Дом на Плехановской.
1
- Как-то, уже давно, я будто сделал открытие в этом городе. Оказывается, здесь есть Плехановская улица!
- Ну и что? – не поняла Анна.
- Ну как же! Улица, названная в честь меньшевика, неправильного марксиста! Кто разрешил! Какой-такой либерал! Подрывающий основы. И вот все это слиняло. И теперь это улица опять стала Таврической.
- Надолго ли?
- Это да. Скоро опять... Под новейшие веяния.
Мы остановились на перекрестке, будто не знали, куда дальше идти.
А ведь и не знали. Вернее, нам было все равно.
- Это Саша Бархатов жил на улице Плехановской, - сказал я.
- Бархатов? – не уловила Анна.
Я не успел ничего сказать, как она вспомнила.
- А-а-а! Тот.
И еще через какое-то время:
- Жил?
- Может и сейчас живет.
Я несколько раз говорил о своем давнишнем приятеле, пытаясь объяснить Анне, а заодно и себе самому свой интерес к Саше Бархатову и его семейству.
Дом на тихой улице в старой части города. Мало машин, редкие трамваи, почти нет прохожих.
- Саша, его сестра, мама и бабушка. Добродушные, доверчивые, трогательно близкие друг другу... То, чего я никогда прежде не знал.
- Мы к ним сейчас пойдем?
- Вот еще! Зачем?
- Ты странный! В гости! Сам же так интересно рассказывал.
- Ты хочешь в гости?
- А ты нет? Не видел их столько лет и не хочешь!
- Это такая шутка?
В Городе мы жили полулегально. Уже неделю. И старались избегать общественных мест и просто больших скоплений людей. Какой тут мог быть Бархатов!
- Как тебя на все хватает! – проворчал я. - Это далеко. Видишь, какой тут номер, а у него дом где-то почти в самом начале улицы.
- Нет, пойдем! – решила окончательно Анна. – Ты обещал, что не будешь таким диким.
- Когда я это обещал!
- Нет-нет!
- И что я им скажу? Здрасти? У меня отвращение к разговорам. Особенно к неизбежным.
- Вот именно! С этим и будем бороться. С главным проявлением дикости – с отвращением к разговорам.
- Да и не о чем говорить! Ведь столько лет прошло!
- Может быть, и не надо говорить.
- Как ты это себе представляешь? И потом, кто его знает, каким он сделался за эти годы. Теперь страшно встречаться со старыми знакомыми.
- Что еще!
- А ты не знаешь, как это теперь здесь бывает! Можно нарваться. Запишут во враги Чатландии и откажут в дружбе. И даже в знакомстве.
- Так ты боишься!
- А тут мы! Явились! Да еще и неизвестно откуда. Или, наоборот, хорошо известно!
- Ну и что?
- От многих и ждать такого не мог.
- Чего?
- Ну чего-чего! Несовпадения! В понимании мироустройства.
Анна молчала.
- Смертельного, надо сказать, несовпадения, - мне казалось, что я вот-вот вразумлю Анну, - такого несовпадения, которое никаким здравым смыслом не преодолеть.
- Вот и проверим.
- Что тут проверять! Проверено-перепроверено. Меня это больше самой войны поражает, - уже смирившись с тем, что придется идти к Бархатову, я все продолжал высказываться по действительно волновавшему меня поводу. - Где-то в них это таилось!
Мы медленно шли по улице, отсчитывая дома.
- Дом помню, а квартиру нет.
- Ладно-ладно.
- Только то, что они жили на четвертом этаже. Окнами на восток.
- Вот и посмотрим.
Квартира окнами на восток. На четвертом этаже. А внизу – одно-, реже двухэтажные дома. Утопленные в зелени. Из окна открывалась широкая перспектива: светло, просторно – до самой набережной реки, где только и виднелись опять четырех-пятиэтажные «большие» дома. Будто город еще только начинался. А справа и слева по улице – тоже все больше одноэтажные дореволюционной постройки особняки и просто обыкновенные чуть ли не мазанки. Трамваи и тогда гремели по улице. Но окна у Бархатовых были на противоположную от трамвайной линии сторону.
Мы прошли несколько улиц. Я все поглядывал на Анну – не передумает ли она.
- Интересно посмотреть, каким он стал? – спросила Анна.
- Кто? Дом?
- Бархатов, конечно. Дом он и есть дом.
- Интересно? Наверное. Только вот ждешь, если не чего-то страшного в том чатланском смысле, так чего-то грустного - в общечеловеческом.
- Пустяки!
- Ладно, только посмотрим на их дом. С улицы Плехановской.
- Таврической.
- Ну да.
Я совсем не допускал возможности встречи в многотысячном Городе с Бархатовым. Даже как-нибудь случайно. И совсем не предполагал его навещать.
- О них можно было бы, не разобравшись, подумать, что они глупенькие какие-то. Это в них семейное. Глупенькие и есть! Добрые, абсолютно доверяющие друг другу, в том числе, доверяющие выбору друг друга – пусть и глупому. В их жизни много глупостей. Они как дети. Их некому предостеречь.
- Ну, наговорил!
- Не встречавшиеся прежде никогда отношения в семье. Раньше продлял такое на всю их жизнь. Допускал. Теперь слабо в это веришь. Не за что зацепиться в реальности.
- Боишься развеять очарование?
- Все может быть. Непостижимым образом, под воздействием жизненных обстоятельств прежние великолепные человеческие качества принимает жалкие формы. Это незаметно происходит. С этим свыкаются постепенно. И вот…
- Что? Ничего же не знаешь!
- Война заслонила все эти прежде интересовавшие меня вещи, но вот несколько спокойных дней и будто опять в это въезжаешь.
Жизнь в Городе ненадежна. Но Анна легкомысленно спокойна. Она и меня как-то заражает этим спокойствием. С моим-то липовым чатланским паспортом! Я поддаюсь ей. Поэтому мы так вольно бродили по Городу.
- И тут, бывает, даже не отмолчаться! – я все еще пытался как-то насторожить Анну. - Надо делать «ку».
- Ну, с такими можно и не встретиться здесь.
- Эта умиротворенность обманчива.
Все, и в самом деле, не казалось таким уж страшным. Мы наслаждались тишиной и беззаботностью. Ясная осенняя погода, тихая, пустынная старая часть города, засыпанного желтыми листьями. Ни взрывов, ни стрельбы.
- Счастливые ощущения. Счастливые моменты. Идешь себе! Ранняя осень, положим. Ну, или еще не поздняя. Как сейчас. Не холодно. Спокойная улица. И можно не спешить. Можно во все вглядываться. Заниматься только внешним, отвлекшись как-то непонятно от озабоченностей. И отмериваешь себе минуту-другую неторопливости и спокойствия.
- Вот и хорошо! А ты идти не хотел.
2
Мужа Анны убили в августе. Она прожила с Сычом каких-то пару месяцев. Даже Сычевской не успела стать – не до того было.
Если бы не война, Сыч считался бы, и был бы на самом деле, еще совсем юнцом. Несмотря на мужицкий вид.
Это война сделала из него спокойного, уверенного в себе мужика. За какие-то три-четыре месяца. Высокий, статный, ладный, в берцах, камуфляже, с пистолетом на поясе, с перчатках без пальцев...
Это война за какие-то три-четыре месяца сделала из него ладного уверенного в себе отца-командира. Высокий, статный, в берцах, камуфляже, с пистолетом на поясе, с перчатках без пальцев...
И лицо. С мужественной щетиной. Сдержанный, с уверенностью в себе, в том, что он все правильно делает. Как до этого, наверное, в профессии, так и сейчас в исполнении жизненного долга... Без лишних слов, без рефлексий, без глупых сомнений...
Можно было даже вообразить, что он - молодой бог в земном обличье! Жадный ко всему новому, безудержный, не умеющий бояться.
Он и ее решил попробовать.
Как они согласились друг на друга! Простой парень, автослесарь, выросший в маленьком поселочке, и она!
Без любви это было бы странно. Все эти отношения.
Наверное они знали обо всем таком гораздо больше меня, раз у меня возникают подобные вопросы, а им все ясно-понятно.
А она кто?
Из случайно услышанных разговоров, еще до знакомства с Анной, можно было понять, что она работала то ли библиотеке, то ли в краеведческом музее. Изучала что-то.
«Историк! Ух ты!» – мне больше нравилось второе. Может быть, это то, что заставило меня обратить на нее внимание. Но так ли это, я так и не дознался.
- Жизнь полна тайн. Тихих и безнадежно не разгадываемых, - закинул я как-то удочку. Сказал я ей то, что думал о ее предполагаемой профессии историка.
- Ну, почему же не разгадываемых! – Анна почти никогда не соглашалась со мной. Поправляла, осаживала, удерживала от пустых фантазий.
Историк, искусствовед, просто библиотекарь... Она могла бы быть кем угодно.
«Вот именно! Жизнь полна тайн. Тихих и безнадежно не разгадываемых».
Увидев ее и Сыча вместе, я вдруг вспомнил, что, несмотря на войну, мир существует и живет почти прежней своей жизнью. Вспомнил, что оказался здесь еще и для того, чтобы в чем-то пытаться разбираться, что-то понимать...
