Предание глубокой старины

ABRAXAS

Она убегала, смеясь,
Держа золотистую гроздь,
Но скоро ее я настиг
И губы мои раздавили
Плоды у нее на губах.

Анатоль Франс. Святой Сатир.


Широкоглазая Европа, дочь Агенора - царя богатого финикийского города Сидона - с детства пользовалась почти неограниченной свободой. Подданные ее венценосного отца благоговели перед грозным повелителем земли и моря, перенося это благоговение на всех членов царской семьи и на единственную дочь своего самодержавного владыки. Опасаться быть похищенной пиратами Европе также не приходилось - все побережье Финикии охранял грозный сидонский флот, сам грабивший и опустошавший берега соседних царств. Поэтому царевна могла в полной безопасности гулять в окрестностях Сидона, любуясь скалистыми мысами, у подножия которых шумел морской прибой, и отдыхать на песке маленьких бухт, расположенных между ними. Весь берег излюбленной Агеноридой /1/ местности состоял из чередования таких живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море, по которому легко скользили паруса далеких кораблей, и мелких, более или менее пологих бухт. В тихую погоду, сидя на скалистой глыбе, Европа любила, под наблюдением остававшихся всегда в почтительном отдалении прислужниц и подруг, часами всматриваться в прозрачную морскую глубину, следить за увлекательной подводной жизнью, наблюдая, как в рощах красных и зеленых водорослей скользят причудливые рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой или золотистой чешуей, как то быстро, то лениво ползают по дну серые и багряные крабы, как открывают и закрывают свои тугие створки радужные морские раковины, или же при сильном ветре наблюдать за разбивающимися о скалы волнами, плетущими вечно меняющееся кружево пены, слушать их убаюкивающий шум. В укромных бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, Европа, похожая в профиль, из-за своих широко поставленных огромных глаз, на испуганного олененка, не боясь загореть - ибо ее кожа оставалась неизменно бело-розовой, даже под самыми жгучими лучами солнца в полуденный зной, что давало повод дворцовым прислужницам (смуглым и черноволосым, как все жители и жительницы Финикии) шушукаться о божественном происхождении царской дочери - часами сидела на скале, до подбородка подняв костлявые колени, положив на них тонкие руки, а на руки - свою белокурую голову, казавшуюся чересчур большой для тонкой шеи девочки-подростка. Она безмятежно грелась на солнце, порой поднимая голову и устремив мечтательный взор голубых, всегда как бы немного затуманенных, глаз то на облака, плывущие по сияющему небу, то на лазурный окаем со скользящими по нему парусами далеких кораблей, подобными белым цветам лилии, то на волны, набегающие на песок.  Или купалась в теплом море, ныряя в зеленую воду и резвясь в ней, как беззаботная рыбка. Европа была еще слишком юной и, купаясь, не начала еще стыдиться своей наготы. В те дни, когда море казалось ей слишком бурным, а вода в нем - слишком холодной, Агенорида, сняв сандалии, с наслаждением бродила босиком по твердому и влажному песку и собирала дары моря - ракушки, рыб, медуз, ловила крабов, а главное - морские раковины, плотно сжатые створки которых царевна так любила раздвигать, любуясь скрытыми внутри моллюсками, напоминающими с виду крошечный розовый бутон. Вволю натешившись дарами моря, дочь Агенора спешила назад на берег перед наступающим прибоем, заливающим ее босые ноги с по-детски крупными ступнями, и сердце царевны заходилось от какой-то непонятной ей радости. Была она, как и все девочки-подростки, долговязой и нескладной, с угловатой, не приобретшей еще женской полноты, фигуркой, прямой, как ветвь кизила, худой и узкой в бедрах и плечах, гибкой и быстрой в беге, как серна. Еще не округлились ее казавшиеся слишком длинными для хрупкого тела руки и ноги, хотя уже чуть-чуть приподнялись острые маленькие грудки. Как ни шептались дворцовые челядинцы, любители почесать языки, по вечерам за чашею густобагряного вина о бело-розовой коже, голубых глазах и золотистых волосах царевны, как о признаках ее родства с бессмертными богами, но никто их них, положа руку на сердце, не мог назвать свою юную госпожу красивой. Не то чтобы совсем ни кожи и ни рожи, а так себе, ни то ни се, тонкая, как жердинка, белобрысая девчоночка-заморыш, так, не цветок еще, а только ожидание цветка, не роза, а нераспустившийся бутон, гадкий утенок, которому еще только предстоит превратиться в белую лебедь...а может быть, и нет. Любовь рабов к своим хозяевам, слуг - к господам общеизвестна. Со времен царя Агенора и до наших дней в этом отношении ничего не изменилось...

Однажды белокурая Агенорида вышла из дворца владыки древнего Сидона, как обычно, погулять, в сопровождении прислужниц и подруг, на берегу многопенного, вечно шумящего темно-лазурного моря. На этот раз юная царская дочь была, по случаю большого праздника, торжественно отмечаемого ежегодно в храме великой богини Астарты-Танит /2/, на чей алтарь был, в качестве кровавой жертвы, принесен козленок, одета совсем как взрослая девушка, в длинный виссонный пеплос, подпоясанный под самой едва округлившейся тугой и твердой грудью, в легкие, украшенные жемчугом сандалии, с волосами, убранными под украшенную драгоценными камнями золотую сетку. Прислужница несла над ней пурпурный, золотом расшитый зонт, чтоб защитить дочь Агенора от бехжалостных лучей полуденного солнца, как то подобало царским дочерям. Они шли к берегу низиной, сплошь покрытой яркими кроваво-красными цветами и потому казавшейся под яркими лучами солнца залитой свежей кровью. Чувствуя себя и вправду совсем взрослой, Европа шла, как то приличествовало знатной девушке, мелкими шажками, слегка откинувшись назад, горделиво подняв подбородок. Но стоило подругам и прислужницам затеять на морском берегу веселые игры, как в ней словно опять проснулась маленькая девочка. Хлопнув в ладоши, Европа приказала снять с себя длинный, стеснявший движения пеплос и драгоценные сандалии, освободила от тяжелой драгоценной сетки свои заплетенные в две короткие косы белокурые волосы, охваченные темной лентой, и, оставшись в высоко подпоясанном коротеньком хитоне цвета крови, теперь уже ничем не отличаясь от прислужниц и подруг, предалась девичьим забавам, носясь по берегу наперегонки с подругами, перебрасываясь с ними пурпурным мячом, водя хоровод и собирая цветы. Широкоглазая бегала, быстро перебирая длинными голенастыми ногами, прыгала, кружилась и скакала как козленок, коротенький хитон раздувался под освежающим бризом, звенел счастливый беззаботный смех. Вдруг, откуда ни возьмись, на морском берегу появился черный гладкошерстый бык с мощным подгрудком, свисавшим почти до земли, с золотыми рогами, изогнутыми в форме лиры, и с ласковыми выпуклыми, навыкате, глазами, какие и положено иметь быкам - поэтому подобные глаза в народе называют бычьими. Кажется, его привлекли забавы подружек, и он сам был готов с ними поиграть. Если бы на берегу тогда вдруг оказался посторонний наблюдатель, он бы заметил, что, хотя бык провожал взглядом своих выпученных глаз то одну пробегавшую мимо него девушку, то другую, он неизменно вновь и вновь, словно завороженный, обращал свой взор к царевне юной города Сидона, будто в ее тонком, хрупком, еще не сложившемся теле таилась некая особенная притягательная сила, которой никак не решался поддаться рогатый гигант. Но, наконец, свершилось. Мирно помахивая кисточкой хвоста, могучий златорогий бык, роняя с отвислых губ длинные стекловидные нити слюней, подошел к взиравшей на него в радостном изумлении Европе и подставил ей свою широкую спину. Не раздумывая, юная сидонская царевна легко вспрыгнула на спину такого мирного с виду животного, со звонким смехом заколотив в его черные бока голыми розовыми пятками. Но от прикосновений ее розовых пяток черный бык внезапно сделался как бешеный. Его только что такие ласковые, любопытные глаза вмиг налились темной кровью, округлились, выкатились еще больше, и бык с оглушительным ревом стремительно бросился в зеленоватые морские волны. Испуганной Европе не оставалось ничего другого, как крепко ухватиться за лироподобные рога. Крики оставшихся на берегу подруг вскоре стихли вдали...

В открытом море, при виде дельфинов и других диковинных морских тварей, поднявшихся из пучины, чтобы приветствовать и сопровождать увезшего сидонскую царевну златорогого быка, у Европы не осталось ни малейшего сомнения, что облик ее четвероногого похитителя принял некий бог. Но вот только какой? В отцовском дворце она встречала великое множество гостей из заморских стран, посещавших богатый Сидон по торговым делам, и научилась различать представителей разных народов и племен по одеждам. Царевна Сидона всегда могла отличить ассирийца от египтянина, египтянина от ливийца, ливийца от нубийца, нубийца от этруска, этруска - от шердана, шердана - от обитателя богатого острова Кефтиу /3/. "Очевидно, боги разных народов и стран одеваются так же, как их почитатели - подумала Европа, рассудительная не по годам - И не потому ли этот хитроумный бог принял облик черного быка, чтобы отец, узнав от рабынь и подруг, кто именно меня похитил, не догадался, где меня искать?"

И юная сидонская царевна, захватив в узкую ладонь клок бычьей шерсти, с силой рванула его, надеясь, что под ним скрывается какая-либо из знакомых ей одежд. Шерсть златорогого быка, однако, оказалась плотной, как черный бархатный бубен, и в ладони озадаченной Широкоглазой осталось лишь несколько седых волосков, отливавших серебром на солнце. Бык повернул златорогую голову, и Европа не уловила в его огромных выпуклых глазах, посветлевших от морской синевы, ни малейших признаков ярости. Мало того! Они стали почти человеческими и напомнили ей глаза странного чернокудрого отрока-простолюдина, приходившего порой на берег моря и издали молча следившего долгим мечтательным взглядом за играми юной царевны с подругами, чтобы потом незаметно исчезнуть.

Дочь Агенора вспомнила, как несколько дней тому назад, когда она вышла погулять одна и забрела в священную рощу Астарты-Танит, этот странный молчаливый отрок с темными, навыкате, бычьими глазами, с виду не старше ее самой и очень схожий с ней ростом и статью, неожиданно вышел из-за корявого ствола тенистой смоковницы, под прикрытием которой, вероятно, следил за сидонской царевной, и, приблизившись к ней, как будто захотел ей что-то сказать, но отчего-то не решался. Шаловливой Европе вздумалось подшутить над робостью простодушного сельского отрока. Подпустив его поближе, юная царевна, заливаясь звонким смехом, бросилась бежать, огибая заросли и ловко перепрыгивая на бегу через корневища вековых громадных кедров. Догнать быстроногую отроковицу, чья мальчишеская фигурка мелькала далеко впереди между деревьями, было нелегко. Однако сельский отрок тоже, видно, был изрядным бегуном. Такой же длинноногий, как Европа, он скоро догнал то и дело задорно оглядывавшуюся на него через плечо звонко смеющуюся Широкоглазую и в следующее мгновение перегнал ее - правда, совсем ненамного, всего лишь на длину стопы. Проворная Европа тут же отскочила в сторону, снова залившись смехом, и бросилась было бежать в другом направлении. Но пучеглазый отрок снова настиг дочь Агенора и, вытянув вперед правую руку, коснулся ее плеча. Запыхавшись, Европа замедлила бег. Ее часто бившемуся сердцу было тесно в маленькой острой груди. Казалось, оно вот-вот вырвется из плена грудной клетки и вылетит наружу, словно птица. С трудом переведя дыхание, Европа встретилась глазами с отроком и тут же, вскрикнув от внезапной боли, запрыгала, как маленькая, на одной ноге. Она занозила правую ступню не замеченной ею в траве колючкой и чуть не упала. Чернокудрый отрок успел подхватить сидонскую царевну под руки. Осторожно посадив Европу на пень в тени развесистого кедра, отрок молча взял в руки ее правую ступню  и, стоя на коленях, одним молниеносным  движением выдернул из раненой подошвы дочери грозного сидонского владыки застрявшую в ней длинную колючку. Европа не могла не поразиться тому, как быстро и умело странный отрок с бычьими глазами это сделал. На месте вырванной колючки на подошве заалела капля крови. Поднеся по-детски крупную ступню Широкоглазой к губам, молчаливый отрок отсосал кровь из ранки, но отчего-то медлил отнимать свои губы от стопы Агенориды - такой нежной и розовой по сравнению с его собственными - желтыми, твердыми, ороговевшими от частой ходьбы без обуви, что не укрылось от внимания дочери Агенора, несмотря на сразу бросившееся ей в глаза сходство между нею и странным отроком в сложении и стати. Ее вытянутая правая нога продолжала лежать у него на коленях и видно было - ему очень не хотелось, чтобы Европа ее убрала. Она и не стала этого делать, привычная к всеобщему благоговению, защищавшему ее, единственную дочь самодержавного сидонского владыки, надежнее самой прочной брони, и никогда не подозревавшая в людях ничего дурного. Едва касаясь пальцами, отрок провел рукой по розовой ступне Широкоглазой, а затем вверх по ее худой голени, на мгновенье задержавшись кончиками пальцев на костлявом колене Европы и скользнув еще выше по ее тонкому длинному бедру под подол задравшегося вверх коротко подпоясанного красного хитона, как будто хотел заглянуть под него, чтобы увидеть, что под ним скрывается. Ей даже на мгновенье показалась, что подол его собственной короткой рубашонки, наполовину закрывавший колени отрока, на которых все еще лежала нога юной Европы, внезапно слегка приподнялся, как будто спрятавшаяся под ним змея подняла свою головку, уперев ее царевне в розовую пятку. Не мыслившая, как обычно, ничего дурного, хотя и, почему-то, не без робости и даже легкого испуга, непонятных ей самой, дочь Агенора с благосклонною улыбкой на устах смотрела радостно и изумленно на так ловко вытащившего из ее стопы колючку пучеглазого простолюдина, с любопытством ожидая, что же он ей скажет. Отрок, несмело протянув к ней руку, нащупывая через тоненький хитон теплые холмики ее грудей. Однако в следующее мгновение из-за деревьев высыпали шумною гурьбой крикливые дворцовые прислужницы, давно уже искавшие повсюду загулявшуюся дочь сидонского царя. Когда Европа оглянулась, ища глазами молчаливого простолюдина, его уже нигде не было видно. Но взгляд бычьих, выпуклых глаз странного отрока остался в памяти Агенориды. И теперь она вспомнила его, встретившись взглядом с удивительным черным быком, увозившим ее по морю неизвестно куда.   

