(невыдуманный рассказ)
Осень вступала в свои права. Желтели листья, пожухла трава, и ветер налетал неистово, сбивая и рассеивая мохнатую пену дыма с печных труб. Деревья качались, словно ожившие атланты, кучевались облака, обретая причудливые, изумительные формы, и глаз невольно застывал, уставившись в небо. Клобук из облаков хоронил в беспросветной мгле остывающее солнце. Подмораживало. Уже заглядывали в окна желтогрудые синички и, царапаясь коготками об оконные рамы, осторожно стучали в окно: люди! Мы здесь! Мы уже здесь!
Всё предвещало зиму и уныние, наводило тоску, необъяснимую, сладостную. Видимо есть в человеке такого, что не поддаётся объяснению, чего не понимают многие: это – радость от тоски, что она всё-таки приходит, навещает его!
Молодой парень, Рябов Андрей, последнее время пребывал в страшной меланхолии, словно вокруг всё было пусто, хотя у ног его играли дети, и по телевизору один за другим шли развлекательные передачи. Целыми днями он мучился, мучил супругу бесполезной болтовнёй, сам не зная того, что с ним происходит, почему такое тягостное состояние.
Ему время от времени казалось, что он никчемный человек, неудачник, ничего у него не выходит, не получается. Несколько раз жена подходила к нему.
– Андрюша, чего ты скуксился? Что с тобой?
Он пожимал плечами, и лицо выражало отчаянную безысходность.
– Сам не знаю. Как сказал поэт: «И скучно и грустно…»
Жена отходила и, вконец, обидевшись, перестала его тормошить, проявлять участие. Забившись в угол дивана, запрятав под себя ноги, принималась вязать, продолжая исподлобья через мелькавшие спицы наблюдать за мужем. Андрей то бесцельно фланировал по квартире, то вальяжно разваливался в кресле, перебирая газеты.
Он, конечно, лукавил, скрывая от жены накипь на душе. Терзала его тоска, но это совсем не то, что было тогда, после свадьбы, когда поссорившись, они не разговаривали целую неделю. Андрей уходил гулять по парку, раскидывал носком ботинка по дорожкам опавшие палевые листья, щемило сердце, и было грустно. Но всё былое теперь вспоминается с наслаждением, с мельчайшими подробностями: и сколько лет пророчила кукушка, и как бегали через трухлявый пенёк подвижные трудяги-мураши, готовя свой сераль к зимним холодам, и как хлестали безудержные волны далеко выступающий мол, обдавая крупными брызгами Андрея, омывая солью его тоску.
Он был рад тоске, сколько всего замечалось вокруг, откладывалось в памяти, всё то, что раньше он обходил равнодушным взглядом. И как смеялась супруга над ним, когда после примирения он восторженно, захлёбываясь от наплывших чувств, поведал ей о своём открытии мира, о мурашах и гневливых волнах, о кукушке и опавших листьях. Жена покачивала головой и приговаривала:
– Чудной ты у меня. За что только тебя люблю?
Лукавил, хитрил Андрей и перед женой, и перед самим собой. Никчемная пустота, грусть, уныние, бездеятельность, наконец, овладели им после нескольких стычек с новым машинистом тепловоза.
Тегеэмка (марка тепловоза ТГМ 4) обслуживала рабочую линию по подвозке известнякового плитняка для цементного завода. На него Андрея и перевели помощником машиниста с маневрового тепловоза. Новой должности он был рад, как-никак прибавка к зарплате: срабатывал коэффициент при совмещении профессий – работали на линии карьера без составителя и стрелочника. Но вступление в новую должность омрачилось в первый же день. Войдя в кабину, Андрей задорно поздоровался:
– Доблестному машинисту – ура!
Хааре Хуньт, старый рабочий, высокий, сутулый, с избороздившими лицо морщинами, сморщился, словно надкусил свежий лимон, и выдавил из себя:
– Это ещё что за панибратство? Изволь соблюсти субординацию, как положено перед старшим!
Немного ошалевший от такой реплики, словно пощёчиной, Андрей как стоял, так и остался стоять, соображая, что же предпринять: ответить учтиво, приложив к приветствию имя-отчество, или повернуть всё дело в шутку. Но ответив машинисту, как тот требовал, он тем самым даёт ему понять, что действовал несуразно, виноват, и прочее, и прочее, и будет находиться у него в подчинении. Но Боже ж ты мой! Здесь не военная служба, и не все ли мы – помощники и машинисты – из одной сельдевой бочки, имя которому – депо?
