Судьба – это дорога, неминуемо ведущая к смерти. Что же она предполагает? Противостояние ли, полное подчинение себе? Выбираем мы эту дорогу сами или неукоснительно следуем чьей-то воле? Никто не знает… только, огибая тропинками и стежками, почему-то снова выходим на неё - дорогу своей судьбы. Конец этой дороги, у кого-то отмечен деревянным крестом, памятником из мрамора или гранита. Чей-то просто табличкой «неизвестный» или «неизвестная». Не пройдет и полгода, как за неимением лишнего места на кладбище, зарычит «петушок» в вечеру и, растревожив недавний могильный холм, выроет снова яму, на том же месте, оголив не успевший сгнить, деревянный необитый гроб неизвестного. И уже в полдень, притрусив слегка глиной прежнее захоронение, сверху ляжет ещё один, может даже не безымянный. Приходя помянуть своего безвременно ушедшего родственника, вы и подумать не посмеете, что в могиле – двое. А уж им, умершим, вовсе все равно…мир их праху.
1
Было Вербное Воскресение. Молодая, спившаяся женщина, с освященной вербой в руках, вошла в ворота рынка. Студеный ветер, рванув торговую палатку, подхватил легонькое её тело и потащил к прилавкам, где «из-под полы» бойко шла торговля спиртным «на розлив». Она туда, собственно, и направлялась. И без того широкое лицо женщины, расплылось в улыбке и, приветствуя «своих», она похлестывала их прутиками, приговаривая:
-Не я бью, верба бьёт…
Приятель тут же протянул ей стаканчик и, выпив, женщина «закусила» пушистыми вербными почками.
-Для здоровья, - рассмеялась она.
-И нам дай, и нам, для здоровья, - запросили мужики.
Подошли ещё двое. Откуда-то появилась газета, на газету легла селедка, куски хлеба, ещё что-то…и пошло-поехало празднование Воскресения Вербного…
2
Как она его любила! Ох, как любила…ещё со школьной скамьи. Тогда Наташка и надеяться не могла, что станет его женой.
В компании, где было четыре девчонки, три были влюблены в него, и только одна любила Сашку. И надо ж было такому случиться, что именно в эту девчонку, был влюблен ОН. Наташка догадывалась, но, зная, что эта подруга не обращает на него никакого внимания, по этому поводу не расстраивалась. Её волновали те две, которым он тоже нравился. Но и к тем, и к ней он относился ровно, по-дружески.
Школьные годы остались позади, и жизнь разбросала кого куда. Наташка уехала в другой город, поступила в институт. Любовь её, не имея возможности «лицезреть» объект обожания, на время притаилась. В годы учебы она сама стала «объектом» любви сокурсника, предлагавшего ей руку и сердце и, слегка размытый силуэт любимого, чуть было не затмился реальной фигурой перспективного молодого человека, обещающего вечную любовь и супружескую жизнь, как у Христа за пазухой. Случившиеся, на беду, каникулы, вывели все-таки Наташку на дорожку, протоптанную специально для неё одной.
Встреча была желанной, долгожданной, и в тоже время, совершенно неожиданной, вывернувшей всю её дальнейшую жизнь наизнанку. Первая её любовь, оказалась единственной, а он, рассказывая о своей, несостоявшейся, увидел в Наташкиных небесных глазах обожание, понимание, сострадание, и…женился на ней.
Наташка была на вершине счастья. Окончила институт, работала в школе, учила детей уму-разуму, писала статьи в газету, но самое главное, она была женой. ЕГО женой.
3
Когда умер Наташкин папа, они переехали в родительскую квартиру. В трехкомнатной квартире, которую получил когда-то отец, офицер запаса, помимо матери, которая очень любила выпить, проживали старший брат и младшая сестра – Галюня. Конечно, было тесновато, но приходилось с этим мириться. Пьяные выходки мамы, вызывающее поведение сестры, неустроенность брата, провоцировали ссоры в молодой семье, и Наташка, будучи на седьмом месяце беременности, все чаще оставалась одна по вечерам и плакала.
Все чаще муж возвращался под утро, ругался с проснувшейся, начинающей трезветь, мамашей, затем приходила развеселая сестрица, и не было уже покоя в этом семействе никому, даже маленькому Женьке, раньше времени родившемуся на свет, по-видимому, решившему своим появлением расставить всех по своим местам. Женька орал день и ночь, но переорать домочадцев было не в его силах. Заявившаяся, как-то поздно ночью сестра Галюня, заявила:
-Натаха, скоро будет еще веселей. Я тоже жду ребенка, - и, ухмыльнувшись, недобро сверкнув карими глазами, уточнила, - от твоего мужа.
