Первый был высоким, широколицым, с отчетливым животом, длинными руками, указывающими, куда присесть. Он так и сказал: «Присаживайтесь, пожалуйста, Андрей Игоревич». Второй смотрелся больным или сильно уставшим, с полуокружностями под глазами, со спокойной уверенностью в этих самых глазах. Третий держал папку, находился от меня справа, изучал меня внимательно. Приходилось поворачивать голову для ответа ему взглядом и словом. Еще у Третьего выделялся нос, может быть до степени, присущей настоящему и хорошему сыщику. Четвертый не спал, сейчас и здесь это было невозможно. Однако желал сна и думал весь час о том, чтобы не уснуть. Пятый оказался большим, не менее высоким, чем Первый. Пятый прятался между Вторым и Четвертым, поэтому обратил на себя внимание не сразу, а когда вытащил ноги из-за стульев. И пиджак серый, и голубоватая рубашка, и другие обыкновенные принадлежности одежды не способствовали моей реакции на Пятого. Его смело можно было причислять к незаметным, в когорту которых, по-видимому, он и входил. Шестой – единственный, кто сидел за столом, причем умело, не прячась, не возвышаясь над ним. Сидел слитно с мебелью, с кабинетом, ощущая неразрывную связь с поставленной задачей и вверенным ему коллективом. Кожаный пиджак дополнительно указывал на руководящий вид, а ослепительно белая рубашка подчеркивала ответственность, маячила надеждой на чистоплотность для всякого, кто входил и видел рубашку.
Их было – четное число. Я успокоился, осознав себя седьмым. С детства не любил все четное и соответствующую симметрию. Кажущийся порядок и стройность в рядах не выглядели красивыми, скорее простыми и глупыми. Выйти из четного ряда для меня – это шагнуть и чувствовать, чувствовать и шагать.
Вся разномастная Шестерка не признавала галстуков, не носила очков, не подбадривала приглашенного врача. Я отгонял впечатление засады, поправляя оправу своего оптического прибора и радуясь сделанному утром выбору не самого яркого галстука. Подсвечиваться не стоило, переливаться радужными цветами здесь – привлекать опасность. Так подсказывал специальный вегетативный узел, живущий и работающий пониже области сердца, правее, сразу под грудиной. Кожный покров молчал, словно был толстым и грубым. Ни тебе мурашек пресловутых, ни холодной потливости, в цвете кожи никаких предательских изменений не наблюдалось. Обычное для меня дело – внешнее спокойствие, а что внутри происходит – никому не известно.
Шестерка следователей прокуратуры знала про мою жизнь очень многое. Она черпала впечатления из бумаг, заботливо уложенных в картонную папку. Может быть, проясняла детали в других бумагах, скрытых в недрах организаций. Там существовал второй Андрей Игоревич, параллельный мне. Его жизнь документировалась буквально, и безжалостное перо не оставляло шансов усомниться в поступках и проступках другого. Сейчас два параллельных Андрея пересеклись, значит, зачем-то это было нужно. Только детали оставались неизвестны для Шестерки.
Почему я должен волноваться, а тем более бояться? Я могу гордиться сделанным предложением. Сверх серьезные мужчины позвали в свою компанию, попросили о помощи, взяли подписку о неразглашении, настроили меня на тайну. Ее надо раскрыть, а для этого, ни в каком случае не стоит избавляться от желания мести. Так мне казалось в тот момент.
17 сентября 2002 года
Надо вспоминать. Причем с начала, по мере наступления прошлого. Надо вернуться к зиме семидесятого года и под лупой рассмотреть снег, железные санки и шубу из кролика.
Меня везла на санках мама. Шли-ехали долго, и беспрерывно валил снег. Раньше снежинки были крупнее, белее и пушистее, их вообще было больше. Хоть как считайте и убеждайте в обратном, не получится. Мы утопали в сугробах, рассматривали вершины снизу и видели этот снег, замечали его присутствие.
Сестру катили на комфортных санях, с удлиненными плоскими полозьями из алюминия. Езда для сестры оказывалась мягче, все-таки напоминала вояж в карете. А я поджимал ноги, ощущал вокруг сплошное железо, закругленное и неудобное для сидения. Чугун подо мной, держусь за чугун, трясусь, как на облучке.
Сестра – девочка, к ней иные претензии и установки. Ее хвалит отец за умение кататься на лыжах без палок, а меня ругает за то, что не умею. Лучше бы принес эти палки, без них неудобно, особенно в гору. У меня с сестрой разные половые задачи, но одевают нас в похожие шубки. Сколько кроликов убили, чтобы утеплить двоих детей дошкольного возраста? Хорошо, я не был знаком с этими животными. Ношу на себе мех совершенно незнакомых животных. Мама не догадывается про мою сопричастность к убийству, она просто тащит санки. Наш маленький караван приближается к Дому офицеров.
А отец у меня, между прочим – военный. Не помню, в каком звании он тогда служил, не меньше капитана, но не выше майора. В званиях я не разбирался. Первые детские воспоминания – это снег, шубка и санки. На погоны обращать внимание – не мое это. Тем более, отец-капитан или отец-майор, какая разница? В Доме офицеров их собралось много, пришли с женами и детьми, заполнили собой два этажа и парадную лестницу внутри здания. Лица в масках и мундиры, платья и яркие костюмчики, – все перед глазами застыло широкой масляной картиной в золоченой раме. Если бы умел рисовать сейчас, ах, если бы умел рисовать.
Но еще отчетливее помню свой танец. Не движение посторонних людей, а то, как оно остановилось. Как сгрудились разные мамочки, побросав детей, и повисли на перилах офицеры. Всем видеть хотелось меня – такого маленького и азартного на минуту. Без сомнения, я участвовал в первом в жизни конкурсе. Пошел без костюма, без маски, без всяких там клоунско-мушкетерских штучек. Выиграл запланировано, с артиллерийским расчетом. Заказал музыку – твист, баянист присвистнул, но поддержал, как мог. А дальше совсем не сложно, приседал, выкручивался и напевал: «Эсперанса, Эсперанса». Это был мой бал. И затем овация, какой-то приз наверняка. Про приз – не помню. Содержание победы не в нем заключалось. Точно помню, что в качестве награды нашу семью пригласили в автобус в обратную дорогу. Заслуженные комфорт и быстрота за успех. А я не согласился. Более того, истерику устроил. Со слезами, с упираниями, резкими разворотами, – все как положено. Не могу объяснить причину содеянного. Уперся без причины. Всяческие уговоры ничего не дали, и караван двинулся домой прежним маршрутом, в прежнем составе.
На следующий день родители посматривали на меня странно, задумчиво и вопросительно. Сарафанное радио городка распространило весть об автобусе, попавшем в аварию. Ехали с новогодней елки, врезались в сугроб, вроде бы никто не погиб. Остальное – не считается.
Родиться нужно правильно. На свет следует производить себя в срок. Объясняю. Плохо радовать мир появлением нового человека в канун больших праздников. У людей настроение и так достаточное, веселья – хоть отбавляй, а тут дополнительный, отвлекающий повод. В сам праздник родиться – тем более беда, могут не заметить вовсе. Попробовать – после праздника? Усталые от еды и синие от питья рты понуро скажут: «Пусть будет». И больше ничего не скажут, потому что силы на излете, потому что эмоции высушены и выброшены.
Еще плохо родиться посреди лета. Свидетелей счастья мало, все куда-то разъехались, разбежались. Отпуск – странное слово, приятное на температурную ощупь, странное на слух. Оно преследовало мои дни рождения всегда. Я – летний, и сдается мне, что все, рожденные в подобную пору, страдали от одиночества праздников. А потом привыкали.
Надо научиться играть без посторонних. Простое дело и приятное. Одна голова – хорошо, а несколько голов – лишние. Гости в моей игре мешают, они ничего не понимают. Много глупых вопросов.
Солдатики построены в шеренгу. Это олово со значением, оно куплено мамой в Москве, в «Детском мире». Особенные солдатики – наемники, которым надлежит выполнить мой приказ. Барабанная дробь (люблю барабаны), и пошли шеренгой оловянной по ковровой дорожке немецкой. Дошли до определенной полоски – рубежа предстоящей атаки. Рассредоточиться. Рука заворачивает левый фланг, ему повезло по пересеченной местности скрытно выдвинуться и ждать. Терпение левого фланга – залог удачи. Центр и правые растянулись по всему фронту, делают вид, что их много, и атакуют. Падают под пулеметным огнем, на раненых не оглядываются, некогда. Ввязать неприятеля в бой до помрачения сознания и штыками, и ногами оловянными отодвигать его на ковре, полоску за полоской отвоевывать. Кто на войне видит сверху все? Кто спокоен и хладнокровен в решающую минуту? Командир без звания бросает левый фланг на решающий штурм позиций пластмассового, подаренного неприятеля. Врагу плохо, он гнется и плавится, он молчит и умирает в яростной битве, но все справедливо. Победило умное одиночество, привыкшее обходиться без посторонних мозгов.
Это игра периодическая – в солдатики. А о чем думал воин на вышке в своем одиночестве? Не ночь, не зима. Отличный обзор дороги между заборами, новый автомат на плече. Монотонность заборов, конечно, изнуряет. Близость воли, которую не достанешь рукой, кажется обидной и раздражающей. Наверное, он был слишком молод, чтобы стоять на посту. Не удержался от внутреннего соблазна – сделаться властителем судьбы человеческой, юность подвела. Зачем он разозлился на двух девушек – подружек-десятиклассниц? Почему он решил показать себя – понятно, но зачем?
Я тогда к речке Синьке направлялся по своим делам. Девушки шли далеко впереди, не интересные мне до первого выстрела. Короткими очередями из трех-четырех пуль солдат начал. Его так учили на полигоне мишень доставать. Девушки побежали в разные стороны не потому, что сообразили, – так получилось в ужасе. Это спасло одну, а другую – в гроб.
Бетон – он не холодный, как кажется, и не твердый. Если прижаться к нему всем телом, спрятавшись за перемычку, то шершавая поверхность приятно касается коленок и щеки. Я уткнулся лицом в стену, распластался вертикальным образом, и только голова повернута вбок, левой щекой вплотную так, чтобы слиться с забором, но чтобы видно было мертвую девушку. Интересно и страшно, и запах смерти необыкновенно-волнующий висел в воздухе. Может, этот запах защитил меня, прижав к бетону, сделал мгновенно взрослее.
Все-таки, экзокринные железы выделили феромоны стремительного порядка во внешнюю среду, я сам их учуял. Они обеспечили эволюционное преимущество перед девушкой, лежавшей на дороге. Особый запах, который не осознаешь, вызывает немедленную поведенческую реакцию. Он иногда притягивает другого человека или отталкивает, вызывает приятное возбуждение или отторгающую брезгливость.
Солдат-хищник уходил после стрельбы быстро, почти бежал, чувствуя носом собирающуюся погоню. Химические вещества вскипятили его кровь и не позволяли подумать хотя бы на час вперед, а тем более дальше, но четкость мысли сейчас потрясала, делала солдата неуловимым. Движения приобрели особую пластику и скорость. Пока смертоносный допинг действует, хищника не поймать. И лишь только он выдохнется, позволит себе расслабить тело и мозг, уснет на короткое время в лесу, загородившись деревьями, лишь только перед засыпанием подумает, что ушел от погони и обнимет автомат, как плюшевую игрушку, которую стискивают в объятиях по причине тревожности, – вот тогда его окружат недавние товарищи-солдаты. Хищник, не проснувшись окончательно, не сопротивляясь, согласится расстаться с оружием и короткой свободой, случившейся первый и последний раз в его жизни.
Сон многое решает. Это маленькое ежесуточное умирание и лишает сил, и преподносит свежие. Человек рождается вновь каждое утро, вспоминает, кем он был вчера – в прошлой жизни. Бабочкой, пиявкой, кузнечиком или инфузорией, видимой только в микроскоп и дурно пахнущей. Солдата отвезли в клетку, он был в прошлой жизни волком, а девушку хоронили в платье невесты, целовали в лоб. Она тоже заснула, она была в прошлой жизни человеком.
18 сентября 2002 года
В детский сад я и сестра не ходили, с нами общалась мама. Ничего не знаю про чужие горшки, про обязательный туалет по расписанию. Предполагаю, что и играть там надо было всем вместе. Массовость меня не возбуждала.
Если я проникал иногда на территорию садика, то отмечал резкое отличие от двора. Все зеленое и ухоженное, с правильными клумбами и кустами, с покрашенными верандами и скамейками, все квадратное и прямоугольное, и даже если круглое, то все равно с углами, квадратное.
Дворовый интерьер состоял из желто-серого песка, серо-черных сараев, помойки с армадой мух, чисто-желтых домов, окружавших двор, и всяких мелочей. Уложенные и разбросанные дрова, по которым бегали мы, по которым один раз носился петух без головы. В детском дошкольном учреждении вряд ли такое безголовье увидишь.
Еще стояла тройка скамеек в вечной тени дома. На одну из них я, потрудившись в играх, ложился на живот, ждал, когда всунется обратно грыжевой мешок, вскакивал и продолжал накачивать его дальнейшей беготней. Двор привык к такой странности: мальчик легко забывается с саблями, да с мячом, потом серьезно затихает на животе, игнорируя стеснение. Мальчик – как мальчик. Тем более, что грыжа мучила недолго.
Однажды, мама в момент приступа отвезла меня в больницу, где собирались прооперировать, но прежде решили пару часов подождать, а я признаков беспокойства не подавал, и мешок не вылезал. Полное паховое здоровье на операционном столе. Хирург плюнул и отправил домой до нового обострения. Похоже, кто-то из нас испугался, я или грыжа, так как никакой новой радости для ножа больше не возникало.