– Я попросил бы исполнять мои приказания…
И Андрей вскипел. Как! Какой-то старикан будет тут задаваться и, словно от нерадивого школяра, требовать учтивости! Он, Андрей, сам уже отец двоих детей, и помыкать собой не позволит, это – во-первых, а во-вторых, что он такого сказал?! Ах, «доблестному машинисту», да какой тут «доблестный»! Ущипнуть подчинённого – это ли отвага, или отчихвостить его – мужество?
Отметая всё мелькнувшее в голове, Андрей бросил вызов:
– Здесь не казарма, а депо, и ты – не фельдфебель, и я – не солдат, – и уже примирительно, – так что давай работать без условностей, по-хорошему.
– По-хорошему мы будем работать, если ты усвоишь, что я – машинист, а ты – помощник, и отнесёшься к этому, как долженствует в этих обстоятельствах.
– Ты что – дебильный? Белены объелся?..
– Прекратить! – вскричал машинист и посмотрел на часы. – Если через шесть минут мы не выйдем на линию, я пишу докладную на имя начальника депо о срыве графика работ по причине невыполнения своих обязанностей помощником машиниста.
– Да ты – ненормальный! – взорвался уже Андрей. – Сам устроил сцену, словно истеричная барышня, а валишь на меня!
– Время пошло, а тепловоз ещё не проверен.
– Тьфу ты, зараза, – сплюнул Андрей и вышел, скорее, выскочил на площадку. Проверив уровни воды, прокрутив фильтры, спустив конденсат из резервуаров – в общем, всё то, что надлежит делать при приёмке тепловоза, он вернулся в кабину.
– Тепловоз принят в норме, можно трогаться.
– Вот так-то оно лучше, – осклабился Хааре, обнажая вставные золотые коронки, мелькнувшие искоркой от отражённого солнечного лучика.
Андрей был вспыльчивым, но обладал способностью быстро акклиматизироваться в новом коллективе. Он бросил препираться с машинистом, найдя в его логике малую толику справедливости. Андрей всегда сомневался в себе, соблюдая правило, которое себе поставил, что собеседник всегда прав. Ему подумалось: раз машинист настаивает на своём, значит, в этом есть какой-то резон, и не стоит из мухи сотворять слона. Поработаем смену, другую, и всё станет ясным.
Работать он любил, и не как-нибудь, лишь бы смену записали, а с отдачей. На маневровом тепловозе не ахти разбежишься, делаешь всё по приказу диспетчера, хотя, если трезво взглянуть, многое можно отдать под контроль тепловозной бригады – взять, хотя бы, порядок постановки вагонов. Нельзя же всё время действовать по указке сверху: как дежурный сказал, так и ставить. Есть и более оптимальные решения. Но попробуешь по-своему, ещё и оконфузят бранью. ДЕржатся за своё право командовать!
Но работа на новом месте не клеилась. В первый же день – конфликт, а потом начались придирки, усмешки. Любил Хааре ставить всякое лыко в строку, за любую пустячину репейником цеплялся, всю душу выхолащивал. Но хуже всего было то, что по натуре Хааре был труслив. Есть в мире такой народец – трусливые; их трусость особенная, хуже подлости, они лебезят перед начальством, и готовы выложить все пороки ближнего, очернить его, но только бы самого себя обелить, показать в голубом свете. Как это тошно смотреть со стороны! Грустно, да и только.
Был такой случай.
После приёмки тепловоза, Андрей, как положено, доложил о готовности запуска двигателя. Заведя дизель, и, видимо, не доверяя докладу помощника, Хааре пошёл осматривать моторное отделение. У масляного насоса остановился, через мгновение, резко закрыв дверцу, слез с тепловоза и направился в депо. Андрей недоумевал, что случилось? Спешно выскочил из кабины и к насосу, тут же в глаза бросилась небольшая масляная лужа: протекал резиновый переходник. Принеся ключи, он затянул болты крепления, но масло продолжало помаленьку капать. Пришлось рядом с креплением провести стальную проволоку и крепко стянуть. Течь прекратилась.