«Вскрылась жизнь! Все стало явным. Вот где разгадывание вечных тайн!» - с этим я ехал, но конечно, мои прекраснодушные планы улетучились сами собой, как только я попал в Зону. Моего понимания будто и не требовалось в той жизни, которую вынуждены были вести здесь люди. И я вместе с ними. Что надо, мы все и так понимали досконально.
Жизнью управляли простые правила, жесткие понятия, самые элементарные схемы рассуждений... Все остальное здесь будто не существовало.
Нужны были более полезные вещи, чем какое-то праздное понимание.
Я не часто видел Анну и Сыча, но когда это случалось, я с интересом наблюдал за ними.
Я иногда бывал у них: Сыч почему-то тоже симпатизировал мне. Разговаривал с Анной. Сыч, может быть, считал, что «культурные» разговоры, на которые мы с Анной переключались, были необходимы ей. В ее присутствии мне хотелось быть сдержанно остроумным, ироничным и все такое. Правда, это не очень получалось.
От Сыча я узнал, как он и Анна встретились.
- В библиотеке! - сказал Сыч, хитро улыбаясь.
«Ах, все-таки в библиотеке!» - подумал я, вопросительно глядя на Анну.
Анна понимающе улыбнулась и поспешила разоблачить фокус, чтобы не томить зрителей.
- Это было не совсем в библиотеке. Это было на ее развалинах.
Оказалось, что Сыч увидел Анну возле горящей библиотеки, в которую попал снаряд. Она таскала из горящего здания книги, пока Сыч ее не остановил.
- Хватит, говорю! Брось! Еле оттащил. Спрашиваю: «Ты здесь работаешь?» «Нет,- отвечает, - мимо проходила». Можешь себе представить! Мимо проходила! Тут «Градами» кидаются, а она книги спасает! Подумал, шутит! Или контуженная. Задаю проверочный вопрос: «Как тебя зовут?» Отвечает: Анна Котлякова. И смотрит... Вот как сейчас. И не улыбнется же!
Анна улыбнулась.
- Но ведь, действительно мимо проходила! Тогда я сразу и не понял, что к чему, - закончил свой рассказ Сыч, – потом уже разобрался. В ее странностях.
Сыч забрал Анну с собой, когда отступили из города. Анна стала его женой.
А в августе его убили.
Как привезли с передовой мертвого Сыча, я не видел, меня не было в городе. Я пытался представить то, как Анна встретила случившееся.
«Она не может быть слабой, растерянной...» - первое, что я подумал. Но так ли это было, я не узнал: с Анной мы встретились только перед нашей поездкой в Город.
В небольшом поселке недалеко от Города жила мать Сычевского.
Анне вдруг захотелось посмотреть на родственников мужа! Какие-то вещи остались от него, немного денег. Все как-то поддержали Анну в ее желании. В этом было что-то нормальное, душевно-правильное... Ну и нашло, конечно, радужное затмение ввиду наступившего большого осеннего как бы перемирия.
И Дергачев согласился, что с Анны уже хватит Зоны, что она может пожить у родных мужа, и благословил ее на эту поездку.
А меня попросил сопровождать ее.
Я недоуменно посмотрел на Дергачева.
- Анна попросила, - напугал он меня сразу.
«Анна попросила!» - соображал я испуганно.
Дергачев налюбовавшись на мое недоумение, сказал:
- Да-да. Анна попросила, чтобы с ней поехал кто-то из местных. То есть тамошных. Вспомнила про тебя. И больше никого из Города у нас нет.
- Почему?
- Не знаю, почему! Что-то твои земляки не жалуют нас. Неужели все такие из себя... чатланские!
Я начал бормотать, что уже сто лет, как не живу в Городе, и, что мне самому странно, что Город оказался таким непрошибаемым.
Паспорт мне откуда-то достали с регистрацией в Городе. Спрашивать, откуда чатланский папире, было необязательно, и так понятно.
Я долго вглядывался в лицо, действительно, чем-то похожего на меня бывшего владельца паспорта. Район, где он жил, был совсем незнакомым. Какие-то новостройки. Это обстоятельство несколько уменьшало неприятное ощущение от обладания кусочком чужой, уже закончившейся жизни.
Анна после гибели Сыча жила на квартире в частном доме.
Я вошел к ней в комнату и сел на стул рядом с входом. Анна долго всматривалась в меня, ничего не говоря.
«Сидела с благостным выражением лица, собранная, спокойно-отрешенная. Будто решила перевернуть страницу», - сразу начал придумывать я.
И только в Городе я догадался, что она беременна, и стало понятно, зачем возник этот поселок с сычевскими родственниками. Когда я осторожно спросил о беременности, она отмахнулась от расспросов. «Да-да. Это ничего. Не беспокойся!», - только и сказала. Будто стеснялась.
«Очевидные вещи! А все остальное в них – постольку-поскольку. Так устроена жизнь. И только запутавшееся человечество ищет что-то еще. И искажает эту простую и ясную картину».
Я пытался по-всякому что-то хоть понимать. Чувствуешь облегчение, когда кажется, что добыл какое-то более-менее правдоподобное объяснение происходящему.
Итак, я должен был сопровождать и оберегать Анну! Первые дни я так и думал.
Но кто кого оберегал! Было несколько случаев, пока мы добирались на перекладных до Города, когда все могло кончиться как-то нехорошо, если бы не Анна.
Она всегда знала, как и что надо делать, что говорить, куда идти, у кого что и как спрашивать. Я никак не мог привыкнуть к этому и принимал ее способность сходу и безошибочно оценивать обстановку за особый талант.
Анна умела убеждать в своей безвредности для нового порядка, делала это артистично с подходящим выражением лица, на нужном языке. С интонацией, соответствующей ситуации. На меня косились, ко мне подступались, следили за каждым движением, готовые зарычать бдительные чатланские громадяне, но я был как бы с Анной, и меня не трогали.
При этом Анна будто совсем и не лицемерила, не подмигивала и не скрещивала пальцы за спиной.
Мы только прибыли в Город, перекусили и сразу отправились с автовокзала в пригородный поселок, где жили родственники покойного Сыча.
На публике Анна называла меня дядей Костей: я для конспирации был ее дядей. Особенно «раздядилась» она в сычевском поселке. Все-таки к родственникам мужа ехала. А тут мужик какой-то!
Анну здесь никто не ждал. Про своего Витю они давно как-то сами узнали, но всем знакомым говорили, что он на заработках. У соседей итак было с восприятием реальности не всё в порядке, а тут еще привезли несколько гробов. Оттуда. Народ нервный, измученный…
Мать Сыча отнеслась к Анне откровенно враждебно, не захотела, как отрезала, что-то понимать в ее положении, будто это Анна была виновата в случившемся.
Вера, сестра Сыча, сразу предупредила, что гостями могут заинтересоваться бдительные «суседи» и, еще не рассвело, на машине мужа отвезла нас обратно в город. Муж Веры, кстати, уже два месяца как был мобилизован на борьбу с ворогами.
Вера довезла нас до трамвайной остановки на окраине. Она все всматривалась в Анну. И будто хотела что-то сказать на прощание. Или спросить.
Я собрался как-то подбадривать Анну, прокручивал варианты, куда ж нам теперь податься, но у Анны, к моему удивлению, был уже припасен план «б». Реализовался он, правда, только к концу дня. До этого мы кружили по городу, сидели в кафе, и Анна периодически пыталась до кого-то дозвониться. Наконец ей это удалось, и уже через какое-то время мы прибились к берегу - оказались в небольшой, нежилого вида квартире.
Квартира-офис. Кожа и никель. Факс. Компьютер. Довольно большая гостиная для «деловых переговоров» и маленькая комната отдыха с диваном. Кухня необжитая. На ней только кофе варили и алкоголь разливали. Душевая кабина.
Меня все удивляло.
- Это какая-то явочная квартира!
- Не болтай зря.
Анна в двух словах объяснила, что это квартира Павла Олеговича – бизнесмена и политического деятеля.
- Чатландии!
- Ну а ты как думаешь! Успокойся! Он мой дальний родственник. Все будет хорошо, если ты об этом.
Последний чатланский год несколько подразорил буржуя-политика, но от прежних времен, когда Павел Олегович приезжал по делам бизнеса в Город, у него осталась здесь квартира, в которую нас пустила соседка по лестничной площадке, нанятая хозяином следить за порядком.
Павел Олегович обещал приехать и увезти Анну.
- А где ты вообще живешь? – неожиданно пришло мне в голову спросить.
- Как где! – не ответила она.
- Что? Там! – я назвал городок, в котором Анна работала в музее. Почему-то это меня удивило. Я и не поверил, но допытываться не стал. И конечно, теперь туда ей было совсем нельзя. Город со сгоревшей библиотекой оставался на чатланской стороне.
Анна легла в комнате, мне достался скользкий и холодный кожаный диван в гостиной.
Засыпая, я думал, как странно это наше житье. В зачатланенном городе, на почти конспиративной квартире. Я и она. Случайные друг для друга. В городе, в котором нас никто не знает и не ждет.
«Вот только Бархатов», - неожиданно вспомнил я про Плехановскую улицу!
Прошло несколько дней, Павел Олегович все не ехал. Его как раз в депутаты начали выбирать, ему не до нас было.
Он прислал через соседку денег и мы стали бродить по городу, каждый день уходя все дальше от дома. Я показывал Анне то, что помнил из прежней своей жизни в Городе.