Черный бык стремительно мчался по виноцветному морю, кипящему багряными волнами. Вот вдалеке в туманной дымке показался сумрачный гористый берег. Златорогий бык поплыл быстрее, словно чувствуя за спиной погоню. Но море опустело: морские чудища отстали, не в силах плыть наравне с быком.

"Нет, это что угодно, только не Египет, - думала Европа, казавшаяся, в своем хитоне цвета крови, красным цветком на черном бархате бычьей шкуры  - Отец рассказывал, что берег у места впадения великой египетской реки Нила в море плоский, как ладонь, поросший во многих местах камышом. Значит, это остров? Но какой? Мало ли в море, простирающемся до столпов Мелькарта /4/, островов, к которым захотел бы пристать этот чудесный бык?"

Когда заходящее солнце уже окрасило вечерние облака в пурпур и золото, черный бык выбрался наконец на берег и дал Европе спуститься на прибрежный песок. Свод неба походил на внутренность громадной нежно-розовой морской раковины. Царевна стала выжимать мокрый от морской воды хитон, для чего ей пришлось поднять его подол и открыть не только свои длинные и тонкие голени девочки-подростка, но и узкие бедра выше колен, к которым за время морского путешествия местами прилипли побеги бурых, красных и зеленых водорослей. Струйки морской воды оставили на хрупком теле царевны Сидона темные следы, какие оставляют порой ручейки на песке. 

Тем временем бык с шумом отряхнулся. Ослепленная градом холодных и соленых брызг, обрушившихся на нее с его мокрой шкуры, сидонская царевна стала вытирать лицо своими узкими ладонями, когда же отняла их от лица, увидела, что на месте черного быка стоял высокорослый чернокудрый и чернобородый незнакомец с выпуклыми, бычьими глазами, с узкой, осиной талией и широкими плечами, в складчатой льняной набедренной повязке. Смущенная тем, что незнакомец увидел ее ноги выше колен, Европы поспешила опустить подол мокрого хитона цвета крови, прилипшего к по-мальчишески стройному, хрупкому и нескладному телу отроковицы, облегая его пленительные в своей незрелости формы. Незнакомец молча смотрел на Европу, и его взор показался царевне знакомым. Он странным образом напомнил ей одновременно как взор давешнего отрока-простолюдина, так и взор золоторогого быка. На голове у рослого Чернобородого сверкала увенчанная пышным кудрявым пером диадема, которую, как было известно Европе, носят только на острове Кефтиу.

"Бог Кефтиу!" - подумала Агенорида, испытав при этой мысли безотчетный страх.

Чернобородый, обхватив Широкоглазую за талию, легко, как перышко, поднял Европу, внес ее в черневшую неподалеку, среди лавровых деревьев, пасть пещеры, озаренной внутри красноватым огнем тусклого глиняного светильника, и, не говоря ни слова, поставил на землю. Пол пещеры приятно холодил ее босые подошвы. Бог схватил Европу за плечи, и она почувствовала, как в них бьются сразу два сердца: его - рывками, и ее собственное - часто-часто, словно пойманная рыбка. Держа дочь Агенора за плечи, бог Кефтиу, по-прежнему храня молчание, долго смотрел сверху вниз на сидонянку, глядя ей прямо в широко раскрытые глаза. За  время своего недолгого морского путешествия худая, долговязая Агенорида как будто еще больше выросла и еще больше похудела, став совсем похожей на остроносого мальчика. Отпустив левое плечо Европы, бог наклонившись, крепко поцеловал ее в похолодевшие лепестки по-детски влажных покорно раскрывшихся губ. От этого первого в ее жизни поцелуя в губы, да еще такого крепкого, что у нее перехватило дух, юная дочь Агенора, слыша взволнованное биение своего маленького сердца, почувствовав слабость в коленях, еле удержалась на ногах. Не отрывая губ от уст Агенориды, весь рот которой был заполнен его горячим языком, чернобородый бог коснулся одного из двух крошечных холмиков на худенькой груди отроковицы - того, что слева -, ощутив через тонкую ткань, как бьется под ее нежной кожей упругая кровь и как грудь Широкоглазой в страхе напряглась от его властного прикосновения. Развязав одним движением пояс Европы и приподняв подол ее хитона, сквозь который на груди обрисовались острые бутончики сосков, бог Кефтиу тотчас же положил ладонь на трепетный лобок Агенориды. Как будто искра проскочила между ее поросшим редкими светлыми волосками лобком и прижатой к нему ладонью Чернобородого. Европа, оглушенная стуком собственного сердца, попыталась придержать подол хитона, но всего лишь на мгновение. И тут же, под упорным взглядом бога, оторвавшегося наконец от уст царевны, не сознавая, что делает, медленно подняла худые руки к золотым заколкам, скреплявшим сборки разрезанной вдоль узких плеч легкой кроваво-красной ткани. Бог Кефтиу не только слышал, но как будто даже осязал, каким прерывистым и резким, как от бега по священной роще в тот далекий день, сделалось вдруг дыхание Широкоглазой, как во сне, неверными движениями онемевших пальцев распустившей на плечах хитон, на ощупь вытащив скреплявшие его заколки. Влажная ткань цвета крови упала к ногам Широкоглазой. Бог Кефтиу внимательно разглядывал Агенориду - ее круглое лицо с чуть вздернутым маленьким носиком, крутым широким лбом, обрамленным упавшими на него выбившимися из-под ленты прядями светлых волос, зачесанных за уши и заплетенных в две косы, с огромными, широко расставленными, голубыми, как небо, глазами, тонкие и будто прозрачные уши, раскрывшиеся в трепетном вздохе пухлые детские губы, темную родинку у края рта, маленький подбородок, длинную шею, слабую выемку ключиц, узкие и худые по-мальчишески прямые плечи, чуть заметные бутончики грудей с задорно, как у юной козочки, торчащими розовыми сосками, высокий детски-стройный стан, гладкий плоский живот, посреди которого втянутый пупок еще хранил в себя несколько капель морской воды, казавшиеся слишком длинными для хрупкого тела голенастые худые ноги с костлявыми коленками, худые ляжки с трогательно большой треугольной прорехой вверху, под самой промежностью, покрытый легким светлым пухом низ гладкого живота, длинные и тонкие, как прутья, руки, которыми дрожащая, словно листочек на ветру, царевна тщетно силилась убрать с неожиданно занывшего лобка горячую ладонь Чернобородого. Неоперившийся птенец, совсем заморыш, думал он. Что это, в самом деле, на меня нашло! Стоило ли похищать такую и везти за тридевять земель по морю из далекой Финикии!

Сердце Широкоглазой гулко билось в полумраке пещеры, стуча все сильней и сильней от сознания того, что она, совершенно нагая, какой ее сотворили боги, находится наедине с незнакомым мужчиной. Ничего подобного в жизни Европы до сих пор не бывало. До сих пор мир сидонской царевны был миром исключительно женским, и все окружение дочери Агенора составляли только девушки и женщины. Даже когда Европе нездоровилось и требовалась помощь врача, в покоях окна задвигались ставнями, опускались тяжелые плотные занавески, создавая почти полный мрак. Если царский лекарь должен был осмотреть больную или пощупать ей пульс, - как, например, совсем недавно, когда, по прошествии трех лун после появления у Европы небольших прозрачных выделений из сосков и беловатых выделений из влагалища, к ним стала примешиваться кровь, признак начала посещений ее богиней Меной, прозванной мучением дев, перед которым у царевны так болела маленькая грудь, так ныл низ живота, тянула поясница и ломило ноги — ему приходилось делать это через тончайшую газовую вуаль, чтобы его пальцы не касались нагого тела Агенориды, ее атласной, нежной кожи. И ей казалось, что так будет всегда.

Широкоглазая не знала, сколько простояла так в прохладном сумраке пещеры, дрожа всем телом и прижав ладони к пылающему, как огонь, лицу. Но наконец Европа опустила руки и подняла свои голубые глаза на молчаливого неведомого бога, не отнимавшего ладони от ее горевшего сильнее и сильней лобка. И бог прочел в ее глазах не только детскую робость, но и радостно-испуганное любопытство. Так она смотрела в роще богини Астарты на вытащившего из ее стопы колючку чернокудрого отрока, чья рука медленно поднималась по ее ноге, лежавшей на его коленях, все выше, к задранному подолу хитона сидонской царевны.

Его немного позабавил вид ее безмерно изумленно наползающих на лоб бровей, когда царевна, сотрясаемая лихорадочной, неудержимой дрожью, вдруг увидела в поросшем темном курчавом волосом паху не ведомого ей еще совсем недавно бога Кефтиу не виданный Агеноридой до тех пор предмет, напоминавший денежную мошну или мешочек с нависшим над ним в верхней части кожистым обрубком, напоминавшим колбасный обрезок. При его виде дочери сидонского царя вдруг почему-то захотелось стать совсем маленькой, сжаться в крошечный комочек.

Бог Кефтиу заметил, что дочь Агенора, хоть и закрыла лицо рукой, но из-под ладони с любопытством смотрит на этот еще никогда не виданный ею предмет, и понял, что означает этот взгляд украдкой. Его зоркие, навыкате, глаза вновь заглянули царевне в самую душу.

Подчиняясь его молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, Широкоглазая, вытянув тонкую руку, несмело прикоснулась к кожаному мешочку в паху Черноглазого - и не поверила собственным глазам, когда от прикосновения ее онемевших от волнения пальцев колбасный обрезок в верхней части мешочка вытянулся в растущий на глазах царевны ствол с припухлостью на конце. Европа с замиранием сердца осторожно оттянула кончиками пальцев скрывавшую припухлость кожицу - и ствол под ее пальцами мгновенно затвердел. Из-под оттянутой вниз кожицы взору ее расширившихся в изумлении широких глаз предстало блестящее темно-пунцовое тело, напоминавшее по форме виденные ею на храмовом празднестве в честь Астарты семя сильфия или сердечко принесенной в жертву козочки, с каким-то узким бортиком внизу и маленькой щелочкой вверху. Ствол в паху бога Кефтиу сразу сделался похожим на царский или жреческий жезл с утолщенным навершием в форме набалдашника.

Как будто бы в ответ на взгляд Агенориды жезл поднял свой набалдашник, словно  грозный сын владыки морей Посейдона киклоп Полифем, ослепленный хитроумным скитальцем Одиссеем - свою безглазую голову. Часть человеческого тела, обладающая собственной волей! Такого только познававшей мир Европе видеть до сих пор не приходилось! На краткий миг в ее белокурой голове промелькнуло смутное воспоминание о скрытой под хитоном молчаливого отрока-простолюдина невидимой змее, внезапно поднявшей свою острую головку, чтобы ужалить царевну в пяту.