Где-то тут же, в период раннего детства, но уже не такого раннего, чтобы не помнить, произошло легкое инфекционное событие. Оно какой-то мутью отложилось в памяти, обрывками и впечатлениями отчаянного недоразумения. Будто я побывал в концлагере, будто вся наша семья там побывала. Шагнули в комнату перед газовой камерой, а потом повезло, и кто-то там передумал травить.
Историю можно назвать «чикен-покс». Это, если латинские буквы читать на русский манер. Ветряная оспа разлеталась по городу и представляла угрозу для населения. Уж я не знал, в чем там глобальность угрозы? Сейчас точно знаю – ни в чем. А тогда согнали нашу семью в полном составе в поликлинику, согнали в специально выделенный кабинет и … попросили раздеться. Догола. Всю семью. Пожалуй, не попросили, а приказали. Орали на маму, которая почему-то не хотела раздеваться, заодно досталось сестре, которая смотрела на маму и тоже – не хотела. С криками, с угрозами, с обвинениями, с раздражением большие люди в белых халатах искали на наших телах небольшие прыщики с серозным содержимым. Чикен-покс искали. Не нашли.
Остался осадок, как в моче. Муть осталась, словно ногой в водоем, а там ил всколыхнулся и долго еще портит прозрачность водоема. Я в более взрослом состоянии книжку читал «Никогда не забудем». В книге написано про детей во время войны, про их геройства и про их страх в немецких лагерях, про газовые камеры. Детали не помню, а только – «никогда не забудем».
Привычка к своему двору важна и устойчива, происходящие неприятности в нем воспринимаются по-житейски, без трагических эмоций и злопамятства. Иное дело – Москва. Огромный мир с огромными неприятностями. Столица впечатлила меня и шириной, и высотой, и размеры громадные нравились мне чрезвычайно. Все уходило в небо, в бесконечность, по сторонам, прямыми линиями и изогнутыми восьмерками, и в глубину. Под землей та же бесконечность, просторы залов, музыка движущихся лестниц, приятная напряженность от желания – ничего не пропустить. Первый раз знакомство с Москвой происходило проездом. Вокзал, ВДНХ, все.
Семья куда-то двигалась, может на Урал, или на Север, или в Крым. Только три направления из четырех возможных. На карте страна великая представлялась лохматой, бегущей собакой, у которой глаз – Москва. Западное направление – прямо в пасть, нет уж, только к ушам, передним лапам и в направление хвоста. До задней, дальневосточной лапы и до самого камчатского хвоста понятно, что не добраться, но хотя бы – в направлении.
Пустяковый эпизод возник на подступах к ВДНХ. Виноватыми считаю покорителей космоса, в чью честь стела как раз и была установлена, родителей, не объяснивших, как надо к руке прикрутить нитку, продавщицу, улыбавшуюся в ответ на горе, сестру, у которой воздушный шарик не улетел. А мой взмыл в небо, и ослепительный фон его полета (слишком голубое небо, далекая ракета на кончике стелы) только подчеркивал горе. Шарик, наполненный какой-то легкой гадостью, устремился в обитель космонавтов, слезы долго не останавливались в своем течении. Не успокаивали никакие шутки из толпы, никакие обнимания мамы, ничего не помогало, а утешить покупкой нового шарика не догадались или денег не было.
Между прочим, одно из самых обидных впечатлений детства, а может и самое обидное.
Дошкольное – как глубина подземная. Сразу все не откопаешь, слой за слоем нужно оголять. Очевидные кости прошлого, конечно, торчат не прячутся, белеют и царапают краями сломанными. А осколки от костей и мелочь сопутствующая запросто на поверхность не покажутся, их надо с археологической аккуратностью, с вежливостью сапера и педантичностью психоаналитика вытаскивать на свет. Может лопаткой подрыть, но чаще ручками, может иногда закопать обратно хочется, но это уже похоронами называется. Не зарывать! Достал тайное и давнишнее, будь смел предъявить самому себе в первую очередь, будь добр рассмотреть полежавшее внимательно, тогда и толк от всех этих земляных работ будет.
Захотелось мне как-то, маленькому, тетрадку иметь. Обязательно, чтобы новая была и в клеточку. Мама листки предлагала вырванные, недописанные, одиночные и двойные, всякие. Но нужна было целая, новая, с обложкой тетрадь. Андрюша собирался рисовать, как тут остановишь. А рисовал я следующее: на каждой странице треугольники или квадраты, по одной фигуре на страницу, больше ничего, и назывались они палатками. Часть фигур раскрашивал в цвета, заштриховывая карандашом, но и чистые площади оставлял с обозначенным только контуром. Недовольство родителей вытекало из недоумения. Понять такой абстракционизм не представлялось возможным, тетрадь смотрелась исчерченной и испорченной. Баловство, а не искусство, разочарование родительское полное. Отсюда вывод обоснованный: не художник растет.
Захотелось мне как-то, взрослому, разобраться в давнишнем происшествии с нарисованным. Профессионал указал сразу на желание защититься-спрятаться в палатках, отгородиться от внешнего мира. Затем предположил, что Кесарево сечение дает о себе знать: «На божий свет появился ты, Андрей Игоревич, путем облегченным и быстрым, не трудился, не пыхтел, а только с помощью акушерской. Вины никакой твоей нет в этом, а забота есть. Поэтому теперь тернистым путем идешь, борцом с несправедливостью числишься. Зато, видя несовершенство мира, испытываешь сладкую тягу к переделыванию окружающего. Это стремление творчеством зовется, в нем твой смысл по жизни со всеми сложностями и предательствами. Палатка в таком походе нужна, да и не одна, пожалуй».
Остальное я сам додумал. И про строгое расположение фигур, прямоту линий, и про то, что тетрадь важно подписать на обложке. Таким образом, признание и собственность приобретали весомое значение. Не то, что листья, облетающие по каждой осени и сгнивающие в земле. Тлен, да и только. Хотелось не разбрасываться легковесными и жалкими листочками, а скрепить. Представление о начатом и завершенном укладывались в одну тетрадку и для того возрастного момента считаю их вполне достаточными. Что касается родительской оценки нарисованного? Непонимание тоже пришлось кстати, намекнуло, что выбираться придется самостоятельно. Натворил, построил, объясняй людям – зачем? Не хотят слушать или дураки, не объясняй, залезай в палатку и думай.
Тетрадь пряталась рядом с красной коробочкой, не пойми, откуда взявшейся. В таких еще медали и ордена выдают, почетные знаки и отличительные принадлежности. У меня в коробочке покоились красивые, цветные бумажки, большей частью являвшиеся фантиками, но не только. Подбирались особенные обертки, выделявшиеся своим лоском или характером, редкостность тоже имела значение. Обладать тем, что уже есть у кого-то – бессмысленно. Подражание – это возня, скука смертная, против жизни направленная. Фантики (так их назовем) являлись основной составляющей «секрета».
Все ребята, не обремененные детским садом, начинали день с обхода тайных мест. Под кустом разрывалась ямка, на дно которой фантик укладывался, а сверху стекло, и все присыпалось землицей. Для маскировки использовались изощренные приемы, лишь бы конкурирующая сторона не нашла. За первенство в игре боролись как командами, так и личным образом, поэтому «секреты» делились на общие и индивидуальные. Задача: отыскать спрятанное неприятелем, уничтожить «секрет», предварительно высмеяв его скудность и убожество, а фантик становился трофеем. В некоторых, общепризнанных местах под кустами устраивались ловушки, содержащие в себе осколки стекол. Неосторожный соперник, разрывая находку, ранил пальцы о стекла и потом в ярости вытаптывал «секрет». Кровь неприятеля – лучшее и лакомое, что удавалось в секретной игре.
Проблем в деле было много, главными из которых являлись дефицит плоских стекол и нехватка тайных мест. Когда удавалось обнаружить на помойке (а где еще?) большое оконное, точнее – остатки бывшего оконного, то пиршество команды растягивалось на часы. Разбивали на более мелкие кусочки, делили добычу, потом каждый распоряжался своей долей по усмотрению.
Команда состояла из нескольких человек обоих полов. Набор в нее осуществлялся по принципу – товарищи. Соперники тоже дружили между собой, а в крупных массовых играх и с нами. Случались переходы из одной команды в другую, предательства иногда случались. Тогда приходилось перепрятывать все «секреты». Округа под кустами была нашпигована до предела ямками. Пока нетронутые и уже разоренные схроны, новые, старые, забытые и возрожденные, – каких только не существовало. Самыми ценными «секретами» для меня были индивидуальные, места для которых подбирались с особой заботой. Путешествия в поиске таких мест уводили подальше от двора. Если в командном первенстве расчет все-таки делался на возможность для соперника – найдет, пусть постарается, но найдет, то в личном «секрете» тайна была абсолютной. Собственная загадка не предусматривала разгадку, не предназначалась никому, тем более чужакам.
Я двигался по малоизученному маршруту с каким-то необыкновенным фантиком и стеклом в руках. Оставил дома сестру и приятеля Генку, сейчас слишком интимным представлялось возложенное на самого себя задание. Очень далеко уходить нельзя, потому как проверять спрятанное требовалось не реже одного раза в три дня. Место хотелось найти не оголенное, чтобы и посидеть немного над ним можно было. В сторону леса дорога смотрелась перспективнее, и отдельные высоченные деревья на подходе к массиву привлекали внимание. Корни растительных гигантов выходили на поверхность, будто объевшиеся змеи вывалились из укрытия – полежать, переваривая пищу. Хотелось найти это укрытие, оно подошло бы наилучшим образом. Змеиная охрана – незаметная и эффективная ловушка для неприятеля, почище осколков стекла. Я подошел близко к самому толстому корню-анаконде и оглядел его. Серая шкура, упитанное тело, брюхо вросло в землю без зазоров, только в одном месте почва провалилась под животом корня. Дыра чернела, и дух из нее шел не лесной, а своей сладостью и теплом напоминавший сырое мясо. Глубину хода можно было проверить, просунув длинный прут в жерло. Я так и сделал, обломав тополиную ветку. Никакого конца дыре не нашел. Прут, и даже моя кисть руки без усилий внедрились в подземное пространство. Продвигать дальше предплечье я побоялся, да и вряд ли имелся смысл в этом.
Мясной дух парил и скорее пугал, чем привлекал своей сущностью. Пожалуй, одновременно и настораживал, и вызывал любопытство. Я присвоил дыре определение – нора, присел на анаконду чуть в стороне от отверстия и задумался. Такой ход с особым запахом попался мне впервые, его предназначение было совершенно не ясным, а нора зияла с предостережением. Вспомнил: зачем пришел, повертел фантик в руке, сунул очень быстро в дыру, торопился действовать, будто боялся зубов неизвестных, стекло выбросил и ушел от странного места. Больше к этому дереву я не подходил, стараясь забыть про пережитое.
К красной коробочке с того дня мой интерес потерялся, к игре в «секреты» интерес пропал тоже. Повинуясь неизвестной воле, я притих. Тем более, что август выжимал из себя последние силы. Школа показалась, как гора, неожиданно надвинувшись на все дворовые страсти и заткнув их каменными устоями.
19 сентября 2002 года
От первого класса осталось мало: фотография и неправильное первое сентября. До сих пор с глянцевой бумаги на меня глядит учительница в овале с шиньоном на голове, и я – лопоухий октябренок в каком-то особом пиджаке без ворота. Мою прическу в парикмахерской мама называла: «Только чубчик оставить». И оставляли, по высшему разряду. Первого сентября чубчик предстал перед шиньоном, но сначала мы с сестрой пришли не в ту школу и добрались до той лишь ко второму уроку. Все инструкции по правилам поведения пропустил, а детский сад не посещал, вот и наблюдал какое-то время за одноклассниками: как руку поднимают, как говорят и что говорят. Можно сказать – наблюдал, а можно – подсматривал. По педагогическим канонам это была – адаптация.
Пожалуй, еще одно воспоминание от первого класса сохранилось: общешкольный праздник книги в дни каникул, в который меня буквально втолкнули для участия. По воле случая и учительницы в шиньоне оказался маленький Андрюша среди знатоков творчества Самуила Яковлевича Маршака (всегда произносил его фамилию, имя и отчество полностью). Никто не знал, что я фанател от этого поэта и толстенную книгу из восьмисот шестидесяти четырех страниц выучил наизусть. А к тому весеннему конкурсу моя адаптация давно закончилась, я уже не молчал и про Самуила Яковлевича Маршака тем более. Опять про приз не помню, главным итогом явился шок и позор у всяких там шестиклассников. Их заткнули, и кто?!
Родители и болезни не позволяли расслабиться. Семья осуществила переезд в город-герой Волгоград, в котором мальчик Андрюша должен был пойти во второй класс. Не сразу пошел. Одна тысяча семьдесят второй год. Дизентерия. Первое сентября, шесть часов утра, и машина скорой помощи увозит меня в больницу. Везли в бреду, мерещились лисы, пытавшиеся напугать меня, захватив сознание. Провалявшись месяц в инфекционном отделении на другом конце много-многокилометрового города-героя, считаю, что отделался легко, ибо в низовьях Волги в тот год, подобно Стеньке Разину, гуляла холера. Специфика инфекционки подразумевала: туда, больным детям книжки-игрушки передавать можно, а обратно забирать из отделения – нельзя. Мама принесла в жертву единственную книгу – о лисенке. Его унес орел в гнездо. Маленького и рыжего искали все сородичи, а божьи коровки помогали в поисках, обозначая своими красными спинками путь к логову страшного хищника. Вырвавшись из лап дизентерии, также как лисенок из орлиных когтей, я прибыл на адаптацию – номер два, в школу – сто один.