Не успел вытереть масло, появился Хуньт с начальником депо Ояметсом – грузным небольшим человеком с живым блеском глаз. У начальника в руках был лист бумаги.
– Рябов, – обратился он к Андрею. – На тебя докладная, почему тепловоз не в порядке?
– Как не в порядке? – не понял Андрей.
– Вот, машинист пишет, – он близоруко уткнулся в документ и стал цитировать, – «…помощник не исполняет в аккуратности свои обязанности, от работы отлынивает, тепловоз фактический не готов к эксплуатации». Что на это скажешь?
– Михкель Арнольдович, но ведь это – клевета! Наклёп!
– А не ты ли сказал: всё в порядке, можно заводить? – спросил резко машинист.
– Ну, я сказал…
– А масло-то у насоса протекает!
– Чёрт возьми! А ты увидел и укажи мне на это! Чего сразу к начальнику жаловаться бежишь?
– Я не обязан делать твою работу, помощник.
– Ну, вот что! – Ояметс поднял руку, – этот балаган прекратить! Что там с насосом?
– В норме уже, – пожал плечами Андрей, это ж надо, так в душу плюнуть.
Михкель Арнольдович поднялся на тепловоз, осмотрел спорное место, покачал головой и только сказал:
– Приступайте к работе.
Уже у себя в кабинете, прочитав докладную ещё раз, он усмехнулся и разорвал её на мелкие кусочки. Но Андрей этого видеть не мог, а потому продолжал терзаться обидою – унижением оскорблённого достоинства. Где ж тут о работе думать. Совершал ошибки, был невнимательным, и опять давал повод машинисту задевать себя.
Шли дожди, стояли туманы, поверхность рельс становилась склизкой, будто покрытая маслом. Тормозной путь увеличился и Хааре как-то, не подрассчитав его, при сцепке сильно врезался локомотивом о буфер-автомат вагона. Отошёл от сварки кронштейн, что поддерживал автосцепку у тепловоза, но бригада этого не заметила: машинист не додумался на всякий случай осмотреть её, а помощник в это время спускал у состава тормоза.
В следующую смену с утра локомотив стоял в депо на смазке. Андрей, помазав внизу все редукторы, вылез из канавы и принялся заполнять мазутом буксы. Хааре осмотрел тормозные колодки, подошёл к автосцепке и тут увидел отошедший от сварки кронштейн. Мимо проходил Ояметс. Начальник подошёл, заметил неполадку и шутливо спросил:
– Чего так сильно сцепляетесь? Домой что ли торопитесь? Аж автомат не выдерживает!
Спросил без какого-либо нарекания, Андрей сам слышал. Но машинист весь как-то затрясся, глаза забегали, заюлили. Ему, видимо, померещилось, что встал вопрос о премии, и сразу сориентировался:
– Что поделаешь, помощник – соня, целыми сменами спит, ничего не видит.
У Андрея в глазах всё помутилось: каков подлец! Видит, рядом же стоЮ, и повернулся язык так упрекнуть! Негодяй! Негодяй! Горбатая жердь!
Кронштейн заварили; тепловоз, урча шестью поршнями, перекатываясь на побитых рельсовых крестовинах с боку на бок, словно ожиревший гусь, выкатил на линию. Как ни в чём ни бывало Хааре обратился к помощнику:
– Ты сегодня будь молодцом, закреплённую за нами тележку очисть от грязи и вымой соляркой.
– На маневровом обычно мы это делали весной, а не осенью. Толку-то что, если приведу тележку в блеск: всё равно грязью залепнет, через смену не узнаешь.
– У нас эту операцию проделывают и весной, и осенью. Любишь большие деньги получать – люби и работать.
– Надбавку я получаю за совмещение должностей, а не за уборщика.
– Кто ж, по-твоему, чистить должен? Слесаря из депо? И не будем спорить, делай, как сказано!
«Чёрт с тобой! – в сердцах подумал Андрей. – Везде всё по-новому, не отвалятся же руки».
Во время погрузки камня скоблил и чистил тележку, усердно смачивая её соляркой, и через три поездки она блестела, как новенькая. Потом пошёл дождь, крупными каплями обстреливая землю и переходя в ливень. Заклацали в слякоти шпалы, прогибаясь под тяжестью состава, оплёвывая хлябистым рассолом поезд, облепляя его грязью. И проделанная работа превратилась в насмешку. Андрей чуть ли не горел от обиды – дотронься и обожжёшься, но Хааре это было невдомёк, и он ещё добавил масла в бушующий огонь:
– Соляру перед сдачей смены ветошью протри, а то ведь, сам знаешь, неположено ею мыть технику.
