2. Дорогами встреч и расстав. Долгожители Дед Каля

            
                - Валь, иди домой. Там уже и Артём из бассейна пришёл. - Николай Георгиевич приобнял жену. – Что-то ты никогда не ходила меня провожать, а тут – ни с тем делом. Внук тебя ждёт не дождётся. Приучила и детям и внукам на стол подавать, - терпи.
 - Да ладно, дедка-Колян, не ворчи, пусть прочувствуют ласку. Когда ж ещё. Они и так уж с детства все в бегах. Захотелось на перро-о-оне с тобой постоять. Помнишь, как раньше? Ты ж всегда уезжал и нена-долго и надолго. Потолкалась здесь, вдохнула вокзальной жизни, и… прям помолодела. Молодость - дело не тела, а исключительно души. Всё так же, как давным-давно. Забыл? Э-э-эх, головушка оловянная. По молодости я всегда тебя провожала. Это потом обросли детьми, внуками. Ой, действительно, пойду. Артём уже дома. Ну, давай, Ко-люш, прыгай в вагон. Берегись инфекций. Только отвалялся. Целую.
  Дед Колян склонил голову к щеке  жены, - И я целую. Не переутом-ляйся. Они все молодые, здоровые. Береги нервы.
   …  В заоконных сумерках спешащего к месту назначения поезда «дедка-Колян», прищуривая глаза, восхищался необъятности своей Отчизны, стараясь различать очертания деревьев, строений, рек, мо-стов. Задумался: командировка серьёзная, профессионально обязы-вающая. Показать бы зрителю такое, чтобы как у Цветаевой: - «голод голодных, сытость сытых». Выдала, так выдала. Резанула миру по мозгам. «Словам тесно, мыслям просторно!». А нам, чтобы - выстрел в душу слабО? Замаячила надежда на то, чтобы как в молодости: прочувствовал сюжет и повалились на голову озарения одно за дру-гим.
     Был ещё не поздний вечер, но кто-то уже лежал на постели, кто-то перелистывал прессу. Он ещё не разобрал свою боковую полку для сна, и… правильно сделал. Миловидная дама с верхнего лежака, спу-стившись вниз, видно решив перед сном подзакусить, разложила на столике продукты.
 - Я могу уступить вам нижнее место, - Николай Георгиевич вежливо собрался переложить свои вещи наверх, - Э-э-э…
- Светлана, - поняв, что тот затрудняется в обращении к ней, отозва-лась женщина, - Терпеть не могу нижних боковых мест. Вечно кто-то проходящий толкает и извиняется. Кто-то присаживается на минутку и сидит часами. Дети носятся туда-сюда, норовя чем-нибудь приба-бахать по мозгам или ногам. Нет, спасибо. Посижу с полчасика и пе-реберусь наверх. Побалуюсь прессой. К слову, вот только что прочла в старой газете, наверху под скатанным матрасом валялась, что при-крыли передачу «Ничто не забыто». Наконец-то. Занимать время эфира банальным сотрясанием воздуха непозволительное хамство. Я недавно их смотрела, так прямо готова была чашку с чаем в экран за-пустить. Вот то, что раньше у них смотрела, это – да! Тогда их передачи мне очень нравились. А последние – просто пустобрёхство, извините. Ни вкуса, ни тем интересных. В общем: видно жирком затекли ребята.
  Георгиевича, уже с первых слов напрягшего внимание, услышанное повергло в совершенный шок. Не думал он, что их телепроект скатился до оценки «пустобрёхство». Прав был шеф, когда говорил, что по-теряли мы связь с миром и временем. Поплыли по дешёвке. Позор всей команде. Хорошо, что его не знают в лицо. И ведь и молодые и в возрасте коллеги - умные, талантливые... Почуяли запах денег, пошла гонка - потеряли чутьё на стоящее? Он продолжал смотреть на жен-щину, но уже не слышал её. Было стыдно за себя: такое дело угроби-ли.
