Была только одна ворона, да и то, я не видел ее и не могу с полной уверенностью сказать, что это была за птица.
Мы с Кондратием приехали на моем «доме на колесах» в «кемп» возле горного озера. Нам досталось самое глухое место между больших и толстых деревьев. Внизу было просторно, как в фильме «Аватар», хотелось быть таким же как он, инородным в реальном урбанистическом мире. Нам дали возможность раствориться в мире природы и ничем ее не нарушать. Не мешала даже муравьиная возня детей и взрослых на соседних участках. Даже музыка из их приемников будто разбивалась о стеклянную границу выделенного куска первобытного мироздания. Так уж устроен современный человек, что приспособился огораживаться и ставить стенки.
Приблизительно к часу ночи все затихло и замерло, от озера подобралась свежесть. Огромные камни, те, что бегемотами сползали с берега в воду, начинали помалу остывать. Мы закончили откровения и встали с седалищных мест. С трудом удалось свернуть бесконечный разговор за «жизсть» и мы стали укладываться в койки по бортам шоссейного корабля.
Гениальное изобретение человечества «АР-ВИ» – обустроенная квартира на колесах. Видимо, тоска по первопроходцам будет мучить человечество вечно. Что-то похожее соорудит человек и в космической шлюпке, немногим отличающейся от фургона переселенцев и покорителей дикого запада. Оно, это человечество, устанет после похода, вытянется на лежаке, широко распахнет створки иллюминаторов, как мы окна в нашем ковчеге и будет долго-долго смотреть на звезды, улетая на миллиарды километров, и вдаль, и в себя, но уже без каких либо двигателей и всяческих механизаций.
Проснулся я минут за пять до этого события, было часа четыре, и так, не двигаясь, продолжал лежать с открытыми глазами.
Знаете, так бывает – вот-вот что-то должно произойти.
Я вглядывался в чуть сереющее небо и подвижные тени листьев над стеклянной крышей и ждал. Вдруг какой-то человек, видимо, совсем не ложившийся спать, а может, не выдержав восторженного экстаза, скрытого в порыве истерии чувств, в абсолютной тишине окончания ночи, шестью сигналами проклаксонил красивую и стройную мелодию.
А может это был рожок? Не знаю. Да и не суть. Прошло три четыре секунды и надо мною, в точности, в абсолютной точности, нигде не ошибившись и нигде не сфальшивив, прокаркал эти шесть нот ворон. Еще через три четыре секунды, эту мелодию повторила еще одна птица, потом другая. И удивительно, - вслед за ними мелодию прошумели ветки. Сполохи зари, как мазками краски на холсте, зажгли эту музыку на небе.
Эта мелодия была одна. Одна единственная на весь мир. Другие еще не успели родиться, поэтому ничто не помешало ее услышать и понять.
Я и охнуть не успел от такого прозрения. Сколько раз говорил, что мы сами формируем этот мир и он только наше отражение. Если мы сердимся, что что-то не так, - то это «не так» - мы сами. И противно нам - наше же эхо. Сколько говорил, но все со слов мудрецов и ученых, а так – чтобы почувствовать душой, сердцем, селезенкой, – впервые.
Кондратий всё не просыпался, и удалось вспомнить, разложить по полочкам все, что вчера он рассказывал на теплых камнях, плавно уходящих в кристально чистую воду. Даже в глубоких сумерках просматривалось озерное дно, и угадывались тайные движения.
Первую должность директора он получил в двадцать три, сразу после института. Заметили его устремленность, несгибаемость, недюжий ум и хорошую интуицию. Он никого не праздновал, ни верхних, ни тем более нижних. Головы полетели направо, налево, но производство заработало, зарплаты повысились, премии выплачивались регулярно. К порядку привыкли.
Одно производство, второе, третье.
Родина говорит «надо» и коммунисты отвечают «сделаем». Несознательных или неперевоспитуемых – или уволим, или …. «Каждый кузнец своего счастья».
