И тут я увидел его. И он увидел меня.
Белогрудый катер медленно шел метрах в десяти от острова. На корме стояли мужчина и женщина, являвшие собой живое воплощение единства и борьбы противоположностей: она – стройная, белая, молодая; он – обрюзгший, багровый, и не то чтобы старый, а как будто ускоренно состаренный. Я, было, решил, что цыпочке захотелось полюбоваться на особняк, вот она и упросила папика подплыть поближе. Оказалось, всё было наоборот. Девицу продуло на осеннем ветру, ей осточертела рыбалка, она хотела поскорее вернуться на базу, в теплый коттедж пить глинтвейн. Протянув что-то простуженным голосом, она спустилась в трюм. Он же продолжал смотреть на дом с явным интересом. Через несколько секунд, когда я узнаю в нем Легучего, я пойму, что это был за интерес.
Это едва ли был интерес любителя архитектуры. Скорее всего, в зодчестве Легучий разбирался как свинья в апельсинах, дом мог привлечь его внимание только как материальное воплощение чужого успеха. Хотя, в свете открывшихся обстоятельств от этого человека можно было ожидать чего угодно. Я расслышал, как он спросил высунувшегося из рубки капитана: «Кто владелец?». Вместо ответа капитан виновато пожал плечами: «Не могу знать, вашбродь!». Легучий смотрел на дом с мрачным восхищением – он всегда склонял голову перед чужими возможностями, превышавшими его собственные. Капитан витиеватыми жестами попросил разрешения причалить. Наверное, надо было отказать – частная собственность, плывите мимо. Но я все же кивнул, понимая, что будет дальше.
Он узнал меня еще до того, как ступил на каменную пристань, которую я минуту назад очищал от нападавших за ночь листьев. Его реакция разделилась на три фазы. Первая – крайнее изумление. Стоило ли ехать за сотню километров от города, чтобы встретить на острове посреди огромного карельского озера именно меня! Удивление сменилось легким беспокойством: уж не ловушка ли это, уж не заманили его сюда ради мести? Из желающих поквитаться с Легучим можно было бы сформировать тайное общество с филиалами чуть ли не во всех крупных городах России. Поводов мстить было предостаточно – систематическое унижение, надувательство, невыплаченные долги. Но испуг длился недолго, мой растерянный и затрапезный вид едва ли свидетельствовал о зловещих намерениях - на мне были дырявые армейские штаны, заправленные в резиновые сапоги, старый брезентовый плащ, а в руках – метла. Быстро оценив мой экстерьер, Легучий удовлетворенно улыбнулся:
- Опа… Ты че здесь делаешь?
Его голос за пять прошедших лет сделался еще более неприятным – низкий, визгливый, булькающий, как будто этот человек снизу доверху был наполнен водой, подходившей к самому горлу. Впрочем, судя по запаху, это была не вода, а коньяк.
Я был настолько растерян, что на заданный вопрос ответил буквально:
- Да вот… Пристань подметаю…
Он был доволен моим ответом. Он оказался провидцем. Судьба отомстила мне за неблагоразумие и неблагодарность. Его проклятия пали на мою голову, которую теперь в пору было посыпать пеплом.
В то утро, когда я подал заявление об увольнении, он вызвал меня к себе, скатал бумагу в комок и швырнул мне в лицо. К такому раскладу я был готов. В моей папке лежал еще один экземпляр, который тут же оказался на столе у секретарши. Выскочив из кабинета, Легучий заорал:
- Примешь у него заявление – сама такое же напишешь!
Ко всему привыкшая Антонина Павловна поправила Вавилонскую башню на голове и невозмутимо скормила бумагу шредеру. Глядя на то, как моя свобода белыми макаронинами вылезает из аппарата, я удивился собственному хладнокровию.