Широкоглазая, присев на корточки, робко протянув тонкую руку к вознесенному перед ней жезлу критского бога. Он казался царевне Сидона живым существом, слегка подрагивавшим от нетерпения. Узкий зев его навершия, казалось, подмигнул ей, из него выступила маленькая светлая капля. Медленно-медленно Европа коснулась его кончиками пальцев протянутой вперед правой руки. Жезл вздрогнул, упругий, как сжатая пружина. Нерешительно, едва касаясь рукой, погладив его по навершию, Широкоглазая, не веря собственным глазам, осмелилась коснуться его снизу и несколько раз провела рукой по жезлу сверху вниз, пока ее пальцы не дотронулись до поросшего кудрявым черным волосом мешочка, заключавшего в себе что-то вроде двух твердых шариков, а затем - снизу вверх, от мешочка к навершию. От ее прикосновения жезл вздрогнул еще сильнее и поднялся еще выше. Затаив дыхание, Европа, ощущая, как волнующее, несказанное тепло переполняет ее тело, наливаясь влагой между ног, медленно села на голые розовые пятки, упираясь в расстеленную на полу пещеры черную шкуру расставленными костлявыми коленями. Шкура оказалась мягкой, шелковистой, словно шерсть похитившего дочку Агенора черного быка. Если бы все внимание Европы не было привлечено к невиданному ею дотоле предмету, она могла бы увидеть голову черного быка, внимательно следившую, выкатив налитые кровью глаза и раздувая ноздри, за происходящим со стены пещеры. Трепетное пламя светильника озаряло пещеру неверным светом, зажигая самоцветными камнями глаза бычьей головы. Живой жезл бога Кефтиу, все так же подрагивая, то слегка поднимаясь, то слегка опускаясь перед пылающим лицом Широкоглазой, потянулся к ней, как полагается живому существу. Царевна снова осторожно, еле касаясь рукой, погладила жезл, который от ее прикосновения заметно увеличился в размерах, распух и отвердел. Благоговейно, как перед алтарем сидонского бога Мелькарта, преклонившая колена перед этим чудом, Европа медленно откинулась на спину, широко раздвинув худые колени и закрыв глаза.

Склонившись над безмолвно замершей как бы в оцепенении отроковицей, бог Кефтиу долго смотрел на ее раскрытое перед ним с бесстыдством чистейшей невинности выпуклое розовое лоно в редких светлых волосках. Этот загадочный волшебный бугорок всегда привлекал внимание Чернобородого, имел ли он дело с богинями, полубогинями или дочерьми смертных людей. Особенно его поражало, что у дочерей, зачатых и порожденных им с богинями, полубогинями или смертными женщинами, в младенчестве вагинальная расщелина была гораздо больше по сравнению с другими частями тела, чем у взрослых девушек и женщин, потом уменьшалась, и лишь к старости опять становилась все больше. Улегшись на шкуру между широко раскинутыми перед ним с потрясшей бога Кефтиу покорностью, согнутыми в коленях, словно у кузнечика, худыми ногами сидонской царевны, Чернобородый, подперев голову рукой, стал внимательно разглядывать чуть дышащее лоно дочери Агенора - редкие светлые волоски, еле различимый золотистый пушок, нежные розовые складочки, едва заметные голубенькие жилки, тончайшие, как паутинки или ниточки, темно-коричневую точку родинки в левой части лобка - такую же, как родинка, темневшая у края губ Европы. Множество раз богу приходилось видеть, осязать, пронзать ктеис своим могучим удом, пальцами и языком. И все же всякий раз Чернобородого неудержимо притягивала липкая топь влагалища с его вкусом и запахом, не сравнимыми ни с чем, кроме вкуса и запаха вод Мировой реки - седого Океана. Привычно радовавшее его созерцание девичьей вагины на этот раз заставило биться сердце дотоле мнившего себя бесстрастным бога совсем по-человечески.

Раздвинув осторожно указательным и  средним пальцами нежные, как розовые лепестки, губы влагалища Европы, бог Кефтиу увидел крошечный, такой же розовый, бутон, похожий на моллюска, предстающего взору наблюдателя, раскрывшего створки морской раковины, и в очередной раз поразился мягкости, тонкости и упругости живой ткани. На славу потрудились некогда Эпиметей /5/, Девкалион /7/ и Пирра /8/, ничего не скажешь, подумалось ему.

Только бы не слышать раздающегося из доверчиво открытого ему влагалища царевны сладостного пения сирен, искушающих его безоглядно броситься в эту бездонную всепоглощающую пропасть! Бог Кефтиу знал, а вернее - привык думать, что бессмертен, как и другие боги. Об этом все, кому не лень, прожужжали ему уши еще с самого рождения. Однако знал он и то, что существовал на всегда, а был однажды рожден, появившись на свет из бездны такой же вагины. Кто может поручиться, что ему не суждено однажды вновь вернуться в эту бездну? Бездна. Без дна. Вот о чем Чернобородый неустанно думал, вглядываясь, словно зачарованный, в бездонный влажный омут розового. словно внутренность морской раковины, нежного влагалища, грозивший, как ему казалось, без остатка затянуть в себя и поглотить на веки вечные не только его самого, но и все Мироздание...

Чернобородый так увлекся, что даже отчего-то рассердился на себя. Неужто он, бессмертный бог, не может совладеть с собой при виде тысячу тысяч раз виденных и испробованных им прелестей женской натуры - да и не женской даже! Разве можно назвать женщиной эту долговязую и голенастую сидонскую девчонку! Разве сравнятся ее жалкие худосочные прелести с роскошными формами бессмертных и смертных красавиц, которыми он обладал с тех пор, как взошел на Олимп! Сидонский козленок! Лишь кожа да кости! Мальчишечьи плечи! Мальчишечьи ляжки! А эти прозрачные, тонкие уши! Совсем некстати вспомнив про мальчишку Ганимеда /9/, Чернобородый тут же отогнал подальше эту мысль и, в досаде на себя, отнял руку от почти лишенного растительности лона лежащей неподвижно на спине Агенориды. Ее дыхание было чуть слышным, грудь едва заметно трепетала, казалось, жизнь в ней остановилась и стоит недвижно, как вода в сосуде.

Но, как уже бессчетное количество раз при любовных сношениях, великая тайна влагалища не уставала манить, дразнить, пугать и раздражать Чернобородого, будя в нем неуемное и, если можно так сказать о боге, то больное любопытство. Скользнув на животе, подобно ящерице, бог Кефтиу опять подполз вплотную к вратам лысой двуличной ктеис /10/ лежавшей без движения Европы и снова бережно раздвинул ее плотно сжатые розовые срамные губы двумя пальцами. Нет-нет, он этого не сделает, а если сделает, то как-нибудь потом, но уж конечно не сейчас, ведь у богов времени много, успокаивал Чернобородый сам себя.

Чтобы как можно дольше оттянуть мгновение соития, которого он и боялся, и желал, бог сел на шкуру рядом с дочкой Агенора и привлек ее к себе. Широкоглазая дрожала, словно в лихорадке. Бог лег на спину, усадил царевну, повернув ее спиной, к себе на грудь и, осторожно надавив ей на спину, заставил наклониться и прижаться лицом к его паху. Широкоглазая легла дрожащим животом на волосатую грудь бога Кефтиу, безотчетно взяла вставший торчком ствол в руку, сдавив его у основания, и заключила темно-красное навершие в похолодевшие уста.

Чернобородый же проник кончиком языка ей в лоно, раздвинув его маленькие, слившиеся в страхе губы, совсем еще не созревшие, нежные и тонкие, как мочки ушей новорожденной козочки, коснувшись трепетавшей между ними тонкой кожицы, нежной, словно розовый лепесток. Сознание на миг оставило Широкоглазую, когда же она снова оказалась способной воспринимать происходящее с ней, то уже сидела на чреслах Чернобородого, лицом к нему. Европа держалась обеими руками за его шею и откидывалась назад, а он удерживал царевну на себе, обхватив ее мощными руками за едва заметную талию и медленно, раскачивая, тянул вниз по своим стоящим наклонно коленям, пока не встретились ее ктеис с его фаллосом. Чернобородый все еще пытался сдерживаться, но напрасно. Им овладело хоть и недостойное бессмертного, но столь неудержимое желание во что бы то ни стало проникнуть в это студенистое отверстие, что он, чувствуя, как мускулы на шее и затылке свела жестокая судорога, просунул руку между своим животом и животом отроковицы, начав водить верхушкой своего жезла по набрякшим от прилива крови трепетным краям вагины дочки Агенора, лаская и массируя своим навершием судорожно дышащие уста слегка трепещущего, чуть сочащегося лона сидонянки, но не решаясь проникать глубже в плотно сжатые, как у морской раковины, розовые створки. Но вот раздвинулись края, раскрылись створки раковины ктеис, жезл Чернобородого проник немного глубже. Всё еще не найдя входа, бог двигал жезлом то вперёд, то назад. Европа начала постанывать от ни с чем не сравнимых ощущений. Несмотря на сотрясавший ее дикий, еще ни разу в жизни не испытанный, страх, ей хотелось продолжать эту игру бесконечно, дышать же молча у нее не получалось. Наконец, сдвинувшись подальше назад, бог попал жезлом в какое-то углубление в теле сидонской царевны. Внутри Европы сразу что-то напряглось и натянулось. Чернобородый смотрел дочке Акрисия в глаза, как будто спрашивая ее, продолжать ему погружение в ее ктеис, или нет. Она чуть заметно кивнула, умоляюще глядя в глаза Чернобородому. Подняв на миг взор вверх, к потолку пещеры, будто в нерешительности, бог внезапно с силой потянул Европу вниз и разом насадил ее на напряженный жезл, словно на вертел. Внутри царевны что-то лопнуло. Не сильная, но резкая и горячая боль полоснула, обожгла ее внизу, когда жезл бога сразу погрузился в дочку Агенора больше чем наполовину. Чувство натянутости, напряжения исчезло. Бог и Широкоглазая сжали друг друга в объятьях. Европа, закатившая под лоб глаза и приоткрывшая, как в изумлении от происшедшего с ней, рот, розовый, как плод граната, чувствовала бога внутри себя и себя - внутри объятий бога. Боль не прошла, внизу саднило, но это нисколько не мешало ей наслаждаться новыми, не сравнимыми ни с чем ощущениями. Хотелось никогда их не прерывать, а лишь усиливать, невзирая на боль. Бог ожидал, что неподвижно, затаив дыхание, ждущая соития Европа испустит крик или хотя бы стон, как это делали все его предыдущие смертные и бессмертные избранницы. Но ожидания Чернобородого не оправдались. Дочь грозного сидонского царя пребывала в его объятиях по-прежнему без движения, с закрытыми глазами, как если бы она спала и не проснулась. Лишь веки юной сидонянки на мгновение затрепетали, разведенные в стороны костлявые колени вздрогнули, как у кузнечика, легкий вздох вырвался из груди и блестящая слеза, повиснув на ее реснице, вспыхнула алмазом, отражая пламя тусклого светильника, когда почти лишенное растительности узкое влагалище Широкоглазой с тихим, но явственно прозвучавшим в звенящей тишине сумрачной пещеры жалобным всхлипом приняло и вобрало в себя жезл бога Кефтиу, тугой и напряженный, как струна. Широкоглазая лишилась чувств.

Таких невероятных ощущений, как на этот раз, бог Кефтиу еще никогда не испытывал. Всегда овладевавшее им, хоть и владевшим в совершенстве царственным искусством продолжительного пребывания в пещере женкой плоти, при первом сношении с богинями, полубогинями и человеческими дочерьми неукротимое и страстное желание скорее насладиться, стремительно излив в их алчущее лоно семя, вдруг уступило место воспоминаниям о том, что вслед за совершившимся плотским соитием им всякий раз овладевало чувство величайшей пустоты и сожаления. Это не удивляло бога, ведь он знал, что после совокупления печальны все живые существа. В предвидении сожаления, которое непременно должно было охватить его после соития и на этот раз, Чернобородый долго сопротивлялся, не желая изливать свое божественное семя в двуличную ктеис этой непонятно чем привлекшей его внимание и непонятно для чего понадобившейся вдруг ему Европы, и, наконец преодолев себя, выдернул окровавленный, все еще напряженный жезл из прободенного им узкого влагалища царевны. Приподнявшись на локтях, Чернобородый заметил на шкуре кровавые пятна. И только тут он в полной мере осознал, что юная Агенорида, из вскрытого лона которой сочилась алая кровь, не проронив ни звука, по-прежнему лежит в оцепенении, закрыв глаза, как будто бы в объятиях Гипноса, бога сна, или сына бога сна Гипноса - Морфея, бога сновидений -, словно не ощутив вторжения жезла Чернобородого в свое девственное лоно. О совершившемся совокуплении свидетельствовали лишь кровавые пятна на шкуре.