 - Спасибо за приют, – женщина легко вскарабкалась на свою полку.   
    Остановка. Дед Колян спрыгнул на перрон, но, как обычно, пригля-деться к зданию вокзала, сфотографировать его для своей коллекции, привычно оценивая как уровень таланта архитекторов, так и возмож-ность вставки в передачу, не было желания. От услышанного о своей команде, настроение поверглось в ступор. Грустно прохаживаясь вдоль вагона, в уме он перетирал события. Если бы это случилось в молодости, всё не казалось бы настолько удручающим. Но в нынеш-нее время потерять работу, когда на носу пенсия – самая подлая из ситуаций. Возраст - будь ты хоть семь пядей во лбу… Пока шанс вос-становиться есть, навалиться бы всем гуртом как надо, чтобы реаби-литация стала для зрителя необходимостью: от кулинарии до поли-тики и науки. Поезд заскрипел по рельсам. Запрыгнув в тамбур уже на ходу, и пройдя к своему месту, он с удивлением обнаружил сидящего на нём древнего старца, за  спиной которого высился белый по-лиэтиленовый пакет, и около ног стояла набитая под завязки холщовая сумка. Сам дед сидел на оставшемся свободным от пакета краешке сидения, положив голову на свои скрещенные на столике руки.   
- Здравствуйте. – Николай Георгиевич, тронул его за плечо, -  Простите, отец, вы видно перепутали место?
- Не перепутал. Нет у меня ни места, ни билета. – «отец» поднял го-лову.
 - Не понял, а как вас в вагон впустили?
- Пустили, сынок. У меня здесь на станции сын машинистом работает. Начальник смены попросил и пустили. Как тебя называть-то?
- Николай? Вот и я Николай, куда хошь - туда и лай. Николай Иваныч.
  - Николай Георгиевич. И куда  едете? В вагоне свободных мест нет, это ж плацкарт, не общий.

  - К сыну еду. От одного к другому. Долго ехать - до Юрги-то. Ну, как замешаю, так сразу на ящик пойду к туалету. Как-нибудь уж. Вся ба-рахлишка моя со мной. Может, пропаду где по дороге, Бог даст. Сноха у внука молодая, забеременела, где ж мне месту взяться. Вот и еду из дома свово. А в Юрге, думаю, и вовсе никому не нужен. Может и на порог не пустят. Дом-то старшему достался. Такие дела.
  - А младшего сколько не видели?
 - Георгич, давай на «ты» величаться. А то заморочки ненужные. Сколько не видел? О-о-ох, не соврать бы. Как тот уехал на стройку, так и не видел. Не приезжал. Женился, дети, внуки. Мы с матерью стали было ему писать часто, видать не заладилось что-то. Раз в год по письму и поздравлениями с Новым годом и приходят. А фотографии или чё, не-е-ет. Не бывает. 
Николай Георгиевич присел за столик с другой от старика стороны, оглядел глазами купе,  - Что же нам с тобой, Николай Иваныч, делать? А давай знаешь что, давай я - на свободную третью полку  без-билетную над женщинами, а вещи твои на третью боковушку закинем. Мне тоже в Юргу, так сказать – стопроцентные спутники. Насколько я понимаю, кондуктор тебя не вытолкает. 
Он схватился было за ручки сумки, но дед остановил: - Погоди сынок. Там кружка моя. Кипяточку бы, - положил старик на его руку сухонь-кую, ходуном ходящую свою.
 У Николая Георгиевича сцепило кадык, с родным краем человек  прощается, – Не тужи, дед. И кружку не доставай. Вот твоя постель, я на неё ещё не ложился. Чистая. А чай я сейчас нам с тобой принесу, с пирожками.
 Дед недоверчиво посмотрел на нового знакомого: - Да нет, сынок. Ты мне кипяточку только. Хлеба, картохи, да сала с огурцом мне по-ложили. Денег у меня нет. Там рупь иль два ли. А ты-то как без посте-ли?
