. Вы помните, чем я мусоропроводы прочищал. Отвязали от рельса, привязали к батарее, и я пауком проскользнул вниз два с половиной этажа, ловко спрыгнув на крышу подъезда. Демонстративно погулял по ней, сбросил искомый предмет хозяйке и собрался лезть обратно. Только вот подниматься оказалось сложнее, и канат – он вовсе не канат, а канатик, веревка стародавняя, надорванная в нескольких местах. А внизу бетон, если шмякнешься, то в омлет превратишься, и лежащую фигуру милиционеры мелом обведут. Они, наверняка, пожарных вызовут с лестницами, на это все раздвижное государство раскошелится, чтобы только труп не валялся на козырьке.
Вот такие мысли я гнал от себя, карабкаясь тем же пауком, только потерявшем уверенность. Обошлось. Не оборвалась. На высоте четвертого этажа меня уже ждали многие. И доцент, и муж Наташи, и разная соседская братия. Доцент молвил: «Проси, что хочешь». С юмором оказался преподаватель. А я ничего не попросил, потому что скромный и потому, что ничего мне не мог дать доцент более значимого, чем статус героя, который я сам себе дал.
У этой истории были отголоски. Наташа неоднократно убеждала девушек нашего курса ( мне передавали): такие, как Федор встречаются один раз в жизни, да и то, не каждой попадутся на пути. Еще отголосок: через два месяца я сдавал экзамен по терапии. Не готовился совсем. Одногруппники завистливо смотрели, как я двинулся в направлении стола доцента. И слышали, как я коротко и ясно отвечал. Может быть, слишком коротко, а доцент даже это прервал: «Вижу, что знаете терапию, готовились, учили. Вполне достаточно». И в зачетке засияла заслуженная, геройская пятерка. И, еще отголосок: мужа Наташи звали Моисей Давидович.
Эпизод про КГБ
(четвертый)
Я предполагаю: на меня накликал кто-то из своих. Наибольшее подозрение падает на секретаря комитета комсомола. Обходительность и угодливость сначала сделали его секретарем, а потом помогали сохранятся на посту в нетленном виде. Что любопытно, на Бернштейна даже не подумал. Или во мне еще только приживалась подозрительность к евреям? Не включился автопилот, который у Лешки с детства работал. Чуть что, сразу Моисеи и Соломоны мерещились, вылезающие из всех щелей и протягивающие хорошо смазанные руки в направление – безопасность через выгоду.
Даже лицом секретарь оставался устойчив к годам и передрягам. Не удавалось бедам испортить качество физиономии. Еще, умение раздавать поклоны по сторонам. Еще, мастерство обходить споры. Фигурой, носатостью и взглядом он походил на сказочного Урфина Джюса. Небольшая сутулость, нескладность, непропорциональность тела. Руки и ноги двигались рывками. Значительная длинна конечностей добавляла впечатлений о сказочном существе.
А шутил он беззлобно, с застенчивостью в голосе, наклоняясь к уху собеседника. Если иронизировал, то только над объектом, официально утвержденным для шуток. Когда я критиковал Горбачева за расплывчатость речей, староста всегда защищал первого и одновременно последнего советского президента, называя это искусством политика. Секретаря устраивала такого рода риторика.
Очень много наговариваю на человека, хотя его подлость только предполагаю. А коли, уж она имела место, то по большому счету признавала мои заслуги. Ведь, как сказал офицер КГБ в начале нашей встречи: «Андрей, все указывают на ваши несомненные лидерские качества, на умение – собрать вокруг себя множество людей и зажечь их идеей». Вот так и начал хвалить меня Александр Андреевич Гориньков с первых минут. Расточать комплименты было просто, потому что он транслировал правду. В угодных для него интересах, а не из желания – доставить радость ближнему, но все же – правду. И действительно, сплотить десять-двадцать человек, объединив их какой-нибудь привлекательной целью, не составляло для меня труда. Комитет государственной безопасности обратил на подобное умение свой взор. Вряд ли встревожился, а в рабочем тонусе своих комитетчиков держал. Так что, ничего личного.