- Надо медленно ходить по улицам. Надо никуда не спешить.
Анна улыбкой и молчанием показывала, что согласна со мной.
3
- Видишь ли... Как сказать... – пытался я в очередной раз объяснить свой интерес к Бархатову. – Я не понимал тогда, что эти люди рядом со мной – это не просто знакомые, а это и есть то, что называется «друзьями», что это и были настоящие друзья, что других друзей и не бывает.
Анна слушала с обычной насмешкой мои рассуждения.
- Саша только что демобилизовался. Он будто сошел с экрана, из какого-то фильма пятидесятых годов про Советскую армию, будто специально хотел что-то доказать на своем положительном примере. Был добродушным, снисходительным, мягким, даже робким. До армии я его не знал, но думаю, что он не сильно изменился. А ведь в армейской школе обычно учат совсем не этому.
- Чему же?
- Жизни учат. Можно жизнь прожить и с реальностью не встретиться, а тут армия! Что ни на есть неприкрытая реальность. Нешуточное дело. Даже если нет войны. Главное чему учат в армейской школе – умению противостоять. Защищать себя и нападать. Насилие там учат принимать душой и разумом. Объясняют. Популярно. И логично получается. Принимают необходимость насилия в этом мире.
- Это плохо?
- Не знаю, но жизнь пока движется по зверским законам. Страх, насилие, власть силы... И еще есть бытовое лирическое наблюдение: «Пока не рявкнешь...»
- Лирическое?
- Ну, ненаучное – скажем. И разве там это не стало тебе понятно?
Я произнес это и сообразил, что не стоило вспоминать про «там».
Мне даже показалось, что Анна на мгновение нахмурилась.
- А сам-то ты?
- Что?
- Как у тебя с противостоянием?
- Не очень наверное. В армии не служил...
- А в Зоне.
- Как-то, знаешь, тоже еще... не успел.
- А может быть, ты боишься?
- Бояться... Это всегда был не страх. Не было этого, знаешь, дрожащего страха.
- А что?
- Было такое чувство... Невозможности преодоления некой черты, отделяющей разумное состояние от опьянения ненавистью. После которого только и возможно сделать шаг в прямое насилие.
- Это в морду, что ли?
- Типа того. Вторгаешься в пространство другого человеческого существа. Физическое или духовное противостояние – это всегда что-то «контактное». Это «сближение» - почти интимное – всегда было неприятно. В повседневной жизни, в спорте, в карьере - в любом противостоянии.
- Ну, если так рассуждать, то тогда в самом деле!
- Что?
- Скажи честно, получал по очкам? Интимно или как-то еще.
Я не ответил, соображая, к чему бы ей дразнить меня.
Мы оба молчали довольно долго, потом Анна спросила:
- А Бархатов тут причем?
Я колебался какое-то время – продолжать обижаться или нет.
- Он как-то всего этого избежал. Хотя, наверное, служил хорошо. Сержантом вернулся. Мы поступали вместе в институт, но он провалил экзамен по физике. Два года подряд проваливал. Последний экзамен! И именно физику!
- Не смейся!
- Да не смеюсь я. Но согласись – смешно. Потом он-таки поступил. На вечернее. Он не дурак. А физика почему-то внушала ему неуверенность… Опять же не потому, что он не изучал предмет, а потому, что в физике много такого, что понять досконально бывает невозможно. Ну, ты знаешь! Об условном понимании многих вещей физики просто договорились, чтобы как-то практически пользоваться природой. А Бархатову, этого было мало.
- Ого!
- Бархатов приходил к Светке - соседке по квартире, где я снимал комнату. Как-то у нее был очередной день рождения. И Бархатов появился с букетом. Наивный! Было странно видеть его в солдатской форме - в толстом кителе с привинченными к нему тяжелыми солдатскими значками, с сержантскими погонами - в компании по-летнему одетых молодых людей. Он доверчиво оглядывался и не замечал иронических улыбок остальных гостей.
Убедившись, что Анна слушает меня, я продолжил.
- Бархатов пришел сразу после очередного экзамена в институт. Ему представлялось, что форма как-то смягчит экзаменаторов и спасет его. Он мне сам, этак просто, об этом сказал, когда мы с ним курили на площадке! Я сразу же почувствовал себя членом его семьи. Там всегда царило именно такое простодушнооткровенное отношение к жизни.
- Это же прекрасно.
- Наверное. Так вот и на последний экзамен он пошел сержантом. Три экзамена прошли благополучно, а этот, последний, – физику – не сдал. Он несколько раз звонил Светке, но ее не было дома, и мне приходилось слушать его странное сопение в трубке. Последний раз он позвонил, когда уже начало темнеть. Услышал мое терпеливое «еще не приходила», Бархатов не повесил трубку, долго молчал, а потом сказал, что боится идти домой. Уже почти в полной темноте я подошел на Плехановскую. Мы поднялись к нему на этаж. Он где-то употребил для храбрости, китель его был расстегнут, лицо было потное и красное. Надежда Андреевна, Сашина мама, обомлела, увидев его за моей спиной. Тут и бабушка Катя и Катенька показались из кухни. Саша сразу ушел в свою комнату, а меня заставили пить чай с каким-то вкусным печеньем. У Надежды Андреевны это всегда получалось хорошо.
- Ты любишь? Я тоже сделаю. Я умею.
- Мы сидели на кухне, и они – это бабушка, Сашина мама и его сестра Катя – сами не едят и все на меня внимательно смотрят. Будто ждут от меня чего-то. Это было странно и немного жутко.
- Жутко?
- Я ж говорю, что таких, как они, я больше не встречал. Они как с другой планеты. Брошены среди простых земных людей на произвол судьбы. Беспомощность в глазах. «Ну что вы так беспокоитесь! – говорю им. - Ничего страшного не произошло. Подумаешь!»
Запомнился еще один момент, который так удивил меня тогда. Когда надо было подлить чаю, этим занялась Катя. Она сначала налила заварки из довольно увесистого заварного чайника, а потом и взялась и за чайник с кипятком. Я тут же подхватил этот большой чайник и помог Кате, а Надежда Андреевна и Сашина бабушка сидели неподвижно и смотрели на меня, даже не пытаясь, как бывает в таких случаях, помочь ребенку – все-таки кипяток.
- Сколько ей было тогда?
- Катя младше Саши лет на двенадцать – тринадцать. Если не больше. Во всяком случае, она была еще так мала, что ее способность на взрослые действия и суждения вызывала удивление.
Анна спросила про Сашиного отца.
- У них папа возил какого-то исполкомовского начальника. Отсюда и квартира. В добротной сталинке. Ну, ты и сама увидишь.
Я вспомнил, как прошедшей зимой Город напомнил о себе.
- По телевизору рассказывали о взрыве бытового газа. Не на Плехановской, но все равно. Это сообщение вытащило представления о Городе и его обитателях из состояния почти мифа, в котором оно пребывало вместе с другими воспоминаниями, и вернуло в реальный мир со всеми его сомнительными прелестями.
- Но-но!
- И это означало, что Бархатовы живут уже не в том полупридуманном мной мире с молодыми и прекраснодушными представлениями и мыслями – в мире, в котором я их когда-то оставил и всегда мог отыскать, вспоминая Город, а в нашем – сумасшедшем, чернушном, утомившемся вместе с нами мире.
- Полегче о мире! К чему бросаться словами!
- Могли они сохраниться такими, как были? Во всем этом. В прежней своей прекрасной - можно сказать - невовлеченности. Они могли бы, наверное, жить на необитаемом острове, и им было бы хорошо одним.
- Это только кажется.
- Почему же!
- Завидовал им?
- А ведь да, наверное завидовал. У нас так никогда не было.
Анна поощряла «ласковые» разговоры и не любила, когда я ругал кого-то, может быть, поэтому я вспомнил:
- Знаешь, «елки зеленые» было самое страшное Сашино ругательство.
- Это целая поэма о Бархатове!
- Будто этот кусочек города делал его и остальных Бархатовых такими. Их дом, их квартира... Может быть, это дом помогал им сохраниться. Спасал их от той жизни, в которую они попадали за порогом дома. Но он же – этот дом – лишал жизненной закалки, которую помимо воли получали все остальные граждане.
- Ты веришь в такое?
- Воля к жизни, о которой столько написано... Воля к образованию, воля к карьере, воля к бытоустройству и к семейной жизни… И даже воля к дачестроительству. Подпункты воли к жизни. Не всех на всё это хватает.
- Это ты о себе или о Бархатове?
- Он никогда не старался по жизни, - добавил я вместо ответа.
- Замечательно!
Идти оказалось действительно далековато. Я все поглядывал на Анну, но она была уверена в своих силах. Мне и самому нравилось не спеша шагать по пустынным улицам, шурша скрюченными тополиными листьями, попадавшими под ноги.
- Вот мы идем в начале века. По длинной Плехановской улице… Октябрь уж на дворе...
- Ты хочешь сказать что-то поэтическое.
- Что-то такое… Хочется. Да. Но не знаю, что дальше. Ты права.
- В чем?
- Ты права. Мы идем мимо Предтеченского садика. Трамваи проплывают, гремя. Теплая южная осень. Начало века. Вот мы идем…
- Вот мы идем…
- В начале века. Осень. Довольно тепло. По Плехановской улице. Мимо Предтеченского садика. Трамваи проносятся.