- Вадим Олегович, вы же понимаете, что это незаконно. Вы обязаны принять…
Ничего более абсурдного в этой ситуации придумать было нельзя. Незаконной была добрая половина всех дел, которые обделывал Легучий, в чем я ему энергично помогал на протяжении двух лет. Это была одна из причин, по которой шеф не хотел расставаться со мной. Главная же причина заключалась в том, что я был лучшим его помощником. Остальные, подвизавшиеся до меня, долго не выдерживали. У них не было армейской закалки. В сравнении с отцами-командирами, которые своими громоподобными матюгами способны были дробить кости и вызывать землетрясения, даже Легучий с его феноменальным жлобством выглядел мелким трамвайным хамом. Правда, то, что в армии принималось мною как должное и не вызывало особого раздражения, на гражданке начинало бесить. Не для того я снимал капитанские погоны, чтобы какой-то штатский прыщ облаивал меня по матери, да еще в присутствии женщин. Я злился, но терпел.
- Вы удивительно стрессоустойчивы, - поражалась вечно заплаканная менеджер по продажам Оксана Ильинична, бывшая школьная учительница пения. Не смотря на то, что она приходилась шефу двоюродной племянницей, доставалось ей наравне со всеми.
- Когда он на вас орет, делайте лицо кирпичом, смотрите ему на мочку уха и думайте о чем-нибудь приятном, – делился я армейской наукой. – Матюги начальства надо уметь пропускать сквозь себя – не давайте им застревать в вас. Не накапливайте дерьмо в ушах.
Кроме непробиваемости шеф ценил во мне дисциплинированность и расторопность. Не буду скромничать – что есть, то есть. Ему нравилось называть меня своим адъютантом. Особенно после того как коллектив в верноподданническом порыве подарил ему на сорокапятилетие его собственный портрет маслом в мундире и эполетах. Будучи в добром расположении духа, он обращался ко мне «господин штабс-капитан», вероятно, ожидая, что я буду именовать его не иначе как «ваше превосходительство». Он вообще любил военные цацки – как многие сугубо штатские лица. Ему постоянно дарили холодное оружие, альбомы по истории войн и оловянных солдатиков. Однажды шеф, накачавшись текилой, нацепил поверх делового костюма подаренную кем-то казачью шашку и в таком виде расхаживал по зданию. В другой раз он в пьяном неистовстве изрубил этой шашкой новый кулер, залив водой собственный кабинет. Видимо, в нем просыпалась и бушевала донская кровь предков, которой шеф яростно гордился, на время забывая о еврейской бабушке.
Пьяные выходки были делом обычным. Даже ведя важные переговоры, он умудрялся накачиваться так, что под занавес приходилось вызывать водителя и уводить шефа под руки. Еще одно качество, которое он ценил во мне – способность долго не пьянеть – не раз спасало положение фирмы. Тем сильнее была его злость, когда я объявил о своем уходе.
- Дезертируешь? – свирепея, пробулькал он.
Честно говоря, дезертировать надо было давно. В отличие от всех остальных, которым Легучий платил крайне скупо, я получал хорошие деньги. Однако, учитывая его чудовищный характер, превращавший работу в перманентный стресс, мне по справедливости полагалась существенная прибавка за вредность. Не только чугунные матюги, но и разного рода предметы – преимущественно пачки документов то и дело летели в меня. Однажды я едва увернулся от брошенного в мою голову бюстика президента, весившего килограмма три. Я боялся привыкнуть к унижениям, перестать замечать их. К тому же со временем я стал тяготиться своей ролью в обделывании сомнительных дел, благодаря которым шеф по несколько раз в год летал на курорты, содержал роскошную любовницу и периодически лечился в лучших клиниках мира (будучи хроническим пьяницей и выкуривая по две пачки сигарет в день, он вместе с тем проявлял неусыпную заботу о своем здоровье: играл в теннис, плавал в бассейне, постоянно глотал какие-то невероятно дорогостоящие таблетки и ездил лечиться за границу). Но окончательное решение расстаться с Легучим и его поганой конторой я принял, лишь познакомившись с Таней. Невозможно в одно и то же время любить ангела и работать на беса.