Он командовал, назначал, снимал, наказывал, убирал, не спал ночами, планировал и перестраивал.
Пришли два офицера милиции и сказали: «Можно мы на вас будем работать?». Он сказал: «Хорошо».
Сначала было управление, потом трест, потом огромный мясо промышленный комплекс. И накормлены были все, и почти перестали нести.
Появились деньги, друзья, машина, дача на озере, жена не ревновала. В доме воцарилось счастье и достаток. Два прекрасных сына и красавица дочка. Последняя удачно вышла замуж, уехала жить в Америку. Он с сыновьями делал бизнес дома, и он был нужен главному. Чапаевых берегут. Но время уже другое и теперь уже не бесплатно.
Помните, как у Высоцкого: «Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин». Но это про американского шпиона, а тут он работал на «своих», сильных властных, целенаправленных, и точно знающих, что народу нужно. И народ был сыт, одет, обут, даже воровать перестал и до водки особо не дотрагивался. Появились связи. Охоты, рыбалки. Дача была возле самой воды, большущая хата под соломой, со всеми удобствами, обнесенная плетнем, с горщиками на колах и рушниками в горнице. Причал, не причал, а мостки уходили в воду и заканчивались справа гаражом для катера, а слева лавочкой для рыбалки, с треногой и рогульками. Так он устроил, что, нажав кнопочку на пульте, отрывались ворота лодочного домика, и выплывала его «Белая лебедь» с трехсотсильной «Ямахой», и прямо под его и его гостей белые ноженьки.
А на другом бережке каждый вечер солнышко тонуло, а утро с другой стороны в окна будило. И запах соснового леса.
Хороший он был человек. Никому ничего не жалел. Верный друг и товарищ: сильный, тренированный, выносливый. Каждое утро, после любой пьянки, свои десять километров в хорошем темпе и триста метров в бассейне. Подчиненные стали подчиняться, даже командовать уже не надо было, сами знали, что им делать надо, по глазам читали. Один офицер стал начальником полиции, второй в налоговом ведомстве до потолка вырос. Правда, брат у второго непутевый оказался, все время вытягивать приходилось. Один раз даже Кондратий отказался, но потом отошел, все же позвонил куда нужно. Вдвоем и вытянули.
И вот какая интересная история получилась. Был у Кондратия друг - кандидат в президенты. Ректор университета и умнейший человек. Но это знаете, для простаков, как водевильчик или представление для народа. А в жизни – понятно без борьбы и зубов - никуда, а без осторожности, вообще каюк.
Ну, скажите вы мне, - Может ли быть у царя альтернатива, не говоря уже об оппозиции. Это только в сказках – «Царскую дочь в жены и пол королевства в придачу».
Этот самый кандидат все понимал, и он очень умный был, от того свою скрипку правильно настроил, и музыка хорошая получалась. Народ этот мюзикл без остановки и с удовольствием смотрел. А вот третий друг опростоволосился. Когда все трое перепили чуток в его владениях, в «Национальном парке», разместил он кандидата в президента, в царских покоях. И не переносном смысле, а в самом настоящем и единственном президентском номере. Вот этот номерочек, в мгновение ока, в камеру СИЗО и превратился, а дальше, в очень хорошие условия содержания в колонии общего режима.
- Тюрьма – дом родной. - Так наш кандидат друзей в отдельной комнате и встречал, - Вроде, как комнаты в одной квартире просто поменял, одну на другую. С восточной стороны, на западную.
- Даже легче стало, ни о чем голова не болит. И только не надо меня отсюда вытаскивать. Там - снова от забот не убежишь, от проблем не убережешься.
На том и порешили, - раз в неделю в гости к нему ездить. И начальник колонии – друг сердешный.
Могли Тимофея выкупить, были деньги и были возможности, Только он не захотел и запретил это делать.
Но перед главными событиями произошел случай со снегоходом. Кто на таких не ездил – не понимают. Захватывающее действо.
Кондратий вдруг переключился.
