До выписки из роддома оставалось всего три дня.
Васку должны были выписать днем раньше, Ольгу – на день позже.
Я уже вполне свыклась с роддомовщиной, приспособилась к заведенным порядкам и условиям общежития.
Уже спокойней относилась и к разлуке со своей малышкой, не терзалась по ней кошачьей тоской в перерывах между кормлениями.
Материнское чувство захлестывало меня через край лишь незадолго до кормления. В эти моменты я ощущала острую необходимость прижать дочурку к груди, словно в организме выработался некий рефлекс кормления.
«Послеродовый» режим был схематичен и однообразен: подъем в шесть утра, через каждые три часа коллективное кормление детей и сцеживание. В восемь – завтрак, измерение температуры, обход врача, передачи от родных и близких, выписка, прибытие новых родильниц, заунывные прогулки по коридору. В 14 часов обед, в 18 – ужин. С 20 до 22-х – очередь в биде и телефонные переговоры. В полночь – последнее кормление и отбой.
Таксофон в коридоре запланировано сломался, но я уже выучилась запросто давать постовым взятки, и они разрешали пользоваться телефоном на посту.
Разговор в две минуты стоил рубль, но его можно было продлить, аккуратно положив доплату в карман халата постовой.
Васка продолжала по-матерински строго контролировать каждый мой шаг, но под ее опекой я чувствовала себя защищенной.
Контактов с Ольгой я избегала. Общение с ней сводилось к разговорам через Васку – благо, ее койка разделяла нас. Когда мы втроем усаживались перекусить, разговоры шли сугубо о детях, пеленках-распашонках и прочих материнских заботах. К счастью, Ольга не порывалась поднимать «странные» темы, и мое негодование на нее поостыло. Но все одно, я избегала встретиться с ней взглядом.
Какой-то фиброй души я чувствовала, что Ольга догадывается, как я раздосадована. Пару раз она пытливо вглядывалась в меня, будто призывая к чему-то, но я твердо решила, что больше не вступлю с ней в контакт тет-а-тет!
Однако нам случилось пересечься.
Мы столкнулись на прогулке в коридоре, и Ольга предложила пройтись вместе. Растерявшись, я не нашла причин отказать, и мы побрели рядом.
Но я зареклась говорить с ней о чем-либо таком...
Она и не пыталась. Мило улыбаясь, заговорила о погоде. О том, какой чудесный выдался денек.
На улице, действительно, блистало солнышко, а за окном сверкал снежок.
Мы постояли у окна, любуясь красотой не по-зимнему яркого неба, помолчали, и Ольга вдруг спросила:
– Что хмурая такая? Настроение плохое?
– Нет, все в порядке, – покривила я душой.
Она тихонько укорила:
– Обманывать зачем?
Я вспыхнула, как зажженная спичка: ты правды хочешь, правдолюбка?! Так получай!
И не задумываясь особо над словами, я вылила свою обиду, выплеснула все! Нервозно, сбивчиво и, обвиняя Ольгу, дала понять, что жизнь она мне просто отравила!
Она спокойно выслушала мои упреки:
– Но чем тебя я так растревожила? Ты мысль можешь четко выразить свою?
– А тем, а тем! – пыхтела я. – Что до тебя я лишь подозревала, что жизнь – не сахар, и живем не так! Ну а теперь мне ясно, вся жизнь – дерьмо!
– Спокойней будь, – призвала Ольга. – Не стоит нервничать так сильно.
– Не нервничать?! – взвинтилась пуще я. – Спокойной быть, когда живем в дерьме?!
– Нет, не спокойной, а спокойней, – поправила она. – Подумай обо всем без спешки. И без эмоций лишних.
– Не могу!
– Я помогу.
– Не надо! – гневно отмахнулась я.
– И все же успокойся, – настаивала она.
– Чем?! – прыснула я ей в лицо.
– Хотя бы тем, что жизнь, действительно, не сахар. Никто и не говорил, что жизнь – сиропчик сладкий. Но ты эмоции отринь и…
Куда там! Я перебила Ольгу и сквозь зубы, со злостью явной процедила:
– Всё дерьмо! И ничего здесь не поделать!
– Пусть так, – спокойно согласилась Ольга и по-особенному выпрямилась в спине, – но не тебе судить, что можно иль нельзя поделать с жизнью таковой. Одно скажу: любой из нас может влачить по грязи ноги, когда голова умывается чистыми лучами солнца! И лишь в дерьме, как ты назвала, произрастают розы! И лотос, что растет в болоте, не пропитывается болотной гнилью, остается чист!
Меня настолько вздернули ее очередные назидательные философствования, полные невозмутимого спокойствия, что захотелось сделать ей больно. Укусить нещадно!
– Я знаю! – зашипела я. – Ты такая, что на любой вопрос готов ответ!
– Что ж тут плохого?
– Ты, ты!.. – готова я была затоптать ее ногами. – Ты знаешь, кто?! Ты хитрая! Ты скользкая и ядовита, как гадюка! Ты отравила меня ядом, вот!!!
Она восприняла мой выплеск молча.
Спустя мгновение, я осмелилась поднять на нее глаза и с удивлением обнаружила, что Ольга не обиделась нисколько, не рассердилась и ничуть не раздражена. Она была расстроена.
Печально, с грустью иконописной девы она смотрела на меня, потом опять воздела очи к небу.
Пыхтя, я выжидала, что произойдет, но Ольга все молчала. И я чуть успокоиться успела. Мне даже совестно вдруг стало, что так я накричала на человека, который, собственно, мне ничего не сделал…
Ольга сказала тихо:
– Я должна просить прощения у тебя. Прошу, прости.
Я обомлела:
– ... Тебе просить прощения у меня?
– Нет, нет, – уточнила Ольга, – не поняла ты. Прошу прощения за то, что обманулась, просчиталась. Ошиблась, вдруг решив, что ты реальности не станешь чураться, как птенец желторотый, пугающийся дуновения ветерка. Прости, ошиблась. Что ж, бывает, что телеграмма не по адресу приходит… Ты не расстраивайся сильно, если вдруг поймешь... мою ошибку. А в завершение, если позволишь, прочту тебе стихотворение.
Она вздохнула. С улыбкой грустной и, глядя прямо мне в глаза, прочла печально, медленно, но четко:
Отрадно спать – отрадней камнем быть.
О, в этот век – преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать – удел завидный…
Прошу: молчи – не смей меня будить.
Затем учтиво поклонилась и, пожелав мне всего хорошего, пошла прочь.
Лишь ее силуэт исчез за поворотом, сердце мое екнуло, будто вместе с Ольгой меня покинуло что-то еще – неуловимое, недосягаемое, но очень важное…
Я уже жалела о своей грубости, корила себя за несдержанность и твердо решила, что найду способ получить у Ольги прощение за свою гнусную выходку...
Продолжение:http://www.proza.ru/2015/07/31/623