Трехзначный номер учебного заведения, убежден, откладывает отпечаток на характер заведения. Дикое количество людей, классы на буквы «е» и «ж». Ничего личного, сплошные потоки общественного сознания в коридорах, обязательная сменная обувь, которую надо переодевать уже на входе, наглые дежурные из старшеклассников и незнакомые одноклассники. Больше всего не люблю в человеке наглость и глупость, тем более, если оба качества совокупились в одной голове. Это я вспомнил юных вахтеров сто первой школы. Подумаешь, замечание получил, и долго не пускали, а у меня застряло. С той поры, а может и раньше есть четкое осознание: нельзя мне замечание делать, тем более случайным и глупым людям. Во-первых, не за что делать, повода не давал и не даю. Во-вторых, достаточно намека, и мое стремление к безупречности отшлифует шероховатости. Только – не замечание, очень прошу. Считаю, что имею право на отсутствие кнута. Лучше конкурс какой-нибудь для стимуляции. Например, таблица умножения. Мы учились со второй смены и вечерами отпускали первыми домой тех, кто преуспел в «семью шесть» (сорок два).
Упражнение на реакцию:
- Девятью четыре?
Молниеносное вскидывание руки:
- Тридцать шесть.
- Андрей, можешь идти домой.
Примитивная, быстрая победа. Или, по секундомеру чтение на скорость. За одну минуту – сто двадцать пять слов.
- Можешь больше не стараться.
В тот год произошло событие, сделавшее меня предателем.
Рядом с домом располагался рынок, на котором по воскресеньям продавали все и животных тоже. В день ракетных войск и артиллерии мама купила на базаре кролика и подарила отцу – артиллеристу в отставке. Назвали зверя Яшкой, зверь имел типичный белый цвет, жил на балконе, по разрешению заходя в комнаты. В домашней обстановке встречался с хомяком, тоже белым, они смотрелись гармонично, как большой и маленький брат. В южном городе Волгограде зимой бывало морозно, тогда Яшка вскакивал на подоконник и стучал лапами в оконное стекло, просился в тепло. Кролика пускали, зверь здоровался с маленьким братом, отогревался и возвращался на балкон. Такова уж была его звериная доля. Кто-то, ошибочно научил родителей поднимать Яшу за уши, они и поднимали беднягу. Я чувствовал в способе неправильность, но взрослые убеждали, обезболивали мои сомнения. В конце концов, смирился, тем более, что кролик выглядел вполне радостным, продолжая жить.
Опять что-то быстрее всех сделал я в тот весенний день в школе, вернулся домой пораньше, пошел в туалет и осуществлял акт диуреза. Взгляд сразу наткнулся на белую шкуру, растянутую под потолком на веревке. Догадался, не поверил глазам своим, бросился к матери, а она подтвердила: приходил сосед и, тюкнув молотком по голове, лишил Яшку жизни. Мама открыла холодильник и показала горку мяса. Я плакал долго, а потом наступило предательство. Оно не планировалось, оно не изменило во мне ничто человеческое, предательство состоялось обыденно, но не перестало от этого быть таковым. Я съел Яшку, и тушеное мясо друга оказалось вкусным.
Хомяк умер спустя короткое время. Не думаю, что тосковал, скорее всего – совпадение. Диагноз: старость, мною был поставлен на основании выросших необыкновенной длины усов у хомяка незадолго до кончины.
В героическом городе детям невозможно прожить без стрельбы и имитации военных действий. Впрочем, в любом городе мальчишкам без этого никак. Присоединяющиеся к ним девочки играют в войну от скуки и за компанию, в редких случаях с настоящим интересом, но тогда их любопытство не соответствует женскому, а наоборот, вызывает подозрение. Как бы то ни было, а ватаги пацанов с примесью девчонок перемещались по волгоградским степным просторам, изрезанным оврагами. Сам по себе овраг – отличное место для любой игры, а если вдобавок земля насыщена останками Великой Отечественной, то ощущение всамделишной войны заводит сильно. В семьдесят втором году я находил немецкую каску, гильзы, искореженное железо смутного происхождения. Мне казалось, что спустя двадцать семь лет и похоронили-то не всех. Вот так бродил среди верблюжьей колючки и чуял косточки солдатские. На Мамаевом кургане, обустроенном и обросшем травой, достаточно было присесть, чуть порыться в почве и глядь – осколок настоящий. Я его держал в красной коробочке, но потерялось железное эхо со временем.
Главные мальчишеские стрельбы происходили не в степи, а на трамвайной линии. На упомянутом в связи с кроликом рынке покупались специальные пистоны, затем на рельсы укладывались. Оставалось затаиться в траншее и ждать. Ни о чем не подозревающий трамвай наезжал со скоростью на пистоны, раздавалась оглушительная стрельба, трамвай испуганно тормозил, через несколько десятков метров наезжал уже на одиночные бомбочки, терялся окончательно, почти останавливался или останавливался, и потом пробирался до конечной в шоке. Партизанили мы так, удовольствие бешеное. Рассудок весь оставлялся в школе, и только восторг под грудиной имел значение.
Не могу сказать, каково мне жилось в ту пору в Волгограде, не задумывался, но знал, что маме было плохо. Она не работала, с отцом отношения не ладились, климат маму не устраивал тоже. Вероятно, тосковала по брату и сестрам, которые обосновались на Севере. Часто говорила, что песок на зубах чувствует, и давление от жары, плохо. С развитием родительских ссор произошло решение об очередном переезде. Междугородний обмен – дело хлопотное, долгое, поэтому у меня было время на разные события.
Сначала расскажу про рыбалку с ночевкой на Волге. Ловили с баржи, на ней я и спал, завернутый в одеяло. Конечно, на второклассника никто не рассчитывал всерьез, лишь бы не мешал своим присутствием. Посреди ночи я проснулся, пошел побродить по барже и услышал колокольчик, привязанный к толстой леске. Леска – словно жила натруженная, даже сильнее, напряглась и звенела. Взрослых по близости не оказалось, я стал тянуть струну изо всех сил и получалось. Когда из воды показался судак (про название позже узнал), подскочил отец и помог вытащить. Рыба смотрелась страшно, расставляя колючки, а меня распирала, подобно колючкам, гордость. Распирала и светилась матовым, как чешуя рыбы при лунном свете.
Многое той ночью для меня оставалось загадочным. Кто-то из нашей бригады поймал какого-то осетра, вроде бы случайно. Его нельзя было ловить и поэтому, мне даже не показали рыбину. Отец заговорщицким голосом поведал о необыкновенном улове, о том, что надо молчать, иначе рыбака посадят в тюрьму на один год. Этот осетр, якобы, небольшой, а бывают с человеческий рост.
Впечатления о первой рыбалке не сделали меня рыбаком. Зацепился за другое, пока только краешком желания. Понравился аквариумный мир – застекольная организация. Отличие от ловли выглядит простым, но мне кажется – не в этом дело. Власть над бьющейся в руках рыбой коротка, а аквариум полон постоянной власти, собственной мысли об устройстве подводного мира. В восемь лет я увидел многоцветье будущих возможностей, но раскрыться внутреннему стремлению суждено было позже. Рыбка в банке меня не устраивала, хотелось царства, многообразия и контроля над многочисленностью. Возраста не хватило на аквариум, не созрел к восьми годам, созревание состоялось позже.
Какое-то коллекционирование должно было нагрянуть все равно. Собирание предметов – очень мужское занятие, но неодушевленное. Копить, складывать, накалывать, приклеивать, выставлять на полку и теребить руками, хвастаться перед другими, искать новый экземпляр – это очень мужское, первоначальный этап власти, над неживым. Только вот застревание на нем может обернуться бедой. Куда как сложнее управлять движущимся, растущим, питающимся объектом, который в любой момент может умереть и все равно умрет в конце.
Официально я начал со значков, хотя до них были трофейные фантики, рисунки палаток в тетради. Фалеристику одобрила мама и даже помогла. Она нашила на картон красную материю, и у меня появилась возможность цеплять и застегивать значки. Они из коробочки переместились в ряды, выстраиваясь по темам, по смыслу и так, как вздумается коллекционеру. Цвет фоновой материи мама подсмотрела у сестры, а та у кого-то еще, и все жили в одном государстве, а может опять не в этом дело. Красная площадка для значков смотрится красиво. В таком обрамлении экземпляры покоятся чинно, их не стыдно пристегнуть. Когда подрос и неоднократно осматривал гробы с покойниками, запомнил, что почти всегда ящики красной материей обтянуты. Только один раз видел, как хоронили старую еврейку в зеленом гробу. Цвет выбирал ее сын. Этот сын никогда ничего не коллекционировал, был мягок и трусоват, любил поговорить, любил красную мягкую мебель, но выбрал для матери зеленый гроб. Что-то в этом особенное демонстрировалось для людей, что-то, вызывающее непонимание и злобу.
Не хочу больше про Волгоград вспоминать, семья уехала оттуда. Лично я вывез грамоту за отличную учебу и примерное поведение во втором классе.
20 сентября 2002 года
Первый был высоким, широколицым, с отчетливым животом, длинными руками, указывающими, куда присесть. Он так и сказал: «Присаживайтесь, пожалуйста, Андрей Игоревич». Второй смотрелся больным или сильно уставшим, с полуокружностями под глазами, со спокойной уверенностью в этих самых глазах. Третий держал папку, находился от меня справа, изучал меня внимательно. Приходилось поворачивать голову для ответа ему взглядом и словом. Еще у Третьего выделялся нос, может быть до степени, присущей настоящему и хорошему сыщику. Четвертый не спал, сейчас и здесь это было невозможно. Однако желал сна и думал весь час о том, чтобы не уснуть. Пятый оказался большим, не менее высоким, чем Первый. Пятый прятался между Вторым и Четвертым, поэтому обратил на себя внимание не сразу, а когда вытащил ноги из-за стульев. И пиджак серый, и голубоватая рубашка, и другие обыкновенные принадлежности одежды не способствовали моей реакции на Пятого. Его смело можно было причислять к незаметным, в когорту которых, по-видимому, он и входил. Шестой – единственный, кто сидел за столом, причем умело, не прячась, не возвышаясь над ним. Сидел слитно с мебелью, с кабинетом, ощущая неразрывную связь с поставленной задачей и вверенным ему коллективом. Кожаный пиджак дополнительно указывал на руководящий вид, а ослепительно белая рубашка подчеркивала ответственность, маячила надеждой на чистоплотность для всякого, кто входил и видел рубашку.
Их было – четное число. Я успокоился, осознав себя седьмым. С детства не любил все четное и соответствующую симметрию. Кажущийся порядок и стройность в рядах не выглядели красивыми, скорее простыми и глупыми. Выйти из четного ряда для меня – это шагнуть и чувствовать, чувствовать и шагать.
Вся разномастная Шестерка не признавала галстуков, не носила очков, не подбадривала приглашенного врача. Я отгонял впечатление засады, поправляя оправу своего оптического прибора и радуясь сделанному утром выбору не самого яркого галстука. Подсвечиваться не стоило, переливаться радужными цветами здесь – привлекать опасность. Так подсказывал специальный вегетативный узел, живущий и работающий пониже области сердца, правее, сразу под грудиной. Кожный покров молчал, словно был толстым и грубым. Ни тебе мурашек пресловутых, ни холодной потливости, в цвете кожи никаких предательских изменений не наблюдалось. Обычное для меня дело – внешнее спокойствие, а что внутри происходит – никому не известно.
Шестерка следователей прокуратуры знала про мою жизнь очень многое. Она черпала впечатления из бумаг, заботливо уложенных в картонную папку. Может быть, проясняла детали в других бумагах, скрытых в недрах организаций. Там существовал второй Андрей Игоревич, параллельный мне. Его жизнь документировалась буквально, и безжалостное перо не оставляло шансов усомниться в поступках и проступках другого. Сейчас два параллельных Андрея пересеклись, значит, зачем-то это было нужно. Только детали оставались неизвестны для Шестерки.
Почему я должен волноваться, а тем более бояться? Я могу гордиться сделанным предложением. Сверх серьезные мужчины позвали в свою компанию, попросили о помощи, взяли подписку о неразглашении, настроили меня на тайну. Ее надо раскрыть, а для этого, ни в каком случае не стоит избавляться от желания мести. Так мне казалось в тот момент.
17 сентября 2002 года
Надо вспоминать. Причем с начала, по мере наступления прошлого. Надо вернуться к зиме семидесятого года и под лупой рассмотреть снег, железные санки и шубу из кролика.
Меня везла на санках мама. Шли-ехали долго, и беспрерывно валил снег. Раньше снежинки были крупнее, белее и пушистее, их вообще было больше. Хоть как считайте и убеждайте в обратном, не получится. Мы утопали в сугробах, рассматривали вершины снизу и видели этот снег, замечали его присутствие.
Сестру катили на комфортных санях, с удлиненными плоскими полозьями из алюминия. Езда для сестры оказывалась мягче, все-таки напоминала вояж в карете. А я поджимал ноги, ощущал вокруг сплошное железо, закругленное и неудобное для сидения. Чугун подо мной, держусь за чугун, трясусь, как на облучке.
Сестра – девочка, к ней иные претензии и установки. Ее хвалит отец за умение кататься на лыжах без палок, а меня ругает за то, что не умею. Лучше бы принес эти палки, без них неудобно, особенно в гору. У меня с сестрой разные половые задачи, но одевают нас в похожие шубки. Сколько кроликов убили, чтобы утеплить двоих детей дошкольного возраста? Хорошо, я не был знаком с этими животными. Ношу на себе мех совершенно незнакомых животных. Мама не догадывается про мою сопричастность к убийству, она просто тащит санки. Наш маленький караван приближается к Дому офицеров.