Сначала Гориньков позвонил, представившись весьма уклончиво. Попросил о встрече. При живом знакомстве сразу развернул красное удостоверение, из которого я и узнал: что он – Гориньков, и кто он – это Гориньков. Мы прогуливались по набережной непонятными объектами. На приятелей не похожие, ни на кого не похожие в дуэте. Не догадаться, что на глазах публики ( пусть и немногочисленной) шла вербовка. Со стороны особо прозорливых прохожих (вряд ли таковые попадались), может мы и тянули на заговорщиков, но явно не дотянули на договорившихся.
Александр Андреевич (выпускник нашего медицинского института между прочим) перемежал лесть в мой адрес обещаниями некоторых благ. Говорили спокойно, ему казалось – логично, но проглядывалась выстроенная схема разговора. Возможно, его научили этой схеме или построение вербовки было личным творчеством Горинькова. Не важно. Меня окручивали стандартно, а значит примитивно. И если у КГБ был шанс заполучить агента, то шанс исчез в минуты.
Терпеть не могу игру в повседневной жизни. И фразу «вся жизнь- игра» не перевариваю. Вижу и понимаю, что происходит вокруг. Замечаю этих бесчисленных лицедеев, пытающихся выдать себя за посланцев добродетели. Участвовать в регулярных, как менструации, спектаклях приходится, но как же это противно. И стремлюсь избегать «игр, в которые играют люди» и тем более стремлюсь избегать «людей, которые играют в игры».
Есть одна игра. Великая, непредсказуемая, отличающаяся от жизни, стоящая особняком. Это – футбол. Давайте там демонстрировать наши возможности. А ходить в маске по набережной и изображать праведника, радеющего за безопасность государства… Как-то смахивает на Иуду Искариота. А неподалеку – осина, которой еще предстояло выдержать тело висельника, но не мое. Дерево дрожало, выдавая трясущимися листьями испуганную совесть.
Гориньков пытался внушить: будешь называться не доносчиком, будешь пользу государству приносить. Ха-ха! Просил, не рассказывать никому о нашей встрече. Ха-ха! Захотелось быстро нарушить условное обещание и поведать Лешке, другим про интересное событие. Тем более, что подписку о молчании никто не брал. В конце концов, меня пытались лишить чести, и я дал себе право – не быть честным с насильником. На самом деле ограничился рассказом только Лешке. Одного раза – выпалить сидевшее внутри, хватило. И удивление пришло от Лешки в ответ, и раздражение, а потом нервный смех, рассуждения тоже были. Было всякое, что возникает на фоне свалившейся неожиданности. За нами наблюдают, оказывается. Следят. Контролируют. Пытаются управлять нами, делая жертвой. И чем больше пассивного в наших действиях, тем больше жертвенного. Охотники (пусть даже из КГБ), они и есть – охотники. От их умения зависит: будет ли выстрел удачным, будет ли жертва? От наших действий зависит то же самое – будет ли жертва? Ну вот, всех автоматически записал в жертвы, и себя определил туда же.
И неожиданность им в помощь, а нам – в смерть.
В лице офицера КГБ отмечалась одна заурядно-пошлая черта. Она превращалась в характеристику, недопустимую для успеха в изящных делах. Гориньков имел волевой подбородок. Это значит – мощный, выдающийся вперед, размером обращающий на себя внимание. Почему его называют волевым? Скорее – упрямый подбородок. Вы никогда не сможете переубедить человека с такой нижней челюстью, но и он сможет навязать свою идею только силой. Со мной силовой номер не прошел. Волевой подбородок для офицера, занимающегося вербовкой, большой недостаток. Это прокол отдела кадров или какого-нибудь там отдела, подвигнутого на отбор кадров. Подбородок у мужчины – деталь наиважнейшая. Как щиколотка у женщины. А большой подбородок – неприятная деталь. На тот жизненный момент мне не приходилось встречать женщин с волевой челюстью, хотя уже приходилось видеть волевых женщин.
Mandibula. Что-то есть в ее увеличении от пещерно-доисторического, от мамонтов, от умения противопоставить кулаку крепкую челюсть и собственный кулак. Что-то есть от эпохи, когда не существовало государства и его безопасности, и, естественно, комитета государственной безопасности.
Александр Андреевич дал мне время подумать и появился еще дважды.
