Все дни, пока тело Лёньки находилось в морге, Эля бродила по своей квартире, словно тень. Она почти ничего не ела, ни с кем не разговаривала. На вопросы отвечала «да», «нет». В тот страшный вечер Лида рассказала им с Аллочкой, как произошла эта ужасная трагедия.
...Лёнька вернулся с работы домой в хорошем настроении. Он получил деньги за работу и был очень доволен. Парень насвистывал так полюбившуюся ему в последнее время песню: «Вся жизнь впереди — надейся и жди!» Отчим сидел на кровати и ужасно психовал, как обычно, когда бывал сильно пьяным — то ли не допил, то ли перепил. Лида, как всегда в таких случаях, убежала к подруге, чтобы не нарываться на скандал с пьяным человеком. Мать мышкой сновала по дому. Лёнька, решив не портить своего настроения, сделал вид, что не замечает состояния отчима. Но того такой оборот событий вовсе не устраивал. Первым делом он набросился на Лёньку со словами:
— Чего свистишь? Ишь, соловей! Денег не будет!
— Деньги как раз появились! Кто работает, у того деньги всегда есть! — весело ответил ему Лёнька, мирно обходя стороной. — Всё, мам! Заработал я на обручальные кольца. Ещё малость поднапрягусь, и на ресторан будет. Если народу звать много не станем, так и хватит того, что я заработаю. Думаю, времени у меня достаточно до свадьбы.
— Ничего, сынок! Я тебе помогу. Я маленько скопила деньжат, — зашептала ему мать в кухне, озираясь на дверь, за которой остался муж. — Думала, Лиде первой понадобятся, а оно вон как вышло. Лишь бы всё у вас хорошо было!
Но пьяный муж тут как тут — встал, широко расставив в дверном проёме руки. Видно, ноги плохо его держали.
— Чего? Какая, на фиг, свадьба? Кто за него пойдёт? Думаешь, этой крале еврейской ты больно нужен? Да у ней почище тебя интеллигентик найдётся! Не чета тебе, голодранцу паршивому. Размечтался он!
— Шёл бы ты спать, дядя! — Лёнька отрезал большим кухонным ножом краюху хлеба. — Со своими делами я как-нибудь сам разберусь, понял?
— Нет! Ты как со мной разговариваешь, падла? — взревел отчим, вваливаясь в кухню.
Лёнька скрипнул зубами, но сдержался. Он успокаивающе положил руку на плечо матери, которая шёпотом умоляла его:
— Не связывайся с ним, Лёнечка, сынок! Ты ж сильнее его! Он пьяный, что с него возьмёшь с дурака?
— Да не бойся ты за него, мать! Не буду я об него руки марать! Сейчас переоденусь и к Эльке сбегаю на часок. Мы в последнее время с ней так редко видимся! — Лёнька пошёл к двери, тихонько насвистывая мелодию песни.
Отчим, слегка пошатнувшись, рывком бросился к столу, схватил нож и крикнул вслед Лёньке:
— Я сказал, не смей свистеть в моём доме!
— Ты, видать, спьяну забыл, чей это дом, — обернулся Лёнька, презрительно усмехнувшись. — Скоро я уйду отсюда, не волнуйся!
— Никуда ты не уйдёшь, щенок!
Пьяный в три прыжка настиг Лёньку и ткнул ему в спину ножом. Лёнька охнул от боли, непонимающе оглянулся назад. Мать заголосила: «Что ты сделал, ирод проклятый! Сыночек, Лёнечка!» Ленька, оседая на пол, прошептал белеющими губами:
— Больно, гад! Ничего, мам, до свадьбы заживёт! Эле пока не говори... Потом...
Когда приехала «Скорая», он умирал. Ира со своей бригадой ничего уже не могла поделать. Она взяла его руку, чтобы прощупать пульс. Лёнька с силой сжал её пальцы, как будто старался удержаться в стремительно уходящей от него жизни, и произнёс: «Не надо... печалиться...» Это были его последние слова в мире, где ему так хотелось быть счастливым.
***
Серёжка Ломинский забежал к Эле сказать, что Лёньку уже привезли домой и завтра будут хоронить.