А отец у меня, между прочим – военный. Не помню, в каком звании он тогда служил, не меньше капитана, но не выше майора. В званиях я не разбирался. Первые детские воспоминания – это снег, шубка и санки. На погоны обращать внимание – не мое это. Тем более, отец-капитан или отец-майор, какая разница? В Доме офицеров их собралось много, пришли с женами и детьми, заполнили собой два этажа и парадную лестницу внутри здания. Лица в масках и мундиры, платья и яркие костюмчики, – все перед глазами застыло широкой масляной картиной в золоченой раме. Если бы умел рисовать сейчас, ах, если бы умел рисовать.
Но еще отчетливее помню свой танец. Не движение посторонних людей, а то, как оно остановилось. Как сгрудились разные мамочки, побросав детей, и повисли на перилах офицеры. Всем видеть хотелось меня – такого маленького и азартного на минуту. Без сомнения, я участвовал в первом в жизни конкурсе. Пошел без костюма, без маски, без всяких там клоунско-мушкетерских штучек. Выиграл запланировано, с артиллерийским расчетом. Заказал музыку – твист, баянист присвистнул, но поддержал, как мог. А дальше совсем не сложно, приседал, выкручивался и напевал: «Эсперанса, Эсперанса». Это был мой бал. И затем овация, какой-то приз наверняка. Про приз – не помню. Содержание победы не в нем заключалось. Точно помню, что в качестве награды нашу семью пригласили в автобус в обратную дорогу. Заслуженные комфорт и быстрота за успех. А я не согласился. Более того, истерику устроил. Со слезами, с упираниями, резкими разворотами, – все как положено. Не могу объяснить причину содеянного. Уперся без причины. Всяческие уговоры ничего не дали, и караван двинулся домой прежним маршрутом, в прежнем составе.
На следующий день родители посматривали на меня странно, задумчиво и вопросительно. Сарафанное радио городка распространило весть об автобусе, попавшем в аварию. Ехали с новогодней елки, врезались в сугроб, вроде бы никто не погиб. Остальное – не считается.
Родиться нужно правильно. На свет следует производить себя в срок. Объясняю. Плохо радовать мир появлением нового человека в канун больших праздников. У людей настроение и так достаточное, веселья – хоть отбавляй, а тут дополнительный, отвлекающий повод. В сам праздник родиться – тем более беда, могут не заметить вовсе. Попробовать – после праздника? Усталые от еды и синие от питья рты понуро скажут: «Пусть будет». И больше ничего не скажут, потому что силы на излете, потому что эмоции высушены и выброшены.
Еще плохо родиться посреди лета. Свидетелей счастья мало, все куда-то разъехались, разбежались. Отпуск – странное слово, приятное на температурную ощупь, странное на слух. Оно преследовало мои дни рождения всегда. Я – летний, и сдается мне, что все, рожденные в подобную пору, страдали от одиночества праздников. А потом привыкали.
Надо научиться играть без посторонних. Простое дело и приятное. Одна голова – хорошо, а несколько голов – лишние. Гости в моей игре мешают, они ничего не понимают. Много глупых вопросов.
Солдатики построены в шеренгу. Это олово со значением, оно куплено мамой в Москве, в «Детском мире». Особенные солдатики – наемники, которым надлежит выполнить мой приказ. Барабанная дробь (люблю барабаны), и пошли шеренгой оловянной по ковровой дорожке немецкой. Дошли до определенной полоски – рубежа предстоящей атаки. Рассредоточиться. Рука заворачивает левый фланг, ему повезло по пересеченной местности скрытно выдвинуться и ждать. Терпение левого фланга – залог удачи. Центр и правые растянулись по всему фронту, делают вид, что их много, и атакуют. Падают под пулеметным огнем, на раненых не оглядываются, некогда. Ввязать неприятеля в бой до помрачения сознания и штыками, и ногами оловянными отодвигать его на ковре, полоску за полоской отвоевывать. Кто на войне видит сверху все? Кто спокоен и хладнокровен в решающую минуту? Командир без звания бросает левый фланг на решающий штурм позиций пластмассового, подаренного неприятеля. Врагу плохо, он гнется и плавится, он молчит и умирает в яростной битве, но все справедливо. Победило умное одиночество, привыкшее обходиться без посторонних мозгов.
Это игра периодическая – в солдатики. А о чем думал воин на вышке в своем одиночестве? Не ночь, не зима. Отличный обзор дороги между заборами, новый автомат на плече. Монотонность заборов, конечно, изнуряет. Близость воли, которую не достанешь рукой, кажется обидной и раздражающей. Наверное, он был слишком молод, чтобы стоять на посту. Не удержался от внутреннего соблазна – сделаться властителем судьбы человеческой, юность подвела. Зачем он разозлился на двух девушек – подружек-десятиклассниц? Почему он решил показать себя – понятно, но зачем?
Я тогда к речке Синьке направлялся по своим делам. Девушки шли далеко впереди, не интересные мне до первого выстрела. Короткими очередями из трех-четырех пуль солдат начал. Его так учили на полигоне мишень доставать. Девушки побежали в разные стороны не потому, что сообразили, – так получилось в ужасе. Это спасло одну, а другую – в гроб.
Бетон – он не холодный, как кажется, и не твердый. Если прижаться к нему всем телом, спрятавшись за перемычку, то шершавая поверхность приятно касается коленок и щеки. Я уткнулся лицом в стену, распластался вертикальным образом, и только голова повернута вбок, левой щекой вплотную так, чтобы слиться с забором, но чтобы видно было мертвую девушку. Интересно и страшно, и запах смерти необыкновенно-волнующий висел в воздухе. Может, этот запах защитил меня, прижав к бетону, сделал мгновенно взрослее.
Все-таки, экзокринные железы выделили феромоны стремительного порядка во внешнюю среду, я сам их учуял. Они обеспечили эволюционное преимущество перед девушкой, лежавшей на дороге. Особый запах, который не осознаешь, вызывает немедленную поведенческую реакцию. Он иногда притягивает другого человека или отталкивает, вызывает приятное возбуждение или отторгающую брезгливость.
Солдат-хищник уходил после стрельбы быстро, почти бежал, чувствуя носом собирающуюся погоню. Химические вещества вскипятили его кровь и не позволяли подумать хотя бы на час вперед, а тем более дальше, но четкость мысли сейчас потрясала, делала солдата неуловимым. Движения приобрели особую пластику и скорость. Пока смертоносный допинг действует, хищника не поймать. И лишь только он выдохнется, позволит себе расслабить тело и мозг, уснет на короткое время в лесу, загородившись деревьями, лишь только перед засыпанием подумает, что ушел от погони и обнимет автомат, как плюшевую игрушку, которую стискивают в объятиях по причине тревожности, – вот тогда его окружат недавние товарищи-солдаты. Хищник, не проснувшись окончательно, не сопротивляясь, согласится расстаться с оружием и короткой свободой, случившейся первый и последний раз в его жизни.
Сон многое решает. Это маленькое ежесуточное умирание и лишает сил, и преподносит свежие. Человек рождается вновь каждое утро, вспоминает, кем он был вчера – в прошлой жизни. Бабочкой, пиявкой, кузнечиком или инфузорией, видимой только в микроскоп и дурно пахнущей. Солдата отвезли в клетку, он был в прошлой жизни волком, а девушку хоронили в платье невесты, целовали в лоб. Она тоже заснула, она была в прошлой жизни человеком.
18 сентября 2002 года
В детский сад я и сестра не ходили, с нами общалась мама. Ничего не знаю про чужие горшки, про обязательный туалет по расписанию. Предполагаю, что и играть там надо было всем вместе. Массовость меня не возбуждала.
Если я проникал иногда на территорию садика, то отмечал резкое отличие от двора. Все зеленое и ухоженное, с правильными клумбами и кустами, с покрашенными верандами и скамейками, все квадратное и прямоугольное, и даже если круглое, то все равно с углами, квадратное.
Дворовый интерьер состоял из желто-серого песка, серо-черных сараев, помойки с армадой мух, чисто-желтых домов, окружавших двор, и всяких мелочей. Уложенные и разбросанные дрова, по которым бегали мы, по которым один раз носился петух без головы. В детском дошкольном учреждении вряд ли такое безголовье увидишь.
Еще стояла тройка скамеек в вечной тени дома. На одну из них я, потрудившись в играх, ложился на живот, ждал, когда всунется обратно грыжевой мешок, вскакивал и продолжал накачивать его дальнейшей беготней. Двор привык к такой странности: мальчик легко забывается с саблями, да с мячом, потом серьезно затихает на животе, игнорируя стеснение. Мальчик – как мальчик. Тем более, что грыжа мучила недолго.
Однажды, мама в момент приступа отвезла меня в больницу, где собирались прооперировать, но прежде решили пару часов подождать, а я признаков беспокойства не подавал, и мешок не вылезал. Полное паховое здоровье на операционном столе. Хирург плюнул и отправил домой до нового обострения. Похоже, кто-то из нас испугался, я или грыжа, так как никакой новой радости для ножа больше не возникало.
Где-то тут же, в период раннего детства, но уже не такого раннего, чтобы не помнить, произошло легкое инфекционное событие. Оно какой-то мутью отложилось в памяти, обрывками и впечатлениями отчаянного недоразумения. Будто я побывал в концлагере, будто вся наша семья там побывала. Шагнули в комнату перед газовой камерой, а потом повезло, и кто-то там передумал травить.
Историю можно назвать «чикен-покс». Это, если латинские буквы читать на русский манер. Ветряная оспа разлеталась по городу и представляла угрозу для населения. Уж я не знал, в чем там глобальность угрозы? Сейчас точно знаю – ни в чем. А тогда согнали нашу семью в полном составе в поликлинику, согнали в специально выделенный кабинет и … попросили раздеться. Догола. Всю семью. Пожалуй, не попросили, а приказали. Орали на маму, которая почему-то не хотела раздеваться, заодно досталось сестре, которая смотрела на маму и тоже – не хотела. С криками, с угрозами, с обвинениями, с раздражением большие люди в белых халатах искали на наших телах небольшие прыщики с серозным содержимым. Чикен-покс искали. Не нашли.
Остался осадок, как в моче. Муть осталась, словно ногой в водоем, а там ил всколыхнулся и долго еще портит прозрачность водоема. Я в более взрослом состоянии книжку читал «Никогда не забудем». В книге написано про детей во время войны, про их геройства и про их страх в немецких лагерях, про газовые камеры. Детали не помню, а только – «никогда не забудем».
Привычка к своему двору важна и устойчива, происходящие неприятности в нем воспринимаются по-житейски, без трагических эмоций и злопамятства. Иное дело – Москва. Огромный мир с огромными неприятностями. Столица впечатлила меня и шириной, и высотой, и размеры громадные нравились мне чрезвычайно. Все уходило в небо, в бесконечность, по сторонам, прямыми линиями и изогнутыми восьмерками, и в глубину. Под землей та же бесконечность, просторы залов, музыка движущихся лестниц, приятная напряженность от желания – ничего не пропустить. Первый раз знакомство с Москвой происходило проездом. Вокзал, ВДНХ, все.
Семья куда-то двигалась, может на Урал, или на Север, или в Крым. Только три направления из четырех возможных. На карте страна великая представлялась лохматой, бегущей собакой, у которой глаз – Москва. Западное направление – прямо в пасть, нет уж, только к ушам, передним лапам и в направление хвоста. До задней, дальневосточной лапы и до самого камчатского хвоста понятно, что не добраться, но хотя бы – в направлении.
Пустяковый эпизод возник на подступах к ВДНХ. Виноватыми считаю покорителей космоса, в чью честь стела как раз и была установлена, родителей, не объяснивших, как надо к руке прикрутить нитку, продавщицу, улыбавшуюся в ответ на горе, сестру, у которой воздушный шарик не улетел. А мой взмыл в небо, и ослепительный фон его полета (слишком голубое небо, далекая ракета на кончике стелы) только подчеркивал горе. Шарик, наполненный какой-то легкой гадостью, устремился в обитель космонавтов, слезы долго не останавливались в своем течении. Не успокаивали никакие шутки из толпы, никакие обнимания мамы, ничего не помогало, а утешить покупкой нового шарика не догадались или денег не было.
Между прочим, одно из самых обидных впечатлений детства, а может и самое обидное.
Дошкольное – как глубина подземная. Сразу все не откопаешь, слой за слоем нужно оголять. Очевидные кости прошлого, конечно, торчат не прячутся, белеют и царапают краями сломанными. А осколки от костей и мелочь сопутствующая запросто на поверхность не покажутся, их надо с археологической аккуратностью, с вежливостью сапера и педантичностью психоаналитика вытаскивать на свет. Может лопаткой подрыть, но чаще ручками, может иногда закопать обратно хочется, но это уже похоронами называется. Не зарывать! Достал тайное и давнишнее, будь смел предъявить самому себе в первую очередь, будь добр рассмотреть полежавшее внимательно, тогда и толк от всех этих земляных работ будет.
Захотелось мне как-то, маленькому, тетрадку иметь. Обязательно, чтобы новая была и в клеточку. Мама листки предлагала вырванные, недописанные, одиночные и двойные, всякие. Но нужна было целая, новая, с обложкой тетрадь. Андрюша собирался рисовать, как тут остановишь. А рисовал я следующее: на каждой странице треугольники или квадраты, по одной фигуре на страницу, больше ничего, и назывались они палатками. Часть фигур раскрашивал в цвета, заштриховывая карандашом, но и чистые площади оставлял с обозначенным только контуром. Недовольство родителей вытекало из недоумения. Понять такой абстракционизм не представлялось возможным, тетрадь смотрелась исчерченной и испорченной. Баловство, а не искусство, разочарование родительское полное. Отсюда вывод обоснованный: не художник растет.
