Просыпаясь утром, часу в десятом, томно потянувшись, она подходила к зеркалу и, взглянув, в примятое ночной бессонницей лицо, думала: «Ах, как хорошо, что он меня сейчас не видит!». Поправляла спутанные волосы, выходила в гостиную, и варила себе кофе. Это был ритуал. Зажигалась газовая конфорка, в старинной, со сломанной ручкой турке, смешивался молотый душистый кофе с сахаром. Наливалась, заранее подготовленная вода, и на слабом огне варился кофе. Постепенно в него добавлялись специи: корица, на кончике ножа, столько же молотого мускатного ореха и две-три гвоздики. Аромат, свежесваренного кофе, разносился по всему кварталу, смешиваясь с морозным воздухом, делался крепче, гуще, щекотал ноздри, и заставлял слабонервных чихать.
В домашнем стёганом халате, обитым парчовой бейкой, в стоптанных тапочках, на босу ногу, с так ещё и не проснувшимся взглядом, она садилась за стол. Открыв на веранду окна, наслаждаясь божественным напитком, смотрела на голый сад, на скрюченные холодом ветви, на куст замёрзшей калины, с которого то и дело, сбивали ягоды дрозды, склёвывали их, оставляя на снегу красные следы, похожие на пятна крови.
Жаль, что его сейчас нет, - теперь думала она. Сидели бы вдвоём, непременно о чём-нибудь говорили, пили кофе, а потом… Раздумья её осекались на «потом», потому что, что «потом», она не знала.
Прослонявшись до обеда по дому, примеряя платья и шляпки, она опять думала: «Ах, как жаль, что его нет, эта шляпка, мне так к лицу!». Оттеняя румянец бордовым цветом платья, она то с одного, то с другого боку, смотрелась в зеркало, поправляя изгиб брови или очерченную линию губ.
После обеда, в третьем часу дня, её клонило в сон, и, умостившись в уютном кресле, она дремала, досадуя на то, что за обедом надо было бы съесть в треть меньше того, что она съела, но тут же оправдывала себя тем, что пища была больше полезная, чем калорийная. В споре, со своим внутренним голосом, она, почти всегда, побеждала.
День клонился к вечеру. Солнце холодное, ослепительно яркое, но такое недолгое, закатывалось за гору, осветив редкие макушки продрогших деревьев. Всё указывало на то, что зимнему дню, подходит конец.
Зябко кутаясь в шаль, бесспорно шедшую её небольшой крепкой фигуре, она снова и снова прохаживалась мимо огромного, в ползалы, зеркала, и сожалела: «Жаль, он не видит, как я хороша…как все-таки хороша в этой шали! Нынче поеду к В….ким, приглашали… там, верно, будет и он. Уж я очарую, заворожу… заставлю его мучиться, страдать. А если захочу, так будет мой! Мой…мой…»
Нарядившись, поехала ужинать к В…ким.
Был он. Замер, увидев. На миг потерял способность что-либо говорить, потом что-то сказал невпопад, стушевался, сделался глупым, и замолчал. Больше ею, будто бы и не интересовался…
Она не смотрела не него, не потому, что он стал ей неинтересен, а потому что в голову снова пришла утренняя мысль, что он увидит её утром…в халате и стоптанных тапочках.
Краешком глаза, она всё же подглядывала за ним весь вечер. Да и он, украдкой, бросал на неё взгляд своих, почему-то, виноватых глаз, но попытки сблизиться, больше не было. Затянувшееся веселье начинало тяготить, жгло какое-то необъяснимое чувство. Хотелось уйти… в какой-то момент, захотелось остаться, от этой неопределённости разболелась голова.
Подъехало такси. Она, умчавшись, вызвала у него бурю негодования, прежде всего к себе самому, а потом ко всему окружающему…
Почему, почему, чёрт возьми, я был так неловок, - думал он.
Почему, почему, я была так глупа?…- думала она, подъезжая к дому.
Впереди у неё была ещё одна бессонная ночь.
Взглянув на себя в зеркало по приезду, всплеснула руками – до чего же, хороша, ах, до чего же! Как идёт мне эта шляпка, как хорошо на мне сидит платье, а туфельки…
Сняв с ноги, она швырнула туфельку в угол, но та, стукнувшись шпилькой о стену, пробила в ней тонкую изящную дыру.
Он думал: «какой же я идиот, дурак, дубина, в конце концов… не смог поддержать разговора женщиной… ведь всё, решительно всё, мне в ней нравится, от взгляда её томных глаз, до носка, едва показавшейся из-под платья туфельки… Дрожь прошла по всему телу, и что-то больно кольнуло под лопатку.
Она, не сняв макияжа, легла в огромную холодную кровать, и хотела расплакаться. Но эмоции не захлестнули её, как раньше. Пустота обволокла, засосала, словно вакуумным насосом, и, пропустив всё её, в какой-то момент, жаждущее любви и страсти тело, выплюнула.
В одиннадцатом часу утра, она взглянула на себя в зеркало, и подумала: хорошо, что он меня не видит.
Он, сетуя на самого себя, что пропустил ТАКУЮ женщину, выкурив пачку сигарет, допив всё, что было в доме, захрапел на диванчике в прихожей, и очнулся утром оттого, что собака, скуля, лизала шершавым языком ему лицо, намекая на то, что пора бы вывести её на прогулку.
Напялив, на себя, старый спортивный костюм, с распоровшейся кое-где строчкой, обувшись, в видавшие виды, кроссовки, он вышел во двор.
-Иван Иванович, здрасьте, - противно поздоровалась с ним соседка.
Иван Иванович кивнул, оглянулся, кругом полно народу… снуют кто куда, нарядные, свеженькие, а он…
Хорошо, что она меня не видит сейчас, - подумал Иван Иванович. Прогулял собаку, пришёл домой, и стал готовиться к визиту. Сегодня его пригласили С…кие.
Кстати, к ним, она тоже была приглашена…