— Ты, это, слышь, Эля! — заикаясь больше обычного, сказал он ей. — Сегодня, наверное, не ходи к ним. Его сейчас будут одевать, укладывать. Тебе незачем это видеть, тяжело. На похороны приходи. Мать-то отпустит тебя?
— Приду, Серёжа. Спасибо тебе.
— Ну так я побежал? Там помочь надо ещё...
Серёжка ушёл. Эля прошлась по комнате. Она пыталась представить, как привезут её Лёньку, как будут одевать и укладывать в гроб. Что делать? Позвонить Аллочке? Сможет она завтра пойти на похороны Лёньки? Его сейчас будут одевать... Господи! Наверное, наденут на него костюм с выпускного вечера. Он говорил, что пиджак стал узковат в плечах, потому что люди растут до двадцати пяти лет. А Лёньке через два месяца исполнился бы двадцать один год. Ему ещё расти и расти... Она подошла к книжному шкафу. Стекло пыльное. Мама работает, а ей не до уборки в последние дни. Эля машинально стала водить пальцем по пыльному стеклу, выписывая букву «Л». И вдруг вспомнив, открыла стеклянные дверцы, сняла с полки книги, вытащила хрустящий целлофановый пакет с рубашкой нежного салатного цвета. Это его свадебная рубашка, которую она так и не успела ему подарить. Эля надела свои свадебные босоножки, взяла пакет. Её Лёнька должен быть в своей рубашке. Он должен первым увидеть Элю в этих босоножках, которые она купила для их свадьбы. Господи, вот какая, оказывается, её первая попытка выйти замуж! Вот они, горькие слёзы и печаль... Цыганка говорила, что это скоро пройдёт. Разве может такое пройти? Нет, не пройдёт. И никогда больше в её жизни не будет попыток выйти замуж. Никто ей не нужен, кроме Лёньки...
Эля подошла к дому Жуковых. Навстречу ей попался отъезжающий грузовик. Дверь в дом была нараспашку. У двери стояла крышка гроба. Эля остановилась у входа. Старушка-соседка подошла к ней.
— Ты входи, девонька, входи. Дома они все, — она горестно вздохнула, подумав о том, правильно ли сказала.
Эля молча смотрела на неё. Вышел Серёжка Ломинский, за ним появилась Лида.
— Ты пришла, Эля? Лёню сейчас будем одевать, — шмыгнула она носом, едва сдерживая слёзы.
Выглянула из двери Лёнькина мать. Увидев Элю, женщина вышла на улицу и запричитала во весь голос, потянувшись к ней с объятиями:
— Нет больше моего сыночка Лёнечки! Эличка!
Эля отшатнулась от неё, как от прокажённой. Это её мужик убил Лёньку! Если бы не она, Лёнька был бы жив! Зачем она привела в дом этого пьяницу и убийцу?!
— Мама, прекрати! — поняла состояние Эли Лида.
Эля вытащила из сумки пакет с рубашкой, протянула его Лиде.
— Вот, возьмите! Это его. Передайте Лёньке от меня.
Она понимала, что говорит глупость, Но как сказать иначе, она не знала. Эля развернулась и пошла прочь от этого страшного дома, в котором оставался её Лёнька.
— Эля, приходи завтра в десять! — откуда-то издалека донеслось до её сознания.
***
Утром за ней зашла Аллочка, чтобы вместе идти на похороны Лёньки Жукова. На улице было пасмурно и ветрено. Эля опять надела свои свадебные босоножки. Аллочка с сомнением покачала головой, глядя на неё:
— У тебя ноги в них не устанут? Стоит ли сегодня их надевать?
— Нужно! — коротко ответила Эля.
Дверь в дом Жуковых по-прежнему была открыта. Во дворе стояло несколько человек. Видимо, соседи. Эля с Аллочкой, не останавливаясь, прошли в дом. Из комнаты, называющейся большой, пришлось вынести почти все вещи, чтобы установить в ней гроб и расставить вокруг него стулья и табуретки для тех, кто будет прощаться с Лёнькой.