Такого с богом Кефтиу еще не происходило ни при одном из совершенных им бесчисленных плотских соитий. Он был крайне озадачен, несколько разочарован и весьма недоволен собой. К тому же Чернобородого мучила острая боль в ятрах, раздутых от переполнявшего их, не извергнутого семени.

Озадаченный и раздосадованный тем, что был склонен расценить как первую в своей жизни неудачу на поприще плотской любви, бог Кефтиу взял было свой донельзя отвердевший и опухший, готовый лопнуть жезл в руку, чтобы дать ему облегчение давно известным ему еще с детства, когда юные куреты укрывали его на Кефтиу от страшной участи быть заживо проглоченным родным отцом /11/, способом, для упрощения использования которого впоследствии в античном мире было изобретено множество приспособлений, в том числе и укрепленных на дорожных колесницах и повозках, и о котором пользовавшийся им при всем честном народе без малейшего стеснения известный всему миру киник Диоген Синопский произнес крылатые слова: "О, если бы и голод я мог утолить так же просто, как и похоть!", но, бросив взгляд через плечо, в изумлении увидел, что Европа не спит и вышла из оцепенения.

Лежа на черной бычьей шкуре, подперев свою чересчур большую для тонкой шеи голову рукой и согнув тонкую левую ногу в остром колене, дочь Агенора молча пристально смотрела на Чернобородого.

Как будто оробев под неотрывным взглядом голубых туманных глаз Европы, бог нерешительно - впервые с тех пор, как себя помнил! - приблизился к отроковице. И тогда Европа  быстро присев на корточки, мгновенно взяла в уста его торчащий, как копье гоплита /12/, жезл. Эта малолетний костлявый сидонский козленок был сплошной загадкой! Пораженный, бог со все возраставшим возбуждением ощущал, как она сначала робко, а затем все более решительно, будто кто-то подсказывает ей, что делать, обрабатывает его уд горячим влажным языком. Мириады мириад богинь, полубогинь и женщин ублажали своими многоопытными языками привычный к ласкам всяческого рода фаллос Чернобородого до того, но теперь богу Кефтиу мнилось, что он еще никогда не испытывал такого наслаждения, как от робких, но именно поэтому невыразимо сладостных прикосновений влажного язычка маленькой сидонянки. Европа вдруг впилась зубами в чувствительную плоть навершия жезла Чернобородого. От неожиданности бог Кефтиу вцепился руками в ее белокурые косы и от пронзившей его острой боли дернул за них с такой неистовой силой, что оторвал Европу от устилавшей пол пещеры шкуры черного быка. Дочь Агенора несколько мгновений провисела в воздухе с поджатыми ногами. Затем Чернобородый с силой опустил ее обратно на шкуру. Приняв тотчас же позу сфинкса, юная Агенорида, в упор глядя на него расширившимися и почерневшими глазами, молча открыла рот, как жаждущий птенец. И бог сразу же вспомнил свою аргосскую возлюбленную Данаю, заключенную жестоким отцом в медный терем, в подземное узилище которой он проник когда-то в виде золотого дождя. Встав на колени, Чернобородый взял в правую руку свой все еще напряженный жезл и помочился прямо в рот Широкоглазой, жадно ловившей золотистую струю божественной мочи широко раскрытым ртом, вытягивая острый кончик языка, как это делала под золотым дождем аргосская царевна (хотя и отличавшаяся во всем внешне от сидонской, ибо Даная была высокорослой и широкоплечей, крутобедрой, крепкой, широкой в кости, пышногрудой, с копной густых, длинных, до самого пояса, иссиня-черных волос). Лицо ее при этом приняло то же детское выражение, что было и на лице орошаемой золотым дождем аргосской царевны и которое порой бывает свойственно всем девушкам, свидетельствуя со всей непреложностью о том, что в каждой девушке заключено дитя, которое ей суждено родить на свет. Пораженный этим внезапно открывшимся сходством, бог Кефтиу опустился рядом с ней на бычью шкуру. Европа - бог не верил собственным глазам! - уже без всякого смущения и робости поигрывала громадным жезлом Чернобородого, будто нарочно испытывая чувствительность его крайней плоти /13/. И наконец добилась своего. Чернобородый вновь не выдержал! И снова узкое влагалище Агенориды с негромким хлюпающим звуком вобрало в себя его могучий уд.

На этот раз бог Кефтиу вошел в дочь Агенора до конца. Европа, вскрикнув, словно козочка под жертвенным ножом, конвульсивно закинула длинные ноги ему на ягодицы, и чем глубже он вгонял в нее свой жезл, проникая в утробу царевны Сидона до самого дна, словно желая распороть ее, вонзаясь в недра дочки Агенора мощным удом, как будто исступленный лепет, крики и стоны безжалостно мучимой его могучей силою отроковицы распаляли его все больше и больше, чем сильнее он тискал ее крошечные груди, неистово сжимая и выкручивая их и доводя сидонскую царевну до безумия, тем сильнее она охватывала его судорожно сжатыми тощими ногами с пальцами, скрюченными к стопам, впиваясь в его спину так, что от ее ногтей оставались кровавые борозды, задирая ноги все выше и крича все громче. Кровь шла из прободенного лона Широкоглазой, стекая между ее широко разведенными в стороны крепкими худыми ягодицами вниз, к еле заметной темной звездочке афедрона /14/, увлажняя бычью шкуру, обильно орошенную кровью и выделениями дочки Агенора. Чернобородый же испытывал не просто удовлетворение, но никогда прежде не изведанное им наслаждение от того, что входил в тело дочки Агенора так плотно и уходил в него так глубоко, что и сам не знал, где кончается его собственный живот и начинается живот Широкоглазой. Ничто в мире не могло сравниться с удовольствием так терять себя в недрах царевны, а потом снова обретать, выходя из тела отроковицы и так возвращая свой фаллос обратно себе, чтобы вновь пребывать в себе, а не в ней. Стоны и вскрикивания Европы, то раскрывавшей свои ставшие совсем черными глаза, водя безумным взором по потолку пещеры, то снова закрывавшей их, становились все громче, пока не стали напоминать пронзительные крики южных птиц с ярким оперением, привезенных из заморских стран для царя Агенора Сидонского.

Наконец Европа, выкатив вышедшие из орбит блестящие глаза, смотревшие в потолок пещеры, но ничего не видевшие, ловя воздух широко раскрытым в крике ртом, всецело отдалась мерному, как волны морского прилива, ритму движений вспарывавшего ее вновь и вновь на бычьей шкуре Черноволосого, и вновь зажмурилась только когда бог, вырвав жезл из развороченного и распухшего влагалища Агенориды, брызнул ей в лицо струей горячей липкой жидкости, обдав в изнеможении простертую под ним, сраженную жестокой болью и ужасным потрясением сидонскую царевну с ног до головы божественным благоуханным семенем. Бог Кефтиу же, после судороги сладостно-горестного наслаждения, испытанного им при долгожданном семяизвержении, ощутив, как струйки извергнутой им клейкой жидкости текут по его поросшим черной шерстью бедрам, устало смежил веки - он, прославленный своей неутомимостью в любовных делах среди богов и людей! Лишь тогда умиротворенно закрылись и мерцавшие в полумраке глаза черного быка, наблюдавшего со стены пещеры за совершением священного таинства брака.

Так началась жизнь сидонской царевны с похитившим ее чернобородым богом.  Наутро дочка Агенора с превеликим трудом поднялась со смятой бычьей шкуры, на которой бог мучил и терзал ее всю ночь, чувствуя, как из нее выходит наружу какая-то густая жидкость, вязкой кремообразной массой стекающая вниз по ее ногам. Выйдя на нестерпимо болевших, покрытых черно-багровыми пятнами, заплетающихся от слабости ногах из пещеры, Европа увидела остров во всей его красе. Их пещерное убежище располагалось в месте подлинно первобытном, заросшем платановыми лесами, цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями и гранатами, среди которых поднимались веерные пальмы и траурно чернели кипарисы, вечно оплакивающие горестную судьбу юноши - любимца Феба-Аполлона.../15/ Здесь потекли дни и ночи Широкоглазой в объятиях чернобородого бога острова Кефтиу.

Агенорида просыпалась рано, на утренней заре, когда богиня Эос в золотистом, как желтые крокусы, одеянии, вставала над миром, простирая свои персты, лучащиеся нежно-розовым светом, и, пока Чернобородый спал, украдкой шла по зеленым холмам в тенистые лесные чащи, взяв с собой найденный ею в изголовье неведомо откуда взявшийся слоновой кости гребень, которым она расчесывала свои белокурые волосы, неизменно заплетая их затем в две косы и обвязывая лентой, всякий раз с замиранием сердца мечтая приблизить тот миг, когда Чернобородый расплетет ей косы и снимет ленту с ее головы. Кто научил царевну этому? Ведь во дворце сидонского владыки Агенора за волосами его дочери ухаживали лишь служанки, а сама она ни разу к ним не прикасалась! Жаркое солнце, лик лучезарного Мелькарта, как будто любовавшегося с высоты небес мальчишеской фигуркой дочки Агенора, несмотря на ранний час, светило уже так же сильно, чисто и радостно, как на финикийской родине Широкоглазой. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами радовала взор предвечная белизна снежных гор острова Кефтиу. Снимавшее раньше сандалии лишь на прибрежном песке, Агенорида здесь ходила только босиком. Ей казалось, что трава и земля ласкают ей подошвы, а камни сами катятся прочь, чтобы не причинить ненароком боли большим, но нежным стопам отроковицы.

Потом чернобородый бог и юная Европа, молча взявшись за руки, уходили на всегда пустынный и безлюдный берег моря, купались и лежали на солнце до самого завтрака. После завтрака, всегда ожидавшего их в условленный час возле входа в пещеру, приготовленного неизвестно кем и состоявшего из свежей, жареной в оливковом масле или печеной на углях рыбы, козьего сыра, зеленых и черных маслин, дынь, огурцов, подрумяненных белых лепешек, меда, спелых плодов, фиг, фиников, орехов и золотистого вина — в знойном сумраке пещеры тянулись горячие, веселые полосы света. Широкоглазая особенно охотно лакомилась финиками, напоминавшими ей о родной Финикии, и спелыми пурпурными фигами, на которые постепенно стали походить цветом и формой соски начавших созревать под солнцем Кефтиу грудей Агенориды - еще недавно острые и розовые, словно ягодки незрелой земляники. Чернобородый любил окроплять прохладным вином трепещущие перси сидонской царевны и слизывать с них вино капля за каплей. Дочери Агенора было щекотно, она смеялась, и ее нежные маленькие груди дрожали от смеха. В траве отчаянно звенели кузнечики.

Когда жар спадал и Европа, истомленная ласками бога, выходила нагой из пещеры - она уже давно перестала стыдиться своей наготы, да и видел ее только бог -, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под ней, была, от игры солнечного  света и тени, фиалкового цвета и лежала так ровно и мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому вечному покою, этой вечной красоте.
Только свой обруч-оберег на тонкой шее и браслет-амулет на правом запястье Европа по-прежнему носила, не снимая.

Ночи на Кефтиу были теплы и непроглядны, в черной, словно шкура дивного быка, умчавшего Европу из Сидона, тьме плыли, мерцали, светили топазовым светом огненные мошки, стеклянными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаза привыкали к темноте, выступали вверху звезды и гребни гор, над пещерой вырисовывались деревья, которых Широкоглазая не замечала днем.