- Это уже было.
- Да. Начало века…
- Звучит как-то мемуарно.
- Так и есть. Этой улице такой как есть и собору наверняка уже лет сто.
- Больше.
- И даже больше! И вот мы идем и я понимаю, что ничего не могу сказать об этой жизни. И о той, что была сто лет назад, тоже ничего сказать не могу.
- Эта жизнь почти не поменялась.
- Может быть, меньше иллюзий стало. У персонажей этой жизни.
- У кого, у кого? – засмеялась Анна.
- У жителей. У обитателей. Успокойся!
- Фу, как бесцеремонно!
- Неправда!
Мы-таки дошли до дома Бархатова.
- Как будто ничего не поменялось. То же и другое. Так в снах иногда бывает.
«Вместо входных ворот – сплошная стена, - я пытался понять, что же стало другим, - выросшие за прошедшие годы деревья – это понятно. По-осеннему почти голые...»
«Еще один, никогда не просматривавшийся вариант судьбы. Эта семья с Плехановской. Мимо которой не заметил, как прошел. Это одно из двух-трех самых важных впечатлений от этого города. Прожить жизнь на этих улицах...»
Желтый трамвай проехал мимо, неторопливо переваливаясь на кривых от старости рельсах.
- Пусто. Куда люди подевались! Людей совсем нет. А вместо гастронома на углу – кафе, а рядом вместо парикмахерской – какая-то лаборатория. Видишь, химическая посуда на полках.
Анна стояла рядом и напрасно старалась почувствовать то же, что и я.
- Окна на последнем этаже. – я поднял вверх глаза. - И подступает, как тошнота, тоска.
- Ну-ну!
- Собраться с любовью. Без этого никогда ничего не получалось. Иначе все противно. Нащупать в прошлом…
- Что?
- Не знаю. Что-то пугающе знакомое. Какие-то тени прошлого.
И все же в тот день мы не пошли к Бархатовым. Анне вдруг сделалось дурно. Пока не пришел трамвай, она сидела на скамейке рядом с трамвайной остановкой, а я волновался, глядя на ее бледное лицо, ходил взад-вперед и ругал себя за неосторожность.
На другой день я узнал телефон Сашиной конторы и позвонил ему на работу.
Мне показалось, что Бархатов как-то не очень искренне обрадовался, узнав, кто ему звонит, и без энтузиазма согласился на встречу.
«Ну, точно чатланин!»
Мы ждали конца рабочего дня на бульваре недалеко от конторы.
- Некоторых знакомых пытаешься вообразить детьми. Что-то в них наводит на эту мысль. Заставляет приглядываться к ним в поисках каких-то детских черт. Какими они были тридцать-сорок лет назад. Не больше. Когда уже совершенные старики – это уже безнадежное дело. Уже не раскопать ребенка в обломках человека.
- Иди! Уже время, - прервала мои рассуждения Анна.
Я оставил ее на скамейке, а сам подошел к выходу из «конторы». Ничего будто не поменялось. Только чуть пообтерлось временем здание. Контора продолжала плавание. На удивление.
«А ну как примет меня за шпиона! Заявился вдруг! У объекта секретного значения», - подумал я.
Мне и до того было как-то не по себе, а тут вообще сделалось скучно и муторно. Я оглянулся в сторону бульвара, где за деревьями чуть белела скамейка, на которой меня ждала Анна.
Пошел народ из дверей проходной. Конечно не так, как в прежние времена, жиденько, тихо, но все же. Я стоял и смотрел в лица выходящих. Мне виделись и усталость, и озабоченность, и какая-то пришибленность. С первой минуты пребывания в этом ставшем чатланским Городе я не мог отвлечься от подобных впечатлений.
Вот и Бархатов показался мне именно таким – усталым, понурым, озабоченным. Он смотрел, почти не поднимая глаз, куда-то вниз и чуть в сторону.
Я сказал ему, что пришел не один.
- Она тебе кто? – равнодушно поинтересовался Бархатов.
- Никто.
- Никто?
Он недоверчиво глянул на меня.
- Оттуда?
- Откуда?
- Оттуда.
- Ну что ты! А что, так заметно?
- И вы не боитесь?
- Боимся.
- Ну, даете!
- А ты как поживаешь?
- Я за мир.
- Понятно.
Грустному Бархатову приходилось специально улыбаться, чтобы мы чего не подумали. Хотя мне вдруг показалось, что Бархатов и раньше весельем не отличался. В нем была будто какая-то пожизненная растерянность. Я искоса наблюдал за тем, как он тянет слова, беспрерывно шарит по улице глазами, потирает затылок…
Бархатов доложился о своей службе. В начальники не вышел. Это меня не удивило. То, что он совсем не любит «строить» подчиненных соответствовало моим представления о нем.
Бархатов в несколько фраз обрисовал и семейные обстоятельства. Бабушки уже не было. Мама на пенсии и живет то у сестры в пригородном селе, то дома.
- А Катя?
- Катя? Ну что Катя... Она повезла маме продукты. Приедет к ночи.
- Как она? Чем занимается?
- Известно чем - работает. У Кати дочь. Дуня.
Встретились, поговорили, что дальше? В кафе – излишне светиться – не пойдет! Что делать? Не на скамейке же сидеть. Это как-то ни по-каковски.
Бархатов нехотя повел нас на Плехановскую.
Пахнуло чужим жильем. Счастливо-тоскливой чужой человеческой жизнью.
У Дуни было закутанное теплым платком горло и грудь. Она молча посмотрела на нас, прилегла на диван с пультом от телевизора.
Саша потрогал ее лоб, потом просунул слегка ладонь ей за шиворот, потрогал спину. Катя дернула плечами, но ничего не сказала.
- Ты пьешь горячее питье?
- Пью.
Саша махнул мне рукой, и повел нас на кухню.
Он предложил нам «за встречу», но мы дружно и достаточно твердо отказались составить ему компанию, и Саша, не без сожаления, спрятал обратно в шкаф начатую бутылку водки. Ограничились чаем.
Через некоторое время на кухню пришла Дуня, которой было скучно одной. Она приобняла Сашу, положила голову ему на плечо.
- Что? Маешься?
Дуня молча кивнула.
- Ну, потерпи, потерпи. Хочешь чаю? У меня с лимоном, и уже не очень горячий.
- Помните из Рильке? - сказала вдруг Анна, поглядывая на Дуню, - «Она же детских глаз не опустила, глядя, как большая…»
Я промолчал, Саша будто и не услышал, а Дуня удивленно глянула на Анну.
Когда мы спустились от Бархатовых на улицу, я сказал:
- Ничего в их жизни не поменялось. Даже мебель. Будто и не прошло столько лет. И можно даже вообразить, что это не Дуня, а Катя. Они и похожи одна на другую.
Я на мгновение помедлил, пытаясь уловить, в чем эта похожесть проявлялась.
- Глаза! У них похожие глаза! – сказал я. - Не очень большие, с длинными детскими ресницами… Внимательные, даже строгие глаза.
Анна улыбнулась моим лирическим заметкам.
- По-прежнему скрипят паркетные полы. Укоризненно. Напоминают о бытовом и – шире – жизненном несовершенстве.
- Почему же сразу о несовершенстве! Мне нравится, как скрипит паркет.
- Я же не о том!
- Я понимаю.
- В нем какое-то не то разочарование, не то какое-то недоумение, растерянность...
- У Саши?
- Он просто живет. Так все живут. Работают где-то, получают зарплату, заводят семью, строят дачи…
- Ты высокомерный.
- Ну почему же!
- И дачи у него нет.
Я разозлился на некоторое время, но потом опять заговорил о Бархатове.
- Не экзистенциально же он не имеет авто!
- Это как?
Я не ответил, занятый своими мыслями.
- Мы здесь живем будто в каком-то остановившемся мире. В заснувшем сказочном королевстве. Мир подождет.
- Думаешь?
Анна насмешливо посмотрела на меня. И я улыбнулся, любуясь на ее поразительное благодушие.
«Благодушие и умиленность. Так задумано. С пользой для плода».
- Что? – не поняла Анна.
- Все хорошо.
- Ну и ладно! Не говори!
- Их чудесная обыкновенность, - придумал я то, что должно было понравиться Анне.
- А ты считаешь, что надо в жизни открывать звезды, новые земли, неизвестные растения, законы мироздания…
- Ну не так, конечно.
- А как? Потихоньку стремиться?
- Не знаю.
- Вот именно.
- Так и жизнь можно прожить!
Анна теперь на все улыбалась.
И я, глядя на нее, часто улыбался своим мыслям о ней. Она, конечно, ничего не понимала, и это еще больше веселило меня.
«Женщина без детей, хотелось сказать ей, кажется легкомысленной. Мягко выражаясь. Необремененная реальными земными проблемами интеллектуалка страшна и отвратительна одновременно».
Но попробуй скажи ей это! Засмеет! Начнет править, выкорчевывать мои представления по этому поводу.
«Примет на свой счет».
«Уж лучше промолчу. Целее буду».
«Мягкая улыбка узнавания. Этого прекраснейшего, если приглядеться, мира. Если приглядываться ее глазами. Это длится, длится… Пока не поглупеют, пока не обабятся… Как-то это так. С ними».