Он лежал в гробу в своей новой рубашке и незастёгнутом пиджаке. Волнистая прядь каштановых волос спадала ему на лоб. Эле теперь не казалось, что рубашка цвета молодой зелени к лицу Лёньке. Наверное, потому что лицо другое уже и глаза закрыты. Возле Лёньки сидели, тихо плача, мать и сестра. Кто-то поднялся, освободил места для девочек. Эле хотелось подойти к Лёньке поближе. Но мысль, что это не тот Лёнька, которого она любила три года и за которого скоро собиралась выходить замуж, останавливала её. Она поняла, что боится прикасаться к нему. Справа от девочек сидели какие-то женщины. Они перешёптывались между собой. «Судить его будут. Лет десять дадут», услышали девочки и поняли, что речь шла об убийце Лёньки. В коридоре раздался лёгкий шум и в комнату не вошёл, а, скорее, влетел ветром Пашка Ломинский. Он приблизился к лежащему в гробу Лёньке, положил свою руку на скрещённые его ладони. Постоял так немного. Потом подошёл к Лёнькиной матери, что-то ей сказал. Сел на кем-то принесённый для него табурет, напротив Эли и Аллочки. Увидел, наконец, их. Кивнул, здороваясь.
«Его что, освободили? Разве уже год прошёл?», — рассеянно подумала Эля.
Появился Серёжка Ломинский. Подошёл к Лиде, что-то прошептал ей. Та всхлипнула и поднялась со стула. Взглянула с жалостью на Лёньку, на мать.
— Машина пришла, — сказала Лида.
Все враз поднялись со своих мест, засуетились. Мать заголосила. Две соседки кинулись к ней. Эля с Аллочкой, не зная как вести себя дальше, вышли на улицу. Накрапывал мелкий серый дождик. Эля посмотрела на свои беленькие новые босоножки, воткнувшиеся острыми каблучками-шпильками в землю двора, и горько усмехнулась. Рядом с ней стояло несколько мальчишек лет десяти-двенадцати. Они вели между собой серьёзный мужской разговор.
— Он, наверное, поддал хорошенько своему отчиму, что тот на него с ножиком кинулся, — сказал один из них.
— Эх, ты! С ножиком! — передразнил его другой. — Не с ножиком, а со здоровенным ножом! И ничего он не поддал ему. Если бы он ему наподдал, тот бы сразу окочурился! Что, ты не видел, как Лёнька бить умеет?
— Так чего ж он ему не врезал? Был бы живой, может...
— "Может, может"... Того и не врезал, что на секции говорил нам: «Удар боксёра страшнее ножа». Помнишь, как он сказал, что боксёр не имеет права пользоваться своим преимуществом и силой? А тот, гад, в спину его!
У Эли брызнули из глаз слёзы. Аллочка отвела её в другую сторону от мальчишек, чтобы не травили ей душу своими разговорами. Но здесь послышалось сказанное кем-то вполголоса:
— А эта, чёрненькая, его невеста. Красивая девчонка, в девках не засидится...
Мужчины вынесли гроб с телом Лёньки. Поставили его посреди двора на табуретки. Люди подходили и подходили. Давно в Берберовке не было такого случая, чтобы молодого парнишку вот так, запросто, у себя в доме убили. Скандалили здесь люди часто. Но до поножовщины дело не доходило. Все единодушно сходились в том, что убийцу надо наказать по всей строгости закона. Жалели парня, жалели его мать.
Хоронили Лёньку с оркестром, с фотографом. «Вместо свадьбы!», — с горечью подумала Эля. Она была недалека от истины. Мать Лёньки почти все деньги, приготовленные к свадьбе сына, потратила на эти похороны.
На кладбище гроб снова поставили для прощания. Попрощались с другом парни. Мать с Лидой поцеловали Лёньку в лоб, как полагается. Подошла Эля. Поправила зачем-то слегка пошевеливающуюся каштановую прядь его волнистых волос, приложила свою ладонь к его щеке и припала губами к его губам. Сзади зашептали громко: «Нельзя этого делать! Нельзя! Уберите её от него кто-нибудь!»