– Вот уж хватит издеваться! – вспыхнул Андрей, и гневом заполонило глаза. – Возьмёшь ветошь, и тележку пойдёшь вытирать ТЫ! Понял!
– Кончай орать! Каждый должен своё дело доводить до конца! Раз помыл тележку, изволь – вытри.
– Я не намерен больше исполнять дурацкие прихоти и играть под дудочку твоего настроения. Не посмотрю, что ты старше меня на двадцать пять лет, врежу – мало не покажется!
– Что! Ты, сопляк, как со старшим разговариваешь? Вот молодёжь пошла – ударить старшего!
– Только ещё раз тронь, ещё раз задень, что помощник спит или ленится, или вообще пьяный на работу ходит, – трахну молотком по темени, своих не узнаешь!
– Молотком! – Хааре резко вскочил, подбежал к бардачку, где лежали инструменты, выхватил молоток и подал Андрею. – На! Трахни! Ну, врежь, сделай удовольствие, сопляк! Бери молоток! Трахни!
В усмешке скривилось лицо машиниста, ноздри взбучились, но глаза… Андрей заметил, как робливо смотрели глаза взглядом опасения, и понял, что Хааре, выказывая бравирующим жестом удаль, на самом деле празднует труса. Он протянул руку и перехватил молоток. Машинист тотчас круто отступил к своему месту и плюхнулся в кресло.
– Ну, что? – Андрей, держа в руке молоток, подошёл к Хааре. – Дрейфишь? На словах – герой, на деле – мокрая курица.
Он размахнулся, слегка ткнул рукояткой ему в плечо, Хааре тут же завопил. Андрей усмехнулся и бросил молоток в угол.
– Благодари свои седины, а измываться над собою не позволю.
– Палач! Как ты смеешь так со старшим? – голос у Хааре охрип, он ещё больше сгорбился – шея вся ушла в плечи – и опустил голову, словно клюнул носом невидимую цель. Андрею стало немножко жаль его, старик всё-таки, через полгода на пенсию, можно было бы воздержаться, не лезть на рожон. Но доколь терпеть обиды? Ведь живём в обществе, где все перед законом равны, а какая-то шишка возомнит себя бугром, всё дело портит, отношения коверкает, себя праведником чтит, считает чистым, аки оконное стекло, а не знает того, что и стекло от дождя и пыли бывает замусоленным, хуже масляной ветоши.
После смены Хааре Хуньт предоставил Ояметсу докладную записку с просьбой о замене помощника машиниста или переводе его, Хуньта, на другой тепловоз. На что начальник депо сказал:
– У меня лишних людей и тепловозов в наличии нет. Помощник у тебя толковый, умей с ним ладить, а крайности побереги для другого случая.
Хааре с жалобой пошёл к начальнику цеха. Что он там нагородил про Андрея, какую напраслину возвёл на него, неизвестно, но на той же неделе собрался цехком обсудить поведение помощника машиниста.
Андрей с тяжёлым сердцем переступил порог кабинета, и шесть пар глаз словно пронзили его насквозь. Что испытал он тогда, не передать словами – так унизительно всё выглядело: эта липа на него, общественное порицание и осуждение. Андрей решил держаться до конца, не уронить себя в глазах Хааре Хуньта, ведь тот только того и ждёт, что помощник начнёт мямлить, сронит своё достоинство. И будет потом Хааре злорадствовать и тыкать пальцем в этот процесс, смакуя подробности.
Председательствовал сам начальник цеха, коренастый, плотный мужчина, с ёжиком волос на голове. Хааре, торжественно одетый, при галстуке, сидел рядом с ним. Взгляд его нахмуренных глаз снисходительно блуждал на Андрее. С другой стороны находились Михкель Арнольдович, по боку – три женщины: дежурная по станции, весовщица и стрелочник – все члены цехового комитета.
Откашлявшись, начальник цеха открыл заседание:
– Ну, объясни, Рябов Андрей, почему или за что ты ударил молотком машиниста Хуньта?