Во Дворце спорта проходил чемпионат по хоккею с шайбой. Вторая лига. Так себе. Мы оделись в красные шапочки и шарфики, изготовили красные флажки, нас было больше двадцати, и поверьте, это немало для северных широт. Главным горлопаном числился я, умевший со школьной поры четко и громко подавать команды во время смотра строя и песни. Военизированное детство еще жило во мне и передавалось окружающим. Однако, наше боление за выбранную команду носило интеллигентный, я бы сказал – медицинский характер. Все точно, все до предела, но, не переходя предел. Провокационные крики на грани, внутренняя дисциплина каждого и творческая организация, исходившая от меня с Лешкой, – выводили милицию из себя, но не давали повода для нашего задержания.
Гориньков возник снова сразу после одного из матчей. Он показал мне список всех, кто болел, нарядившись в красное. Под вторым номером в списке стоял Лешка, под первым – я. Нас подчеркнули розовым фломастером. КГБ не станет устраивать слежку за рядовым студентом, тем более на Севере. Ясно, что кто-то из своих оформил список. А староста курса был с нами, он был в курсе. Впрочем, Бернштейн тоже с нами был.
Александр Андреевич, слегка раздраженный, поводил бумагой передо мной. Повторил про ценность моих лидерских качеств. Намекнул на нежелательность мероприятий такого рода. Спросил: не решился ли я оказать содействие государству? Получил отрицательный ответ. Эта встреча была короткой.
Офицер объявился в третий раз мимоходом.
В ту сессию случилась неожиданная двойка по нормальной физиологии. Доцент, читавший предмет, не отличался грамотностью и культурой речи. Попросту говоря, доцент выглядел туповато. Часто не угадывал с ударениями в простых словах. Я имел наглость однажды на лекции выкриком из зала поправить его. Доцент стоял спиной, и видеть меня не мог, а присутствовало на лекции более двухсот человек. Значит, кто-то донес. На экзамене я вдруг услышал вопрос:
- Кто был по национальности Ян Янский?
Еще, не осознавая подоплеку вопроса, ответил:
- ПолЯк.
- Во-первых, не полЯК, а пОляк. Во-вторых, Янский – чешский врач.
Я ошибся. И дальше мои знания не имели никакого значения для результата экзамена. Двойка была предопределена. Я даже сумел огрызнуться, чем горжусь. Выглядел мой оскал следующим образом.
Доцент любил рассказывать истории из прошлого нашей Родины про времена поклонения академику Павлову и его трудам. На любой вопрос об авторе того или иного открытия спокойно отвечали: «Павлов». Исследователю собачьих рефлексов приписывались такие заслуги, что вероятно он сам переворачивался во сне, а позднее в гробу, получая удовольствие от неожиданной славы.
Когда я окончательно понял, что мне не светит даже «удовлетворительно», вот тогда я и сообщил доценту новость: «Большой круг кровообращения у человека открыл Павлов». Для всех интересующихся: Уильям Гарвей за двести двадцать один год до рождения будущего советского академика обнаружил существование большого обращающегося кровяного потока.
Двойка вселила грусть в меня на пару недель. Отвлекла от привычного хода размышлений, а значит действий. Ситуационная депрессия.
В такой момент и появился офицер КГБ в третий раз, мимоходом. Протокольно поинтересовался успехами. Заявил: «Надеюсь, не думаешь, что это (двойка по физиологии) подстроено мной?!» Я не думал. Еще спросил: знаю ли я какого-то там старшекурсника? Я не знал. Напомнил свой служебный телефон и о возможности взаимного сотрудничества. Заключительная встреча получилась самой короткой. Исчез Гориньков из поля внимания. Как появился, так и исчез.
25 октября 2002 года
Эпизод про гомосексуалиста
(пятый)
Немного смешной эпизод. Хотя нет, просто – не страшный. Не опасный, так точнее. В нем меня боялись. Хотели и боялись одновременно. Так часто бывает.
После Гали прошло время. Понравилась мне другая девушка – однокурсница. Пытаюсь понять: чем и как понравилась? Сигнал подала. Я клюнул. В зависимость от нее попал, даже вляпался. Татьяна излучала сверх уверенность в собственной женской привлекательности. А мне хотелось доказать про истинные намерения мужские (или юношеские). Выше похоти подняться, выше простого ухаживания, сопровождающегося весельем. Я еще не умел приносить в жертву влечение. Только-только осваивал азы такого аскетизма. А Татьяна уже жила. Любила ходить в рестораны, любила сидеть в них, иногда танцевать, чаще выпивать и потреблять внимание таких же любителей.