Однажды она так и сказала: «Уходи оттуда. Не трать на это жизнь».
Мы познакомились в Таврическом саду. Я никогда не видел столько голубей сразу – женскую фигуру было почти не видно в шумящем облаке из птиц и пыли, поднятой их хлопотливыми крыльями. Ее позолоченные солнцем волосы поднимались короной и хаотично двигались в воздухе – как при сильном ветре, то и дело меняющем направление. Первое, что я подумал – как же она рискует, ведь голуби – источник заразы. Это я усвоил с детства, мама всегда предостерегала приближаться к этим летающим крысам. Всякий раз, когда надо мной пролетал голубь, я зажимал нос и захлопывал рот – чтобы микробы, миллионами живущие на голубиных перьях, не проникли в меня. А она тогда стояла в самом центре этого кишащего заразой сонма. Птицы садились к ней на руки, на плечи, на голову. Когда пакетик с овсяной крупой опустел, и пернатая масса понемногу рассеялась, я подошел к ней и сказал:
- А ведь если суммировать силу крыльев всех этих птиц, можно было бы…
Она засмеялась и щелкнула пальцами.
- Сама только что об этом думала.
- Они вас отметили. Птички небесные.
- Это к деньгам.
Я достал из грудного кармана пиджака платок. Она подставила свое загорелое плечо.
Выходные мы проводили в беспрестанном движении. Мы исколесили все окрестности города – главным образом, берега залива и лесных озер. Субботним утром садились в машину и ехали, ехали – без какого-либо подробного плана – наугад. Останавливались, чтобы перекусить, искупаться или полюбоваться видами, и летели дальше. Иногда она брала этюдник и рисовала – воду, облака, сосны. В город возвращались в воскресенье, поздно вечером – в нашей обуви был песок, лица опалены солнцем, которого в то лето было много.
- Хорошо было бы умереть где-нибудь в этих местах.
В то, что она когда-нибудь умрет или даже состарится, я не верил.
В августе мы решили передохнуть, сменив кочевой образ жизни на маленькую дачку в Комарово, принадлежавшую кому-то из ее знакомых-художников. Мне нравился наш мизерабельный быт с гремучим рукомойником и дровяной плитой. Прямо из окна нашей комнаты можно было срывать яблоки, а в черные августовские ночи – дотянуться до звезд. Звезды, как и яблоки, падали довольно часто, и я всякий раз загадывал одно и то же желание: пусть все будет так, как есть, пусть ничего не меняется. В одну из таких ночей, во время особенно обильного звездопада я принял, наконец, решение – послать Легучего к лешему и поискать работу по душе. А пока не найду – пожить полноценной пейзанской жизнью месяц-другой, отдохнуть от города и его демонов, от прежней своей - совершенно сумасшедшей, противоестественной жизни. На следующий день я подал заявление.
Легучий был в ярости. Он визжал и топал ножками.
- Как ты сказал?
Эта фамилия была ей знакома. Имя и отчество тоже. Возраст соответствовал. Кое-какие биографические детали совпадали. На ее лице появилась странная полуулыбка.
- Так ты его знаешь?
Задав вопрос, я знал, что в ее ответе не будет лукавства. Мы никогда ничего не скрывали друг от друга. С ней я впервые на своем веку ощутил великую свободу – свободу от необходимости врать. Она же жила с этой свободой всю жизнь. «Если надо врать – уходи», - говорила она.
- Знаю ли я его? – Таня помолчала. – Когда-то я думала, что знаю. Мы с ним встречались. Почти год были вместе.
