С одной стороны серая стена Университета. Впереди зловонная сутолока забегаловок, а рядом – тишь второсортных букинистических лавчонок и бурление прачечных, где потные мужчины стирают и гладят среди клубов пара. Дальше, за первым кварталом, дома отступают, а тротуар становится шире. С наступлением вечера это самая оживлённая часть улицы. Люди крутятся у лотков с фруктами. Апельсины с бугристой кожицей, зелёные яблоки, блестящие и твёрдые, будто лакированные, переливаются цветами под красными и синими неоновыми вывесками. Пропасти то тьмы, то света мелькают меж лиц зевак, обступивших крикливого мошенника, обвитого живой змеёй. Зимой лица скрыты шарфами, виден только взгляд: мрачный или уверенный, проницательный или набыченный – только по глазам и различаешь людей. Иногда по узкой мостовой проезжает старый трамвай, будоража окрестности своим грохотом. На балкон второго этажа выходит толстая женщина в полосатом халате. Она дует на жаровню, и искры летят, как хвост кометы, и пару мгновений лицо женщины сияет теплотой и восхищением.
По этой улице, как и по всем прочим, ходит народ. Но для меня она не всегда казалась общедоступной. Долгие годы я был убеждён, что только я – странный пришелец, имеющий право скользить среди её бликов и теней.
Когда я был маленьким, то жил на улице по соседству, но она была совсем другой. А там липы, причудливые двойные фонари, скудное дорожное движение и мрачноватые фасады создавали совершенно иной мир. Хотя однажды вечером я пошёл на эту улицу с мамой. Нужно было найти столовые приборы. Мы подозревали, что их стянула домработница, а спрятала в одном из съёмных домов на этой улице. Была зима, прошёл дождь. Переулки заливал меркнущий жидкий свет, и над крышами плыли рваные коричневатые облака, роняющие изморось. Мостовая была влажной, и пряди волос у женщин вяло прилипали к щекам. Смеркалось.
Едва мы вошли на улицу, как на нас с грохотом понёсся трамвай. Я кинулся к маме, а стояла она у витрины с нотными тетрадями. На одной из них в овальной рамке была нарисована улыбающаяся белокурая девушка. Я попросил у мамы купить эту тетрадь, но она не придала значения моей просьбе, и мы пошли дальше. Я смотрел по сторонам распахнутыми глазами. Я, наверное, хотел не только рассмотреть все лица, что проплывали мимо меня, но и прикоснуться к ним или понюхать, настолько чудесно было их разнообразие. У многих были пакеты, сумки, корзины, множество притягательных и загадочных предметов. В этом столпотворении рабочий с тюфяком на плече задел шляпку моей мамы. И она со смехом сказала:
- Боже, да тут прямо Китай какой-то!
Мы зашагали по улице вниз. Трудно было обходить лужи на разбитом тротуаре. Проходя мимо закусочной, я ощутил, что кухонный запах в сочетании с запахом дождевика моей мамы, странно приятен. Мне хотелось обладать всем, что было выставлено в витринах. Мама ужасалась, говоря, что всё здесь – пошлое или второсортное. Сотни вазочек из серо-голубого стекла, с лентами и цветами в медальонах; гипсовые копилки в виде кошек, тёмно-красные с серебром; разноцветные флаконы; россыпи открыток и волчки – но больше всего меня впечатлила чистая, тихая лавочка, на двери которой было написано на афише: «Японский портной».
Не помню, нашли мы своё столовое серебро или нет. Но эта улица запомнилась мне как нечто чарующее, особенное. Всё там дышало свободой и духом приключений. А за пределами этой улицы жизнь моя текла размеренно, просто и без затей. «Японский портной», увы, никогда не чинил моё платье. Этим занимались маленькие чопорные монашки с ловкими пальцами. Дома я вечерами тосковал о «Китае», как я окрестил эту улицу. Конечно, существовал и другой Китай, о котором я знал из детских книжек, но тогда он меня не интересовал.
Однажды воскресным утром меня отругала мама. Желая отомстить, я подошёл к письменному столу и принялся изучать план города, висевший на стенке. После обеда родители ушли, а служанки нежились на весеннем солнышке во дворике. Я предложил своему младшему брату Фернандо:
- Пойдём в «Китай»?
Глаза у него заблестели. Он подумал, что мы будем, как обычно, играть в путешествия на стремянке под апельсином или, может, будем изображать жителей Востока.
- Во, - подхватил он, - мама с папой ушли, можем залезть в мамин комод.
- Да нет, дурачок, - прошептал я, - на этот раз мы ПОЙДЁМ в «Китай».
Фернандо надел голубые шаровары и белые сандалеты. Я осторожно взял его за руку и повёл на улицу, о которой я мечтал. Светило солнце. Мы направлялись в «Китай»: надо было показать братику мир, но ведь за маленькими детьми ещё нужно присматривать. Чем ближе мы подходили, тем сильнее билось у меня сердце. Я подумал: хорошо, что это вечер воскресенья. Движение было редкое, и переходить дорогу было неопасно.