Захотелось мне как-то, взрослому, разобраться в давнишнем происшествии с нарисованным. Профессионал указал сразу на желание защититься-спрятаться в палатках, отгородиться от внешнего мира. Затем предположил, что Кесарево сечение дает о себе знать: «На божий свет появился ты, Андрей Игоревич, путем облегченным и быстрым, не трудился, не пыхтел, а только с помощью акушерской. Вины никакой твоей нет в этом, а забота есть. Поэтому теперь тернистым путем идешь, борцом с несправедливостью числишься. Зато, видя несовершенство мира, испытываешь сладкую тягу к переделыванию окружающего. Это стремление творчеством зовется, в нем твой смысл по жизни со всеми сложностями и предательствами. Палатка в таком походе нужна, да и не одна, пожалуй».
Остальное я сам додумал. И про строгое расположение фигур, прямоту линий, и про то, что тетрадь важно подписать на обложке. Таким образом, признание и собственность приобретали весомое значение. Не то, что листья, облетающие по каждой осени и сгнивающие в земле. Тлен, да и только. Хотелось не разбрасываться легковесными и жалкими листочками, а скрепить. Представление о начатом и завершенном укладывались в одну тетрадку и для того возрастного момента считаю их вполне достаточными. Что касается родительской оценки нарисованного? Непонимание тоже пришлось кстати, намекнуло, что выбираться придется самостоятельно. Натворил, построил, объясняй людям – зачем? Не хотят слушать или дураки, не объясняй, залезай в палатку и думай.
Тетрадь пряталась рядом с красной коробочкой, не пойми, откуда взявшейся. В таких еще медали и ордена выдают, почетные знаки и отличительные принадлежности. У меня в коробочке покоились красивые, цветные бумажки, большей частью являвшиеся фантиками, но не только. Подбирались особенные обертки, выделявшиеся своим лоском или характером, редкостность тоже имела значение. Обладать тем, что уже есть у кого-то – бессмысленно. Подражание – это возня, скука смертная, против жизни направленная. Фантики (так их назовем) являлись основной составляющей «секрета».
Все ребята, не обремененные детским садом, начинали день с обхода тайных мест. Под кустом разрывалась ямка, на дно которой фантик укладывался, а сверху стекло, и все присыпалось землицей. Для маскировки использовались изощренные приемы, лишь бы конкурирующая сторона не нашла. За первенство в игре боролись как командами, так и личным образом, поэтому «секреты» делились на общие и индивидуальные. Задача: отыскать спрятанное неприятелем, уничтожить «секрет», предварительно высмеяв его скудность и убожество, а фантик становился трофеем. В некоторых, общепризнанных местах под кустами устраивались ловушки, содержащие в себе осколки стекол. Неосторожный соперник, разрывая находку, ранил пальцы о стекла и потом в ярости вытаптывал «секрет». Кровь неприятеля – лучшее и лакомое, что удавалось в секретной игре.
Проблем в деле было много, главными из которых являлись дефицит плоских стекол и нехватка тайных мест. Когда удавалось обнаружить на помойке (а где еще?) большое оконное, точнее – остатки бывшего оконного, то пиршество команды растягивалось на часы. Разбивали на более мелкие кусочки, делили добычу, потом каждый распоряжался своей долей по усмотрению.
Команда состояла из нескольких человек обоих полов. Набор в нее осуществлялся по принципу – товарищи. Соперники тоже дружили между собой, а в крупных массовых играх и с нами. Случались переходы из одной команды в другую, предательства иногда случались. Тогда приходилось перепрятывать все «секреты». Округа под кустами была нашпигована до предела ямками. Пока нетронутые и уже разоренные схроны, новые, старые, забытые и возрожденные, – каких только не существовало. Самыми ценными «секретами» для меня были индивидуальные, места для которых подбирались с особой заботой. Путешествия в поиске таких мест уводили подальше от двора. Если в командном первенстве расчет все-таки делался на возможность для соперника – найдет, пусть постарается, но найдет, то в личном «секрете» тайна была абсолютной. Собственная загадка не предусматривала разгадку, не предназначалась никому, тем более чужакам.
Я двигался по малоизученному маршруту с каким-то необыкновенным фантиком и стеклом в руках. Оставил дома сестру и приятеля Генку, сейчас слишком интимным представлялось возложенное на самого себя задание. Очень далеко уходить нельзя, потому как проверять спрятанное требовалось не реже одного раза в три дня. Место хотелось найти не оголенное, чтобы и посидеть немного над ним можно было. В сторону леса дорога смотрелась перспективнее, и отдельные высоченные деревья на подходе к массиву привлекали внимание. Корни растительных гигантов выходили на поверхность, будто объевшиеся змеи вывалились из укрытия – полежать, переваривая пищу. Хотелось найти это укрытие, оно подошло бы наилучшим образом. Змеиная охрана – незаметная и эффективная ловушка для неприятеля, почище осколков стекла. Я подошел близко к самому толстому корню-анаконде и оглядел его. Серая шкура, упитанное тело, брюхо вросло в землю без зазоров, только в одном месте почва провалилась под животом корня. Дыра чернела, и дух из нее шел не лесной, а своей сладостью и теплом напоминавший сырое мясо. Глубину хода можно было проверить, просунув длинный прут в жерло. Я так и сделал, обломав тополиную ветку. Никакого конца дыре не нашел. Прут, и даже моя кисть руки без усилий внедрились в подземное пространство. Продвигать дальше предплечье я побоялся, да и вряд ли имелся смысл в этом.
Мясной дух парил и скорее пугал, чем привлекал своей сущностью. Пожалуй, одновременно и настораживал, и вызывал любопытство. Я присвоил дыре определение – нора, присел на анаконду чуть в стороне от отверстия и задумался. Такой ход с особым запахом попался мне впервые, его предназначение было совершенно не ясным, а нора зияла с предостережением. Вспомнил: зачем пришел, повертел фантик в руке, сунул очень быстро в дыру, торопился действовать, будто боялся зубов неизвестных, стекло выбросил и ушел от странного места. Больше к этому дереву я не подходил, стараясь забыть про пережитое.
К красной коробочке с того дня мой интерес потерялся, к игре в «секреты» интерес пропал тоже. Повинуясь неизвестной воле, я притих. Тем более, что август выжимал из себя последние силы. Школа показалась, как гора, неожиданно надвинувшись на все дворовые страсти и заткнув их каменными устоями.
19 сентября 2002 года
От первого класса осталось мало: фотография и неправильное первое сентября. До сих пор с глянцевой бумаги на меня глядит учительница в овале с шиньоном на голове, и я – лопоухий октябренок в каком-то особом пиджаке без ворота. Мою прическу в парикмахерской мама называла: «Только чубчик оставить». И оставляли, по высшему разряду. Первого сентября чубчик предстал перед шиньоном, но сначала мы с сестрой пришли не в ту школу и добрались до той лишь ко второму уроку. Все инструкции по правилам поведения пропустил, а детский сад не посещал, вот и наблюдал какое-то время за одноклассниками: как руку поднимают, как говорят и что говорят. Можно сказать – наблюдал, а можно – подсматривал. По педагогическим канонам это была – адаптация.
Пожалуй, еще одно воспоминание от первого класса сохранилось: общешкольный праздник книги в дни каникул, в который меня буквально втолкнули для участия. По воле случая и учительницы в шиньоне оказался маленький Андрюша среди знатоков творчества Самуила Яковлевича Маршака (всегда произносил его фамилию, имя и отчество полностью). Никто не знал, что я фанател от этого поэта и толстенную книгу из восьмисот шестидесяти четырех страниц выучил наизусть. А к тому весеннему конкурсу моя адаптация давно закончилась, я уже не молчал и про Самуила Яковлевича Маршака тем более. Опять про приз не помню, главным итогом явился шок и позор у всяких там шестиклассников. Их заткнули, и кто?!
Родители и болезни не позволяли расслабиться. Семья осуществила переезд в город-герой Волгоград, в котором мальчик Андрюша должен был пойти во второй класс. Не сразу пошел. Одна тысяча семьдесят второй год. Дизентерия. Первое сентября, шесть часов утра, и машина скорой помощи увозит меня в больницу. Везли в бреду, мерещились лисы, пытавшиеся напугать меня, захватив сознание. Провалявшись месяц в инфекционном отделении на другом конце много-многокилометрового города-героя, считаю, что отделался легко, ибо в низовьях Волги в тот год, подобно Стеньке Разину, гуляла холера. Специфика инфекционки подразумевала: туда, больным детям книжки-игрушки передавать можно, а обратно забирать из отделения – нельзя. Мама принесла в жертву единственную книгу – о лисенке. Его унес орел в гнездо. Маленького и рыжего искали все сородичи, а божьи коровки помогали в поисках, обозначая своими красными спинками путь к логову страшного хищника. Вырвавшись из лап дизентерии, также как лисенок из орлиных когтей, я прибыл на адаптацию – номер два, в школу – сто один.
Трехзначный номер учебного заведения, убежден, откладывает отпечаток на характер заведения. Дикое количество людей, классы на буквы «е» и «ж». Ничего личного, сплошные потоки общественного сознания в коридорах, обязательная сменная обувь, которую надо переодевать уже на входе, наглые дежурные из старшеклассников и незнакомые одноклассники. Больше всего не люблю в человеке наглость и глупость, тем более, если оба качества совокупились в одной голове. Это я вспомнил юных вахтеров сто первой школы. Подумаешь, замечание получил, и долго не пускали, а у меня застряло. С той поры, а может и раньше есть четкое осознание: нельзя мне замечание делать, тем более случайным и глупым людям. Во-первых, не за что делать, повода не давал и не даю. Во-вторых, достаточно намека, и мое стремление к безупречности отшлифует шероховатости. Только – не замечание, очень прошу. Считаю, что имею право на отсутствие кнута. Лучше конкурс какой-нибудь для стимуляции. Например, таблица умножения. Мы учились со второй смены и вечерами отпускали первыми домой тех, кто преуспел в «семью шесть» (сорок два).
Упражнение на реакцию:
- Девятью четыре?
Молниеносное вскидывание руки:
- Тридцать шесть.
- Андрей, можешь идти домой.
Примитивная, быстрая победа. Или, по секундомеру чтение на скорость. За одну минуту – сто двадцать пять слов.
- Можешь больше не стараться.
В тот год произошло событие, сделавшее меня предателем.
Рядом с домом располагался рынок, на котором по воскресеньям продавали все и животных тоже. В день ракетных войск и артиллерии мама купила на базаре кролика и подарила отцу – артиллеристу в отставке. Назвали зверя Яшкой, зверь имел типичный белый цвет, жил на балконе, по разрешению заходя в комнаты. В домашней обстановке встречался с хомяком, тоже белым, они смотрелись гармонично, как большой и маленький брат. В южном городе Волгограде зимой бывало морозно, тогда Яшка вскакивал на подоконник и стучал лапами в оконное стекло, просился в тепло. Кролика пускали, зверь здоровался с маленьким братом, отогревался и возвращался на балкон. Такова уж была его звериная доля. Кто-то, ошибочно научил родителей поднимать Яшу за уши, они и поднимали беднягу. Я чувствовал в способе неправильность, но взрослые убеждали, обезболивали мои сомнения. В конце концов, смирился, тем более, что кролик выглядел вполне радостным, продолжая жить.
Опять что-то быстрее всех сделал я в тот весенний день в школе, вернулся домой пораньше, пошел в туалет и осуществлял акт диуреза. Взгляд сразу наткнулся на белую шкуру, растянутую под потолком на веревке. Догадался, не поверил глазам своим, бросился к матери, а она подтвердила: приходил сосед и, тюкнув молотком по голове, лишил Яшку жизни. Мама открыла холодильник и показала горку мяса. Я плакал долго, а потом наступило предательство. Оно не планировалось, оно не изменило во мне ничто человеческое, предательство состоялось обыденно, но не перестало от этого быть таковым. Я съел Яшку, и тушеное мясо друга оказалось вкусным.
Хомяк умер спустя короткое время. Не думаю, что тосковал, скорее всего – совпадение. Диагноз: старость, мною был поставлен на основании выросших необыкновенной длины усов у хомяка незадолго до кончины.
В героическом городе детям невозможно прожить без стрельбы и имитации военных действий. Впрочем, в любом городе мальчишкам без этого никак. Присоединяющиеся к ним девочки играют в войну от скуки и за компанию, в редких случаях с настоящим интересом, но тогда их любопытство не соответствует женскому, а наоборот, вызывает подозрение. Как бы то ни было, а ватаги пацанов с примесью девчонок перемещались по волгоградским степным просторам, изрезанным оврагами. Сам по себе овраг – отличное место для любой игры, а если вдобавок земля насыщена останками Великой Отечественной, то ощущение всамделишной войны заводит сильно. В семьдесят втором году я находил немецкую каску, гильзы, искореженное железо смутного происхождения. Мне казалось, что спустя двадцать семь лет и похоронили-то не всех. Вот так бродил среди верблюжьей колючки и чуял косточки солдатские. На Мамаевом кургане, обустроенном и обросшем травой, достаточно было присесть, чуть порыться в почве и глядь – осколок настоящий. Я его держал в красной коробочке, но потерялось железное эхо со временем.