  - Зачем же – без постели. Сейчас принесу ещё одну.
    Старик медленно оттёр со щеки нечаянную выкатившуюся из глаза каплю: - Эх, сынок никчёмное дело доживать до девяноста лет. Да у нас в роду все, как назло, долгожители.
   Николай Георгиевич прошёл к титану и окликнул проводницу: Про-стите, у вас нет чего-нибудь успокоительного, типа валерианы?
 Вышел в тамбур, встал, подперев стенку плечом. Даже на вскидку оценив положение старика, оценил и степень пропасти в отношениях отцов и детей в настоящее время. Неужели и нас с Валюхой может ожидать такая участь? Да нет. И потом, у нас дочери. Тьфу-ты, а ты сам-то ведь тоже сын. И брат у тебя есть. Так вам и в голову не пришло бы сотворить с ними такое: отнять родной кров. Сами к родителям, правда, ездили не часто, однако забирали их к  себе на месяц-два. Потом брат приезжал к себе увозит. Старики говорили, что, мол, мы уж устали между вами мешаться. По тишине соскучились. Только домой. И ехали в свою двухкомнатную хрущёвку в небольшом посёлке городского типа, под распространённым названием Дубровка. И беременными жёны не раз побывали, и никому старики не мешали. Ворчали иногда и те, и другие. Тут же наступала мировая, и всё… Свои люди. Только вот, до девяноста не дожили, может, и мы недо-смотрели, недолюбили.
 Наконец сердце перестало скакать как у загнанного зайца. Нужно идти в вагон. Какой же жалкий и родной этот дед. Конечно – голод-ный. За всю жизнь заработал пакет с шабалами и сумку с кружкой. Встретит ли его кто?
   - Ну, давай, Николай Иваныч, в туалет руки мыть, да и за чаёк с кон-фетками «Топлёное молоко» называются. Пироженки свежие мягкие.
- Да нет, сынок, не ел этих пироженков, неча и начинать, - дед стыд-ливо отодвинул тарелку от себя. - Я вот чево переживаю. Может все ордены вынуть из сумки, да под подушку положить. А то кто его знает. Усну, выкрасть могут вместе с сумкой, значит. Я вот только на днях такую передачу смотрел, чуть сердце не зашлось. Егор про награды интересовался, а я соврал, сказал, что гдей-то дома спрятал, не помню где. Уеду, мол, найдутся. А сам их в свои сапоги резиновые засунул, да в сумку.  А он поверил. Говорит, правильно сделал, а то поедешь, у тебя их в дороге упрут, а они больших денег стоят. А я думаю, никаких они денег не стоят. Только жизни.
   - Давай-ка, отец, побалуемся чайком, колбаска докторская. Чем Бог послал, в общем. Не отказывайся, не обижай меня. А под подушку ордена нельзя. Народ, действительно разный ходит. Вот наверх ко мне можно. Кому в голову придёт на третью полку под подушку лезть.
Орденоносец, тут же поверив незнакомому человеку, взволнованно кинулся в сумку под ногами. Георгиевичу стало так горько, что зубами заскрипел: ведь ни тени сомнений к чужому человеку, а сыну - побоялся. Наконец, расстелив орденоносцу постель, прихватив уве-систый мешочек, поднялся на свою верхотуру. Когда же этот, в воен-ные годы практически ребёнок, успел столько наград завоевать? Зав-тра регалии с ним переберём, просмотрим. Есть чем гордиться! А удостоверения, неужели забыл?
Когда он открыл глаза, старик, уже собравши постель, сидел за сто-ликом. Ругнув себя, что разоспался, дед-Колян, захватив с собой наградный мешочек, спрыгнул вниз.