Наташка обомлела. Такого она не ожидала…
Галюня была младшей в семье, и Наталья с детства была ей вместо матери. Отец, добрый, но слабохарактерный, прощал матери все – и поздние возвращения от подруг навеселе, и неприготовленный ужин, и загулявшихся на улице дотемна детей. То ли любил сильно, то ли еще почему, но ни разу никто не слышал, что бы он в чем-то упрекнул мать, тем более повысил на неё голос. И мать, попросту, села ему на голову. Соседи, знакомые жалели мужика, жену звали между собой, гулящей, испорченной бабой, но при отце – ни, ни…да он бы и слушать не стал. Ругаться он не умел. Так и ушел в мир иной, тихо-тихо.
Наташка заплакала: папа, папа, встал бы ты, посмотрел, что теперь с твоей семьёй, что Галюня вытворила…
Горькие слезы текли по щекам, падали на безвольно лежащие на коленях руки, а Наташка, ничего уж не соображая, так и просидела на кухне, до самого утра.
4
Мужа не было дома несколько дней. Затем позвонили из милиции. Что-то спрашивали. Оказалось, что он, влип в какую-то историю, и теперь находится в следственном изоляторе.
Почему-то её это не поразило. Наверное, в такой семье, нужно быть готовой ко всему, и она была готова ко всему. Не готова была лишь к предательству. Да ещё с кем, с её Галюней! Двойного удара было не сдюжить.
Его посадили, а вскоре Галюня родила девочку. Наташка забрала сынишку и сняла квартиру. Жить было не на что. Свекровь иногда забирала Женьку к себе, а Наташка перебивалась, как могла. Она снова пошла работать в школу, денег не хватало. Разрываясь между ребенком и работой, уставая физически так, что, казалось, уснешь, едва голова коснется подушки, Наташка мучилась бессонницей. Невыносимая тоска все чаще захлестывала душу, и что бы как- то успокоиться, она начала выпивать. Сначала чуть-чуть. Не помогало. Становилось себя жалко, слезы лились сами собой. Тогда выпивала ещё. Под утро засыпала. Постепенно, потихоньку, Наташка шла ко дну и спасать её было некому.
А муж…то освобождался, то вновь попадал в тюрьму и, похоже, ни её судьба, ни судьба сына его не волновали. Сын подрос и попал в колонию для малолетних, за кражу. Рухнуло все. Рассыпалось.
5
На базаре, в рядах, где сердобольные торговки спиртным «на розлив», поправляли здоровье тем, кто накануне хватил лишнего, пела женщина. В старой кожаной, коричневой куртке, в черной юбке по щиколотку, в потертых, со сбитыми носами, ботинках, она пением выпрашивала опохмелку. Широкоскулое, бледное лицо, оживленное безресничными голубыми глазами, вздернутый носик, и по-детски припухлые, запекшиеся губы, все это удивительно не вязалось с синюшностью, узловатых пальцев, которыми она то и дело поправляла редкие сбившиеся, немытые волосы, спадавшие на большой открытый лоб.
Старая толстая тетка, закутанная в шерстяной платок, сжалившись окликнула:
- Наташка, на, выпей, хватит скулить!
Та прекратила пение, с усилием сдерживая дрожь в руках, взяла протянутый пластиковый стакан. Опрокинув содержимое в себя, Наташка кивнула тетке в знак благодарности и, приплясывая на морозе, запела ещё громче.
Люди шли мимо. Кто-то на работу, кто-то домой, с пакетами, сумками, наполненными продуктами, а Наташку во всю угощали алкаши, не понаслышке знавшие тяжесть похмелья. Наташка не отказывалась и к обеду, ни пить, ни петь, она уже не могла. Посинев от мороза, как слива, скособочилась она на деревянном помосте, под прилавком, и уснула.
Вечером, когда ворота рынка были уже закрыты, и уборщики в сумерках сносили картонные коробки в мусор, тетя Шура увидела под прилавком чье-то скорченное тело.
-Эй, ты! Че лежишь-то? Замерзнешь. Вставай, разлегся тут…- сердито проворчала она.
Ответа не последовало. Тетя Шура, все ещё бурча себе под нос, что-то про алкашей и бомжей, от которых спасу нет, толкнула лежащего в бок и отшатнулась в испуге:
-Митрич, Митрич, - позвала она охрипшим вдруг голосом, - иди-ка сюда!
Вдвоем с Митричем, они вытащили человека из-под прилавка.
-Баба,- охнула тетя Шура, и начала растирать руки и лицо, закоченевшей женщины.
-Помоги, Митрич!
-Что теперь…оставь, Шура. Её уж не отогреть…
Митрич пытался оттащить Шуру, которая явно была не в себе. Вызвали милицию. Приехала и «скорая». Констатировали смерть неизвестной гражданки, но ночью тело никуда не увезли. Так и лежало оно посреди рынка, в полусогнутом состоянии, почерневшее от мороза.
Митрич всю ночь отпаивал сердечными каплями тетю Шуру, а та плакала и причитала:
-Что же ты, дурочка…молодая ведь ещё…