Я чуть не захлебнулся горячим чаем. Поверить в то, что у нее мог быть роман с этим обрюзгшим, насквозь проспиртованным чудовищем, было невозможно. Это все равно что иметь любовную связь с носорогом. Хотя, носорог – всего лишь невинное животное, а вот он, Легучий… Сегодня стыдно вспоминать, но в ту минуту я испытал легкий приступ тошноты. Я с фотографической ясностью представил ее с Легучим – ее лепные формы, обвитые липкими осьминожьими щупальцами, ее хрустальный бесстыжий смех, смешанный с его утробным урчанием, его хриплое тяжелое дыхание в тот момент, когда…
- Так он и есть тот самый Упырь! – усмехнулась она.
Так мы звали его за глаза. Абсолютно все. Даже штатная наложница шефа – маленькая Лера из отдела маркетинга, не стеснявшаяся рассказывать, как пьяный Легучий вставал на четвереньки, заставлял ее голой садиться ему на спину и катал по кабинету. Это у него называлось «Леди Годива». Представив себе нечто подобное с Таней, я единственный раз в жизни почувствовал отвращение к ней.
- Что с тобой? – она поставила чашку на стол. – Ты что, ревнуешь? Мы же договаривались – никакой ревности к прошлому.
Нет, это была не ревность. Скорее, брезгливое недоумение. Она всегда говорила, что ее чувство ко мне в основе своей – эстетическое. Я никогда не обольщался насчет собственной внешности, но поставить меня в один ряд с этим монстром… Где был ее вкус? Брезгливость, наконец? Что могло толкнуть ее в объятия Легучего? Его деньги? Успех? Положение? На нее это было совсем не похоже. Таня никогда не казалась мне меркантильной. Она могла полюбить за красоту, могла влюбиться в талант, в интеллект. Ничего этого у Легучего не было и в помине. Своими успехами на коммерческом поприще он был обязан собственным цинизму, беспринципности и бешеному честолюбию, не говоря об элементарной жадности. И еще, пожалуй, он был обязан лично мне. Так что же это было? Что лежало в основе их связи? Извращенное влечение к безобразному как оборотная сторона ее пресловутого эстетизма?
Таня как будто прочла все эти вопросы в моих вытаращенных глазах. Она попросила сигарету, и выпустив в потолок облачко синего дыма, окутавшего старую люстру и хлопотавших вокруг красного матерчатого абажура мотыльков, сказала:
- А ведь я была почти влюблена. Мне тогда было восемнадцать. Я приехала в Муху поступать. Он был на одиннадцать лет старше. Подошел ко мне на Литейном, на остановке. Краснел, как мальчик. Ты представить себе не можешь, как он был хорош…
- В постели? – не удержался я.
- И в постели тоже, если тебе хочется знать. Это был красивый мужчина, - она глубоко затянулась, на ее щеках образовались ямочки. – А сейчас? Постарел, наверное.
- Ты представить себе не можешь, как.
Она долго разглядывала рубиновый уголек сигареты.
- Он был похож на Ричарда Гира. Нет, гораздо лучше. Умел одеватья, хотя зарабатывал мало - работал то ли курьером, то ли письмоводителем. То ли в газете, то ли в издательстве. Мне это нравилось. Тогда был культ успеха, и все такое. Блевотина… Все грезили об офисах, о биржах, рвались в брокеры, в дилеры, ну ты помнишь. А он был выше условностей. Работал там, где было комфортно. Он говорил, что искал такую работу, которая не мешала бы ему заниматься литературой. Да, да, он стихи писал. Где-то что-то даже напечатал. Не под своей фамилией, под псевдонимом. Сколько же лет прошло? Лет пятнадцать, наверное.
- Но вы все-таки расстались. Почему?
- Не «почему», а «как». Я просто исчезла. Осенью. В дождь. Мобильников, слава Богу, тогда не было. Я уехала в Москву. И никому ничего не сказала.
- И все-таки, почему?
- Но черт возьми, как же тесен мир! – она как будто не расслышала моего вопроса. – И как все меняется. Владелец торговой фирмы… Негоциант. Себастьян Перейра. На него так не похоже. Хотя… Стой, я тебе его сейчас покажу.
Таня выскользнула в другую комнату и вернулась с раскрытым лэптопом.