Главные мальчишеские стрельбы происходили не в степи, а на трамвайной линии. На упомянутом в связи с кроликом рынке покупались специальные пистоны, затем на рельсы укладывались. Оставалось затаиться в траншее и ждать. Ни о чем не подозревающий трамвай наезжал со скоростью на пистоны, раздавалась оглушительная стрельба, трамвай испуганно тормозил, через несколько десятков метров наезжал уже на одиночные бомбочки, терялся окончательно, почти останавливался или останавливался, и потом пробирался до конечной в шоке. Партизанили мы так, удовольствие бешеное. Рассудок весь оставлялся в школе, и только восторг под грудиной имел значение.
Не могу сказать, каково мне жилось в ту пору в Волгограде, не задумывался, но знал, что маме было плохо. Она не работала, с отцом отношения не ладились, климат маму не устраивал тоже. Вероятно, тосковала по брату и сестрам, которые обосновались на Севере. Часто говорила, что песок на зубах чувствует, и давление от жары, плохо. С развитием родительских ссор произошло решение об очередном переезде. Междугородний обмен – дело хлопотное, долгое, поэтому у меня было время на разные события.
Сначала расскажу про рыбалку с ночевкой на Волге. Ловили с баржи, на ней я и спал, завернутый в одеяло. Конечно, на второклассника никто не рассчитывал всерьез, лишь бы не мешал своим присутствием. Посреди ночи я проснулся, пошел побродить по барже и услышал колокольчик, привязанный к толстой леске. Леска – словно жила натруженная, даже сильнее, напряглась и звенела. Взрослых по близости не оказалось, я стал тянуть струну изо всех сил и получалось. Когда из воды показался судак (про название позже узнал), подскочил отец и помог вытащить. Рыба смотрелась страшно, расставляя колючки, а меня распирала, подобно колючкам, гордость. Распирала и светилась матовым, как чешуя рыбы при лунном свете.
Многое той ночью для меня оставалось загадочным. Кто-то из нашей бригады поймал какого-то осетра, вроде бы случайно. Его нельзя было ловить и поэтому, мне даже не показали рыбину. Отец заговорщицким голосом поведал о необыкновенном улове, о том, что надо молчать, иначе рыбака посадят в тюрьму на один год. Этот осетр, якобы, небольшой, а бывают с человеческий рост.
Впечатления о первой рыбалке не сделали меня рыбаком. Зацепился за другое, пока только краешком желания. Понравился аквариумный мир – застекольная организация. Отличие от ловли выглядит простым, но мне кажется – не в этом дело. Власть над бьющейся в руках рыбой коротка, а аквариум полон постоянной власти, собственной мысли об устройстве подводного мира. В восемь лет я увидел многоцветье будущих возможностей, но раскрыться внутреннему стремлению суждено было позже. Рыбка в банке меня не устраивала, хотелось царства, многообразия и контроля над многочисленностью. Возраста не хватило на аквариум, не созрел к восьми годам, созревание состоялось позже.
Какое-то коллекционирование должно было нагрянуть все равно. Собирание предметов – очень мужское занятие, но неодушевленное. Копить, складывать, накалывать, приклеивать, выставлять на полку и теребить руками, хвастаться перед другими, искать новый экземпляр – это очень мужское, первоначальный этап власти, над неживым. Только вот застревание на нем может обернуться бедой. Куда как сложнее управлять движущимся, растущим, питающимся объектом, который в любой момент может умереть и все равно умрет в конце.
Официально я начал со значков, хотя до них были трофейные фантики, рисунки палаток в тетради. Фалеристику одобрила мама и даже помогла. Она нашила на картон красную материю, и у меня появилась возможность цеплять и застегивать значки. Они из коробочки переместились в ряды, выстраиваясь по темам, по смыслу и так, как вздумается коллекционеру. Цвет фоновой материи мама подсмотрела у сестры, а та у кого-то еще, и все жили в одном государстве, а может опять не в этом дело. Красная площадка для значков смотрится красиво. В таком обрамлении экземпляры покоятся чинно, их не стыдно пристегнуть. Когда подрос и неоднократно осматривал гробы с покойниками, запомнил, что почти всегда ящики красной материей обтянуты. Только один раз видел, как хоронили старую еврейку в зеленом гробу. Цвет выбирал ее сын. Этот сын никогда ничего не коллекционировал, был мягок и трусоват, любил поговорить, любил красную мягкую мебель, но выбрал для матери зеленый гроб. Что-то в этом особенное демонстрировалось для людей, что-то, вызывающее непонимание и злобу.
Не хочу больше про Волгоград вспоминать, семья уехала оттуда. Лично я вывез грамоту за отличную учебу и примерное поведение во втором классе.
20 сентября 2002 года
Первый был высоким, широколицым, с отчетливым животом, длинными руками, указывающими, куда присесть. Он так и сказал: «Присаживайтесь, пожалуйста, Андрей Игоревич». Второй смотрелся больным или сильно уставшим, с полуокружностями под глазами, со спокойной уверенностью в этих самых глазах. Третий держал папку, находился от меня справа, изучал меня внимательно. Приходилось поворачивать голову для ответа ему взглядом и словом. Еще у Третьего выделялся нос, может быть до степени, присущей настоящему и хорошему сыщику. Четвертый не спал, сейчас и здесь это было невозможно. Однако желал сна и думал весь час о том, чтобы не уснуть. Пятый оказался большим, не менее высоким, чем Первый. Пятый прятался между Вторым и Четвертым, поэтому обратил на себя внимание не сразу, а когда вытащил ноги из-за стульев. И пиджак серый, и голубоватая рубашка, и другие обыкновенные принадлежности одежды не способствовали моей реакции на Пятого. Его смело можно было причислять к незаметным, в когорту которых, по-видимому, он и входил. Шестой – единственный, кто сидел за столом, причем умело, не прячась, не возвышаясь над ним. Сидел слитно с мебелью, с кабинетом, ощущая неразрывную связь с поставленной задачей и вверенным ему коллективом. Кожаный пиджак дополнительно указывал на руководящий вид, а ослепительно белая рубашка подчеркивала ответственность, маячила надеждой на чистоплотность для всякого, кто входил и видел рубашку.
Их было – четное число. Я успокоился, осознав себя седьмым. С детства не любил все четное и соответствующую симметрию. Кажущийся порядок и стройность в рядах не выглядели красивыми, скорее простыми и глупыми. Выйти из четного ряда для меня – это шагнуть и чувствовать, чувствовать и шагать.
Вся разномастная Шестерка не признавала галстуков, не носила очков, не подбадривала приглашенного врача. Я отгонял впечатление засады, поправляя оправу своего оптического прибора и радуясь сделанному утром выбору не самого яркого галстука. Подсвечиваться не стоило, переливаться радужными цветами здесь – привлекать опасность. Так подсказывал специальный вегетативный узел, живущий и работающий пониже области сердца, правее, сразу под грудиной. Кожный покров молчал, словно был толстым и грубым. Ни тебе мурашек пресловутых, ни холодной потливости, в цвете кожи никаких предательских изменений не наблюдалось. Обычное для меня дело – внешнее спокойствие, а что внутри происходит – никому не известно.
Шестерка следователей прокуратуры знала про мою жизнь очень многое. Она черпала впечатления из бумаг, заботливо уложенных в картонную папку. Может быть, проясняла детали в других бумагах, скрытых в недрах организаций. Там существовал второй Андрей Игоревич, параллельный мне. Его жизнь документировалась буквально, и безжалостное перо не оставляло шансов усомниться в поступках и проступках другого. Сейчас два параллельных Андрея пересеклись, значит, зачем-то это было нужно. Только детали оставались неизвестны для Шестерки.
Почему я должен волноваться, а тем более бояться? Я могу гордиться сделанным предложением. Сверх серьезные мужчины позвали в свою компанию, попросили о помощи, взяли подписку о неразглашении, настроили меня на тайну. Ее надо раскрыть, а для этого, ни в каком случае не стоит избавляться от желания мести. Так мне казалось в тот момент.
17 сентября 2002 года
Надо вспоминать. Причем с начала, по мере наступления прошлого. Надо вернуться к зиме семидесятого года и под лупой рассмотреть снег, железные санки и шубу из кролика.
Меня везла на санках мама. Шли-ехали долго, и беспрерывно валил снег. Раньше снежинки были крупнее, белее и пушистее, их вообще было больше. Хоть как считайте и убеждайте в обратном, не получится. Мы утопали в сугробах, рассматривали вершины снизу и видели этот снег, замечали его присутствие.
Сестру катили на комфортных санях, с удлиненными плоскими полозьями из алюминия. Езда для сестры оказывалась мягче, все-таки напоминала вояж в карете. А я поджимал ноги, ощущал вокруг сплошное железо, закругленное и неудобное для сидения. Чугун подо мной, держусь за чугун, трясусь, как на облучке.
Сестра – девочка, к ней иные претензии и установки. Ее хвалит отец за умение кататься на лыжах без палок, а меня ругает за то, что не умею. Лучше бы принес эти палки, без них неудобно, особенно в гору. У меня с сестрой разные половые задачи, но одевают нас в похожие шубки. Сколько кроликов убили, чтобы утеплить двоих детей дошкольного возраста? Хорошо, я не был знаком с этими животными. Ношу на себе мех совершенно незнакомых животных. Мама не догадывается про мою сопричастность к убийству, она просто тащит санки. Наш маленький караван приближается к Дому офицеров.
А отец у меня, между прочим – военный. Не помню, в каком звании он тогда служил, не меньше капитана, но не выше майора. В званиях я не разбирался. Первые детские воспоминания – это снег, шубка и санки. На погоны обращать внимание – не мое это. Тем более, отец-капитан или отец-майор, какая разница? В Доме офицеров их собралось много, пришли с женами и детьми, заполнили собой два этажа и парадную лестницу внутри здания. Лица в масках и мундиры, платья и яркие костюмчики, – все перед глазами застыло широкой масляной картиной в золоченой раме. Если бы умел рисовать сейчас, ах, если бы умел рисовать.
Но еще отчетливее помню свой танец. Не движение посторонних людей, а то, как оно остановилось. Как сгрудились разные мамочки, побросав детей, и повисли на перилах офицеры. Всем видеть хотелось меня – такого маленького и азартного на минуту. Без сомнения, я участвовал в первом в жизни конкурсе. Пошел без костюма, без маски, без всяких там клоунско-мушкетерских штучек. Выиграл запланировано, с артиллерийским расчетом. Заказал музыку – твист, баянист присвистнул, но поддержал, как мог. А дальше совсем не сложно, приседал, выкручивался и напевал: «Эсперанса, Эсперанса». Это был мой бал. И затем овация, какой-то приз наверняка. Про приз – не помню. Содержание победы не в нем заключалось. Точно помню, что в качестве награды нашу семью пригласили в автобус в обратную дорогу. Заслуженные комфорт и быстрота за успех. А я не согласился. Более того, истерику устроил. Со слезами, с упираниями, резкими разворотами, – все как положено. Не могу объяснить причину содеянного. Уперся без причины. Всяческие уговоры ничего не дали, и караван двинулся домой прежним маршрутом, в прежнем составе.
На следующий день родители посматривали на меня странно, задумчиво и вопросительно. Сарафанное радио городка распространило весть об автобусе, попавшем в аварию. Ехали с новогодней елки, врезались в сугроб, вроде бы никто не погиб. Остальное – не считается.
Родиться нужно правильно. На свет следует производить себя в срок. Объясняю. Плохо радовать мир появлением нового человека в канун больших праздников. У людей настроение и так достаточное, веселья – хоть отбавляй, а тут дополнительный, отвлекающий повод. В сам праздник родиться – тем более беда, могут не заметить вовсе. Попробовать – после праздника? Усталые от еды и синие от питья рты понуро скажут: «Пусть будет». И больше ничего не скажут, потому что силы на излете, потому что эмоции высушены и выброшены.
Еще плохо родиться посреди лета. Свидетелей счастья мало, все куда-то разъехались, разбежались. Отпуск – странное слово, приятное на температурную ощупь, странное на слух. Оно преследовало мои дни рождения всегда. Я – летний, и сдается мне, что все, рожденные в подобную пору, страдали от одиночества праздников. А потом привыкали.
Надо научиться играть без посторонних. Простое дело и приятное. Одна голова – хорошо, а несколько голов – лишние. Гости в моей игре мешают, они ничего не понимают. Много глупых вопросов.
Солдатики построены в шеренгу. Это олово со значением, оно куплено мамой в Москве, в «Детском мире». Особенные солдатики – наемники, которым надлежит выполнить мой приказ. Барабанная дробь (люблю барабаны), и пошли шеренгой оловянной по ковровой дорожке немецкой. Дошли до определенной полоски – рубежа предстоящей атаки. Рассредоточиться. Рука заворачивает левый фланг, ему повезло по пересеченной местности скрытно выдвинуться и ждать. Терпение левого фланга – залог удачи. Центр и правые растянулись по всему фронту, делают вид, что их много, и атакуют. Падают под пулеметным огнем, на раненых не оглядываются, некогда. Ввязать неприятеля в бой до помрачения сознания и штыками, и ногами оловянными отодвигать его на ковре, полоску за полоской отвоевывать. Кто на войне видит сверху все? Кто спокоен и хладнокровен в решающую минуту? Командир без звания бросает левый фланг на решающий штурм позиций пластмассового, подаренного неприятеля. Врагу плохо, он гнется и плавится, он молчит и умирает в яростной битве, но все справедливо. Победило умное одиночество, привыкшее обходиться без посторонних мозгов.