Когда она пересела за чужой столик (а я с ней пришел в ресторан, с ней, с ней), захлестнула меня обида. И тогда бросил ресторан с сидящей в нем Таней, и отправился бродить по городу белой, июньской ночью. Не выбирал улиц, не искал приключений. Не мог остановиться, хотел идти и потому – шел.
Какой-то дядечка в спортивном костюме подскочил. Боком, боком, озираясь, сверкая возбужденными глазками, поинтересовался моим направлением движения. Чем уж я привлек гомосексуалиста? Не знаю. Может, схожим одиночеством?
Довольно быстро (торопился он) дядечка предложил мне особую ласку в его исполнении. Ртом. «Ни одна женщина не сможет так сделать, как я», – он задыхался от страшного волнения. Искренность и страсть подкупали. Дядечка утверждал, что сидя у окна, увидев меня, выбежал из дома, чтобы догнать и признаться в своем желании. В это верилось. Маньяк весь топорщился от возбуждения, перекрывая дорогу моему быстрому движению в никуда. И даже стал предлагать деньги. И деньги, и радость оргазма, – все могло достаться мне. Дядечка умолял: дать присосаться к моей плоти. Между прочим, у некоторых, иногда, на фоне одиночества, в пубертате именно так формируется прелесть однополого физического контакта.
Девушка осталась в ресторане за чужим столиком. Обида жила во мне. Разрядки хотелось. Может попросту ударить дядечку? Чем не разрядка? Несколько раз ударить – еще лучше. Измолотить, как грушу. Или молча, или с криками, как угодно.
Если вы испытали стресс и хотите лишить свой организм пагубного воздействия адреналина, должны сразу за стрессовым воздействие (сразу за обидой) организовать мышечную работу. Можно приседать, бегать, а можно отмолотить дядечку. Все равно что, лишь бы выделилась молочная кислота в мышцах. И тогда обида не вредной окажется.
Только я не привык бить за свою обиду. Сестру защитить или друга – это да. Своя обида виделась мне внутренним делом. А может дядечка не перешел порог допустимого? Не сказал главного слова, после которого останавливаются с трудом или вовсе не останавливаются. Наверное, так.
Предложил, повторно предложил, в третий раз предложил уединиться: «Я хорошо отсосу, Вам понравится». На Вы со мной.
Получил отказ дядечка.
Эпизод про запах страха
(шестой)
По зову чувства и по логике отношений, чтобы не потерять связь с другом окончательно, я поехал в его город. Так вышло. Теплый день и странная дружеская встреча. Его увольнительная в город показалась даже напрасной. Каждый думал о своем во время прогулки. Оба силились разогреть встречу: приторными шутками, участливыми вопросами, бережным выслушиванием. Сплошной такт и вежливость, как будто и не друзья. Меня никто не заставлял ехать, и радость друга поначалу смотрелась. А позже, отойдя от проходной, возникло напряжение. Друг даже увольнительной не особо радовался. На прямых длинных улицах мы высматривали патрулей, дабы вовремя спрятаться в каком-нибудь дворе или магазине. И эта игра не прельщала. Напряжение не росло, а превратилось в фальшивое изображение свидания. Очевидно, друг думал о своем, фактически отсутствуя во время встречи. Возможно, он хотел посвятить меня в тайну теперешней жизни. Не решился или показалось, что хотел. Обстановку можно было развернуть, если бы я догадался обратиться к воспоминаниям о детских баталиях. Не догадался. Мы обсуждали только настоящее, которое оказывалось разным. Друг иногда оживлялся во время изложения пикантных медицинских историй. Даже хихикал, но все смешки получались краткими, не способными победить общее гнетущее настроение.
Купили арбуз, нашли угол для еды и попытались ягодным соком разметать возникшую скованность положения. У друга с собой имелся нож, сделанный в Швейцарии. На происхождение указывал красный цвет ручки ножа, белый крестик и надпись Victorinox, Swiss made. На Швейцарию также указывало качество металла и отличные способности к складыванию-раскладыванию. Пружины не клинили, в седловинах лезвия не застревали. Когда нож брался в руки, он доставлял тактильное удовольствие, когда нож раскрывали с щелчком, звучал. Имелась даже кнопка, позволявшая сложить нож после использования. Блестящий, красивый, вселяющий уверенность предмет, который держал в руках друг.