Вызов брошен, Андрей поднял перчатку Хааре, и дуэль началась:
– Он знает за что, пусть бы сам и объяснил, коли жалобу состряпал.
– Потом и его спросим, а сейчас ты нам ответь.
– Противный он человек, вот за то и получил.
Хааре криво усмехнулся, женщины завозмущались, заахали:
– Ты гляди, что вытворяет!..
– Совести нет у молодых!..
Начальник поднял руку, призывая к тишине, и продолжал:
– Что ж теперь – всех противных бить молотком по голове?
Во-первых, по голове я его не бил, слегка только задел по плечу. И во-вторых, речь идёт о Хааре Хуньте, а не о всех.
– Так за что ты его ударил?
– За что, за что! За что бьют? За дурной характер, придирается ко всякой мелочи, словно кто за тёщу его принимает.
– Он над тобой начальником поставлен. По инструкции ты подчиняться ему должен. С него Я спрашиваю, а он с вас. Выходит, ты и меня тюкнуть должен молотком по башке, раз я с него много требую?
– Что вы из меня мальчика-пятиклассника строите?!
– С тобой разговаривают спокойно, и ты не кипятись, сгоряча нечего воздух рубить.
– Да обидно же мне! Он меня желчью обливает, от его спеси укрыться некуда, все нервы уже сожрал – вот и не выдержал, размахнулся, но ведь не ударил… А на его же стороне правда. Где справедливость?
– Ишь, справедливости захотел, – неожиданно выдавил из себя Хааре.
– Я живу в демократическом обществе, а таким, как ты, здесь не место!
– Ты, Рябов, говори да не заговаривайся, – осадил Андрея начальник, прихлопнув рукой по столу.
– А я остаюсь при своём мнении: Харре Хуньту в нашем обществе не место.
– Уж больно далеко ты здесь зашёл, Андрей, – вмешался в разговор Ояметс, доселе молчавший, уткнувшись глазами в пол. – Расстрелять его теперь прикажешь или выгнать из города? Осуждая человека, надо быть объективным. Хуньт – старый работник завода, всю жизнь проработавший на одном предприятии, имеет похвальные грамоты. И такое отношение к нему, согласись, недопустимо для сотрудника.
– Давая оценку, я учитывал все его качества. Может в вопросах работы и труда, по своей профессии, он и мастер, и специалист незаменимый, но в вопросах чести, и как человек – души в нём мало, больше желчи, самодовольства и спеси.
– Про душу ты оставь для писателей, пусть это будет их приоритет, – сказал начальник цеха и обратился к присутствующим. – Хочет ли кто что-нибудь добавить?
Заговорила весовщица:
– Я не знаю, какие отношения у них сложились между собой, но считаю, что Хуньт справедливо ставит требования Рябову, ведь каждый должен делать своё дело. А оценка помощника необоснованно оскорбительна по отношению к машинисту.
– Вы говорите «справедливо ставит требования»? – с болью в голосе спросил Андрей. – А что такое справедливость? Если ворчать, словно старухе, на каждую мелочь; по любому поводу строчить докладные начальнику депо – Михкель Арнольдович не даст соврать; если доводить человека до белого каления, и из своей персоны делать важную фигуру – и всё это называют справедливостью – тогда, что же такое брюзгливость и бесчестность?..
Андрей говорил, его перебивали, он снова спорил – горячо, неистово. Поднимался Хааре, и всей своей сутулой, угловатой фигурой возвышался знаком вопроса над сидящими в кабинете. Разговор заходил в тупик и снова налаживался, но дуэль близилась к концу.
– Пора прекратить словесную перепалку, – сказал начальник цеха и приступил к резюмированию. – Андрею Рябову указать на недостойность поведения с коллегой по работе, и поставить на вид. Бригаду не разделять, чтобы это послужило уроком для обоих в налаживании нормальных отношений в совместной трудовой деятельности…
Несколько смен Андрей видеть не мог сухую жердообразную фигуру машиниста, один взгляд на удлинённое морщинистое лицо с беспокойными глазами раздражал его, взвинчивал до нервного состояния. Но прошло время, отношения нормализовались, и работа вошла в свою колею, Андрей молчаливо делал своё дело, Хааре безмолвно своё, словно два человека играли в молчанку, кто кого перемолчит, как в известной сказке о ленивом старике и бранчливой старухе.