Наконец мы дошли до первого квартала улицы.
- Вот мы и пришли, - объявил я и почувствовал, как братик прижался ко мне.
Меня сразу же удивило, что не сияли ни синие, ни красные, ни зелёные вывески. А я-то думал, что на этой улице всегда поздний вечер. А потом я увидел, что все магазинчики закрыты. Не видно было даже жёлтых трамваев. Меня охватывало ужасное разочарование. Солнце светило лениво, окрашивая дома и всю улицу мягким медовым оттенком. Всё ясно... Людей было тоже мало, они шли медленным шагом и с пустыми руками, также, как и мы.
Фернандо спросил:
- А почему это здесь «Китай»?
Я растерялся и совсем не знал, что ответить. Я увидел, как мигом утратил в его глазах авторитет, а вернуть его могло лишь внезапное чудо, иначе мой брат никогда бы больше не поверил в меня.
- Пойдём к лавке японского портного, сам всё увидишь, - сказал я.
У меня не было особой надежды, что его это убедит. Но Фернандо, который уже учился грамоте, мог прочитать по складам слова на большом плакате, висящем на двери лавки. Может, это укрепит его веру? Стоя на тротуаре напротив двери, он без труда прочёл название. Я сказал:
- Вот видишь, глупый, а ты не верил.
- Но она некрасивая, - ответил он, скривившись.
Я чуть не плакал: должно было немедленно что-то произойти. Но что могло произойти на пустынной улице, где даже витрины магазинчиков были завешены? Мягко, приятно припекало солнце.
- Да не будь дураком. Давай перейдём улицу, сам увидишь, - уверял его я, больше для того, чтоб потянуть время. В эти мгновения я ненавидел своего брата, потому что был в двух шагах от полного провала.
Мы остановились перед металлическими жалюзи «Японского портного». Как буйная шевелюра Лукреции, новой служанки нашей столовой, жалюзи были изогнуты идеально правильными волнами. В них была дверка, и мне показалось, что она заинтересует моего брата. Я лишь догадался сказать ему: «Смотри...», чтобы он тронул её.
Изнутри послышался шум. Мы испугались и, отскочив в сторону, стали наблюдать, как дверца открывается. Оттуда вышел сухопарый маленький человечек, жёлтый, с пристальными глазами. Он повесил на дверь замок. Мы теснились у фонаря, уставившись на него. Он прошёл мимо и улыбнулся нам. Мы провожали его взглядом, пока он не повернул за угол соседней улицы.
Мы замерли в молчании. И только когда мимо прошёл продавец сладкой ваты, мы опомнились. Я приобрёл в глазах братишки ощутимый вес и чувствовал к нему неподдельную любовь из-за того, что сумел показать себя во всей красе, и поэтому купил две порции, и протянул ему чудесное розовое облачко. Задумавшийся, он поблагодарил меня кивком, и мы медленным шагом вернулись домой. Никто не заметил нашего отсутствия. Придя домой, Фернандо взял книжку «Пиноккио в Китае» и принялся усердно читать по складам.
Шли годы. «Китай» долгое время был для меня как яркая подкладка тёмного пальто. Я много раз возвращался на эту улицу в своих фантазиях. Но со временем я понемногу начинал забывать, появился страх, беспричинный страх потерпеть там какую-то неудачу. Позднее, когда приключения Пиноккио уже перестали меня интересовать, наш преподаватель бокса водил нас на занятия в театр в глубине этой улицы, чтобы научить нас наносить удары не только сильно, но и точно. Это был возраст впервые надёванных длинных брюк и первых сигарет. Но эта часть улицы не была «Китаем». Более того, про «Китай» я почти забыл. Сейчас гораздо занятнее было высматривать в папином «Энциклопедическом словаре» то, что старшеклассники в школе произносили вполголоса со смешками.
Потом я поступил в Университет и стал носить очки в тёмной оправе.
В те годы, когда признаком шика было отращивать длинную гриву, я захаживал на эту улицу. Но она перестала быть «моей улицей». Это уже был не «Китай», хотя ничего там не изменилось. Я приходил в букинистические лавки в поисках книг, которые бы обогатили мою библиотеку и мой ум. Я не замечал, как вечер сгущается над грудами фруктов на лотках, и не видел витрин с разряженными восковыми манекенами, словно их не существовало. Мой интерес пробуждали только пыльные полки, набитые книгами, или молчаливый силуэт какого-нибудь известного писателя, мелькавший между ними. «Китай» канул в небытие. Не помню, чтоб я когда-нибудь в те годы бросал свой взгляд на вывеску «Японского портного».
Потом я уехал из страны на несколько лет. Однажды после моего возвращения я спросил у брата, который тогда учился в Университете, где можно было достать одну особо нужную мне книгу, которую нигде невозможно было найти. И Фернандо ответил мне с улыбкой:
- В «Китае»...
А я его не понял.