Арбуз резали по неписанным правилам: сначала снять две шляпки, а потом вдоль темных полос, вертикально делить на солидные куски, превращая арбуз из шара в пострадавшую, уродливую фигуру.
И поев, и не доев до конца, решили расходиться, тем более, что время увольнительной заканчивалось. Сытые от воды арбузной, даже слегка опьяненные ягодным сиропом, мы повеселели, но время увольнительной заканчивалось. Не то, чтобы сумерки, но уже близко к ним.
Я вызвался проводить друга до проходной. Он обрадовался. Не расставанию приближающемуся, а тому, что удалось переломить скованность сытостью. Ехали на метро, потом шли долго. Приятная и столь нужная болтовня сыпалась в обоих направлениях. Каждый и слушал, и говорил, успевая и то, и другое. Я осознал причину недавней напряженности. Друг привык к новым товарищам, к новым правилам, к определенным шуткам, к молчанию, к строгости. Вокруг него царила дисциплина и рамки. Друг имел жизнь без излишеств. Он существовал в казарме, где свобода приравнивается к излишествам. А я предполагаю: друг нуждался в подобных мелочах. Отвык он от покоя мысли и тела, то есть от комфорта, и я, несущий комфорт, поначалу чудился неудобным. Еще, не переставало казаться про какую-то тайну друга, маленькую или большую. Недоговоренность сидела на его голове, одетой в шапку с кокардой, свесила ноги, которые только и были видны. Я задирал голову, дабы разглядеть тайну, но не удавалось охватить взглядом, зацепить не получалось. В сотый раз подумал: не ошибается ли вегетативный узел? И в сотый раз знал – не ошибается.
Однако, встреча прошла. Предстоял обратный путь до метро, уже одному. Дорога длинная, сделалась совсем пустынной вечером. Малость физических сил подсказывала про возможную помощь, и я поднял руку, останавливая белые «Жигули». Получилось. В каком-то сумбурном состоянии находясь, заглянул в открытое наполовину окно автомобиля и попросил довезти. Ситуацию оценивал не четко, а значит плохо. Услышал: садись, и шлепнулся на заднее сиденье машины.
В салоне, кроме меня, находилось трое мужиков. Обычные, здоровые, угрюмые, молчаливые, без эмоций мужики. На сиденьях и между ними, особенно сзади, валялась разная одежда, более похожая на тряпки. Мне показалось, – женская, хотя, что я мог успеть оценить за секунды рассеянного внимания?! Лежащая красная кофточка отпечаталась в памяти точно. И еще, запах. Очень страшный.
Это не запах морга. И даже не запах простого, свежего трупа, не только трупа. В воздухе висели молекулы насилия, охватившего чье-то тело, ужаса и смерти, подобравшейся неожиданно и слишком рано. Подобный запах я чуял в детстве, стоя у бетонного забора, во время расстрела девушек. Это – стремительно возникающий впрыск гормонов, проникающий в мышцы и своим выделением успевающий пропитать одежду еще до мгновения смерти. А после отключения сознания тело продолжает получать некоторое время смесь панических гормонов, немного измененную фактом кончины.
Тот, с кем я оказался рядом, осмотрел меня. Медленно. Не сверху вниз и не снизу вверх, а насквозь. Оценивающе. Он прикидывал необходимость чего-то. И все трое переглянулись, прикидывая необходимость, установив понятие между собой, ведомое только им. Сидевший сзади произнес: «Ты мне на ногу наступил». Это был повод. Я не наступал ни на чью ногу. Я сидел тихо. Машина не трогалась с места. Его фраза – повод. К чему? Запах, одежда, разбросанная одежда, как тряпки, повод, воздух, наполненный смрадом. «Ты мне на ногу наступил». Все трое смотрят на меня. Машина не едет. Что же я сижу? Машина не едет. Они дают мне шанс на спасение.
Дергаю ручку дверцы и кубарем выкатываюсь на дорогу. Вскакиваю и бегу. Оглянулся несколько раз. Машина еще постояла половину минуты и уехала. Они успели обсудить за половину минуты: надо ли меня преследовать? А может и не так. Может, что другое обсудили или закурили за это время. Я успел отбежать на порядочное расстояние. Удалился от метро, но остался в жизни.
26 октября 2002 года