Недалеко от приютившей бога и дочь Агенора пещеры, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу к морю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, пенящаяся на скользких камнях, прозрачная речка. Ее водой они разбавляли вино, но юная Агенорида любила пить эту речную, кристально-чистую воду и без вина, зачерпывая ее горстями. Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна - лик богини Астарты-Танит! В такие мгновения речная вода казалась сидонской царевне особенно вкусной. Не раз Чернобородый, ступавший всегда неслышно, как барс или рысь, подкрадывался к Европе, наклонившейся к потоку и пившей из него горстями воду, со спины и овладевал отроковицей сзади, ухватив ее за косы и держа ее за них, как за поводья. Кто только научил отроковицу сгибать стройную худую спину, выгибая маленькую попку? Жарко нависающий над согбенною Широкоглазой бог любил щекотать нежные подошвы ее стянутых любовной судорогой ступней со скрюченными к стопам розовыми пальчиками. В эти мгновения испытываемые Европой ощущения были почему-то особенно острыми и даже более сильными, чем когда бог Кефтиу совокуплялся с ней на шкуре черного быка в их заветной пещере, в лесу, на вершинах холмов, склонах гор, в отрогах скал, в тени прибрежных утесов или на золотом морском песке, нагретым полуденным солнцем, и ее крики, словно крики чаек, разносились далеко окрест. К тому же в речке царевна сразу же могла подмыться после соития - особенно поначалу, когда каждое совокупление сопровождалось у Широкоглазой сильными кровотечениями. Иногда Чернобородый сам подмывал Агенориду, как заботливая нянька.

Порою по ночам надвигались с гор грозовые тучи, темные, как косматая борода и грива Зевсе Громовержца, бушевала жестокая буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные малахитово-зеленые бездны и раскалывались в небесных высотах страшные, допотопные, как во времена борьбы богов с титанами или гигантомахии, удары грома. Тогда в обступавших пещеру с черной головой быка на каменной стене и сплетенными на черной бычьей шкуре в любовных спазмах нагими телами бога Кефтиу и отроковицы из Сидона девственных лесах просыпались и испуганно мяукали орлята, в страхе ревели пардусы /16/ и тявкали шакалы... Раз у полуосвещенной пасти их пещеры собралась целая стая шакалов, всегда сбегающихся в ненастные ночи к жилью. Бог и Европа смотрели на них сверху, а шакалы зябко жались друг к другу, стоя под блестящим ливнем, и звонко тявкали, просились к ним в пещеру. Агенорида поначалу испуганно прижималась к Чернобородому, а потом радостно плакала и смеялась, глядя на этих забавных зверьков, не водившихся в окрестностях ее родного Сидона. Ей представлялось, что она - владычица зверей, как Астарта-Танит.

Неустанные любовные ласки, которыми изнурял Широкоглазую бог Кефтиу, казались ей все менее болезненными. Постепенно они, напротив, стали для нее все более желанными и даже необходимыми. Когда Чернобородый привлекал ее к себе, дыхание Европы учащалось, щеки покрывал румянец, соски крошечных острых грудок набухали, лоно источало влагу. Ей все больше нравилось служить Чернобородому всем своим  так жестоко мучимым и терзаемым богом Кефтиу телом. Да и маленькое, узкое, израненное в кровь влагалище Европы, которое бог поначалу так боялся разорвать своим громадным удом, постепенно приспособилось к форме и размеру неустанно вспахивавшего его жезла Чернобородого, жадно смыкая на нем свои горячие влажные розовые губы при каждом новом сопряжении. Нагая, мечущаяся со стонами и криками на черной бычьей шкуре, нескладная, по-детски беззащитная в своей костлявой худобе, Широкоглазая, с блуждающим между двумя рядами белых зубов кончиком искусанного розового языка, который дочь сидонского владыки Агенора высовывала, тяжело дыша и завывая, как течная сука, все более безоглядно отдавалась Чернобородому, всецело вверяясь ему, чтобы все новыми и новыми ощущениями, которые он давал ей испытать, ощущениями, ставшими для нее со временем не только мучительными, но и сладостными, попытаться постичь тайну неведомого бога и то, что он творил с ее истерзанным, покорно гнувшимся, как гибкий стебель, телом, казавшимся порой царевне сплошной раной. Если раньше она лишь покорно позволяла Чернобородому целовать себя, послушно подставляя ему губы, то теперь и сама отвечала ему неумелыми, частыми поцелуями, похожими на укусы. Чернобородый чувствовал, терзая ее губы, как они становились раз от разу все податливее, горячей и мягче, побуждая бога ко все более крепким, долгим и страстным поцелуям. С закатившимися глазами, набухшими губами и атласной кожей, благоухающей выступавшим изо всех пор Агенориды потом, усеивавшим поначалу тело стонущей Широкоглазой множеством мельчайших, словно бисер, капелек, а затем струившимся по нему горячими ручьями, под пристальным и неотрывным взором горящих парой раскаленных углей глаз черной бычьей головы на стене пещеры, Европа тонула в помрачающем разум блаженстве кровавой любви среди жужжания пчел, звона стрекоз и соловьиных трелей. Дочь Агенора истаивала под мощным телом бога Кефтиу, ставшего уже давно и ее богом, то нисходя на него сверху белым храмом юной содрогающейся плоти, то в тяжком, опьяняющем дурмане поцелуев оплетая бога длинными тонкими ногами, колотя по его мощным мохнатым ягодицам розовыми пятками так же отчаянно, как колотила ими еще не так давно на солнечном сидонском побережье в гладкие бока оседланного ею черного быка, и ее юная душа сгорала, как фитиль лампады или светлая свеча, в его темно-багровом пламени. Стенания нещадно мучимой жестоким богом Кефтиу Европы походили то на воркование священных голубиц в святилище Танит-Астарты, то на короткие восторженные возгласы храмовых блудниц сидонской богини, совокуплявшихся с благочестивыми паломниками, стекавшимися в славный град Сидон со всех концов обитаемой Вселенной поклониться великой Астарте. В эти мгновения отроковице, растлеваемой Чернобородым, чудилось - свет лучезарного Мелькарта, окружившего ее соски загаром, вдруг сменяется слепящей черной тьмой, из которой предстает не постижимая ее слабым детским умом величайшая из тайн необъятного Космоса.

Однажды, выйдя с первой зорькой, как всегда, украдкой из пещеры, чтоб подмыться, Агенорида поразилась необычному в то утро солнцу. Скрытое пеленой невиданных ею еще на дивном острове туч, похожих на белесый туман, солнце представилось ей зловещим красным диском, словно омытым кровью. Впрочем, тучи очень скоро рассеялись, и лик Мелькарта засиял во всю свою обычную силу. В то утро бог застал Европу омывающейся в речке. Нежные руки  дочери владыки  Агенора жадно, с наслаждением ласкали воду, на усеянном капельками лице сияла улыбка. Одна коса царевны ниспадала на худую склоненную спину с проступающими под почти прозрачной нежной кожей позвонками, другая соскользнула между зябко напрягшихся от холодной воды крохотных грудей. Напоминая лук Эрота, изогнулись линии начавших чуть заметно округляться узких бедер дочки Агенора, ее исцарапанные колени белели над голубовато-кристальной водой. Нескладное хрупкое тело сидонской царевны излучало среди водяных брызг сияние, подобное солнечному. Европа плескалась в воде, как это делают маленькие дети, и богу показалось, что до него донесся ее стон наслаждения. Над водой, в которой отражалось тело дочки Агенора, дрожала маленькая радуга, увенчав светлым ореолом казавшуюся слишком крупною для тонкой шеи белокурую голову резвящейся в воде, как маленькая девочка, отроковицы.

При виде вышедшего из-за ствола корявой смоковницы - как когда-то молчаливый отрок на сидонском побережье - бога Кефтиу, Европа слегка вскрикнула от неожиданности, невольно прикрыв руками грудь и лоно, но затем, как обычно, робко улыбнулась ему, как будто была в чем-то виновата перед богом. Подхватив Агенориду на руки, Чернобородый отнес ее в пещеру. Сердце царевны стучало громче, чем в первую, кровавую ночь их любви. Она понимала, что должно произойти что-то не менее важное для нее, чем тогда, хоть и не могла выразить словами, что именно. Спросить об этом бога Кефтиу дочь Агенора не решалась - ведь до сих пор она и бог не сказали друг другу ни слова.

На какое-то время Широкоглазая утратила способность воспринимать происходящее. Когда же она вновь пришла в себя, то осознала, что стоит на дрожащих коленях перед богом Кефтиу, одурманенная его острым, мускусно-звериным запахом, охватив навершие напряженного жезла Чернобородого едва вмещавшими его устами, конвульсивно сжимая побелевшими от напряжения тонкими пальцами левой руки мерно входящий в ее рот жезл своего повелителя, а правой - его литую, как из бронзы, ягодицу, впившись в нее намертво ногтями.

Слишком крупная для тонкой шеи белокурая девичья голова задвигалась, и вот - о чудо! - столь невозмутимый до тех пор Чернобородый впервые не смог - а может быть, не захотел! - скрыть от юной сидонянки признаки охватившего его нарастающего возбуждения. Он издал стон, подобный отдаленному раскату грома, и, схватив коленопреклоненную Европу за косы обеими руками, стал управлять ее головой. Царевна не сопротивлялась богу Кефтиу, она была готова, как обычно, сделать все, что он потребует. Голова Агенориды прыгала, как ладья на сильной волне. Жезл бога все глубже погружался в ее горло, она помогала себе тонкими длинными руками, заглатывая все его выделения. Бог все быстрее и быстрее дергал голову пришедшей в неистовство Европы. Чернобородый сам, казалось, обезумел, глядя на сжатые в его руках белокурые косы царевны, и, чтобы хоть немного успокоиться, закрыл глаза. Но и с опущенными веками Агенорида все еще стояла у него перед глазами. Он видел, как целует ее, как ласкает нескладное тело худого козленка, как ложится на Европу, раздвигая в стороны ее худые ляжки, и входит внутрь отроковицы, как она вздрагивает и откидывает свою белокурую голову, охватывая его тонкими ногами, как громкий стон срывается с влажных лепестков розовых губ дочери Агенора, как ее костлявое тело извивается в его объятьях от возбуждения и боли. Бог Кефтиу развил такую скорость, что уже не замечал, как Европа пытается отстраниться от него, как она задыхается. Чернобородый издал громкий крик, напоминающий оглушительное мычание и в то же время рев возбужденного быка, и в тот же миг из его предельно напряженного жезла хлынула белая тягучая жидкость, мгновенно разлившаяся по рту Европы, заполнив его весь и попадая ей в дыхательное горло. Жар божественного семени ворвался в ее горло, прошел мгновенно внутрь ее груди и, через все в ней, вниз, до самого пупка.  Когда бог оттолкнул сидонскую царевну, она упала на пол и зашлась хриплым кашлем. Европа кашляла - и не могла остановиться. Глаза ее, налившиеся кровью, как у умыкнувшего ее когда-то черного златорого быка, были готовы выйти из орбит. Но вот бог Кефтиу пришел в себя, опомнился. Увидев у своих ног содрогающееся тело заходящейся от кашля Европы, он нагнулся и стал хлопать ее по костлявой спине. Это помогло. Царевна еле смогла отдышаться. Широкоглазая была близка к безумию. Этот запах! Он напоминал Европе запах свежесрезанных ивовых прутьев, которыми няньки секли ее в детстве в чертогах царя Агенора за проказы и мелкие шалости.