«Много ты понимаешь!»
4
Сашина мама сразу вспомнила меня.
У Надежды Андреевны появилась возможность пожаловаться на жизнь, на непутевых детей, но у нее, видимо, не хватало слов для объяснения того, что ж такого было в них неправильного.
«Ну что вы! – хотелось сказать ей, - хорошие у вас дети!»
«Своеобразные, правда...»
Катя закончила тот же институт – по-старому – что и Саша, и теперь работала на каком-то железоделательном заводе.
Из того, что говорила Надежда Андреевна и что мы видели своими глазами, можно было понять, что вместе с Дуней опять появилась у них главная их семейная забота.
- Такие заботы, добавляя проблем, - сказал я Анне, когда мы уже ушли от Бархатовых, - тем не менее, всегда вносят облегчение в жизнь людей. Не нужно больше рассуждать о смысле существования. Есть конкретные жизненные задачи, наполняющие жизнь.
- Ты будто хочешь кого-то уличить.
Анне совсем не нравились мои «открытия» в бытовой реальности.
- Почему же сразу уличить!
Меня задела такая ее меня интерпретация.
«Чего ж ей самой нужно!»
Я злился на Анну, а больше на себя за то, что залезаю в какие-то схоластические разговоры и при этом не могу найти сочувствия в Анне. О ее спокойную трезвую интонацию все и разбивалось. В ней чувствовались внутренняя сила и совершенно определенная логика, недоступные моему пониманию.
- Понимаешь, в них идут и иногда прорываются на поверхность какие-то спрятанные чувственно-мыслительные процессы.
- А у кого они не идут и у кого не прорываются!
- Но все равно они будто не знают, что с собой делать. И не знают, нужно ли что-то делать.
Из того, что можно было понять в том, что рассказала нам Надежда Андреевна, мы представили себе картину, как Саша приходил то с одной девицей, то с другой. Они несерьезно к нему относились и быстро улетучивались.
Правда, он чуть не женился. Я простодушно спросил первое, что пришло в голову: «На Свете?» Но Надежда Андреевна даже не сразу вспомнила, о ком я говорю. «А-а! Нет. Не на ней» - сказала она.
Сашина история со Светкой было необычной. Отношения были не сложные, даже слишком простые, но не проясненные.
У Светы была непонятная внешняя жизнь. С тоской. За внешней веселостью и общительностью.
Она работала в секции детских игрушек. Саша ходил туда, чтобы увидеться с ней. Издалека. Глянет и уйдет.
Или ждал. Подстерегал. Спешил возникнуть неожиданно рядом, встретиться ей на пути. «Случайно». Какую-то часть дороги им было по пути. А он прощался с ней у своего дома, а не шел с ней дальше. «Это ведь было бы явно!»
Она сама уже через какое-то время «встретила» его и заговорила с ним. Он видел, что у нее тоже какой-то интерес к нему. Прорезался. Ему бы пойти с ней. Проверить. Но он попрощался. Может быть, для того, чтобы она опять случайно встретила его на улице и заговорила. Для убедительности.
Начало без продолжения. Будто бы эти встречи могли происходить еще и еще.
- Чтобы все только начиналось, - подсказала Анна, - чтобы была вечная весна.
- Вот-вот! Она даже пришла один раз к нему в гости. Женщинам всегда интересно так-то. Прицениться, прикинуть, что бы из этого могло получиться.
- Все-то ты знаешь про женщин!
Кате Света понравилась. Тем, что ходила курить на лестницу.
«Ну и что!» – спорила за Сашу Катя. А Надежда Андреевна, не находила слов: «Как ты не понимаешь!»
«В самом деле, Саша! – включалась в разговор бабушка Катя. – И она, наверное, старше тебя».
«Ну и что? Ну и что!» – повторяла Катя.
Бархатов пригласил Свету в кино. «Какое там кино?! В наше время! – вырвалось у нее. - Ладно. Пойдем!»
- Теплые летние вечера, ночи. Все они запропали зря, - вспомнил я о другом.
- Без кино? – не сразу схватила Анна, хотя обычно ей не надо было много объяснять.
Саша стал приходить к Свете домой. Но она не позволяла ни ему, ни себе ничего лишнего.
И однажды она объявила Саше, что выходит замуж и уезжает с мужем на Северный флот.
Только при прощальном свидании что-то на нее нашло. Она почувствовала, что уедет, и они больше никогда не увидятся.
- Откуда такие подробности?
- Ну, как! Саша он такой.
- Все ты выдумываешь!
- Не веришь! Ну и ладно!
- Кто тебя знает!
Маленькое сумасшествие. Поздним вечером. Саша, простодушный наивный Саша, мне все это объяснял очень художественно. Ее лицо с прищуренными глазами, смеющимся ртом… И еще что-то уж ни в какие откровения не лезшее про французский поцелуй. Я старался делать вид, что ничего необычного не слышу.
«Ведьма», - сказал я, чтобы справиться с ощущением неловкости от этих откровенных подробностей. Чем я заслужил!
- Что, так и уехала? – поинтересовалась Анна.
«Эта их красота ничего не значит», - что-то важное пытался мне объяснить Саша.
Я думаю, про красоту он заговорил случайно. Он уже не замечал, красивая она или не красивая. Она уже для него была такая как есть. Лучше не надо.
«Сложные сексуальные отношения», - сказал я пошлость, чтобы не подпускать его с его откровениями слишком близко.
«Дурак!» - среагировал Бархатов и с испугом поглядел на меня – не обиделся ли я.
Он долго копался в своих мыслях и наконец выдал что-то совсем не связанное с тем, о чем мы говорили.
«И сами по себе они ничего чувствовать не способны, - медленно, с паузами добирался Саша до своей мысли, - они чувствуют только, когда к ним начинают испытывать какие-то чувства. Им надо долго докапываться до того, что они чувствуют сами по себе. А зачем им это!»
«А как же кошки? С их периодами. Это уж совершенно определенно и достоверно. Чем они хуже кошек?»
Но мое остроумие не сбило его. И тут уж я решил сам пойти навстречу его глубокомысленному настрою:
«А может, раз так не случается, значит, мир не таков?»
Этот простой напрашивающийся вывод упорно отказываешься делать. Подозревает мир в каких-то более глубоких и спрятанных причинно-следственных связях.
Саша ничего не понял, он имел привычку отключаться от собеседника.
Итак, Света осталась в воспоминаниях.
Надежда Андреевна неохотно, без подробностей рассказала о том, как Саша чуть не женился. Мы узнали от нее, что была одна «тихая, хорошая девушка» Гуля. Но ей родственники не разрешили. Увезли на родину.
«Хорошая была девушка», - со вздохом повторила Надежда Андреевна.
- Всем родителям кажется, что если их чада женятся, у них пойдут дети, - прокомментировал я Анне озабоченность Надежды Андреевны, - то все сразу сделается в порядке.
- Не сразу, конечно... Но разве это не так? Сам же говорил о смыслообразующей роли забот.
- Да, да... Человек создан, чтобы работать, заботиться о ком-то...
- Ну и все правильно!
- Держатся за привычное, известное, более-менее проверенное... Правильное.
- И что тебе опять не нравится!
Я и сам не мог понять, что меня беспокоило.
Надежда Андреевна слушала нас несколько удивленно. Мы заметили это и приумолкли. Только уже на улице опять заговорили о Саше.
- Я примерно представляю, какие ему нужны. Гипнотизирующие. Вьющие из него веревки. Вроде Светки. Может быть, он до сих пор пытается встретить ее на улице. Именно ее.
- А что, может встретить? Где она?
- Кто ж знает!
Я попытался вообразить, что сталось с ней через столько лет. Мне почему-то впредставлялось что-то жуткое. Длинная неопрятная почти старуха, открывающая дверь в темной вонючей прихожей. И что-то еще в том же роде.
- Он должен чувствовать к ней что-то специальное, а не просто панический трепет, - опять стал объяснять я Анне.
- Это он так думает?
- Да, он так думал. Он вообще исповедует это ничем в реальности не подтвержденное предположение о взаимной готовности, взаимопредуготовленности.
- Как-как! - поморщилась Анна.
- Уже столько наговорено, что разобраться в этом стало невозможно. Да никто никого не слушает. И никто никому не верит. Какая может быть взаимная готовность! Без доверия! Без веры в что-то идеальное!
- Неправда, - как всегда попыталась снизить мой ругательный пафос Анна.
- Тут в Бога не верят, а ты хочешь, чтобы люди друг другу верили!
- Ну, тебя понесло!
Когда Светка уехала, в том, что Бархатов думал по этому поводу, появилось что-то вообще… фундаментальное.
«Интересуют не сами по себе, а этой непостижимостью, - объяснял мне он. - В том числе непостижимостью изменений в них. Разгадывание какое-то. И разгадываешь не их, разгадываешь тайну мироздания. Здесь невидимая, но непреодолимая стена между ними и всем остальным миром. Они - непостижимость, все остальные – постигающие. Разные задачи в этом мире. Не смешиваемые».
- Неужели это все Саша!
- Что ж я выдумываю!
- Кто тебя знает! Вот ты рассказываешь о нем, а мне кажется, будто это ты о каком-то книжном персонаже.
- Вот еще!
- Честно?
Я не стал отвечать. Пусть сначала перестанет насмешничать.