- Случайно наткнулась. Искала подходящее издательство, думала сосватать им иллюстрации к «Сказкам Андерсена».
Она кликнула ссылку, и на экране появилось маленькое черно-белое фото. Сотрудники издательства «Ингигерда». Групповой снимок начала девяностых – времени тревог и надежд. Вчерашняя советская интеллигенция в новой реальности. Жизнерадостные улыбки, огромные очки, пышные усы. Большие пальцы рук устремлены в небо. Основательные отцы-основатели канувшего издательства расположились в центре, остальные – по ранжиру. В самом низу полулежал, как римский аристократ в своем триклинии, молодой красавец-брюнет. Белая ветровка, прическа «платформа», на руке – дешевенькие электронные часы, на ногах – кроссовки и джинсы. Это он. Ничего общего с нынешним Легучим в нем нет, и все-таки, это он. Тут и написано: второй в нижнем ряду. Похож на Ричарда Гира? Пожалуй. Такой мог понравиться. Тем более, романтически настроенной абитуриентке. Мне стало стыдно.
- Он так трогательно ухаживал, - она выставила руку с почти потухшим окурком в окно, под струйку дождя. – Читал мне свои стихи. Иннокентия Анненского читал, Блока. Георгия Иванова очень любил. Балтийское море дымилось и словно рвалось на закат… А однажды усыпал нашу постель лепестками алых роз.
- Фу, какая пошлость…
- Может быть. Но мне тогда так не казалось. Прости… Тебе неприятно, что я об этом рассказываю?
- Нет, мне все равно, - я почти не соврал. – Меня интересует другое.
Мне было интересно, когда, почему, из-за чьих злых чар этот трогательный романтик, этот любитель Серебряного века начал превращаться в редкостного жлоба и выжигу. Кто отобрал у него это симпатичное человеческое лицо, а взамен натянул ему на череп отвратительную мертвую маску, свиное рыло, сочащееся жиром и злобой? Того, в кого Таня «почти влюбилась», сожрали без остатка вечно голодные демоны – жадность, зависть, властолюбие. Что ж, сбежала она вовремя. А что если… А что если именно ее исчезновение сделало его таким? Несчастная любовь и не такое творит с людьми. Если это, конечно, была любовь.
Я посмотрел на нее. Окурок давно погас, но она продолжала держать его под струйкой воды, положив голову на вытянутую руку. Дождь усиливался. Чай остыл.
- Выходи за меня замуж, - наконец-то сказал я.
Он рвал одно мое заявление за другим. Он был похож на женщину, которую собирались бросить – визжал и грузно топал ногами, угрожал, упрашивал, унижался. Я же торжествовал. Я испытывал особое удовлетворение от того, что оставляю его один на один с реальностью. Реальность требовала быстроты реакции, энергии и ясности ума – всего того, что он давно потерял, бродя в сгущающихся алкогольных сумерках. В конце концов, мне стало жаль его, я пообещал найти себе замену, а пока упивался мыслью о своей победе. Да, я чувствовал себя победителем. Женщина, которую он, быть может, любил, и которая ушла от него, стала моей.
Шел дождь, ее мобильный молчал. Пепельница на даче была полна окурков – хотя курила она редко. Вместо прощальной записки на столе лежал небольшой акварельный этюд: берег залива, песок, валуны, сосны. Бледное солнце – то ли встает, то ли заходит – и треугольный парус на горизонте.
Предпринятые мною судорожные поиски ничего не дали. Телефоны молчали, общие знакомые разводили руками. Почему я так мало спрашивал о прежней ее жизни? Что я вообще о ней знал? Ведь можно было бы получить драгоценную зацепку – название города, имя родственника. Однажды она сказала, что не любит говорить о прошлом. Как-то я попросил дать мне ее детские фотографии, но оказалось, что их у нее нет. Она вообще ничего не хранила – будущее интересовало ее куда больше, чем минувшее и даже настоящее. В интернете висели кое-какие ее работы, но кроме фамилии – обычной русской фамилии, носителей которой в одном только Петербурге – тысячи, никакой информации об авторе не было.