Это игра периодическая – в солдатики. А о чем думал воин на вышке в своем одиночестве? Не ночь, не зима. Отличный обзор дороги между заборами, новый автомат на плече. Монотонность заборов, конечно, изнуряет. Близость воли, которую не достанешь рукой, кажется обидной и раздражающей. Наверное, он был слишком молод, чтобы стоять на посту. Не удержался от внутреннего соблазна – сделаться властителем судьбы человеческой, юность подвела. Зачем он разозлился на двух девушек – подружек-десятиклассниц? Почему он решил показать себя – понятно, но зачем?
Я тогда к речке Синьке направлялся по своим делам. Девушки шли далеко впереди, не интересные мне до первого выстрела. Короткими очередями из трех-четырех пуль солдат начал. Его так учили на полигоне мишень доставать. Девушки побежали в разные стороны не потому, что сообразили, – так получилось в ужасе. Это спасло одну, а другую – в гроб.
Бетон – он не холодный, как кажется, и не твердый. Если прижаться к нему всем телом, спрятавшись за перемычку, то шершавая поверхность приятно касается коленок и щеки. Я уткнулся лицом в стену, распластался вертикальным образом, и только голова повернута вбок, левой щекой вплотную так, чтобы слиться с забором, но чтобы видно было мертвую девушку. Интересно и страшно, и запах смерти необыкновенно-волнующий висел в воздухе. Может, этот запах защитил меня, прижав к бетону, сделал мгновенно взрослее.
Все-таки, экзокринные железы выделили феромоны стремительного порядка во внешнюю среду, я сам их учуял. Они обеспечили эволюционное преимущество перед девушкой, лежавшей на дороге. Особый запах, который не осознаешь, вызывает немедленную поведенческую реакцию. Он иногда притягивает другого человека или отталкивает, вызывает приятное возбуждение или отторгающую брезгливость.
Солдат-хищник уходил после стрельбы быстро, почти бежал, чувствуя носом собирающуюся погоню. Химические вещества вскипятили его кровь и не позволяли подумать хотя бы на час вперед, а тем более дальше, но четкость мысли сейчас потрясала, делала солдата неуловимым. Движения приобрели особую пластику и скорость. Пока смертоносный допинг действует, хищника не поймать. И лишь только он выдохнется, позволит себе расслабить тело и мозг, уснет на короткое время в лесу, загородившись деревьями, лишь только перед засыпанием подумает, что ушел от погони и обнимет автомат, как плюшевую игрушку, которую стискивают в объятиях по причине тревожности, – вот тогда его окружат недавние товарищи-солдаты. Хищник, не проснувшись окончательно, не сопротивляясь, согласится расстаться с оружием и короткой свободой, случившейся первый и последний раз в его жизни.
Сон многое решает. Это маленькое ежесуточное умирание и лишает сил, и преподносит свежие. Человек рождается вновь каждое утро, вспоминает, кем он был вчера – в прошлой жизни. Бабочкой, пиявкой, кузнечиком или инфузорией, видимой только в микроскоп и дурно пахнущей. Солдата отвезли в клетку, он был в прошлой жизни волком, а девушку хоронили в платье невесты, целовали в лоб. Она тоже заснула, она была в прошлой жизни человеком.
18 сентября 2002 года
В детский сад я и сестра не ходили, с нами общалась мама. Ничего не знаю про чужие горшки, про обязательный туалет по расписанию. Предполагаю, что и играть там надо было всем вместе. Массовость меня не возбуждала.
Если я проникал иногда на территорию садика, то отмечал резкое отличие от двора. Все зеленое и ухоженное, с правильными клумбами и кустами, с покрашенными верандами и скамейками, все квадратное и прямоугольное, и даже если круглое, то все равно с углами, квадратное.
Дворовый интерьер состоял из желто-серого песка, серо-черных сараев, помойки с армадой мух, чисто-желтых домов, окружавших двор, и всяких мелочей. Уложенные и разбросанные дрова, по которым бегали мы, по которым один раз носился петух без головы. В детском дошкольном учреждении вряд ли такое безголовье увидишь.
Еще стояла тройка скамеек в вечной тени дома. На одну из них я, потрудившись в играх, ложился на живот, ждал, когда всунется обратно грыжевой мешок, вскакивал и продолжал накачивать его дальнейшей беготней. Двор привык к такой странности: мальчик легко забывается с саблями, да с мячом, потом серьезно затихает на животе, игнорируя стеснение. Мальчик – как мальчик. Тем более, что грыжа мучила недолго.
Однажды, мама в момент приступа отвезла меня в больницу, где собирались прооперировать, но прежде решили пару часов подождать, а я признаков беспокойства не подавал, и мешок не вылезал. Полное паховое здоровье на операционном столе. Хирург плюнул и отправил домой до нового обострения. Похоже, кто-то из нас испугался, я или грыжа, так как никакой новой радости для ножа больше не возникало.
Где-то тут же, в период раннего детства, но уже не такого раннего, чтобы не помнить, произошло легкое инфекционное событие. Оно какой-то мутью отложилось в памяти, обрывками и впечатлениями отчаянного недоразумения. Будто я побывал в концлагере, будто вся наша семья там побывала. Шагнули в комнату перед газовой камерой, а потом повезло, и кто-то там передумал травить.
Историю можно назвать «чикен-покс». Это, если латинские буквы читать на русский манер. Ветряная оспа разлеталась по городу и представляла угрозу для населения. Уж я не знал, в чем там глобальность угрозы? Сейчас точно знаю – ни в чем. А тогда согнали нашу семью в полном составе в поликлинику, согнали в специально выделенный кабинет и … попросили раздеться. Догола. Всю семью. Пожалуй, не попросили, а приказали. Орали на маму, которая почему-то не хотела раздеваться, заодно досталось сестре, которая смотрела на маму и тоже – не хотела. С криками, с угрозами, с обвинениями, с раздражением большие люди в белых халатах искали на наших телах небольшие прыщики с серозным содержимым. Чикен-покс искали. Не нашли.
Остался осадок, как в моче. Муть осталась, словно ногой в водоем, а там ил всколыхнулся и долго еще портит прозрачность водоема. Я в более взрослом состоянии книжку читал «Никогда не забудем». В книге написано про детей во время войны, про их геройства и про их страх в немецких лагерях, про газовые камеры. Детали не помню, а только – «никогда не забудем».
Привычка к своему двору важна и устойчива, происходящие неприятности в нем воспринимаются по-житейски, без трагических эмоций и злопамятства. Иное дело – Москва. Огромный мир с огромными неприятностями. Столица впечатлила меня и шириной, и высотой, и размеры громадные нравились мне чрезвычайно. Все уходило в небо, в бесконечность, по сторонам, прямыми линиями и изогнутыми восьмерками, и в глубину. Под землей та же бесконечность, просторы залов, музыка движущихся лестниц, приятная напряженность от желания – ничего не пропустить. Первый раз знакомство с Москвой происходило проездом. Вокзал, ВДНХ, все.
Семья куда-то двигалась, может на Урал, или на Север, или в Крым. Только три направления из четырех возможных. На карте страна великая представлялась лохматой, бегущей собакой, у которой глаз – Москва. Западное направление – прямо в пасть, нет уж, только к ушам, передним лапам и в направление хвоста. До задней, дальневосточной лапы и до самого камчатского хвоста понятно, что не добраться, но хотя бы – в направлении.
Пустяковый эпизод возник на подступах к ВДНХ. Виноватыми считаю покорителей космоса, в чью честь стела как раз и была установлена, родителей, не объяснивших, как надо к руке прикрутить нитку, продавщицу, улыбавшуюся в ответ на горе, сестру, у которой воздушный шарик не улетел. А мой взмыл в небо, и ослепительный фон его полета (слишком голубое небо, далекая ракета на кончике стелы) только подчеркивал горе. Шарик, наполненный какой-то легкой гадостью, устремился в обитель космонавтов, слезы долго не останавливались в своем течении. Не успокаивали никакие шутки из толпы, никакие обнимания мамы, ничего не помогало, а утешить покупкой нового шарика не догадались или денег не было.
Между прочим, одно из самых обидных впечатлений детства, а может и самое обидное.
Дошкольное – как глубина подземная. Сразу все не откопаешь, слой за слоем нужно оголять. Очевидные кости прошлого, конечно, торчат не прячутся, белеют и царапают краями сломанными. А осколки от костей и мелочь сопутствующая запросто на поверхность не покажутся, их надо с археологической аккуратностью, с вежливостью сапера и педантичностью психоаналитика вытаскивать на свет. Может лопаткой подрыть, но чаще ручками, может иногда закопать обратно хочется, но это уже похоронами называется. Не зарывать! Достал тайное и давнишнее, будь смел предъявить самому себе в первую очередь, будь добр рассмотреть полежавшее внимательно, тогда и толк от всех этих земляных работ будет.
Захотелось мне как-то, маленькому, тетрадку иметь. Обязательно, чтобы новая была и в клеточку. Мама листки предлагала вырванные, недописанные, одиночные и двойные, всякие. Но нужна было целая, новая, с обложкой тетрадь. Андрюша собирался рисовать, как тут остановишь. А рисовал я следующее: на каждой странице треугольники или квадраты, по одной фигуре на страницу, больше ничего, и назывались они палатками. Часть фигур раскрашивал в цвета, заштриховывая карандашом, но и чистые площади оставлял с обозначенным только контуром. Недовольство родителей вытекало из недоумения. Понять такой абстракционизм не представлялось возможным, тетрадь смотрелась исчерченной и испорченной. Баловство, а не искусство, разочарование родительское полное. Отсюда вывод обоснованный: не художник растет.
Захотелось мне как-то, взрослому, разобраться в давнишнем происшествии с нарисованным. Профессионал указал сразу на желание защититься-спрятаться в палатках, отгородиться от внешнего мира. Затем предположил, что Кесарево сечение дает о себе знать: «На божий свет появился ты, Андрей Игоревич, путем облегченным и быстрым, не трудился, не пыхтел, а только с помощью акушерской. Вины никакой твоей нет в этом, а забота есть. Поэтому теперь тернистым путем идешь, борцом с несправедливостью числишься. Зато, видя несовершенство мира, испытываешь сладкую тягу к переделыванию окружающего. Это стремление творчеством зовется, в нем твой смысл по жизни со всеми сложностями и предательствами. Палатка в таком походе нужна, да и не одна, пожалуй».
Остальное я сам додумал. И про строгое расположение фигур, прямоту линий, и про то, что тетрадь важно подписать на обложке. Таким образом, признание и собственность приобретали весомое значение. Не то, что листья, облетающие по каждой осени и сгнивающие в земле. Тлен, да и только. Хотелось не разбрасываться легковесными и жалкими листочками, а скрепить. Представление о начатом и завершенном укладывались в одну тетрадку и для того возрастного момента считаю их вполне достаточными. Что касается родительской оценки нарисованного? Непонимание тоже пришлось кстати, намекнуло, что выбираться придется самостоятельно. Натворил, построил, объясняй людям – зачем? Не хотят слушать или дураки, не объясняй, залезай в палатку и думай.
Тетрадь пряталась рядом с красной коробочкой, не пойми, откуда взявшейся. В таких еще медали и ордена выдают, почетные знаки и отличительные принадлежности. У меня в коробочке покоились красивые, цветные бумажки, большей частью являвшиеся фантиками, но не только. Подбирались особенные обертки, выделявшиеся своим лоском или характером, редкостность тоже имела значение. Обладать тем, что уже есть у кого-то – бессмысленно. Подражание – это возня, скука смертная, против жизни направленная. Фантики (так их назовем) являлись основной составляющей «секрета».
Все ребята, не обремененные детским садом, начинали день с обхода тайных мест. Под кустом разрывалась ямка, на дно которой фантик укладывался, а сверху стекло, и все присыпалось землицей. Для маскировки использовались изощренные приемы, лишь бы конкурирующая сторона не нашла. За первенство в игре боролись как командами, так и личным образом, поэтому «секреты» делились на общие и индивидуальные. Задача: отыскать спрятанное неприятелем, уничтожить «секрет», предварительно высмеяв его скудность и убожество, а фантик становился трофеем. В некоторых, общепризнанных местах под кустами устраивались ловушки, содержащие в себе осколки стекол. Неосторожный соперник, разрывая находку, ранил пальцы о стекла и потом в ярости вытаптывал «секрет». Кровь неприятеля – лучшее и лакомое, что удавалось в секретной игре.
Проблем в деле было много, главными из которых являлись дефицит плоских стекол и нехватка тайных мест. Когда удавалось обнаружить на помойке (а где еще?) большое оконное, точнее – остатки бывшего оконного, то пиршество команды растягивалось на часы. Разбивали на более мелкие кусочки, делили добычу, потом каждый распоряжался своей долей по усмотрению.
Команда состояла из нескольких человек обоих полов. Набор в нее осуществлялся по принципу – товарищи. Соперники тоже дружили между собой, а в крупных массовых играх и с нами. Случались переходы из одной команды в другую, предательства иногда случались. Тогда приходилось перепрятывать все «секреты». Округа под кустами была нашпигована до предела ямками. Пока нетронутые и уже разоренные схроны, новые, старые, забытые и возрожденные, – каких только не существовало. Самыми ценными «секретами» для меня были индивидуальные, места для которых подбирались с особой заботой. Путешествия в поиске таких мест уводили подальше от двора. Если в командном первенстве расчет все-таки делался на возможность для соперника – найдет, пусть постарается, но найдет, то в личном «секрете» тайна была абсолютной. Собственная загадка не предусматривала разгадку, не предназначалась никому, тем более чужакам.