- Здесь, в Америке, я узнал о «Клубе четыреста». Элитные семьи заключили союз, и бедняков туда не пускают. Они, по сути, управляют страной, одобряя или отвергая кандидатов, сенаторов, президентов. Мафия. Но, ведь и у нас так же. Те, кто правят страной, входят в состав элиты.
- Нет, - ответил я, - ты все с ног на голову перевернул.
Эти - сначала заработали, а потом правят, а вы - захватили власть и правите, чтобы на этом зарабатывать.
Кондратий задумался, помолчал и продолжил:
- Перед тем страшным днем, были жуткая неделя. Думал - она предел, оказалось - только преддверие.
Началось все с подарка.
Я ведь на озере не один жил, рядом была дача ректора, а чуть подальше - дом, прокурора, еще дальше - такой себе «терем-теремок» главного комитетчика. Мы с ним хорошо дружили. Я на охоте промаха не делал, и он не мазал, он не падал, после любого мероприятия, и я всегда на ногах твердо держался, еще других по домам развозил, водителей-то мы раньше отпускали. Вот мой Никола не Угодник, мне к Рождеству боевого коня подарил, в смысле, то, что в России «Буран называется. Два одинаковых снегохода от канадских производителей. Не кони – звери. Поехали мы с ним зайцев гонять. Машины – загляденье! И так сделаны, что если руль отпустишь, прямо все равно едут. Специальный охотничий вариант. Вот мы и пошли по полям куролесить. Заяц подымается, мы его с двух боков в коридор загоняем, как бы в клещи берем, руль отпускаем, в стременах поднимаемся и так прямо со стойки стреляем. Нащелкали с дюжину, когда рыжий лисовин за бугор стал уходить. Вот добыча, так добыча. Мы его аккуратно в те самые клещи взяли и догоняем, но он быстрый и изворотливый, то вправо, то влево. У меня в автомате один патрон остался и у Николая последний, идем поближе, так, чтобы уже наверняка. И вдруг лис исчез. И пропал Николай. Как в землю провалился. Он метров на тридцать впереди меня шел, я газ сбросил, но поздно. Машина лыжами вниз, руль, как в прорву, гусеницы сначала по воздуху, а потом по бетону обводного канала и об лед. Я под воду первый, а за мной все железо. Мне повезло, я дальше снегохода пролетел, а Николай руль не выпустил, лыжи за какой-то трос зацепились, и он всем весом машины по горбу своему получил. Оказался между льдом и железом, оно его и перемололо. Я к нему, а он в сознании, глаза квадратные, кричит: «больно!». Просто воет! Я рядом с ним на лед двумя ногами и всем весом прыгнул, кромку обломал, так из-под «Бурана» его в воду и утопил. А потом за ворот куртки в следующем обломанном разводе вытянул. Он орет, воет, но в полном сознании. Я его к берегу тащу, а он мне: «Пристрели, боль нестерпимая». Вытащил я его по бетонному скосу наверх, а куда дальше идти - никак не пойму. Мы хутор селянский сами выселили, только в углу поля дальний пост воинской части остался. Кричи - не кричи, никто не отзовется – пять километров. Николая нести нельзя, если кости поломаны, если сколы, он ими все внутренности себе попрокалывает. Оставить и за подмогой бежать – кто знает, когда найду подмогу, и отыщу-ли я его потом в снегу. А, если я рядом, если вместе, то как-то его контролировать могу и помочь в чем-то, а один он точно умрет. Расстелил две связанные куртки, затянул его на них и потащил, - благо снегу всего по колено и поле не паханное. И мягко, идти можно и тащу не по кочкам. Но он меня достал! Все просится: «Застрели» да «Застрели!», а я матом: «Заткнись!», и тащу. А он орет: «Застрели!». Падал, кувыркался, сам сознание терял, но до поста дотащил. А оттуда: «Стои, кито идет! Сычас сытрелять буду!». Я ему и так, и так, а он: «Стои, кито идет! Сытрелять буду!» И патрон в патронник – Лязг! Ничего до него не доходило, откуда только «чурка» на посту оказался, ведь давно уже союза нет. Только когда я на колени перед ним встал, и «мамой просил» моего друга спасти, он на другой конец периметра побежал и нач. кара вызвал. Те минут через десять на месте оказались, еще через минут десять БТР подогнали, так на нем Николу до больницы и довезли. Не пристрелил я его. Уже потом, в больнице, на рентгене, и мои ребра тоже трещины показали, а когда тащил Николу, я их не чувствовал.