- Знаешь, как это бывает? – спросил я Анну.
- Не знаю. Как же?
- Как? Так как-то… Панельные дома. Всякие дома. Любой город. Любая деревня. Или поселок. С убийственным названием Металлострой. При определенном условии, конечно. При условии полного взаимопоглощения. Неотрывного и невыносимого. Любое пространство. И даже величина отрезка времени, отведенного для такой жизни, не имеет значения.
- И что?
Я так хорошо представил эти панельные квартиры! И существование в них. Любой убогости!
- И ничего, и ничего...
И потом добавил:
- И он правильно все понимает. А то ведь дальше им нечего уже будет делать. Чай – разве что – попить. А после чая? Все равно не будешь знать.
- Ты так все это понимаешь? С ним на пару!
Я вспомнил про Гулю, увезенную родственниками на далекую азиатскую родину. Это показалось очень интересно! Но воображение заработало несколько в другом направлении.
- Прожить тысячу жизней… Тысячи хватит, не миллион. Тысяча в одной. И все они меняются, меняются. Беспрерывно и легко как во сне. На одной больше задерживаешь взгляд, на другой – меньше. Но всех их как-то умудряешься любить. К ним готов. Как автомат к своим патронам. Вот она - в домашнем халате, плотная и крепкая, с монгольским лицом - идет на кухню - в сторону кухни. А возвращается постройневшая, высокая европеянка. И так далее. Но это не мешает. И дети не пугаются. Они сами беспрерывно меняются. И даже их количество. Меняется обстановка в комнатах, посуда, голоса… Всё не имеет значения. Ведь суть та же!
Анна настороженно-испуганно, как мне показалось, молчала. С кем она повелась!
Теперь уж мне стало смешно.
5
Через несколько дней мы опять были у Бархатовых.
На этот раз наше посещение было посвящено Кате.
Катя выросла в странную, с диковатой улыбкой, сложно организованную девушку.
Она получилась не сказать что красавица. Нервная, живая… В ее лице мелькало простодушие маленькой, еще ничего не ведающей девочки. Это вызывало чувство симпатии.
Катя смотрела из-под бровей и падающих на глаза волос недоверчиво-изучающе.
В темном, байковом домашнем халате она хлопотала перед гостями.
Катя меня совсем не помнит, хотя и не признается. Ее всматривание неловко. Она стеснялась.
«Меня или Анны?»
- Ты ее пугаешь, - шепнула Анна, когда Катя вышла на кухню.
- Как?
- Так. Ты производишь отпугивающее впечатление.
- Я!?
- А что тут удивляться! Смотришь мрачно, неотрывно, готов съесть… Изучаешь натуру?
- Вот не знал!
- К тебе надо привыкнуть сначала, а потом…
«А вдруг она того-самого! В чатланском смысле»! - все думал я, ожидая, что Катя как-то проявится. Такое чувство было, что пары фраз будет достаточно, чтобы определить ее.
Это было бы самым страшным - испортить такое прекрасное создание!
Но все обошлось. Я с нескрываемой радостью разглядывал ее. Она даже нахмурилась и опустила глаза.
- С ней все в порядке! – шепнул я Анне.
Анна к этому отнеслась с озабоченностью.
- Знаешь, как опасно быть такой, как она, и одновременно быть в порядке!
Катя, похоже, действительно ничего не боялась. Саша морщился, слушая ее, непроизвольно оглядывался по сторонам, когда она поминала недобрым словом новые чатланские порядки.
У Кати одноклассница жила в Зоне. Катя стала расспрашивать Анну.
- Даже не думай! - прервал ее Бархатов.
А потом, уже обращаясь ко мне с Анной сказал:
- Ребята! Шли бы вы лесом! С вашими делами.
Анна с нежностью отнеслась к Кате. Они нашли общую тему – главную сейчас для Анны. Анна с серьезным интересом расспрашивала Катю о ее впечатлениях, а та Анну - о ее ощущениях. Ей хотелось что-то посоветовать. Полезное.
Мы с Сашей, чтобы не мешать им, ушли на кухню.
- Папу Дуни никто не видел, - сказал мне странную вещь Саша.
Дуня долго считала, что Саша - ее папа. Он и был почти что папой. Гулял с Дуней, отводил в садик... Даже по ночам вставал вместо Кати, которую иногда было не добудиться.
Когда мы вышли от Бархатовых, я спросил Анну:
- А мы завтра к ним пойдем?
- Пойдем. Ты хочешь?
- Их жалко на много лет вперед, на все, что их ждет.
- Ты всех жалеешь.
- Да, вроде, не за что, все так живут, но ничего не могу поделать. Я жалею все бытовое человечество.
- О-о-о! А Катя?
- И ее.
Анна молча ждала продолжения.
- Сколько историй начинались с этого! С лица в потоке людей. Лицо. Одно на весь бесконечный ряд. Это длится секунду-другую, и будто срабатывает некий сейсмический, можно сказать, датчик. Стрелка бешено скачет, бьется о маленький ограничительный упорчик в конце шкалы. В глазах еще ее лицо! Что-то с давлением, с сосудами, с кровью, с сердцем…
- Тебя не остановить.
Какое-то непонятное волнение поднялось во мне. Будто я должен был немедленно выложить что-то сверхважное, что сию минуту забрезжило в моем сознании.
- Это не вознаграждается в этой жизни. Такие лица. Они будто точно знают, что у этой жизни нет оборотной стороны. Все только здесь и сейчас. И тем не менее. У них такие вот лица. Которые не вознаграждаются.
- Тебе она понравилась?
- Не в этом дело! Что-то еще. Ощущение женской судьбы, сил играющих в ней, заставляющих ее проявляться так или иначе. Природных сил, физиологических, духовных. У нее прекрасная жизнь. Во всех ее поворотах и зигзагах.
- Ну-ну! Не все же сразу. Терпение, дружочек!
Я перестал реагировать на ироническое отношение Анны.
- Они едва вырастают, как сразу попадают в растерянность. «Как жить? Что делать в этом мире?» «А как ты думала, милая моя!» - хочется им сказать.
- Да ладно!
- Как эти наивные, умиляюще трогательные… Как они превращаются...
- В кого превращаются?
- Превращаются в других. Во всех остальных. В тех, в кого положено им превратиться по жизни. Эти внимательные непонимающие глаза, этот приоткрытый рот с пухлыми губами, эта детская повадка, эта молочной спелости мягкость…
- Это ты мне говоришь!
- Конечно, не тебе.
Мы сели в пустой трамвай.
- Гастроном, положим, или Сбербанк… Или тот же железоделательный металлострой. Кажется странным, когда есть возможность обозреть их жизнь от рождения до порога этих заведений. Как такое происходит? Эта радость при их появлении на свет, эти труды по их воспитанию, по заботе о них… Для того ли все это было!
- Странно, что тебе это кажется странным.
- Жизнь гонит. Почти вслепую. Не успеваешь делать выбор. Вопрос о выборе не стоит. Все решается как-то само по себе.
- Начинаешь говорить гадкими обобщениями.
- Нет, нет! Послушай! Чуть смущена. Готова к счастливому будущему. Оно в ней пока. И именно счастливое. Как именно счастливое, она не знает, но счастливое. И она будет благодарить судьбу. В самом конце. Это важно. Все сбудется.
- Врешь ты все.
- Но почему!
- Скучно.
- Я обиделся.
- Ну и обижайся.
Я замолчал, и тогда Анна спросила:
- Неужели все это навеяно Катенькой?
- Нет, конечно!
- О ком же ты говоришь?
- Какая разница! И о ней тоже.
- Замечательно!
Я надолго замолчал. А потом будто в продолжение того же разговора сказал:
- Понимаешь - как бы сразу и уверенно - только чужое, постороннее. Не боишься этого понимания – почти всегда неосторожного и приблизительного. Близкое боишься понимать. Никогда не доводишь это понимание до окончательности. С близким лучше не понимать. Пока не припрет.
- Тренируешься в понимании на чужих?
Я окончательно обиделся и замолчал.
- Ну, всё, всё! Не злись! Ты как маленький!
- Больше не пойдем к ним. Хватит. Ни к чему!
- Как скажешь.
- Не будь всех этих обстоятельств... Не будь тебя, я бы сюда – в Город – может быть, уже никогда бы не приехал. Знаешь, как Бродский сказал, когда его звали после окончания СССР в Ленинград? Он сказал, что ему не хочется модифицировать свои ощущения.
- Он так сказал?
- Что ты мне все время не веришь!
- Ладно-ладно!
- И еще одно. Странное ощущение. Оставил этих людей в прошлом. На произвол судьбы. Бросил. Теперь нам всем как-то неловко. Если не сказать «стыдно».
- Отчего же?
- Постарели. А мы тут будто с комиссией. Подводить итоги. Хоть и предварительные.
- Отчего же!
- Стыдно, стыдно. Не спорь.
Анна не стала спорить.
- А тут еще это свидание с прошлым осложнилось таким неожиданным образом. К грустным воспоминаниям примешалось что-то абсурдное, чего совсем не должно было быть. В голову не могло прийти! Это модифицирование, но уже с такой вот неожиданной стороны. Перечеркивающее, хоть и грустные, но все же приятные и даже лирические воспоминания.
- Ну что поделаешь!