Я даже не представлял, что так мало знаю о ней. Не без труда найденный владелец дачи – тощий, с желтыми прокуренными усами и острым вываливающимся кадыком художник-график, знал не больше.
- Танька? Она такая. То есть она, то нет ее. Приехала-уехала. Усвистала, наверное, в свой Мухосранск. А вообще… Дал бы ты мне, что ли, двести рублей, а?
В детективном агентстве мне объяснили, что при столь скудных данных об объекте шансы на успех мизерны. Вскоре я и сам понял, что поиски бессмысленны – она исчезла не для того, чтобы быть найденной и возвращенной на место. Такие люди не уходят просто так. А уходя, никогда не возвращаются. И все-таки, я на что-то надеялся.
Я прождал ее до зимы – почти каждый день после работы приезжал в Комарово, растапливал печь и ждал. Доедал под водку соленые грузди – в августе собирали их вместе, во влажных райских лесах. Потом выходил бродить. Народу на заливе становилось все меньше, и чуть ли не в каждом силуэте на берегу мне мерещилась она. Усталая, разочарованная. Почти каждую ночь мне снилось ее возвращение. Я просыпался со слипшимися, как будто залитыми смолой веками.
На работе я, наконец, подобрал себе достойную замену. Легучий был уверен, что я ухожу к конкурентам. Но я уходил в никуда.
Месяца два после увольнения я, конечно, пил. Пьяным садился за руль и объезжал наши места. Почти везде, где мы бывали вместе, мы оставляли метки – ленточки на деревьях, пирамидки из камней, бутылки с записками. Это придумала она – как будто заранее ставила ориентиры, размечала контуры грядущего ада. В бутылке из-под шампанского, зарытой в холодном балтийском песке, была записка с датой и нашими инициалами. К счастью, довольно скоро я угробил машину на коварно петляющем Приморском шоссе, и моим основным транспортом стала комаровская электричка.
Самым мучительным было ощущение телесной разорванности – как будто разделить сиамских близнецов взялся мясник со своим ножом и ручищами – резать по живому, рвать кричащую плоть. По ночам осиротевшее тело шарило скрюченными судорогой руками по мятой постели. Чтобы отключить мозг, я глотал водку стаканами. Но напиться до беспамятства, провалиться в сплошной мрак никак не удавалось. Боль притуплялась, но не уходила. Со временем я привык к ней.
Все попытки перебить физическую ломку суррогатами завершались фиаско. Однажды, нахлеставшись коньяку, я вызвонил проститутку. Постарался выбрать похожую. Она еще не начала раздеваться, а я уже выталкивал ее вон, суя растерянной путане так и не отработанный гонорар. В другой раз – когда я решил сыграть на контрасте и выбрал мулатку, повторилось то же самое. Мое тело взбунтовалось. Оно отказывалось принимать не только женское мясо, но и обычную пищу. Были дни, когда я с утра до ночи ничего не ел. Единственное, к чему мой организм относился благосклонно, было спиртное и сигареты, которые я истреблял со скоростью пулемета. Надо было что-то решать.
Отнимая, некто там, наверху, иногда кое-что дает взамен. Ядовитую горечь той осени надо было подсластить, и утешительная подачка, доставшаяся мне, имела медовый привкус. Во время одной из бесцельных прогулок по городу, которую скорее следовало бы назвать актом бродяжничества, я очутился на Литейном проспекте, в том самом месте, где, может быть, моя вероломная беглянка когда-то познакомилась со своим нищенствующим романтиком, и где прохожего соблазняют своими витринами сразу три магазина, продающие продукты пчеловодства. Зайдя в один из них, я смог не только купить банку гречишного меда, но и испытать судьбу. В глубине магазина был закуток, в котором толкались несколько бодрых ловцов удачи. Из закутка пахло старостью и нищетой.