Зачерпнув оливкового масла из врытого в земляной пол пещеры глиняного сосуда, чернобородый бог пригнул белокурую голову безропотно преклонившей колена Европы к земле. Она безмолвно приняла звериную позу, встав на четвереньки, согнув спину, выгнув маленькую попку, опираясь на землю узкими ладонями и острыми коленями, с содроганием сердца ощутив пальцы бога в раздвинутой ими крохотной дырочке своего афедрона. Он и раньше порою ласкал сидонскую царевну там, смочив пальцы слюной и попеременно вдавливая их в ее дырочку, будто играя на флейте. Но теперь, Европа понимала это совершенно ясно, ее ждало другое, невообразимое. Мысль о чудовищно-огромном жезле бога Кефтиу, навершие которого она была способна охватить губами, только раскрыв рот предельно широко, входящем в ее крошечный афедрон, заставила дочь Агенора содрогнуться. Бог ввел ей в задний проход немного масла. Европа, трепеща от ужаса, вцепилась вытянутыми вперед руками в край стоявшего в углу пещеры древнего каменного алтаря. Маленький зад Агенориды сильно выпятился в сторону Чернобородого, жарко дышавшего у нее за спиной, поглаживая горячий затылок, тонкую шею, узкие плечи, худую и гибкую спину царевны. Смутно, каким-то шестым чувством догадавшись, чего бог Кефтиу ждет от нее, Европа пошире раздвинула длинные тонкие ноги, постаравшись, несмотря на охватившие ее дикие страх и возбуждение, привести свое мелко дрожащее тело в состояние мягкой расслабленности и все еще питая в самой глубине своей испуганной души совсем робкую надежду на то, что бог Кефтиу введет ей в афедрон свой жезл не целиком, а хотя бы наполовину. Припав к трепещущему тощему заду Агенориды, Чернобородый, обильно смазав свой упруго вставший жезл маслом из того же сосуда, слегка пригнул ноги, раздвинул мощными руками худые ягодицы царевны Сидона, медленно просунул смазанный маслом средний палец глубоко в задний проход  вздрогнувшей с коротким испуганным возгласом дочери Агенора, сделав там несколько массирующих движений, способствуя более равномерному растеканию смазки, после чего, приставив навершие напряженного жезла к зеву зада Европы, начал всей мощью своего напрягшегося тела неудержимо вдавливать его внутрь отданной ему на растерзание худенькой девичьей попки. Выпустив от невообразимой муки изо рта закушенную, чтобы не кричать от боли, косу, дочка Агенора с громким, отчаянным криком стала неосознанно делать задом встречные движения, чтобы ускорить вхождение навершия твердокаменного жезла Чернобородого в свой разрывающийся от лютой муки афедрон, интуитивно понимая, что чем скорее навершие войдет в ее задний проход, тем скорее уменьшится дикая боль, пронзавшая начавшую, не отдавая в том себе отчета, раздвинув указательным и безымянным пальцем правой руки тоненькие лепестки срамных губ своего судорожно задышавшего влагалища, ласкать свой грот, все глубже проникая внутрь средним пальцем и совершая им вращательные движения, Широкоглазую до самых кишок. Слизь ее прямой кишки воспламенила жезл Чернобородого настолько, что он стал как будто бы из раскаленного железа, утратив всякую чувствительность. Стоны Широкоглазой, сжав зубы, то и дело оборачиваясь, изо всех сил вытягивавшей свою еще по-детски тонкую, беспомощную шею, и вращая выкатившимися из орбит, налитыми кровью глазами, словно бьющаяся в предсмертных судорогах лань, становились все громче. Прекрасно понимая всю болезненность вхождения навершия жезла в девичий афедрон для изнывающей в страданиях Агенориды,  Чернобородый сдерживал себя, стараясь вводить в попку заходившейся криком Европы свой жезл постепенно, короткими и плавными толчками, как бы ни было велико сжигавшее его желание вогнать в нее побыстрей весь свой жезл целиком, как он всегда поступал с другими покрываемыми им смертными женщинами. Никогда еще ему не приходилось проходить столь тесными вратами и с таким любовным пылом, наполнявшим бога Кефтиу неизъяснимым наслаждением. Пронзавшая сидонскую царевну боль казалась ей невыносимой, но, после того, как все навершие жезла вошла в ее зад целиком, Агенорида сразу же почувствовала облегчение. Чернобородый тотчас заметил это по изменившемуся поведению Широкоглазой, ибо, охваченная уже не только болью, но и страстью, страстью и чувством приближения чего-то совершенно неведомого ей дотоле, Европа все быстрее работала своим маленьким задом, стремясь, чтобы жезл Чернобородого проник в нее как можно глубже, хотя и содрогаясь внутренне при мысли о том, что он может разорвать ее пополам. И бог перестал сдерживать себя, то погружая раскаленный уд в Широкоглазую до самого упора, то почти полностью извлекая его. Жезл, неустанно загоняемый Чернобородым в стоящую на четвереньках дочь Агенора, широко раскрывшую в отчаянном крике рот, раздражал ей не только стенки кишечника, но и стенку влагалища, от чего Агенорида, под влиянием сильнейшего трения стенок заднего прохода и прилегающих к ним стенок влагалища, вскоре пришла в состояние бурного экстаза, ощущая, на грани безумия, как что-то у нее внутри внезапно зачесалось, почувствовав невыносимо нарастающую резь в нижней части живота, как если бы Европе захотелось помочиться, какой бы дикой ей ни показалась эта мысль в такой момент, после чего низ живота Широкоглазой вдруг обожгло неудержимою горячею волной, и она, упав на острый локоть подломившейся правой руки, которой оказалась не в силах удержать вес собственного тела и тела нависшего над ней сзади бога, изверглась, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего тела, впившись зубами в левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ сдавленные крики, прозвучавшие в тишине темной пещеры мычанием телки в ночи. Зачем Агенорида так старалась заглушить свой крик? Ведь, кроме Чернобородого бога, которому она отдалась беззаветно, душою и телом, никто бы его не услышал! Да и перед этим она кричала во весь голос...Ей почудилось, что ярко сиявший в небе лик лучезарного Мелькарта разлетелся вмиг на тысячи осколков, как драгоценное стеклянное египетское зеркало, разбитое Широкоглазою когда-то в детстве в царском дворце Агенора Сидонского...

Этот впервые в жизни испытанный юной Европой оргазм был настолько силен, что царевна Сидона впала в беспамятство.

Широкоглазой еще только предстояло узнать, что при сношении в афедрон член мужчины испытывает сильное трение о плотно охватывающие стенки кишечника женщины, а женщина принимает в себя полностью тугой половой член совершающего с ней такое соитие мужа, чувствует всю его крепость и особенно глубину проникновения. Подобное сношение вызывает у совокупляющихся мужчины и женщины не только психологическое нарастание полового возбуждения, но и острое ощущение половых органов, ибо, проникая в женскую утробу через заднепроходное отверстие, детородный член мужчины раздражает у женщины не только само заднепроходное отверстие, или зев, но и сам кишечник, имеющий большое количество нервных окончаний. Одновременно член трется и о внутреннюю стенку влагалища, плотно прилегающую к кишечнику заднего прохода, сильно возбуждая его. Чтобы привыкнуть к проникновению жезла Чернобородого в свой задний проход, весьма тугой и тесный поначалу, Европе потребовалось время, ибо при первых сношениях Агенорида, из-за трудности прохождения навершия жезла Чернобородого через ее плотно сжатый зев, все еще испытывала сильную боль, заставлявшую Широкоглазую кричать - порой до хрипоты - и плакать, не говоря уже о кровотечении из раздираемого жезлом бога афедрона и кровавом поносе, от чего Чернобородый сам лечил ее. Как он узнал о крови в испражнениях царевны? Ведь не подглядывал же бог за ней, справляющей большую нужду в кустах, сидя на корточках, стараясь не кряхтеть или кряхтеть как можно тише, и пугливо озиравшейся по сторонам, как бы он ее не заметил? Заботливо, словно искусный врач, бог Кефтиу поил Европу горячим настоем ромашки. Кто варил этот целебный настой, Агенориде было неизвестно, как и то, кто заботился о приготовлении ей и Чернобородому пищи и вина.

С теченьем времени, после приобретения определенных навыков и многократной смазки маслом как навершия жезла Чернобородого, так и самого входного отверстия в заду Европы, эти препятствия устранялись сравнительно легко, хотя кровотечение из развороченного зада сидонской царевны так и не прекратилось, а нарастающее чувство любовного наслаждения и оргазма с выбросом большого количества семени богом Кефтиу и жидкой смазки юною Агеноридой сделали эти любовные сношения в ее глазах все более захватывающими и желанными, несмотря на боль. Многострадальный афедрон Широкоглазой загрубел от частых продолжительных сношений. Теперь жезл бога входил в ее уже не тесный и тугой, а вялый, размягченный задний проход легко, словно в рыхлую землю, и ему казалось, что он ощущает при вхождении в анус царевны как будто бы шрамы. Чернобородый, приходивший, хотя и познал до белокурой сидонянки множество богинь, полубогинь, дриад, наяд и ореад, океанид и нереид, короче - нимф и смертных девушек и женщин, всякий раз в неистовство, видя перед собой склоненный белокурый затылок с какой-то всякий раз потрясавшей его покорностью отдававшейся ему дочери сидонского царя с умилявшими бога все больше и больше большими оттопыренными, как у мыши, ушами, на хрупком стебле тонкой девичьей шеи, ее худую спину с проступающими позвонками, то покорно согнутую, то выгибающуюся в нестерпимой муке, подобной предсмертной агонии, кусая царевну в затылок, как зверь, покрывающий самку, вновь и вновь, с каждым новым ударом, вплотную прижимаясь жарким волосатым пахом к конвульсивно дергающимся ему навстречу беспощадно пробиваемым его жезлом, то туго сжатым, то в бессилии расслабленным, клейким от выделений и кровоточащим маленьким голым худым ягодицам Европы, стенавшей, как голубки в храме Астарты-Танит, порой бросающей на него безумный взгляд через плечо, стискивая обеими руками ее маленькие, измочаленные его непрерывными жестокими ласками груди с отвердевшими сосками, перетирая их между подушечками пальцев, с несказанным наслажденьем чувствуя и наблюдая, как его жезл вновь и вновь входит в покрытое пурпурными кровоподтеками и синяками тело кричащей, стонущей Широкоглазой, вонзаясь в него раз за разом до отказа, и нещадно истязуемая богом Кефтиу Европа всякий раз испытывали сильнейшее возбуждение и извергались, охваченные неистовой страстью. Немалая заслуга в этом принадлежала богу Кефтиу, который при каждом сношении в афедрон был, хотя и молчалив, но неизменно очень терпелив, осторожен и нежен, вводя в зад Европе свой жезл умело, не спеша и непременно смазав его, как и сам афедрон, оливковым маслом. Что до Европы, то сидонская царевна постепенно научилась, принимая себе в развороченный зад жезл страстного Чернобородого, в момент, когда его навершие начинало оказывать давление, обязательно поднатужиться, как если бы ей хотелось опорожнить свой кишечник. Именно в этот момент зев заднепроходного отверстия Агенориды раскрывался, распускаясь, словно чашечка цветка, и смазанный маслом жезл бога сравнительно легко входил в Широкоглазую. Только после проникновения навершия жезла Чернобородого в зад сидонской царевны они плавными движениями начинали совокупляться. Временами бог так сильно стискивал дочь царя Агенора, что боялся поломать ее хрупкие кости. Всякий раз отчаянные крики истязуемой Европы и громоподобный бычий рев Чернобородого доносились до небес. Со временем бог и Агенорида стали начинать совокупление, совершая соитие обычным влагалищным способом и лишь после этого приступали к сношению через задний проход, испытывая при этом оргазм высочайшего накала  (выражаясь современным языком - люди тех столь далеких от нас, легендарных времен, естественно, нашли бы для этого гораздо более цветистые и поэтичные выражения, но мы ведь пишем не стилизацию под образный язык крито-минойской эпохи) /17/.

Они обычно поступали так. Вырвав свой напряженный жезл из влагалища Европы, Чернобородый переворачивал сотрясавшуюся в конвульсиях дочь Агенора на спину и, охватив ей бока коленями, клал на трепещущую грудь Широкоглазой свой жезл, достававший ей почти до самых уст, раскрытых, как у выброшенной на берег морскими волнами рыбы. Царевна стискивала свои стоящие торчком на хрупком теле маленькие груди и, зажав в них жезл бога, начинала тереть его грудями, между которыми бог все быстрее и сильнее проталкивал его. Догадываясь, что Чернобородый жаждет поскорей извергнуться, и что для этого ему необходимо соприкасаться своим жезлом с ее грудями как можно ближе и теснее, Широкоглазая старалась с каждым разом все сильнее сжимать груди обеими руками, чтобы как можно больше сузить пространство между ними. По мере ускорения скольжения жезл увеличивался в размерах, пока жаждущей Европе, все сильнее возбуждавшейся при виде постоянно мелькавшего между ее грудями пурпурного навершия жезла, не удавалось охватить его жадными губами. Сначала дочке Агенора, хоть она и побоялась бы сама себе признаться в этом, приходилось преодолевать себя, когда жезл бога начинал скользить между ее грудей, которых Европа стеснялась - они казались ей слишком маленькими (точно так же юная Агенорида - хоть не призналась бы в этом ни за что на свете даже себе самой! - поначалу стеснялась многого другого - и своих волос, которые еще не могли сравняться длиной с волосами взрослых девушек и женщин, и случавшихся с нею порой икоты или отрыжки, и громких, а порой и совсем тихих звуков, непроизвольно вырывавшихся из заднего прохода дочери владыки крепкостенного Сидона). Но наслаждение оказалось столь неизмеримым с чувством смущения, что последнее было преодолено царевной раз и навсегда /18/. Чтобы придать своим грудям дополнительный объем, Европа прибегала к помощи рук. Кто только научил ее этому, как и многому другому? Может быть, сама богиня Афродита, незримо присутствующая при всех плотских соитиях, и уж тем более - при сношениях своего божественного отца с дочерьми человеческими? Неумелыми поначалу, но быстро ставшими более ловкими руками Широкоглазая стискивала свои готовые лопнуть от вожделения тугие груди и скользящий между ними жезл Чернобородого, сжимая пальцами соски, ставшие темными, как пурпур царских багряниц, и твердыми, как камень, что доставляло ей ещё большее наслаждение.