- А ведь человек это одноразовое существо. Все случается только однажды.
- Это ты из своего опыта вывел?
- А ты сомневаешься?
- Поучи, поучи меня жить!
6
Сашу-таки забрали. «На сборы». Мы с Анной видели, как перед самой отправкой Саша пришел в пятнистой форме.
Он был сосредоточен на какой-то мысли. Надежда Андреевна потерянно молчала.
- А где твой гвардейский значок? – шутканул я, но Саша только мрачно посмотрел на меня.
Он попросил водки. Надежда Андреевна готова была заплакать от ужаса. А Катя стояла в стороне и ничего не говорила.
Саша сглотнул рюмку и теперь смотрел по сторонам отсутствующим взглядом.
- Ну что страшного! Ну не будет нас. В этом тоже свои плюсы, - на мгновение как-то зловеще оживившись, сказал Саша.
- Это какие же?
- Кончится все.
Я вспомнил его застольные привычки. У него будто задача поставлена. На вечер… Или как получится. Выпивку он проглатывает так же быстро и неуловимо, как и еду. Сглотнет, не дожидаясь окончания длинного тоста или отвлеченных рассуждений собутыльников с уже поднятой рюмкой, и сидит как ни в чем не бывало, оглядывается, скучает. Долго внешне никак не проявляется его загруженность, но постепенно он становится неподъемным.
Позвонил буржуй. Сказал, что приедет утром за Анной.
Мы вышли от Бархатовых и пошли гулять. Медленно шли по почти безлюдному, затаившемуся городу.
- Силюсь понять, что для меня все эти широкие улицы и старые дома? И не могу. Ничего ведь не поменялось внутри. Но город уже чужой. Его делают чужим люди, которые стали вдруг непонятными. К стенам, к мостовой, к деревьям – старые нежные чувства. Но мир уже не наш. Так наверное видели и чувствовали город и страну эмигранты, которые не сладив с ностальгией все же возвращались домой. Ничего от старого мира, кроме стен, мостовой, деревьев.
- Тебе так нравятся пустые улицы!
«А еще тоска чужих дворов», - подумал я.
Мы куда-то зашли. Пустая детская площадка с потрепанным инвентарем, скамейки у подъездов. Отдаленный шум с улицы, мягко давил на уши. Что-то будто потеряли в этом пустом дворе. Неровный асфальт, ограда, кирпичные стены...
Запах чего-то лако-красочного из недозакрытой двери на первом этаже. Короткий гудок тепловоза в отдалении… Все это как-то отзывалось. Почти подряд. По-разному. Не связанно одно с другим. Может быть, в этот день какая-то особая отзывчивость. Желтые облупленные дома. Дворы с фантастическими деревьями – с обкорнанными тополями.
- Иногда кажется, что можно приоткрыть волшебный занавес, и заглянуть в тот прежний Город. Город неведения. Может быть, это неведение от молодости. Простой, просторный мир, не знающий, что его ждет. Мир чистого сознания молодости. В этом все дело. Мир пуст. Он не наполнен еще неразрешимыми проблемами, противоречиями, разочарованиями... Тот мир похож вот на этот двор. Или на пустую и тихую осеннюю улицу. В этом городе.
Мы спустились с горки к набережной и Яхт-клубу. Вытащенные на зиму яхты, перевернутые лодки… У воды туман. И безлюдная тишина. Затаенная.
- Будто ничего в мире не происходит.
Анна благосклонно молчала.
- Старый дом с грязным облупленным фасадом. Почти нет стеклопакетов. Кто в нем живет? Какие-то беспомощные старушки, пьяницы, приезжие… И еще всякие неприспособленные к жизни. Те, кому запудрили мозги литературой и кино. Они растерянно живут в этом мире.
Анна только после моих слов начинала оглядываться по сторонам, чтобы увидеть то же, что вижу я.
- Передать это сумеречное бесчудесное проживание, - заговорил я, будто сам с собой. - Существование. Главное существование. Никак не связанное с повседневностью.
Анна шла рядом и покорно слушала мои лирические глупости.
А ведь точно – говорил сам с собой. Спрашивал, отвечал, возражал самому себе. Анна только критически подправляла или осаживала меня.
- Хотя куда без повседневности! С лирики постоянно сбиваешься на повседневность, от которой нет спасения.
«Повседневность», - повторил я и замолчал надолго.
- Как ты попал к нам? – неожиданно спросила Анна.
- Что?
- Как ты попал туда?
«К нам?!»
- К вам?
- Ну, туда, в Зону.
Я уже, было, доверчиво стал обдумывать ответ: как бы об этом рассказать, чтобы не соврать…
- А что? – наконец сообразил я, о чем это она.
Я в очередной раз собирался обидеться. Но потом сообразил, что так оно и есть: «По глупости. Пролетом. На вылет. Даже совестно».
Анна будто не заметила мои попытки обиды.
- Все совсем не так оказалось. И жизнь теперь вырисовывается совсем не такой, как представлялось. И то, чем в жизни пришлось заниматься, и отношения…
- Наверное это общее правило.
- Люди не узнают свою жизнь. Жизнь полна оскорбительных вещей. Устанешь оскорбляться. И чем старше, тем больше. Старики - так те в полном недоумении.
- Разве?
- Впрочем, достоверно об этом никто ничего сказать не может. Каждая жизнь как тайна. Все уходят со своими тайнами. Ее никому постороннему не раскрыть. Самые откровенные дневники не способны на передачу того, чем полно сознание.
- Может быть, может быть.
- В этом смысле беллетристика - более полезный инструмент. В спрятанности за персонажем можно протаскивать самое-самое. О тайне своего существования в этом мире.
- Ну, тебе лучше знать.
- Этим пользуются. И все же разгадка этой жизни не беллетристическая!
- Вот тебе раз! А какая же тогда!
- Не смейся!
- Ладно-ладно!
- Они воспроизводят мир, в котором живут. Стараются, во всяком случае. Со всеми этого мира словечками, разговорами, стереотипами поведения и отношений… Со всеми его несовершенствами. И мерзостями.
- А ты бы как хотел? Без мерзостей?
- Их неутомимое всепонимание мнимое. Да, они многое понимают. Цинично понимают. Но иногда надо отказываться понимать. Отказываться признавать, что понимаешь. Не доверять своему пониманию.
- Хорошо-хорошо! Потише! Давай меньше понимать!
- Нет-нет, послушай! То, что нас каждый раз увлекает, – это интонация. Доверяешь авторской интонации. А в этом, может быть, главный обман! Все концы этого мира, этой жизни спрятаны. А сдержанная, выдержанная манера изложения - это тот же обман! Навязанная этой жизни воображением автора картина.
- Ну, наверное они по-другому не могут. Как и все люди.
Анна, видимо, решила не сердиться, а мягко вразумлять.
- Путанный ты товарищ! – сказала она. - Какая интонация, какая беллетристика! Послушал бы себя со стороны! Ну что это такое!
Я с настороженно-тоскливым чувством подумал о том, что мы так и расстанемся с Анной – на этой моей не приносящей удовлетворения болтовне.
Выступал все это время. И каждый раз чувствовал, что эти прогулки и эти разговоры… В этом была какая-то беспокоящая неправильность.
- Заносит меня, - покаялся я вполне искренне. - Иногда кажется, что все на свете уже передумал. Все схоластические вещи. Те, что обдумываются невооруженным умом. Пользуясь только тем ограниченным набором знаний, который остался от всеобщего среднего образования.
- Проще говоря, кухонные разговоры.
- Ну да! Что-то мне не дает остановиться. Будто попал в некий поток. С самого приезда. К вам.
Анна улыбнулась, но промолчала.
- В обычной жизни есть некий управляющий центр, который адаптирует реальность под возможности и способности обычного человека. И вот всего этого нет. Нет обычной жизни, нет центра, никто не подгоняет реальность к твоим обывательским силам.
«Вот только Анна. Пристроился, спрятался за нее, - думал я, глядя на слегка улыбающуюся Анну. - Ей доверяешь. И будто бы все, если не хорошо, то терпимо. Как бы ни казалось плохо, но плохо ведь вместе с ней, плохо рядом с ней. Значит, это не плохо, а так надо по законам, по устройству этой жизни. Она смотрит на все почти спокойно. Настороженно, с пониманием, с готовностью, но не теряя присутствия духа. И даже грустно так улыбается».
- Что? – со смешком спросила Анна, глядя, как я морщу лоб и самоуглубляюсь.
- Ничего. Значит уезжаешь!
- Уезжаю.
7
Приехал буржуй Павел Олегович. Озабоченно-деловой, хмурый, но вызывающий, тем не менее, доверие. Его охранник подхватил сумку Анны и понес вниз к машине.
Павел Олегович молча выслушал Анну. Она попросила разрешить мне пожить еще несколько дней в квартире.
А еще через какое-то время неожиданно обратилась к депутату с еще одной просьбой:
- Павел, помоги ему вернуться туда!
Я отнекивался, но Анна, похоже, знала, что можно просить. Павел Олегович отнесся к просьбе без недоумения. Только посмотрел сквозь меня и молча кивнул. Сразу же и без вопросов.
Даже не удивился и не переспросил, куда это «туда»? И отношение к такой просьбе никак не проявилось на лице народного депутата! Будто это было какое-то совершенно обыкновенное и простое дело. «Вам позвонят», - бросил он на ходу.