   - Ну,  Иваныч, - моргнув тому, что де спрячь награды под свой бок у стенки, беззаботно прошептал журналист, опасаясь разбудить Свет-лану и подсевших ночью мужа с женой, хозяев вторых полок, - Позав-тракаемся. Вот яйца, пирожки домашние, конфеты остались, поми-дорчики, сосиска. Сейчас чаю принесу.
  - Да я уже давно не сплю. Потеряла вас спросонья. Завтракайте, зав-тракайте. Я вот с женщинами посижу, если они не против, - Светлана скинула ноги к лесенке вниз.
 Сидящие через проход дамы и, спустившийся с верхней полки муж-чина, вежливо кивнули ей головами, -  С удовольствием. Просим к нашему шалашу.

     Давно всеми были пересмотрены многочисленные военные и по-слевоенные ордена и медали. Дед выпрямившись спиной и развернув щупленькие плечи, заблестел слезящимися глазами, - Мы, с Машей, пока жива была, часто их перебирали. Я каждый случай вспоминал, а она слушала. Эх, и умела же она слушать. Только смотрит мне в лицо, плачет и в платок сморкается. 
    - Документы-то к ним не забыл, Иваныч?
 Тот через стол поманил Коляна к себе, и зашептал в ухо: - Как забыть, это ж главное. На майку вовнутрь намётом карман пришпандорил во всю ширину и все они здесь,- он приложил руку к груди, - Никак не украдёшь, только разве прибить придётся, - немного шепелявя, гор-деливо улыбнулся. Запнувшись, добавил, - И землицы горсть с-под окна в кисете здесь, его Мария моя на фронт мне прислала, я рано женился, девятнадцати не было. Вышила на ём наш дом, да и при-слала. Сейчас как гляну на клумбу маленькую под окном, так Маша и чудится. Бывало, скажу ей, «да что ж ты, мать, всё вниз головой над ней висишь, давление же?» А она мне: «Гляжу на них и наглядеться не могу и ароматом надышаться». «На кого?»  «Да на «ночную краса-вицу». Цветы эти только ночью зацветают. Днём стоят – обычные ку-сты, вроде чудесность свою от чужого глаза хоронят, а ночами в таких красавиц оборачиваются. Своего любимого аленькими огоньками привораживают. Ну и аромат: окно откроешь, какой там Париж со своим одеколоном. Вытянут веточки - ждут  единственного. Я её Ма-шеньку мою, с первых наших и до последних дней «ночной красави-цей» звал, и любил – до последних. Бывало ночью на фронте прижму кисет к груди, и такой мне чудится аромат, словно Мария рядом. И такая по ней тоска. Кто знат, может он-то Ангелом хранителем мне и стал. Ить в пекле не раз бывал, а выходил из каждого…
- Мудрец ты, Николай Иваныч. А сколько ж лет тебе было, когда пер-вый орден получил?
- Где-то под двадцать. Тяжёлый тогда был бой. Немцы пёрли жёстко. Но держали натиск почитай часов десять. Тут, враз, и наши поспели. Рота сгибла, в госпиталь только я да Стёпка Чалый и попали. Как сей-час помню, санитарка была в госпитале такая лет тридцать пяти, из кого-то из местных. Говорит, привезли вас со Степаном, а жизнью-то и близко не пахнет ни от одного, ни от другого. Вот уж доктора наму-чались. Друг дружку по три раза у стола меняли. Знаешь, Кольша, а я думаю, что молодым легче умирать, чем с нажитыми-то годами. Точно легче. Позднее мы трусами становимся, -  фронтовик, уйдя в себя, надолго задумался.