Ставшие совершенно черными глаза Агенориды выходили из орбит, когда жезл изрыгал ей в рот поток горячего, как вулканическая лава, семени, которое она жадно глотала, как истомленный жаждой путник - живительную влагу прохладного источника, пока, закатив глаза под лоб, не роняла в изнеможении пылающую голову с прилипшими к потному лбу мокрыми прядями светлых волос на худое узкое плечо.

А семя продолжало сильными, упругими толчками изливаться из зева навершия жезла Чернобородого ей на помертвевшее лицо, побелевшие уста, круглый подбородок, тонкую длинную шею, выступающие костями ключицы, сверкая при трепетном огне светильника перламутром на истерзанном теле Европы, словно жемчужное ожерелье, и заливая ей глаза. Сидонская царевна, тяжело дыша, моргала мокрыми ресницами. Чернобородый страстно припадал губами к ее губам, грудям, кровоточащим ягодицам. Звуки, издаваемые им, напоминали рев и низкое мычание быка, и заставляли содрогаться чресла выжатой, как спелый плод, и томно стонущей Агенориды. Стиснув Широкоглазой маленькие ягодицы, он склонялся пылающим лицом к складкам ее тощего седалища, с безумной нежностью целуя Европу в то место, к котором все, обреченное скорому тлению, издает самый сильный и дразнящий запах. Она делала то же самое, и они, как сплетенные в кольцо спаривающиеся змеи, катались по полу, с лицами, погруженными в афедрон друг друга, в невероятном упоении целуя друг-другу врата ягодиц, словно неразрывно слитые навеки воедино узами некоего тайного обряда. 

Затем бог становился на колени между длинных и тощих раскинутых ног поваленной им на спину Агенориды, задирал ее согнутые, как у кузнечика, в коленях ноги, сжимал их подмышками и чувствуя, как напряглись худые икры сидонской царевны. Наклонившись над Широкоглазой, Чернобородый подсовывал горячие ладони ей под гибкую спину. Его жезл упирался ей в афедрон. Европа, с пересохшим ртом, как одержимая, засовывала пальцы богу в рот, раздвинув губы и зубы Чернобородого, чтобы смочить пальцы его слюной, а затем увлажнить ею его снова готовый к соитию жезл. Затем Чернобородый снова начинал вводить жезл в афедрон отроковицы, чувствуя, как он все глубже погружается в мягкий кал, пока его косматый лобок не касался наконец напрягшихся костлявых ягодиц Агенориды. Со временем Чернобородый стал предпочитать именно такое, лицом к лицу а не как прежде, со спины, соитие с Европой, хотя ему казалось, что Агенориде оно нравится меньше, чем ему. Возможно, она не хотела видеть выражения наслаждения на его лице. А может быть, наоборот, ей не хотелось, чтобы он видел, что совокупление не только доставляет ей удовольствие, но и по-прежнему причиняет боль? Кто знает?  Странным образом, бога Кефтиу впервые стал занимать вопрос, что нравится и что не нравится совокупляющейся с ним смертной, на которую он соблаговолил обратить свое благосклонное внимание и с которой был волен делать все, что ему угодно! Ему, а не ей! Так он, по крайней мере, думал до сих пор, теперь же, совокупляясь с юною Европой, больше так не думал. Были мгновения, когда взгляд пронзаемой им Агенориды ужасал его своей пустотой, подобной пустоте ее влагалища, казавшемуся ему бездонным - сколько бы раз на дню бог Кефтиу ни достигал его дня концом своего жезла! -, на что Чернобородый раньше никогда не обращал внимания... И вот спина Европы наконец-то выгибалась, судорога пробегала по ее обливающемуся благоуханным потом хрупкому телу, и она извергала из влагалища потоки клейкой и горячей жидкости.

Немного отдохнув, бог Кефтиу ложился на спину, вытянув плотно сжатые ноги. Возбудив пальцами и губами его жезл, Европа смазывала его маслом, как и собственный афедрон - впрочем, ей особенно нравилось, когда ее задний проход смазывал Чернобородый, возбуждаясь от прикосновения его умелых пальцев. Затем дочь Агенора, присев на корточки над распростертым под нею Чернобородым, опускалась задним проходом на его возбужденный высоко торчащий жезл и начинала давить на него своей маленькой костлявой попкой, пока в ее афедрон не входили все навершие, а затем и весь жезл целиком. После того, как весь жезл входил в стонущую все громче Европу, царевна, сдерживая нарастающее возбуждение, начинала плавно приподниматься и вновь садиться на прямой, как свеча, уд Чернобородого, сама определяя своей ставшей крайне чувствительной маленькой попкой приемлемую для нее глубину проникновения. Дочь Агенора инстинктивно угадала, что такое сношение будет дополнительно раздражать и еще больше возбуждать ее. Когда Европа сидела верхом на жезле Чернобородого лицом к нему, сокровенные части ее тела были почти полностью открыты, сознание чего необычайно возбуждало юную Агенориду, и в поле зрения бога Кефтиу, который пальцем умелой руки раздражал ее источавшее все более сильный и пряный аромат, напоминавший то свежее благоухание лесов, то солоноватый запах моря и гниющих водорослей, влагалище, которое дышало и пульсировало, и крошечное розовое зернышко клитора, очень скоро наливавшееся соком и темневшее от его изощренных ласк, превращаясь в бусинку, а затем в растущую у бога на глазах горошинку, с которой скатывались капли благовонной жидкости, сливавшиеся в скором времени в поток. От всего этого накал сношения достигал такого напряжения, что юная сидонская царевна, клитор которой, сочась полупрозрачной беловатой слизью, выпирал, вставая, маленьким пунцовым фаллосом, просто заливала бога выделениями из своего исходящего горячей жидкостью влагалища, Чернобородому же приходилось сдерживать утратившую всякое самообладание дочь Агенора, пронзительно кричавшую, бившуюся в конвульсиях, кусавшую его куда попало /19/. Искаженное несказанной мукой лицо Европы с заострившимися чертами прижималось к его лицу, Чернобородый ощущал вкус столь любимых ею фиников на лепестках горячих губ Широкоглазой, маленькие темно-пурпурные фиги твердокаменных сосков охваченной близким к буйному умопомешательству неистовством отроковицы упирались ему в мохнатую грудь. Он, величайший из богов, почти в изнеможении - неслыханное дело! - лежал простертый на спине и близкий к обмороку, а неутомимая Европа восседала юной амазонкой, в позе всадницы, верхом на его многоопытных чреслах. И не просто восседала, а скакала на чернобородом боге Кефтиу во весь опор! Они испытывали ни с чем не сравнимое, неописуемое наслаждение. Скомканная шкура  черного быка была давно отброшена в дальний угол пещеры. Голый пол, на котором лежал Чернобородый, холодил его спину, превратив бога Кефтиу в камень. Европа же раскачивалась и подпрыгивала на его пронзающем ее, пружинящем жезле, и неслась на оседланном ею величайшем из богов куда-то вскачь, зажмурившись и скаля белые зубы, с закушенным между ними кончиком розового язычка. Ее слишком крупная для тонкой шеи белокурая голова возвышалась над Чернобородым, упираясь, казалось, не в свод пещеры, а в бездонное ночное небо, непроглядно-черное, как усеянный серебряными звездами, с полной луной, глазом ночи, ликом Астарты-Танит, посредине, полог над ложем Европы в ее опочивальне, расположенной в самом сокровенном из дворцовых покоев грозного царя Сидона Агенора. Содранная богом Кефтиу в пылу совокупления темно-коричневая родинка на лобке юной сидонской царевны висела на клочке покрасневшей кожи кровоточащим крохотным грибком. Охваченной неистовством любви Широкоглазой было не до этого. В полумраке бог хорошо различал ее крепко сжатые белые зубы. Преодолев окаменение от ее нежных криков, стонов, резких взвизгов, Чернобородый снова обретал и кровь, и плоть. Они долго скакали в едином ритме, заставляя друг-друга раскачиваться с одинаковой силой, пока Европа, ослабев, не падала на бога Кефтиу, в изнеможении уткнувшись потным лбом ему в ключицу. А на живот и бедра бога тотчас же щедро изливался поток смешанной порою с жидким калом слизи из прямой кишки царственной дочери сидонского владыки.

Усталость бога скоро проходила, и охватывавшая его лютая похоть вновь заставляла восставать его громадный уд. Чернобородый, посадив Европу на алтарь, вгонял ей в широко раскрытый рот свой потемневший фаллос, едва вмещавшийся в него, и дочка Агенора, охватив уд бога Кефтиу, дурманящий и невероятно возбуждавший юную Агенориду вкусом и запахом ее собственных испражнений, горячими губами, крепко зажмурившись, сжав готовый лопнуть от напряжения жезл Чернобородого дрожащими пальцами правой руки у основания и опираясь на левую руку, начинала ублажать его устами, доводя бога и себя до умопомрачения. Каждое извержение недр охваченного священным безумием Чернобородого было сродни громовому удару, и ослепительный разряд его последнего пульсирующего содрогания всякий раз изливался обжигающими каплями на корень языка отроковицы, одурманенной вкусом и запахом плоти бога Кефтиу на своих натертых его твердым и упругим фаллосом губах. Избыток семени Чернобородого, не проглоченный жадно впитывавшей его дочкой Агенора, вылившись из ее пьяных плотскою любовью уст, стекал по круглому подбородку сидонской царевны ей на грудь. И всякий раз отроковица в упоеньи умывалась им, втирая жаркое и липкое божественное семя в свое разгоряченное лицо, в торчком стоящие острые побагровевшие соски, трепещущий живот и развороченное лоно. 

Однажды бог, обеспокоенный не сходившим с некоторых пор с лица Агенориды выражения скрытого страдания, раздвинул ее ягодицы, засунул пальцы в афедрон Европы, вынул их и осмотрел. Увидев сгустки темной крови, перемешанные с гноем, испражнениями, слизью, он снова ввел два пальца в задний проход Европы и, ощупав изнутри прямую кишку Агенориды, обнаружил там огромный свищ. Как же больно должно быть этой маленькой попке при сношении в афедрон, с изумлением и жалостью подумал молчаливый бог Кефтиу, вспомнив о тех шрамах, которые ощущал своим удом в заднем проходе сидонской царевны ранее. Потрясенный такой самоотверженностью, Чернобородый нежно привлек к себе юную Агенориду, прижав ее к могучей груди. Он обладал множеством богинь, полубогинь и дочерей человеческих, овладевая одними из них силой, другими - ловкостью, третьими - хитростью. Но понял наконец, что любит только это худосочную и долговязую сидонскую тростинку, похожую в профиль на испуганного олененка из-за своих голубых, широко поставленных глаз, резвую, как козленок, гибкую, как лань, будто созданную ему на радость из светлого меда, сотворенного пчелами из солнечного света и пыльцы цветов, и отдающую себя ему всю целиком, без остатка. Безмерно счастливая этим первым со времени ее растления Чернобородым проявлением сердечной нежности, Европа, невзирая на боль, спрятала свое горящее огнем лицо на волосатой груди своенравного бога, умыкнувшего ее в образе черного златорогого быка из родной Финикии на остров Кефтиу как легкую добычу для краткого развлечения, но плененного своей юной пленницей до конца отмеренных ей земных дней. 

Однажды юная Агенорида не выпустила из уст и рук свою любимую игрушку - ставший для нее столь желанным жезл Чернобородого, потому что ее начало тошнить. Европу вырвало. Озабоченный Чернобородый внимательно изучил рвоту дочери царя Агенора, опасаясь, что Широкоглазая могла случайно проглотить один-два волоска, а то и съесть во время своей утренней прогулки плод или ягоду, которые, вопреки его строжайшему приказу, отданному богине плодородия Деметре, позаботиться о безопасности для дочки Агенора всего, произраставшего на Кефтиу, могли ведь все же оказаться ядовитыми - Деметра, безутешно горевавшая о своей похищенной владыкой преисподней дочке Персефоне, стала рассеянной и невнимательной... Но ничего опасного в извергнутом Европой бог не обнаружил.

Европа и Чернобородый продолжали безоглядно предаваться радостям любви, и спорягались вновь и вновь, со своей прежней беззаботностью, не омраченною мыслями ни о прошлом, ни о будущем.

