Он был особенным как почерк. Как форма уха. Как рисунок на носе собаки. К нему можно было относиться по-разному - любить или раздражаться на него. Но невозможно было одно - забыть его. Его образ, хоть единожды виденный, становился будто отпечатком на сетчатке глаза. Он оставался там неуловимым миражом, что временами силился слиться со своим хозяином. Вот в такой странной, едва уловимой форме за ним скучали женщины.
Он временами останавливался у картин в пустынных галереях и замирал. Он хотел впитать их до остатка, наполниться ими, напиться их смыслом, как холодной водой в жажду. Чтобы пойти с этим знанием души туда, где никто не знал его таким, замирающим у картин. Лишь блеск глаз и полуулыбка, глубокое молчание и плавность жестов могли открыть внимательному собеседнику, что он пережил что-то важное. Что-то, что он старается не расплескать, но щедро им делится - взглядом, позой, самим молчанием.
С ним любили встречаться и разговаривать. Под бокал вкусного алкоголя, за чашкой ароматного чая. Он редко рассказывал о своих впечатлениях. Был немногословен и неярок в движениях. Но само его присутствие, многие знали это, создавало неповторимую атмосферу, что раз за разом манила его вечерних собеседников к нему за столик в маленьких уютных кафе.
Он неизменно садился у окна. От давно изжившей себя привычки курить осталась у него тонкая манера, задумываясь, касаться двумя пальцами губ, на манер зажатой между ними невидимой сигареты. Он подолгу, бывало, смотрел в окно, а сидящий напротив в это время рассматривал его - такого знакомого и такого неузнанного, снова и снова. А потом он поворачивался и оживлял затихший разговор одной фразой, коротким выразительным жестом менял оттенок беседы, перенаправлял тему так умело и тонко, как это делают стрелочники в ночи.
А потом заканчивался вечер и они расходились по домам. Они пожимали друг другу руки или обнимались на прощание и шли каждый в свою сторону. Он всегда в такие вечера шел к дому медленно и слегка рассеянно. Нырял в вечерний тихий воздух и, если ему на пути попадалось ореховое дерево, то срывал с него лист и растирал его между пальцами. Подносил зеленоватую влажность к лицу и жадно вдыхал. Это был его любимый запах, на который он готов был променять все изысканные парфюмы.