Хааре уходил в себя, с отрешённым взглядом уставлялся в окно, а Андрей, плюнув на самодеятельность машиниста, задался целью увеличить норму поездов. Он стал подсчитывать, где и как можно поднажать, сделать операцию быстрей или вообще коренным образом по-другому.
Сколько приходилось простаивать составу перед дробилкой, когда смёрзший бут колупали кирками, ломами, поливали солёной водой. Ведь намного легче чистить вагоны… экскаватором. Подключить к системе воздух из тормозных шлангов, опрокинуть кузов вагона в сторону экскаватора, а он ковшом сгребал бы замёрзшие остатки. Вся операция – полчаса, тогда как сейчас простой тепловоза два с половиной – три часа.
– Слушай, Хааре, – Андрей был в восторге от своей идеи, спешил поделиться, – смотри, как быстро можно очищать вагоны, – и он высказал свою мысль, восторженно жестикулируя руками. Хааре, словно вышколенный мажордом, который любит читать нравоучительные наставления, с пафосом произнёс:
– Ты думаешь один такой умный? Без тебя начальство знает что делать. Раз кирками долбят, значит, по-другому не положено.
– Чего ты осторожничаешь? Начальству в рот смотришь? Хоть раз по-своему, как делу полезней, сделай. Может, и им понравится.
– А ты смекни, взяли мы состав с остатками камня в вагонах, поехали в карьер. Где гарантия, что, скособоченные, они не слетят с рельс, не упадут?
– Так уменьши скорость на перегоне вдвое, втрое…
– А график?
– А какой график, когда стоИшь возле дробилки по нескольку часов? Весь график летит тогда к чертям.
– За это мы получаем по часовому простою…
– …который три раза меньше сдельной. Почему мы должны получать ниже того, чего можем? Выгодно в смену делать шесть составов, зачем же идти на пять или вообще на четыре?
– Ты молодой и горячий, в общем – без головы. Для таких проектов имеются конторы, учреждения, и не нам с тобой выдумывать новшества.
– Разве я своей работе не хозяин? Разве мне со своей каланчи не видно, как лучше работать, экономичней. И зачем для этого звать дядю с соседней улицы?
– Дядя, как ты говоришь, с соседней улицы учтёт все коэффициенты, нюансы. А ты, как не приспособленный для этого дела, засыплешься, и при первом же инциденте будешь кричать «караул»!
Андрей с сожалением посмотрел на Хааре и покачал головой:
– С тобой кашу не сваришь. Тебе только в тюрьме работать.
– Почему так?
– Руки вязать умеешь.
Машинист что-то буркнул себе под нос, а чего – Андрей не расслышал. Он вышел на площадку локомотива. Когда работа становится мерзопакостной, навязчивой, нелюбимой и в тягость (только для палочки в маршрутных ведомостях), перестаёшь испытывать от неё наслаждение, удовольствие и радость. Тупится сознание того, что твоя работа нужна людям.
Ветер серчал, бил в лицо, запирал дыхание, не давая свободно вздохнуть всей грудью. Осень, осень – печальная пора! Ещё и ты опустошённой душе наводишь уныние!..
Настали холодные промозглые дни, серой кисеёй заладили над оголёнными деревьями и притихшими домами дожди – природа увядала. Но Андрей любил мелко накрапывающие дожди, когда неслышно шуршат по зонту сползавшие мелкие капли, и чувствуешь себя словно под надёжной крышей, хотя знаешь, что это – бутафория, абсурд и нелепость…
Нелады на работе несколько изменили его, он замкнулся, чего-то про себя обдумывал. Конечно, проще было бы поднять вопрос о консервативном отношении машиниста Хуньта к работе на собрании цеха, но Андрей не представлял, как молодые рабочие (их было немного: восемь ребят) будут обсуждать старого человека, готовившего вот-вот сдать штурвал и, окончив трудовую деятельность, уйти на заслуженный отдых.