- Мне страшно оставлять тебя одного, - сказала Анна, уже готовая последовать за Павлом Олеговичем.
Я думал, она скажет что-то вроде обычного: «На связи». И все. Но она сказала это. И трогательное и обидное.
- И напрасно.
- Ладно-ладно! Поезжай. А то там без тебя не разберутся. Будешь читать во время боя самые гадкие свои стишки!
- Все время ты меня хочешь обидеть!
- Не грусти, дружок!
Анна обняла и поцеловала меня.
Я расчувствовался и хотел сказать ей, что мы фатальным образом себе не принадлежим и что это какое-то железное жизненное правило, которое нельзя обойти, ну и тому подобное... Но вместо всего этого произнес:
- И почему-то нельзя не уезжать!
- Да, нельзя, - согласилась она и пошла к выходу.
- И тебе и мне, - бросил я ей вдогонку.
Анна обернулась.
- В нарушение всех законов мироздания? - закончил я свою мысль.
- Поэтому и нельзя.
- Это неправильно.
- Конечно.
Из окна было видно, как машина Павла Олеговича разворачивалась во дворе. Улица опустела.
И я тут же из этого окна будто заново увидел город. Еще вчера я не замечал, какой он неприбранный, потрепанный, припыленный. Под непроницаемым серым холодным небом.
«Теперь - без нее – буду снова привыкать к себе как к обычному смертному… С мрачномыслием, глупостями, страхами…»
«И из города надо выбираться поскорее!»
Я поплелся к Бархатовым, и, только еще переступив порог, сразу почувствовал какую-то неловкость. Застал одну Катю.
«Откуда что берется!»
Мы не знали, как начать разговор.
- Анна уехала?
- Уехала. Да.
- Куда?
- Куда? – я сообразил, что не спросил адреса Паши Олеговича. – К родственнику.
- А-а!
Катя сказала, что звонил Саша и что у него все в порядке.
Ее голос дрогнул.
Я чувствовал себя виноватым. Так же как мы с Анной чувствовали себя виноватыми перед родными Сыча.
- Ну что ж...
- Вы еще в Городе...
- Уже скоро, - опередил я Катин вопрос.
- Куда ж вы теперь?
Я промолчал.
Катя сказала, что идет в магазин, но видно было, что она просто хочет выпроводить гостя.
Мы вышли на улицу. Морозный день. На деревьях остатки желтых листьев. Все готово к зиме.
Катя, опустив глаза в землю, молчала, пока мы шли до магазина. У входа в магазин, так же не поднимая глаз, она еле слышно попрощалась и скрылась в дверях.
Город показался окончательно, отчаянно враждебным и холодным.
Вечер, закрывались конторы… У Предтеченского садика увидел мужчину и женщину. В сумраке мне показалось, что это была Анна. «С кем это она?» - испугался я.
Мужчина, высокий, с благородно-мужественным лицом, со сдержанностью сильного уверенного в себе человека.
Что-то в нем было от Зоны. Не штатское, во всяком случае.
Я поравнялся с ними и увидел, что это не Анна.
Они шли не спеша, держась за руки. Это было странновато для их немолодежного вида. Они молчали. С интересом смотрели по сторонам, задирали голову на купола церкви.
«Может быть, они, как я с Анной. Приехали...» - подумал я.
«Неужели мы так же бросались в глаза!»
«Дальше будет вечер, дом, ужин... Они будут разговаривать, сидя друг напротив друга на маленькой кухне…»
Он будто украл ее у всех и теперь пользуется почти незаконно.
8
Через несколько дней я решил не дожидаться известий от депутата Паши и выбираться самостоятельно.
Зашел попрощаться на Плехановскую. Позвонил, и дверь моментально открылась, будто меня уже ждали.
Наверное надо как-то обдумать это. Этот какой-никакой опыт. Жесткие маленькие ручки... «Спортивные». С дубленой кожей.
Катя, схватила меня за руки, умоляюще глядя в глаза.
- Саша попал в плен! – сказала Катя.
Надежда Андреевна и Дуня стояли тут же и с ужасом ждали, что я скажу.
Бархатовы не знали, где я живу, и телефона у них моего не было. Они второй день не находили себе места.
Саша пропал. Несколько дней от него не было вестей. Потом был какой-то непонятный звонок. Саша опять говорил, что с ним все в порядке, но он «на той стороне» и что «так получилось и что с ним все в порядке». Рассказывая это, Катя умоляюще смотрела на меня. Будто от меня зависело дальнейшее.
- Ладно-ладно. Не волнуйтесь, - сказал я Надежде Андреевне, - раз он там, то уже все благополучно закончилось. Я возвращаюсь. Доберусь и попробую разузнать.
Пообещал, что еще позвоню, оставил на всякий случай свой адрес и ушел.
Но едва я пришел на квартиру, как прибежала Катя. Она уговорила меня взять ее с собой.
- А Дуня?
Катя не ответила.
Мы добрались до городка, куда нас с Анной переправили с той стороны. Не составило труда разыскать водилу, который возит в Зону. Сталкер местный. С солдатами на блок-постах у него были договоренности. Катя и я отдали ему все, что у нас было. Он какое-то время жался, смотрел недоверчиво, но потом махнул рукой: «Давай!»
Уже почти на самом финише меня еще с двумя колхозниками высадили из маршрутки, а Катя поехала дальше.
У нас отобрали паспорта и заперли в каком-то ангаре, где уже было человек десять хмурых небритых мужиков разных возрастов. Они настороженно смотрели на людей с автоматами и друг на друга. Никто не роптал, не возмущался. У некоторых были синяки и кровоподтеки. Ну и я получил, видно, для профилактики несколько раз, и был этому даже рад, рожа расплылась, перекосилась. Теперь к фотографии в паспорте вопросов ни у кого не возникнет.
И очки разбили. Без очков сразу начинаешь хуже понимаешь происходящее. Не можешь ничего толком разглядеть, усиливается ощущение беспомощности.
Мы прожили в ангаре несколько дней. Меня еще пару раз вызывали на профилактику, но я был теперь спокоен. К тете ехал. К старушке. Что с меня взять!
А потом как-то ночью нас погрузили в автобус и повезли куда-то. Стали шептаться, что будут менять.
В дороге автобус остановился и к нам с трудом поднялись несколько человек в грязном камуфляже, с погасшими ввалившимися глазами. Можно было сразу понять, кто они. Ни они, ни мы – те, кто был в автобусе до них – не проронили ни слова.
Мы проехали в темноте еще немного и остановились надолго. Наконец началось движение, подъехали какие-то машины, автобусы. Нам отдали паспорта. Чуть начало светать. Мы стояли в чистом заснеженном поле. Открылась дверь, и мы услышали женский голос, который начал выкликать фамилии.
Таким замысловатым способом я опять оказался там, откуда почти два месяца назад уехал.
За время моего отсутствия здесь все заметно переменилось. Чувствовалась какая-то новая жесткость, что ли, и организованность. Я никак не мог разыскать ни одного знакомого. Добрался до места, откуда уезжал в Город, но Дергачева там уже не было. И где он, никто сказать не мог. Да еще с подозрением на меня смотрели, когда я начинал спрашивать про пленных. Потом кто-то сказал, что Дергачева то ли убили, то ли серьезно ранили, и он уехал лечиться.
Я как-то прибился к какой-то вспомогательной службе, развозил гуманитарную помощь, разбирал завалы... Так с чужим паспортом и жил.
Уже когда опять началась война, я вдруг столкнулся с Катей на входе в штаб одного из отрядов.
Черная шерстяная шапочка, камуфляж, автомат на плече...
Она хотела пройти мимо, но я схватил ее на руку. Катя долго соображала, кто я такой и чего хочу. Смотрела с недоверием. Потом ее глаза наполнились слезами, и она опустила голову мне на грудь.
- Что-то с Сашей?
Она не сразу ответила.
- Нет-нет! – улыбнулась сквозь слезы, - его обменяли, еще осенью. - А как вы? Я думала, что с вами уже...
Мы вышли на улицу. Мелко капало то ли с крыши, то ли с неба. Я не отпускал ее руку.
Она улыбалась и плакала.
- Ты санитарка? – решил я слегка подразнить ее.
- Шутите!
Слезы моментально высохли, лицо сделалось серьезным, даже злым.
- Морячка! – крикнул кто-то из подъехавшего микроавтобуса, - мы едем или где!
Катя оглянулась и махнула рукой какому-то барбудос в бронежилете и в каске.
- Я пойду.
- Как ты здесь?
- Я осталась, - крикнула Катя издали, уже впрыгнув в автобус, - где Анна?
Я не успел ответить, автобус тронулась, дверь захлопнулась.
Где Анна? Кто бы сказал. Я потерялся в этом мире. Теперь и концов не сыщешь. Нет меня.
Хотелось подумать что-то утешительное.
«Прекрасное ощущение гордого достоинства. Оно возрождается время от времени. Распрямляешь спину, поднимаешь голову. Стоишь посреди этого мира и ничего не страшишься. Все принимаешь. Почти со слезами умиления».
«Нет, это слишком красиво! К чему это я!»
«Отвоюем ее городок. И она туда вернется. Продолжать свою науку. А я тут как тут!»
2015
.