Меня накололи антибиотиками и снотворным, я уснул, но отдыхать долго не пришлось, чуть глаз открыл, жену у кровати увидел, мобильный заорал. Я его хвать, по привычке, а там голос моего зама: «Кондратий Ефимыч, пожар на комбинате!». Я в тапочки, в чем попало, главврача за душу, в его «скорую» и на работу. А там полыхает, и разгорается.
Я друзей не бросал, и они меня не бросили.
Эти сутки были в моей жизни теми, которых мне до смерти не забыть, да что там, до смерти, и в следующих жизнях проклятия Авдотьи, матери Семена-сварщика меня мучать будут.
Чуть больше чем через неделю после пожара, в пять утра, меня разбудил звонок прокурора.
- Кондратий, я подписал санкцию на твой арест, но придут за ней часа через два, и через час они у тебя, и только это время у тебя есть. Что делать - знаешь. Не будет задержания, не будет ареста, и не будет оснований для конфискации. Это не гарантия, но очень большой шанс, и потом: Первый знает, что ты сделал все возможное – давить не будет. Но четыре смерти это четыре смерти. Пулей в аэропорт или чтобы через это время ты уже был за пределами страны. Больше ничего сделать не могу. Да, на всякий случай, пусть сыновья все ценное спрячут и что могут из дому вынесут. А там, как сложится. Ну,- «Ни пуха».
А теперь, что это были за сутки перед этой неделей.
Я уже рассказал, в больнице, после канавы, провалялся я день, по сути, во сне. Собрали меня качественно, трещины сложили, да и не большие они были, синяки какой-то мазью мазали, они практически сошли, но боль осталась жуткая. Но главное, - Николая с того света вытянули, не зря я его в поле не бросил, не послушался, не пристрелил. А как по другому-то? И шок от той его боли сняли, но он его еще долго помнить будет, чудом ребра легкие не пропороли.
Я успел на завод раньше всех.
Пожар на заводе перекидывался со здания на здание. А те, кто его затеяли, этим пожаром себя от спасения отрезали. Не специально, конечно, подожгли, а как все у нас происходит, по халатности. Нужны были сварочные работы в системе теплоснабжения на участке теплотрассы. «Нарушение техники безопасности и отсутствие средств пожаротушения». Охламоны! Проблема в том, что эти четверо, когда заполыхало, сами уже никак выбраться не могли, вместо того чтобы деру дать, они тушить начали и с внутренней стороны. Надежда только на то оставалась, что пожарники вовремя поспеют и им коридор прольют. Но так до сих пор и неизвестно, может они сразу от дыма задохнулись, за ними бетонная стена была без вентиляции. Четыре человека за стеной огня, а залить его не удавалось. Вот-вот пламя могло расплавить насосы охладителей морозильных камер, и тогда катастрофа неизбежна, аммиак затушит пламя, но зальет город – а там триста тысяч жителей, и времени для эвакуации нет.
- Четыре смерти – против треста тысяч жизней?
- Да, ты правильно понял. Только это сложная математика. Но там я был командиром, там я был генералом. Нужно было принимать решение.
Здесь, все по другому, никому ничего не прикажешь. Три года мечусь как белка в колесе, а все на месте стоят, никто инициативу не проявит, все только по должности и по специализации.
- Ты менеджер с замашками хозяина-миллиардера. Но замы тоже миллионеры и с такой же зарплатой, и уставной фонд - не твой, а их. И Первого тут нет! И ты думаешь о себе, а не о тех, кто на заводе остался.