Да и любое начальство посмеётся над решением собрания. В конце концов, можно же обратиться к цехкому за поддержкой, но после того пропесочивания у него не было никакого желания обращаться к этим людям, кто когда-то имели право судить его. Да и по опыту зная, как трудно расшевелить народ, погрязших в будничной рутине, где собрания проходили гладенько или вообще не проводились. Чувствуя на себе иронические взгляды («что тебе – больше всех надо!»), у Андрея пропадала всякая охота вставать первым и «кидаться на амбразуру»…
Неприятно чувствовать себя в цехе белой вороной, словно отторгнутым от коллектива, и Андрей махнул на всё рукой. Вот если бы кто поднялся и во весь голос, открыто, призывно бросил бы клич: «А ну, ребята, кончай жить по-старому! Начнём СВОЁ будущее творить! Покажем, как надо работать!», он один из первых поддержал его, опорой бы стал, ведь двое – это уже сила, кулак! Но таковых не находилось…
Не раз он задавался себе вопросом: но почему бы тебе, Андрей, самому не встать, не сбросить оцепенение тоски, не распрямить плечи, ведь это твоё время шагает, твоя пора настаёт! Не будь кисейной барышней, осторожным соглядатаем, поднимай на голос людей, хрипи глоткой, убеждай примером! Не может того быть, чтоб тебя не поняли, не встали на твою сторону, не помогли, не пошли за тобой! Только не надо бояться суда насмешников над собой, ехидного шёпота за спиной, когда затылком чувствуешь холодную испарину от дрожи и судорог в коленках. За львами всегда плетутся шакалы, но за флагманом – стройной колонной – целая эскадра боевых, готовых ринуться в бой, кораблей…
Но последние события и повергли Андрея в тоскливую обречённость, в неверие в свои силы, лишили убеждённости в своих рационализаторских способностях. Работать с живинкой не давали, а кое-как он не мог, да и не хотел. Пустота лежала на душе балластом, тянула на дно. Он старался сопротивляться этому – не удавалось. И неудачи ещё больше сковывали характер, подавляли волю.
Человек он был несколько замкнутый, стыдился своего никчемного положения, поэтому и с женой не делился о своих неприятностях на работе – носил всё в себе. Её участие к нему раздражало Андрея, это нервировало обстановку в семье, и он уходил из дому, как и в холостяцкое время. Жене хоть и обидно было его уединение, но стоический перенося его холодность, она понимала, что оно Андрею необходимо, чтобы обрести смелость, самому принять волевое решение и устранить ту преграду, что сложила перед ним судьба.
Он бесцельно бродил по улицам, всматривался в лица случайным прохожим, заглядывал в не зашторенные окна. Носился ветер, привнося с моря, кроме свежести, солёный запах с бескрайних просторов, одинокие сосны по краю дороги махали ему своими колюче-кудрявыми вершинами, свинцовистые облака мчались над городом, словно сорвавшиеся дирижабли…
«И скучно, и грустно… – сказал поэт и горько посетовал, – желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать. А годы проходят, все лучшие годы!»
Не было у Андрея в эти минуты никаких желаний, ни самоуничижений, он вслушивался в себя и часто задавал один и тот же вопрос: «Кто я? Зачем живу? Есть ли хоть какая-нибудь польза в том, что я существую?»
И всегда, когда печальная безысходность овладевала им, он уходил на море. В ветреную погоду волнующая гладь стихии будоражила кровь, отрезвляла от горьких дум, очищала от скверны, наполняя душу упоением к жизни и уверенностью, что любые надежды сбудутся. Андрей садился на один из валунов, заложенный в мол, взглядом блуждал в волнах. Дышалось легко и свободно, словно и не было ни гудящих тепловозов, ни зазнавшегося машиниста, ни тревог, ни волнений. Шумел прибой, и ему в рокоте волн чудились напевы старинных песен и легенд…
В одно из таких созерцаний Андрею подумалось, уйти от действительности – не малодушие ли это?.. Но настал день, когда жизнь преподнесла ему суровый урок.
Смена началась, как обычно: смазка тепловоза, подтягивание тормозов, осмотр дизеля. В двух бункерах песочницы песка было на донышке.
«Брать, не брать? – подумал Хааре и махнул рукой. – До вечера хватит».
Выехали из депо на линию. Стояла морозная погода, тучи сгущались, к обеду пошёл первый снег, накрывая землю белым покрывалом.
Составы были тяжёлые, тегеэмка надсадно ревела, вздымая клубами над трубой, вперемешку с искрами от несгоревшего топлива, чёрный дым. Время перевалило за полдень. Шли из карьера третьим рейсом. Перед подъёмом дорога делала крутой поворот, приходилось сбрасывать скорость и обильно пропесочивать дорогу, предохраняя колёса от пробуксовки. В такой момент тепловоз, что называется – плетётся, останови состав и подъём уже не одолеть.