  Георгиевич, пододвинув деду съестное, засмотрелся в окно. Мимо бежали взрослые дубы, сосны, липы. Вот ведь – жизнь: десятки мил-лионов народу та война сожрала, а то и сотни, если со всех сторон посчитать. Послевоенные ветераны, считай, почти все прибрались, а деревья в лесах и теперь стоят целёхонькие, как свидетели вечные. Спохватившись, мысленно попросил прощение за подлые мысли: «Живите столько, сколько вам отпущено, без вашего шелеста над землёй мёртвая тишина повисла бы». С дедом-то что делать? Приеду в Юргу с Лёлей посоветуюсь. Может, какой местный административный ресурс есть? С приезжим-то стариком кто будет разговаривать. В Москве для таких ветеранов определённо есть пожизненные приста-нища, в виде комнатки в общежитии, или домах для ветеранов. Стоп, это идея. Такие дома точно есть, наверняка. Он схватился за телефон и, сжато объясняя ситуацию, стал строчить своей коллеге смс, чтобы та из Юрги по давно наработанным каналам вышла с запросами на официальные сайты.
      На следующий день тяжёлая атмосфера развеялась: Лёля вчера же ответила, что такие учреждения есть, и она с утра займётся этим вопросом. Просила ФИО и год рождения героя. Договорились, что если его встретить не придут, то на первое время в комнате с Георги-чем побудет, а потом определятся и с постоянным проживанием. 
  - Отец, а давай с тобой программу сделаем, телевизионную, если ты не против, - чтобы не волновать старого человека, стараясь как можно безэмоциональнее проговорил Николай Георгиевич, и, опасаясь выдать свою принадлежность к «Ничто не забыто», бодро глянув на сидящую напротив со спутницами других полок Светлану, продолжил, - Я работаю на новом канале, у нас даже названия ещё нет. Вот моё удостоверение. С тебя, Иваныч, и начнём возрождение.
 - Вот! Это тема, так уж тема, - тут же подхватила телезрительница, - Для мала и велика необходимая. А то, название «Ничто не забыто», а несут то про тряпки, то про огурцы китайские, а их-то и есть опасно для жизни. Про ягоды с копыто лошади реклама шпарит каждые две минуты. А то вообще часами то убийц, то аферистов, то насильников расписывают. Чем меньше их рекламируем, тем больше детей с нормальными мозгами вырастет.
- Да я не против, сынок. Только бы знать когда покажут, чтобы не пропустить. Нас, понятное дело, уже мало. Ре-е-едко кто… Нужно, чтобы не забывали. Проглядел новые учебники по истории, дак в больницу с сердцем загремел, почти что на месяц. Время плохое. Врагов больше чем в войну.
 -  Пиджак-то с собой? – в журналисте проснулся настоящий азарт, - Иваныч, перемещайся к женщинам, ордена навешивать станем, без тебя никак. Порядок обязателен. Снимать буду отсюда с угла боко-вушки. Геннадий, дамы - боевая готовность номер один. Все на награды. Как только определимся с колонками, начнём съёмку.
    Дамы, вытаращив глаза, как по единому мановению схватились за зеркальца и расчёски, одновременно освобождая для деда столик купе и «красный» угол…
   Дед Колян перевёл взгляд на фронтовика, и нутро дёрнулось: блед-ный, весь дрожа от нетерпения, он, как потерявший ориентацию, хва-тался то за пакет с наградами и сумку, то за грудь.
   - Сейчас главное, чтоб: что после чего понимали, а то, ить, не знают, ничего не знают, - у него дрожал подбородок, - Я расскажу про каж-дую. Это ж - как сейчас.
  Николай Григорьевич на секунду крепко зажмурил глаза, понимал, ещё немного и старому солдату станет худо от волнения.
  - Так, ребята, задорно воскрикнул он, - Поперву-поздорову перед святым делом на Руси завсегда пили чай с конфетами, пряниками, а уж потом с лёгкой душой, насыто брались за серьёзные дела.
   Женщины удивлённо замерли, но перехватив взгляд телевизион-щика сразу сообразили, что к чему.
   Светлана понеслась за чаем и кофе. Надежда и Ирина собирать на стол, Геннадий строчил ножом по картошке:- Конечно, всё должно быть по правилам, дело-то в сам-деле святое. Не торопись, дедуль, времени полно. Тукать ещё - ай-да-ну.