- Ты знаешь, кровавые мальчики в глазах, проклятие матери меня не отпускает. Когда мы все-таки обезопасили город, выровняли ситуацию, стало понятно, что отрезал тех четырех от спасения я. Мать того молодого парня сварщика, что отопление варил, на пожар первая прибежала и она слышала кто командовал, и кто приказ на выкачку аммиака дал. Здесь, в Америке, это бы МЧСник сделал. Четвертый год не сплю. Но ведь триста тысяч жизней. Никто тогда на себя ответственности не взял. Стояли как овцы. И чрезвычайник, и прокурор, и пожарник, и представитель президента. Но, если бы огонь насосы задел, если б мы не успели, если б опоздали, если б я решение не принял, весь аммиак пошел бы по полю в город. А так успели! Загнали химию в подземные хранилища и завод уже над ними догорел. Ничего не осталось. Никто не знает, или те четверо от утечки аммиака задохнулись, или к тому времени, как насосы заработали, они были уже мертвыми от пожара.
- Кондратий, - Убийца – все равно убийца.
- Спасибо, утешил, психолог долбанный, я к тебе за добрым словом, а ты нож в печень. Мне пять дней понадобилось, чтобы соорудить временное производство, а через восемь комбинат дал уже пятьдесят процентов мощности.
- Может чуть меньше брал бы от завода для тех, кто у руля стоял, может, хватило бы на огнетушитель тем сварщикам, которые варили арматуру на открытом утеплителе теплотрассы твоего завода. Может ты бы инструктажи лучше контролировал и за хозяйством внимательней смотрел. И на то ты первая рука, чтобы и первым глазом быть, и первой головой. Не командовать нужно было, а проверять. Б-гом себя возомнил, Бетховеном, лучшим и непревзойденным. Видите-ли, подвиг совершил! Производство восстановил! Сволочь ты, крохобор и дурак. Умный, изощренный, но крохобор и сволочь! И ты еще сейчас не понимаешь ничего, и горишь о производстве и геройстве, какой ты гениальный директор!
Сколько раз говорил себе: «Не говори дураку, что он дурак». И потом, если уж ты дураку такое ляпнул, то кто ты после этого?».
Но так уж устроен я, - говорю людям правду, одну только правду, и ничего кроме правды. Вот и остаются, в конце концов, со мной, один-два мазохиста. А чаще вообще никого не остается. Теперь сознательных мало. Каждый функционален и рационален.
Сказал ему:
- Ты болтун, хвастун, гордец и завистник. Даже себе прошлому ты завидуешь, даже над собой сегодняшним нищим надсмехаешься и принижаешь сегодняшнего себя неудачника со своей прошлой позиции. И слабак ты! К новым правилам старые мерки кроишь, а понять, что они из другой игры не можешь и не хочешь. И не понял ты своей вины. Не понял! Это вся система тебя обманула и подставила. А ты вернуться туда хочешь!
И живешь ты прошлыми орденами и медалями, и ни копейки своей ты в начало своей карьеры не вложил, а вкладывали в тебя, жандарма и торпеду управляемую, деньги, отобранные у людей. А тому народу, от таких как ты, податься некуда. А здесь все зубастые, только грубить им не выгодно – вот и улыбаются, но никто под палку и кнут не встанет. И чужую функцию тут выполнять никто не станет. Это понять нужно.
Ничего у тебя не выйдет, пока гордыню свою зубами не вырвешь. Да и хватит ли тебе сил четверых замолить?
Два дня Кондратий ходил по кемпу кругами, брал велосипед – уезжал километров за двадцать - пар выпускал, ездил на перевал, плавал до изнеможения, перед отъездом подошел, протянул руку и сказал:
- А ты настоящий, я таких уважаю.
- Дурак! Спесь никуда не ушла.
Мне было как никогда плохо, словно по мне трактором неделю ездили и три дня в навозе купали, но такая у меня работа, сам выбрал - людей слушать.