Андрею показалось, что впереди, на взгорке, прямо на рельсах лежит что-то тёмное. «Не кабанчик ли», – мелькнуло в голове. Он посмотрел на Хааре, но и тот заметил препятствие.
– Рябов, выйди вперёд на площадку, посмотри, что там. Остановиться-то мы не можем, и песка, чёрт, мало.
Андрей выскочил из кабины, встал на переднюю подножку. Подъезжая ближе, он с ужасом увидел, что на рельсах лежит человек. Тегеэмка выдала пронзительный и длинный сигнал. Соскочив с тепловоза, Андрей, сколько было силы, побежал впереди поезда. На дороге в сереньком пальто ничком, вытянув по швам руки и обнажив шею (шарф валялся в стороне), лежала девушка.
Он подскочил к ней, схватил за плечи и оттащил в бок. Перевернув девушку на спину, крикнул ей в лицо:
– Дура! Дура! Тебе чтО – жить надоело?
Она, вся побледневшая, без кровинки на лице, не могла вымолвить ни слова, и тряслась, словно в лихорадке. Еле-еле приподнялась, вставая на ноги.
– О себе не думаешь, так о нас подумай: задавим тебя – нам и отвечать, с нас головы снимут! Иди отсюда подальше! И не смей! Слышишь? Не смей!
Тепловоз поравнялся с ним, и он запрыгнул на подножку. Девушка, как стояла, так и осталась стоять на месте, безвольно опустив руки, с поникшей головой. Даже со стороны было видно, как её молодое тело корчилось в судорогах. Проехал мимо её локомотив, проехал вагон. Она сделала один шаг, нерешительный, робкий, потом второй, и вдруг побежала в направлении движущегося состава.
Андрею даже показалось, что она хочет догнать тепловоз и, может, выразить благодарность за спасение. Но тут же мелькнула мысль, сейчас она что-нибудь с собой сделает. И он крикнул машинисту:
– Останови поезд!
– Невозможно! Потом не стронемся с места!
– Останови! Эта дура собирается ещё раз… – договорить он не успел, девушка бросилась под вагон.
Хааре ударил по рукоятке экстренного торможения, колодки заискрились, колёса надрывно заскрипели, но было поздно. Когда состав остановился, тело девушки лежало между вторым и третьим колёсными парами, как раз посередь вагона. Голова откатилась в сторону, словно шея была не раздавлена колёсами, а разрублена топором. Бросилось в глаза: на свежем снегу алая лужа крови парила от мороза, а пальто без единого кровавого пятна.
Спрыгнул с тепловоза машинист. Андрея стало мутить.
– Боже мой! Что ты наделала! – судорожно шептал он, чувствуя, как к горлу подкатывается клубок.
– Что нам будет? Что теперь сделают? Что нам будет? – будто заезженная пластинка, повторял Хааре. Оба стояли потрясённые, не в силах оторвать взгляда от жуткой картины и что-то предпринять. Потом Андрею всё вырисовывалось, как во сне: вызов диспетчера, приезд на дрезине Ояметса и начальника цеха, через некоторое время появление микроавтобуса «скорой помощи» и немного позже, на мотоцикле, участкового инспектора.
Как вынимали тело из-под колёс, Андрей видеть не мог, его начало рвать. Из допроса ничего не вышло, он был не в состоянии вымолвить ни слова – всё стояла перед глазами девушка с оторванной головой с торчавшей из раны костью позвоночника…
И немые вопросы сквозили в мыслях: «Какая сила, какой поступок заставил её броситься под колёса грохочущей махины? Конечно, об этом знала она сама и те, кто толкнул её на это. Неужели наша жизнь ничего не стОит, что приходится такой ценой платить за оскорбления, унижения? Неужели только такой довод самый аргументированный в споре с мразью. Нет, я с этим не согласен! Из тупика должен быть выход! Свалившаяся на человека невзгода не имеет право торжествовать, оскаливая хищные зубы».
Пролитая кровь неизвестной и душевное потрясение крепко встряхнули Андрея, продолжать жить дальше в инертности и пассивности не могло быть и речи.
Он уже это понял…