На столе снова выстроились бокалы, появились конфеты, сметана, резные красивые печеньки, традиционные варёная курица и картошка.
    Георгиевич, едва касаясь, положил свою ладонь на трясущуюся руку героя, - Иваныч, всё у нас по уму. Поостынем и… после гулянки, да за свадебку. Успокоимся, сосредоточимся, вспомнишь в каком порядке колонки навешивать, мы-то олухи Царя небесного. Без тебя - стыдоба. Мы ещё ничего и не сделали, а ты сразу взялся вспоминать. Тут ритуал нужон. Глянь на себя в зеркальце. КрасавЕц, помнишь, как у Шукшина. Вот был талантище. Эх-ма кого Россия бесшабашная потеряла, - ворковал Николай Георгиевич, для успокоения всё более прижимая руку фронтового бойца к столу.
 - Шукшин-то? О-о-о, эт мужик. Всем мужикам расейским – мужик, - наконец в глазах старого человека появился смысл, - А ведь вот и не красавец. А глянешь, так и всё. Ни с кем не перепутаешь. 
 - Именно так. Да ты у нас, батюшка, ещё красивши будешь. Часок на чаёк, а там уж и за прялку, как говорится.
 Женщины глубокомысленно закивали головами.
 В чаепитии провели не меньше, а то и больше часа. Дед Колян зорко отслеживал состояние пехотинца, и когда дело дошло до анекдотов, понял: настало время. Сориентировавшись по моменту, весело изрёк, - Ну, солдат, подавай свой пиджак.  Дамы осторожно налегаем на оба борта. Пиджака конечно, не пугайтесь.
    Чтобы было незаметно для зрителей, заложили угол сиденья двумя вагонными подушками, и, облокотив на них фронтовика, один его локоть возложили на стол. Получилось, как на картине, величественно и прекрасно. Рядом, для подстраховки, посадили Геннадия. Исто-рическое интервью началось.    
     Дамы, видно предполагая, что при съёмках так и полагается, теперь только перешёптывались. Главное лицо – телеоператор, зная, что ненужное можно всегда выбросить, улыбался, мол, делайте пока я добрый, что считаете нужным. Тишину разрушил сам дед. Прикрыв ладонью один из орденов, он на секунду сжал веки: – Этот за Вислу. Приказ объявили: преодолеть ширину в двенадцать километров и выйти на рубеж Копшивницы. Мы голодные как звери. Кухни с тылами с где-то позади тащатся. Боеприпасов почти нет. Каждый понимает: брать надо сходу, пока фрицы в разбросанном виде, не дать им очухаться. А на всё про всё меньше суток времени. Мы их догоняем, а они, вдруг, посередь нас оказываются. Дорого нам эта Польша обо-шлась, дак ведь а как иначе: братья! - он изо всех сил старался дер-жать себя, но, дрогнув головой, качнулся вбок. Георгич глазами зыркнул на Геннадия. Тот, моментально сориентировавшись, приобнял орденоносца за плечи.
- Один великий человек сказал, что историю пишут победители. Так что ты, Иваныч, на данный момент писатель. Добавь, если хочешь ещё малость, только без переживаний, родной, это уже отголоски, история.