- Золотой ключик! Русский шанс! Зигзаг удачи! Пять из тридцати шести! – скрипели старческие голоса. Услышав эти волшебные слова, я почувствовал что-то вроде зуда в области кошелька и купил целую пачку билетов. Судя по объявлениям на грязной стене, джекпоты накопились изрядные. Цифры, которые я зачеркивал, так или иначе были связаны с ней – ее день рождения, количество букв ее имени, ее возраст, номер комаровского дома. Выйдя из магазина, я вскоре забыл об оттопыривавших нагрудный карман куртки билетах и квитанциях – в те дни я ничего не держал в голове подолгу.
Спустя несколько недель я просматривал новости в Интернете, тут же забывая все, что читал, и вдруг наткнулся на заголовок, сообщавший о появлении на берегах Невы таинственного миллионера. В заметке говорилось о неправдоподобно крупном выигрыше, за которым вот уже почти месяц никто не приходит. Выигравший билет был куплен в Санкт-Петербурге. Я не без труда напряг свою однобокую память и принялся вяло потрошить вещи. Я заметил, что похож на них – на свои грязные, ободранные джинсы, на кожаный портфель для деловых бумаг, в котором спали, прижавшись друг к другу, недопитая бутылка дешевой водки и засохший батон. Вещи были инертны и равнодушны – они пассивно сопротивлялись моим попыткам растормошить их, вывернуть наизнанку. Мы были соприродны – я и мои вещи. Жизнь точно так же - вяло и равнодушно тормошила меня, вытряхивая наружу мои последние деньги, последние эмоции. К счастью, в то время я окончательно перестал следить за собой, и куртка, обтершая едва ли не все грязные стены города и валявшаяся в углу прихожей, так и не была отправлена мной в стиральную машину. Интернет еще работал. Набрав на сайте лотереи номер одной из многочисленных квитанций, устилавших пол (письменный стол был завален объедками и заставлен грязной посудой), я убедился в том, что пропавший миллионер – не кто иной, как я сам.
На эти деньги можно было купить роскошную яхту, коллекцию эксклюзивных автомобилей или огромную квартиру в центре города с сауной и бассейном. Можно было приобрести и квартиру поменьше, но с золотым писсуаром. Можно было уйти в пожизненный запой, загодя заказав себе пышные похороны и мраморный склеп. Но у меня был другой план.
Мы были на Каменном острове дважды, и оба раза в дождь. Она специально выбирала дождливую погоду. Лето вообще – не лучшее время для прогулок по этому месту, считала она. Лето – слишком полнокровное время года. Кроме того, летом мешает листва. Она ждала осени – поздней, голой, бездомной, чтобы кроны не заслоняли домов. А главное – чтобы было ощущение ветхости мира, непоправимого убегания времени. Ей это было необходимо. Ей нравилось все исчезающее.
Осень пришла, и она исчезла сама. В особенно промозглые дни я ездил на Каменный в надежде встретить ее там. Я занимал наблюдательную позицию под зонтиком возле одного особенно нравившегося ей особняка и подолгу стоял, всматриваясь в акварельную хмарь.
Она говорила: была бы миллионершей, построила бы себе такой же. Но где найти – нет, не деньги – где найти подходящее место, чтобы вокруг – никого, кроме больших деревьев, и чтобы обязательно рядом были мшистые камни и вода. Мне тоже нравился этот дом – я всегда любил северный модерн. Национальный романтизм – так, кажется? В этом было одно из наших многочисленных вкусовых совпадений, которым я, как оказалось, придавал слишком большое значение.
В тот день, когда я узнал о своем сказочном обогащении, я решил построить точную копию этого особняка. Лучше всего для этого подходил какой-нибудь лесистый остров на одном из карельских озер. Но протрезвев и еще раз сверив лотерейные номера, я понял, что со спиртным пора завязывать: ни один из моих билетов не выиграл ни рубля. Первая мысль была – удавиться. Ведь я только что потерял целое состояние. Но вскоре подоспела вторая, привычная уже мысль – нажраться. Что и было сделано.