Я двигался по малоизученному маршруту с каким-то необыкновенным фантиком и стеклом в руках. Оставил дома сестру и приятеля Генку, сейчас слишком интимным представлялось возложенное на самого себя задание. Очень далеко уходить нельзя, потому как проверять спрятанное требовалось не реже одного раза в три дня. Место хотелось найти не оголенное, чтобы и посидеть немного над ним можно было. В сторону леса дорога смотрелась перспективнее, и отдельные высоченные деревья на подходе к массиву привлекали внимание. Корни растительных гигантов выходили на поверхность, будто объевшиеся змеи вывалились из укрытия – полежать, переваривая пищу. Хотелось найти это укрытие, оно подошло бы наилучшим образом. Змеиная охрана – незаметная и эффективная ловушка для неприятеля, почище осколков стекла. Я подошел близко к самому толстому корню-анаконде и оглядел его. Серая шкура, упитанное тело, брюхо вросло в землю без зазоров, только в одном месте почва провалилась под животом корня. Дыра чернела, и дух из нее шел не лесной, а своей сладостью и теплом напоминавший сырое мясо. Глубину хода можно было проверить, просунув длинный прут в жерло. Я так и сделал, обломав тополиную ветку. Никакого конца дыре не нашел. Прут, и даже моя кисть руки без усилий внедрились в подземное пространство. Продвигать дальше предплечье я побоялся, да и вряд ли имелся смысл в этом.
Мясной дух парил и скорее пугал, чем привлекал своей сущностью. Пожалуй, одновременно и настораживал, и вызывал любопытство. Я присвоил дыре определение – нора, присел на анаконду чуть в стороне от отверстия и задумался. Такой ход с особым запахом попался мне впервые, его предназначение было совершенно не ясным, а нора зияла с предостережением. Вспомнил: зачем пришел, повертел фантик в руке, сунул очень быстро в дыру, торопился действовать, будто боялся зубов неизвестных, стекло выбросил и ушел от странного места. Больше к этому дереву я не подходил, стараясь забыть про пережитое.
К красной коробочке с того дня мой интерес потерялся, к игре в «секреты» интерес пропал тоже. Повинуясь неизвестной воле, я притих. Тем более, что август выжимал из себя последние силы. Школа показалась, как гора, неожиданно надвинувшись на все дворовые страсти и заткнув их каменными устоями.
19 сентября 2002 года
От первого класса осталось мало: фотография и неправильное первое сентября. До сих пор с глянцевой бумаги на меня глядит учительница в овале с шиньоном на голове, и я – лопоухий октябренок в каком-то особом пиджаке без ворота. Мою прическу в парикмахерской мама называла: «Только чубчик оставить». И оставляли, по высшему разряду. Первого сентября чубчик предстал перед шиньоном, но сначала мы с сестрой пришли не в ту школу и добрались до той лишь ко второму уроку. Все инструкции по правилам поведения пропустил, а детский сад не посещал, вот и наблюдал какое-то время за одноклассниками: как руку поднимают, как говорят и что говорят. Можно сказать – наблюдал, а можно – подсматривал. По педагогическим канонам это была – адаптация.
Пожалуй, еще одно воспоминание от первого класса сохранилось: общешкольный праздник книги в дни каникул, в который меня буквально втолкнули для участия. По воле случая и учительницы в шиньоне оказался маленький Андрюша среди знатоков творчества Самуила Яковлевича Маршака (всегда произносил его фамилию, имя и отчество полностью). Никто не знал, что я фанател от этого поэта и толстенную книгу из восьмисот шестидесяти четырех страниц выучил наизусть. А к тому весеннему конкурсу моя адаптация давно закончилась, я уже не молчал и про Самуила Яковлевича Маршака тем более. Опять про приз не помню, главным итогом явился шок и позор у всяких там шестиклассников. Их заткнули, и кто?!
Родители и болезни не позволяли расслабиться. Семья осуществила переезд в город-герой Волгоград, в котором мальчик Андрюша должен был пойти во второй класс. Не сразу пошел. Одна тысяча семьдесят второй год. Дизентерия. Первое сентября, шесть часов утра, и машина скорой помощи увозит меня в больницу. Везли в бреду, мерещились лисы, пытавшиеся напугать меня, захватив сознание. Провалявшись месяц в инфекционном отделении на другом конце много-многокилометрового города-героя, считаю, что отделался легко, ибо в низовьях Волги в тот год, подобно Стеньке Разину, гуляла холера. Специфика инфекционки подразумевала: туда, больным детям книжки-игрушки передавать можно, а обратно забирать из отделения – нельзя. Мама принесла в жертву единственную книгу – о лисенке. Его унес орел в гнездо. Маленького и рыжего искали все сородичи, а божьи коровки помогали в поисках, обозначая своими красными спинками путь к логову страшного хищника. Вырвавшись из лап дизентерии, также как лисенок из орлиных когтей, я прибыл на адаптацию – номер два, в школу – сто один.
Трехзначный номер учебного заведения, убежден, откладывает отпечаток на характер заведения. Дикое количество людей, классы на буквы «е» и «ж». Ничего личного, сплошные потоки общественного сознания в коридорах, обязательная сменная обувь, которую надо переодевать уже на входе, наглые дежурные из старшеклассников и незнакомые одноклассники. Больше всего не люблю в человеке наглость и глупость, тем более, если оба качества совокупились в одной голове. Это я вспомнил юных вахтеров сто первой школы. Подумаешь, замечание получил, и долго не пускали, а у меня застряло. С той поры, а может и раньше есть четкое осознание: нельзя мне замечание делать, тем более случайным и глупым людям. Во-первых, не за что делать, повода не давал и не даю. Во-вторых, достаточно намека, и мое стремление к безупречности отшлифует шероховатости. Только – не замечание, очень прошу. Считаю, что имею право на отсутствие кнута. Лучше конкурс какой-нибудь для стимуляции. Например, таблица умножения. Мы учились со второй смены и вечерами отпускали первыми домой тех, кто преуспел в «семью шесть» (сорок два).
Упражнение на реакцию:
- Девятью четыре?
Молниеносное вскидывание руки:
- Тридцать шесть.
- Андрей, можешь идти домой.
Примитивная, быстрая победа. Или, по секундомеру чтение на скорость. За одну минуту – сто двадцать пять слов.
- Можешь больше не стараться.
В тот год произошло событие, сделавшее меня предателем.
Рядом с домом располагался рынок, на котором по воскресеньям продавали все и животных тоже. В день ракетных войск и артиллерии мама купила на базаре кролика и подарила отцу – артиллеристу в отставке. Назвали зверя Яшкой, зверь имел типичный белый цвет, жил на балконе, по разрешению заходя в комнаты. В домашней обстановке встречался с хомяком, тоже белым, они смотрелись гармонично, как большой и маленький брат. В южном городе Волгограде зимой бывало морозно, тогда Яшка вскакивал на подоконник и стучал лапами в оконное стекло, просился в тепло. Кролика пускали, зверь здоровался с маленьким братом, отогревался и возвращался на балкон. Такова уж была его звериная доля. Кто-то, ошибочно научил родителей поднимать Яшу за уши, они и поднимали беднягу. Я чувствовал в способе неправильность, но взрослые убеждали, обезболивали мои сомнения. В конце концов, смирился, тем более, что кролик выглядел вполне радостным, продолжая жить.
Опять что-то быстрее всех сделал я в тот весенний день в школе, вернулся домой пораньше, пошел в туалет и осуществлял акт диуреза. Взгляд сразу наткнулся на белую шкуру, растянутую под потолком на веревке. Догадался, не поверил глазам своим, бросился к матери, а она подтвердила: приходил сосед и, тюкнув молотком по голове, лишил Яшку жизни. Мама открыла холодильник и показала горку мяса. Я плакал долго, а потом наступило предательство. Оно не планировалось, оно не изменило во мне ничто человеческое, предательство состоялось обыденно, но не перестало от этого быть таковым. Я съел Яшку, и тушеное мясо друга оказалось вкусным.
Хомяк умер спустя короткое время. Не думаю, что тосковал, скорее всего – совпадение. Диагноз: старость, мною был поставлен на основании выросших необыкновенной длины усов у хомяка незадолго до кончины.
В героическом городе детям невозможно прожить без стрельбы и имитации военных действий. Впрочем, в любом городе мальчишкам без этого никак. Присоединяющиеся к ним девочки играют в войну от скуки и за компанию, в редких случаях с настоящим интересом, но тогда их любопытство не соответствует женскому, а наоборот, вызывает подозрение. Как бы то ни было, а ватаги пацанов с примесью девчонок перемещались по волгоградским степным просторам, изрезанным оврагами. Сам по себе овраг – отличное место для любой игры, а если вдобавок земля насыщена останками Великой Отечественной, то ощущение всамделишной войны заводит сильно. В семьдесят втором году я находил немецкую каску, гильзы, искореженное железо смутного происхождения. Мне казалось, что спустя двадцать семь лет и похоронили-то не всех. Вот так бродил среди верблюжьей колючки и чуял косточки солдатские. На Мамаевом кургане, обустроенном и обросшем травой, достаточно было присесть, чуть порыться в почве и глядь – осколок настоящий. Я его держал в красной коробочке, но потерялось железное эхо со временем.
Главные мальчишеские стрельбы происходили не в степи, а на трамвайной линии. На упомянутом в связи с кроликом рынке покупались специальные пистоны, затем на рельсы укладывались. Оставалось затаиться в траншее и ждать. Ни о чем не подозревающий трамвай наезжал со скоростью на пистоны, раздавалась оглушительная стрельба, трамвай испуганно тормозил, через несколько десятков метров наезжал уже на одиночные бомбочки, терялся окончательно, почти останавливался или останавливался, и потом пробирался до конечной в шоке. Партизанили мы так, удовольствие бешеное. Рассудок весь оставлялся в школе, и только восторг под грудиной имел значение.
Не могу сказать, каково мне жилось в ту пору в Волгограде, не задумывался, но знал, что маме было плохо. Она не работала, с отцом отношения не ладились, климат маму не устраивал тоже. Вероятно, тосковала по брату и сестрам, которые обосновались на Севере. Часто говорила, что песок на зубах чувствует, и давление от жары, плохо. С развитием родительских ссор произошло решение об очередном переезде. Междугородний обмен – дело хлопотное, долгое, поэтому у меня было время на разные события.
Сначала расскажу про рыбалку с ночевкой на Волге. Ловили с баржи, на ней я и спал, завернутый в одеяло. Конечно, на второклассника никто не рассчитывал всерьез, лишь бы не мешал своим присутствием. Посреди ночи я проснулся, пошел побродить по барже и услышал колокольчик, привязанный к толстой леске. Леска – словно жила натруженная, даже сильнее, напряглась и звенела. Взрослых по близости не оказалось, я стал тянуть струну изо всех сил и получалось. Когда из воды показался судак (про название позже узнал), подскочил отец и помог вытащить. Рыба смотрелась страшно, расставляя колючки, а меня распирала, подобно колючкам, гордость. Распирала и светилась матовым, как чешуя рыбы при лунном свете.
Многое той ночью для меня оставалось загадочным. Кто-то из нашей бригады поймал какого-то осетра, вроде бы случайно. Его нельзя было ловить и поэтому, мне даже не показали рыбину. Отец заговорщицким голосом поведал о необыкновенном улове, о том, что надо молчать, иначе рыбака посадят в тюрьму на один год. Этот осетр, якобы, небольшой, а бывают с человеческий рост.
Впечатления о первой рыбалке не сделали меня рыбаком. Зацепился за другое, пока только краешком желания. Понравился аквариумный мир – застекольная организация. Отличие от ловли выглядит простым, но мне кажется – не в этом дело. Власть над бьющейся в руках рыбой коротка, а аквариум полон постоянной власти, собственной мысли об устройстве подводного мира. В восемь лет я увидел многоцветье будущих возможностей, но раскрыться внутреннему стремлению суждено было позже. Рыбка в банке меня не устраивала, хотелось царства, многообразия и контроля над многочисленностью. Возраста не хватило на аквариум, не созрел к восьми годам, созревание состоялось позже.
Какое-то коллекционирование должно было нагрянуть все равно. Собирание предметов – очень мужское занятие, но неодушевленное. Копить, складывать, накалывать, приклеивать, выставлять на полку и теребить руками, хвастаться перед другими, искать новый экземпляр – это очень мужское, первоначальный этап власти, над неживым. Только вот застревание на нем может обернуться бедой. Куда как сложнее управлять движущимся, растущим, питающимся объектом, который в любой момент может умереть и все равно умрет в конце.
Официально я начал со значков, хотя до них были трофейные фантики, рисунки палаток в тетради. Фалеристику одобрила мама и даже помогла. Она нашила на картон красную материю, и у меня появилась возможность цеплять и застегивать значки. Они из коробочки переместились в ряды, выстраиваясь по темам, по смыслу и так, как вздумается коллекционеру. Цвет фоновой материи мама подсмотрела у сестры, а та у кого-то еще, и все жили в одном государстве, а может опять не в этом дело. Красная площадка для значков смотрится красиво. В таком обрамлении экземпляры покоятся чинно, их не стыдно пристегнуть. Когда подрос и неоднократно осматривал гробы с покойниками, запомнил, что почти всегда ящики красной материей обтянуты. Только один раз видел, как хоронили старую еврейку в зеленом гробу. Цвет выбирал ее сын. Этот сын никогда ничего не коллекционировал, был мягок и трусоват, любил поговорить, любил красную мягкую мебель, но выбрал для матери зеленый гроб. Что-то в этом особенное демонстрировалось для людей, что-то, вызывающее непонимание и злобу.
Не хочу больше про Волгоград вспоминать, семья уехала оттуда. Лично я вывез грамоту за отличную учебу и примерное поведение во втором классе.
20 сентября 2002 года