Часто вспоминаю того ворона, который прокаркал на рассвете мелодию восторженного человека.
Мы за все платим. Вернее, мы ничего не можем взять бесплатно. И никогда никуда не спрячемся. Ни на Аляске, ни в Антарктиде.
Мы с миром одно целое, и если болит у одного человека – болит у всех. Это не выдумка, это явь.
Русская концепция ЯВЬ – в иврите это Б-г Я-гве. И никаких конфликтов. Ответ или подсказка «Я – Б-г твой» – то есть во всех противоречиях нужно искать ответ с помощью качеств Всевышнего. Бесконечного, Всемогущего и Вездесущего. Сквозь «Иерусалим» прослушивается «русский». Многие сюда приплетают, что, мол, мы русские первыми в городе Б-га были.
Враки все! Это из этого города народы во все стороны знания понесли. И не важно - евреи они, индусы или русские, немцы или китайцы. Все это – наше отражение и эхо. Алгоритм у мира один и тот же, и Матрица одна. И все вместе за все отвечаем. Просто мы спешим, и в своих промахах виним других, но не себя. Но я бы тоже отдал приказ на выкачку. И он был прав. Он спас город. Но матери сына не вернешь, пусть и разгильдяя.
Ах! Вот что! Там не было свободы выбора.
Мне страшно! Это не Спилберг, и не фильм ужастиков, не триллер про супермена, про тысячи стреляных гильз, взрывы, гибель сотен и чудесное спасение тысяч. Это все, слово в слово, правда.
И вдруг пришло:
Так этот Всевышний нас подставляет?
Четыре жизни, это ведь Его санкция.
Что нужно, чтобы разобраться в том, как и сколько мы можем зарабатывать, и чем за эту возможность имеем право рассчитываться?
Как понять эту жизнь?
Может нужно утром ворона услышать, а вечером свое отражение в озере увидеть?
И не врать.
И знать, что не ты главный.
Протяни цепочки алфавитов одну под другой, и они сложатся как цепочки ДНК. И с поступками нашими так же.
Но мы ведь непонятливые, и «Пока гром не грянет…..»
Разбей русский на гласные и согласные – и почти в точности получишь ивритские двадцать две буквы с огласовками вместо «а», «о», «у», «и», «е» …
Все в этом мире из единого источника. Даже наши промахи. И наказаны мы не зря.
Но нужно жить. Вот только, где этой жизни правильно научиться.
Цена ошибки, «четыре» - часто намного больше, иногда – бесконечность. Наверное, по тому безошибочный человек может прожить даже при нашей способности 240 лет – четыре раза по шестьдесят (обязательный минимум). Так как абсолютных праведников нет со времен Ноаха и немного после него, четверть жизни и праотцов все равно съедали промахи, значит – 180, три на шестьдесят. Праотцы кончились, сейчас мы имеем только мудрецов, и то в очень ограниченном количестве, тогда – шестьдесят на два – 120, а все остальные – гарантированные 60, и чуть больше за меньшее число ошибок. Для того чтобы исправить ошибку шага – нужно вернуться на шаг назад, потом выбрать направление, не опоздать с решением, шагнуть быстро, и еще раз быстро, чтобы наверстать упущенное. Не факт, что направление опять не будет выбрано ошибочно. При произвольном эксперименте, коэффициент на самом низком уровне, результат будет: один к тристашестидесяти, при соблюдении инструкции, наработанной опытом поколений: может свестись один к одному. Но мы инструкций не слушаем. Мы инициативщики.
В действительной жизни, продолжительность ее у обывателя где-то около 72 лет. Магическая цифра Всевышнего.
Авраам торговался со Всевышним за пять человек, не получилось - сгорели Содом и Амора, а вместе шесть городов.
Авраам жил сто семьдесят пять лет, мы семьдесят.
Ворон, говорят, живет триста.
Может, по тому, что он нас слышит и учит?
А может, потому что он учит нас слушать?
Борис Гаврилин. Монси. Июнь 2015г.