«Почему нельзя? — подумала Эля. — Кто это может разрешить или запретить мне сейчас? Странные люди...» Она отняла свои губы от Лёнькиных губ. Вот и всё. Стоящие сзади неё Пашка и Серёжка Ломинские подхватили её под руки и отвели к Аллочке. Пашка стал заколачивать гроб. Лёнькина мать потеряла сознание. Эля вспомнила, как Лёнька недавно сказал, что его мать вряд ли грохнется в обморок от чего-нибудь. Ей стало жалко женщину, жалко Лёньку, жалко себя. Когда бросали землю в могилу на крышку гроба, пошёл проливной дождь.
Поминки хотели устроить во дворе, но дождь спутал планы. Пришлось садиться в большой комнате партиями. Эля с Аллочкой попали в первые ряды. В торце стола сидели мать и Лида, как именинницы. В центре стола стоял большой портрет Лёньки, сделанный со школьной выпускной фотографии. Рядом с ним поставили рюмку водки, накрытую куском чёрного хлеба. Девочкам вспомнился их поход с Лёнькой к Ломинским, когда Пашку забрали в милицию. Эля с Аллочкой помянули, как полагается, и хотели уже уйти домой. Но Лида вышла к ним и обратилась к Эле:
— Ты его невеста, Эличка! Посиди ещё немного с нами, пожалуйста! Я знаю, что ты больше сюда не придёшь. Это твоё право. Но сегодня побудь подольше здесь. Лёньке это было бы приятно, я думаю.
Эля сомневалась, что Лёньке это было бы приятно. Ей самой не очень-то хотелось здесь оставаться, но делать нечего — обижать Лиду не стоило. Помянула покойного ещё одна партия пожилых людей. В комнату вошли Ломинские и несколько человек молодых парней. Эти уже поминали не одной-двумя рюмками водки. К Эле подошёл незнакомый черноволосый парень с носом, характерным для боксёров. Он положил ей на плечо руку и сказал:
— Ты — Эля? А я — Толик. Мы с Лёхой из одной команды. Я должен был быть свидетелем на вашей свадьбе.
— Я знаю. Сначала он хотел, чтоб был Пашка Ломинский, но того в городе не было, — зачем-то сказала ему Эля. — Тогда Лёня решил тебя позвать. Сказал, что вы дружите с ним.
— Да, Лёха хороший парень был. Жаль, что вместо свадьбы вот так вышло.
Подошёл Пашка Ломинский.
— Ну что, Эля? Нет больше с нами Лёньки! — со слезой в голосе произнёс он. — Но я этого гада вонючего порешу. Я Лёньке поклялся в этом! И ты чтоб знала!
— Мне-то зачем это знать, Паша? Его и так, наверное, посадят лет на десять.
— Вот посадят, и он больше оттуда не выйдет. Это я тебе обещаю, Пашка Лом! Падлой буду, если я его не прибью там!
— Не думаю, что это станет лучшей памятью для Лёньки, Паша, — с горечью ответила Эля. Она вдруг впервые подумала о том, что Лёнька, наверное, очень хотел вырваться из такой вот жизни. Потому и её, Элю, полюбил и хотел жениться на ней.
Пашка с Толиком вышли на улицу покурить, а девочки, попрощавшись с Лидой и её матерью, отправились домой. Часть жизни осталась за их спинами.
Позже, когда Серёжка Ломинский пришёл звать Элю на поминки на девять дней, он рассказал ей, что Пашка, оказывается, таки сбежал со своей «химии» на похороны друга. Не мог он иначе. Что во дворе боксёр Толик врезал одному из племянников Лёнькиного отчима за то, что тот не очень вежливо отозвался о покойном. Тут же появился участковый дядя Миша, будто на стрёме стоял. Пашка, не долго думая, заявил участковому:
— Это я, дядь Миша, вломил ему по первое число. Бери меня, отправляй назад, чтоб я сам на дорогу не тратился. Ты ж понимаешь, не мог я не попрощаться с другом, который мне заместо старшего брата был. Мы с ним чуть не с самого рождения вместе, а теперь вот разошлись наши пути-дороги. Я думал, только на год, а получилось — на всю жизнь.