  - Каждый хотел жить, ка-а-аждый. Кто плыл на лодках, кто на плотах, кто самостоятельно грёб. Только бы вперёд. А кто-то и вовсе плавать не умел. Мы тех старались только на плотах держать. Жить все-е-е хотели, все. Только ни один не думал назад сворачивать. И друг мой, Сенька, не думал. Нас уже около берега хлестануло, метров двадцать оставалось, плот перевернуло. Он как-то крикнул, захрипел, я к ему. А тот, видно в горячах ещё, рукой махнул, мол, вперёд. Я и поплыл. На берегу отстал от всех, ждал его, ждал. Только он не выплыл. Как знать, не послушай я его, ухвати за шкирняк, может и выбрались бы оба. Вот с таким думами и живу. День и ночь столько лет. Ночью, хоть зимой, хоть летом выйду во двор, сяду на крыльцо и вот ду-у-умаю. А если бы так ухватил, али вот так…  Братом был мне, да ближе брата-то. Плачу иной раз по нему. Слабый, видать, стал. Тогда догнал наших, а мыслить ни о чём не могу, тянет волоком к берегу, и всё. Думаю, а, вдруг, сейчас раненый подплыл, а меня-то уж нет. Понимаю - пустая звонота. А сердце аж в горле сигает, как тянет к той проклятой Висле. Ох, что-то я совсем не то рассказываю, Георгич. Испортил всю съёмку героическую.
 - Что ты, отец, этой съёмкой ты ещё десять поколений будешь учить Родину любить и дружбе цену знать.
   … Все не сводили с девяностолетнего воина заплаканных глаз. Хоть и тяжела была шапка Мономаха, но с какой гордостью дышала не-мощная грудь, и светились глаза солдата.
     Купейное бабьё на противоположной скамье всё сморкались в платки, Геннадий прикусывал угол губы, Николай Георгиевич бес-шумно работал съёмочной аппаратурой. Вершилась подлинная исто-рия.
…  На вокзале дамы долго прощались, обнимали и целовали старика, каждая по очереди приглашая к себе в гости. Никого из встречающих не было видно. Опустились плечи у наряженного по такому случаю в свой звёздный пиджак героя Великой Отечественной.
    Обуянный горечью Николай Георгиевич, потянулся уже, да не по-смел прислонить его голову к своей груди, - Гляди отец, вон идёт моя коллега. Сейчас мы тебя подхватим, да с собой. Не трясись, боец. Твои найдутся, обязательно найдутся. Может с транспортом что. Подождём ещё немного, оставим объявление на вокзале, и вперёд. Ты для нас как звезда, тебе место в центре. А может это судьба в столице Родины пожить, а? Привет, Лёля. Вот наш орденоносец, знакомьтесь.
   Ух ты, дедуля! - откуда-то из-под рук вынырнула голова мальчишки лет восьми, - Ух, ты! - оторопевший пацанёнок, остолбенел перед ве-личием старца, - Дедуль, эти ордена все твои?
- Всё мои, мальчик.
- Да какой я тебе – мальчик. Я Колька, правнук твой родной. Наши вон сзади бегут. Опоздали мы из-за машины. Дедуль, ты мне медали дашь потрогать?
 Георгич еле успел подхватить ветерана под руки. По перрону бежали и седые и малые. Окружили героя со всех сторон, чуть и с ног-то  не свалили, дед Колян удержал.
 - Папа, - немолодая женщина, видимо оценив ситуацию, нежно при-обняла свёкра, - Папа, не волнуйтесь, сейчас и сынуля ваш подойдёт. Он не зрячий. На пожаре и лицо и глаза спалил по молодости ещё. Приостановился на минутку, волнуется, сколько лет боялся сообщить.
 - Перебивая взрослых, не подозревая, что этот ответ и будет жить в поколениях, правнук теребил прадеда за рукав пиджака: - Да подо-ждите вы, - кричал мальчуган родственникам, - Дедуль, на меня смотри. Дедуль, смотри на меня. А ты расскажешь о наших солдатах, когда мы домой приедем, а дедуль?
 Но, сейчас дед не мог слышать ничего. Дальнозоркий, не моргающий взгляд старика повис над лентой перронной дорожки. По ней бежала большая овчарка, ведя за собой на поводке крупного мужчину. - Он, Колька мой!
 - Опять Колька что ли?
 - Дак у нас, почитай, все Кольки. – рыдая навзрыд, Николай Иванович бросился навстречу сыну, - Оттого и живучи.

 
     -