Между тем, деньги кончились. Надо было как-то устраиваться, что-то делать. Словно издеваясь, судьба подсунула мне объявление: требуется сторож. Сторожить надо было особняк на острове посреди озера. График работы – месяц через месяц. Главная обязанность – блюсти неприкосновенность территории и содержать ее в чистоте. Еще – время от времени обходить с пылесосом и влажной тряпкой господские покои. Особняк чем-то был похож на тот, оставшийся гнить в Петербурге, в прошлой жизни. У архитектора была богатая фантазия и любовь к югендштилю – ей бы понравилось.
Хозяин на острове почти не появлялся. Бывал раза два в месяц, привозил каких-то женщин. После него оставалось много хорошей выпивки, и я на время отменял свой сухой закон. Почему было не полюбоваться роскошным северным закатом, сидя на балконе с бокалом лафита! В сущности, во время отсутствия владельца этот дом принадлежал мне. Вернее – нам, ведь Таня в такие минуты тоже была со мной. Иногда я прямо-таки физически чувствовал ее присутствие, когда ставил на мраморную столешницу второй бокал, придвигал поближе плетеное кресло, клал на спинку плед. Так, наверное, и сходят с ума.
Кое-кто из местных шутников прозвал меня Бэрримор – вероятно, из-за бородки. Странно, что эта линкольнова бородка не помешала пьяному Легучему сразу узнать меня.
- Да вот… Пристань подметаю, - я виновато пожал плечами, наблюдая, как меняется его набухшее ядом лицо.
Он был доволен. Он рад был видеть меня в роли прислуги.
- И сколько платят?
- Да мне, в общем, хватает.
- А хозяин где?
- Не знаю. Он на месте не сидит. Пребывает в вечном движении.
- Так ты тут один, что ли? А семья-то как же?
Конечно, ему хотелось услышать, что у меня так и не появилось семьи. Он услышал, и проникся ко мне еще большей симпатией.
- Вот, значит, куда ты спрятался.
Тем временем его цыпочка вылезла из трюма и застонала от нетерпения.
- Не канючь! Щас поедем, – Легучий подмигнул мне заплывшим глазом. – Хочешь, бери эту. Штырь ее сколько влезет. Надоела мне, сил моих больше нет. Так отдам. Еще и приплачу. Всю рыбалку испортила, дура! Эй, на шхуне! Сходи на берег! Ты остаешься. С Робинзоном. Будешь Пятницей.
Легучий гортанно заржал. Я улыбнулся – вполне искренно. Я тоже был рад встрече – впрочем, по совершенно другой, нежели он, причине. Я смотрел на него, слушал его хриплый булькающий смех, вдыхал его густой коньячный перегар и улыбался. Мог ли я подумать, что обрадуюсь этому человеку! До того обрадуюсь, что мне захочется обнять его, как старого друга! При этом было досадно, что он едва ли понимал, какая нить связывает меня с ним. Не совместная работа, не старые дела, а нечто совсем иного рода…
Между тем его цыпочка продолжала нудить. Легучий был готов сдаться. Я смотрел на него и улыбался – мне жаль было расставаться. Я предложил ему осмотреть остров. Мне даже захотелось пригласить его в дом, что делать категорически запрещалось. Но он в нетерпении махнул рукой – некогда.
Не без труда взобравшись на борт и хлопнув по тугому заду свою девицу, он скомандовал капитану: «Трогай!». В этом был весь Легучий. Катер взревел, вода закипела, и на пристани я остался один. Мне казалось, что это не катер удаляется от острова, а остров отходит от того мира, полномочным представителем которого был мой минутный гость.
Теперь, когда дистанция между островом и катером росла, увеличивалось и расстояние между нами – между мной и ею, между настоящим и прошлым, между одним одиночеством и другим.