Правда, с некоторых пор изо рта у Европы, даже во сне, стало выделяться больше слюны, чем обычно, все чаще смешанной с кровью. Отчего-то у царевны начали кровоточить ставшие более хрупкими десны. Все чаще дочка Агенора испытывала чувство жжения, начинавшееся в желудке и поднимавшееся по пищеводу до горла, что иногда сопровождалось выбрасыванием едкой кислой жидкости, особенно когда она лежала на спине. Большеглазой становилось все трудней дышать, у нее участились запоры, сердце билось все чаще, лежать на животе и на спине стало неудобно, так что Европа старалась лежать на боку.

Но только когда юную царевну перестала посещать Мена - мучение дев -, хотя грудь у нее болела, поначалу не сильнее, чем перед каждым таким посещением (впрочем, Агенориде было нелегко определить, отчего она болит - от предчувствия прихода Мены или от ласк бога Кефтиу!), а затем так сильно, что самое легкое прикосновение к опухшей, с выступившими синими венами, груди стало для нее мучительным, когда приступы дурноты и тошноты стали повторяться с завидным постоянством, у Большеглазой начала кружиться голова и даже стали случаться обмороки, когда ее давно созревшие и расцветшие на Кефтиу груди стали неудержимо набухать, расти и тяжелеть, когда из их покалывавших, становившихся все более выпуклыми и темными сосков, увлажняемых появившимися вокруг них мелкими пупырышками, начала по утрам течь желтовато-белая жидкость, Чернобородый понял, что это - молозиво, и что Европа имеет во чреве. Что давно уже его божественное семя проникло в расположенный прямо по оси вагины зев матки сидонской царевны, и долгожданное зачатие свершилось. Скоро у Широкоглазой стал расти живот. Поначалу она опять стеснялась - и своих ставших теперь небывало большими грудей, казавшихся ей отвислым и раздутым козьим выменем (хотя раньше стеснялась того, что собственные груди казались ей слишком маленькими), того, что из них сочится желто-белое молозиво, хотя бог Кефтиу с наслаждением отсасывал его по утрам (вспоминая выкормившую его в младенчестве козу Амалфею, у которой он высасывал из вымени пахнущее душистыми травами молоко, разливавшее по его телу блаженное тепло и сытость). Европу же, стеснявшуюся того, что она кормит своего могучего похитителя и повелителя грудью, как младенца, это тоже смущало. Она стеснялась и своего росшего день ото дня живота, пупок посреди которого из втянутого стал выпуклым, как шишка-умбон на военном щите - живота, носить который ей было все тяжелей на широко расставленных, отекших ногах с выступившими венами, от чего у царевны болели ноги с и без того по-детски крупными, но ставшими теперь еще более длинными, широкими и плоскими ступнями, поясница и спина, стеснялась своей становящихся все больше вульвы и влагалища (хотя тайком от своего чернобородого возлюбленного любила ощупывать столь удивительно меняющиеся части своего, казалось бы, с раннего детства знакомого ей до последней клеточки тела, разглядывая свое отражение в воде). Однако ласки бога Кефтиу пробуждали в беременной Большеглазой все большую страсть, особенно когда он нежно отсасывал молозиво из ее набухших грудей, и Европа совокуплялась с ним со все большим пылом и куда охотнее, чем до беременности, особенно когда он брал ее сзади, лежа на спине и, повернув Агенориду не лицом, а спиной к себе, сажал ее на свой стоящий торчком, как свеча, жезл, сверху, а она откидывалась назад, упираясь руками в землю или в пол надежно укрывавшей их пещеры, приподнимаясь и садясь на уд Чернобородого снова и снова, насаживая себя на него все чаще и чаще, как на огненный вертел из плоти и крови, вбирая его в свои все шире и шире разверзающиеся недра все глубже и глубже, от чего все громче и громче хлюпала и шлепала губами ее становящаяся все больше и больше вагина, а вбираемый ею жезл Чернобородого все сильнее ударял, словно таран, в раздувшуюся матку дочери сидонского царя, доставая, как казалось возбужденной до неистовства Агенориде, до пупка и доходя Большеглазой до самого сердца, а заключенный в утробе Европы будущий сын и наследник бога Кефтиу порою отвечал отцу из чрева своей юной матери ударом на удар. Каждое такое плотское соитие доводило чреватую Европу до поистине предсмертного блаженства, достигнувшей которого дочери Агенора мнилось, что в ее душе уже не осталось больше никаких желаний - даже желания желать еще чего-нибудь. Впрочем, это чувство скоро проходило. Ведь у юной царевны Сидона была еще вся жизнь впереди.

Европой и Чернобородым были зачаты и порождены на Кефтиу три сына - Минос /20/, Сарпедон /21/ и Радаманф /22/. Чернобородый все три раза был свидетелем  того, как усердно вспаханное и щедро засеянное им влагалище Агенориды, истошно кричащей в муках родин, с глазами, вышедшими из орбит, как в их первую, кровавую ночь на Кефтиу, давало жизнь зачатым богом с нею сыновьям. Он видел, как оно набухало бутоном алого цветка, вздувалось и, кровоточа, рвалось, производя на свет крохотных будущих владык земли и моря, приветствовавших свое появление на свет в крови и слизи еще более отчаянными и пронзительными криками, чем душераздирающие вопли юной белокурой матери, изводящий их, от мук родовых обезумев /23/, из оказавшегося, вопреки сомнениям Чернобородого, способным вынести и выносить его божественный посев благословенного Танит-Астартой чрева. При этом его сердце испытывало ни с чем не сравнимую радость отцовства, хотя он уже зачал и породил с другими дочерьми смертных людей великое множество детей. С Европой же все было по-другому. И тем не менее, чернобородый бог и юная Агенорида за все время, проведенное ими на острове Кефтиу, не обменялись ни единым словом...


ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ Агенорида - дочь Агенора.

/2/ Астарта (греч. Астартэ) — греческий вариант имени богини любви и власти Иштар, заимствованной греками из семитского шумеро-аккадского пантеона через посредническую культуру финикийцев. В северной Сирии в текстах, найденных в развалинах древнего города-государства Угарита (современный Рас Шамра), эта богиня упоминается, начиная с XIV века до Р. Х., как Ашера, Ашерах, Ашерат, Аштарт, Ашират. У западносемитских племён ей поклонялись под именем Аштарот, Ашторет (по-древнееврейски), Астарот (в позднейшей христианской традиции имя Астарот стало одним из имен дьявола или именем одного из демонов), у южносемитских - под именем Аштерт. Культ Астарты был известен в Израиле с X по VIII век до Р. Х. Наиболее часто Астарта упоминается в библейских текстах Ветхого Завета. Истоки культа Астарты уходят в древнюю Месопотамию, в которой семитские племена, столкнувшись с религиозной традицией шумеров, восприняли ярчайшие образы главных божеств шумерского пантеона и ввели их в свой собственный пантеон не только вследствие развития торговых отношений, но и вследствие "братания" и сближения, необходимого для естественного взаимного сосуществования.

В Междуречье еще задолго до появления первых аккадских документов, написанных на семитском языке, но шумерским письмом, появились имена царей, внесённые в список города-государства Киша (Киса) - центра семитского населения Южной Месопотамии - в эпоху древних династий (с IV тысячелетия до Р. Х. по 2600 г. до Р. Х., начала гегемонии города-государства Ура). Семитские божества еще до правления Саргона I (2371—2316 гг. до Р. Х.), о котором еще пойдет речь далее, вошли в шумерский пантеон. Известно, что предки ветхозаветного праотца Авраама пребывали в Уре, а израильтяне времен Моисея поклонялись божествам западных семитов-амореев (амурру, аморитов). В период 2380—2200 гг. до Р. Х. семитская богиня Эсдар (Иштар)— Астерт—Астар, что на наречиях восточных семитов означало собственно "Богиня",  была центральной фигурой аккадского пантеона, идентичной шумерской богине любви и плодородия Инанне — Матери Небес. У западных семитов "Астарта" было именем собственным определённой богини, а у южных семитов - именем мужского божества. Нарицательный характер слова "Астар" способствовал поглощению образом Иштар—Эсдар множества шумерских и хурритских богинь. У хеттов и хурритов культ Астарты получил распространение с 2000 г. до Р. Х. Созвучие имен сохранилось в хеттском языке (Аштарта, Ашерту). В языке иранского племени кочевников-скифов корень имени Астарта можно увидеть в Айст—Аэр. В Сирии получает распространение имя Атаргатис - женского божества, в чьем образе слились воедино две богини - Астарта и Анат. На арамейском языке имя этой богини звучит как Атарате, на армянском - как Астхик (Астлик, буквально "Звездочка" - сравни с греческим "астрон", "астра" и с английским "стар" - все эти слова также означают "звезда"!), в персидском - Анахит(а), Ардвисура-Анахита или Анаит, на староарабском - Аттар.

В универсальном образе богини Астарты-Иштар содержались три главных формы или титула — царица, дева, мать. У аккадцев и вавилонян Астарта называлась "самой старшей на небе и земле" и была дочерью бога небес Анну. Подобно солнцу, почитавшемуся древними греками как Феб на небесах, как Аполлон - на земле и как Плутон - в ещё более низких слоях земли, Астарта почиталась как богиня—мать на небесах, Деметра (у римлян - Церера) и Артемида (у римлян - Диана) на земле, Геката и Персефона (Прозерпина) в Гадесе (Аиде, то есть подземном царстве). У финикийцев Астарта почиталась как супруга бога неба Ваала (Баала, Бела). Ваал возглавлял круг божеств во всех городах-государствах Финикии, впоследствии имя его стало нарицательным, а не собственным (означая "господин", "хозяин"), отсюда Ваал и Астарта стали обобщающим наименованием всех богов и богинь Сирии, Палестины и соседних стран. Например, хурритская Нину, или Нино, стала отождествляться с Иштар. В Иудее Астарте, как царице небес, по словам пророка Иеремии, посвящались священные рощи, храмы и алтари. В угаритских текстах Астарта упоминается как одна из главных богинь и почитается как мать богов — покровительница царей, богиня моря, владычица зверей, в образе обнажённой женщины, кормящей грудью двух младенцев, мужского и женского пола.

На территории Финикии Астарте поклонялись как главному женскому божеству, "Божественной Матери", Подательнице Жизни, Матери-Природе, Обладательнице Десяти Тысяч Имён. У разных народов образ Астарты был связан с плодородием, и в этом коренился культ Астарты-Жизнедательницы. У финикийцев образ Астарты был связан с Луной и Венерой. Финикийцы изображали Астарту в образе женщины с рогами, символизирующими полумесяц во время осеннего равноденствия, после поражения её супруга Таммуза-Думузи-Шамаша-Шемса (Солнца - ср. Самсон), побеждённого Князем Тьмы и сошедшего в Преисподнюю (Ад) через семь врат, к которому неутешная вдова спустилась на распростёртых крыльях. Астарта оплакивала потерю своего супруга — Таммуза, который также был её сыном, аналогично тому, как египетская богиня Изида-Исида (также изображавшаяся с рогами на голове), оплакивала своего супруга и брата Озириса-Осириса (Усира). На посвященных ей изображениях Астарта держит в руках крестообразный жезл или обычный крест, и плачет, стоя на лунном серпе, нередко окруженным звездами - другим своим атрибутом. У финикийцев Астарта, как уже говорилось, была связана с "Утренней Звездой" — Венерой - и рассматривалась ими, как вечерняя и утренняя путеводительница. "Глаз своей богини—матери" нельзя было утратить в морском странствии. Укреплённая в виде статуи на носу корабля, Астарта сопутствовала мореплавателям. У сирийцев Астарот Гиерапольская полностью отождествлялась с лучезарной планетой и изображалась в виде величественной женщины, держащей в одной руке пылающий факел, а в другой — изогнутый жезл в форме креста ansata (именовавшегося у египтян "анкх" или "анх"), соответствующий атрибуту египетской Изиды, имеющему значение символа вечной жизни.

Еще до появления культа Астарты у финикийцев, вавилоняне уже поклонялись ее аналогу Иштар ("Звезде"), связывая её культ с Утренней (и Вечерней) Звездой, то есть с планетой Венерой, которая была третьей в астральной триаде Солнце —Луна—Венера. Как Вечерняя Звезда, она олицетворяла Венеру, а как Утренняя Звезда именовалась Анунит — Светоносная, Светозарная, Денница (лат. Люцифер). Иштар, Астарет, Аштарет, Астарот (на языке вавилонских астрономов - Тамти) поклонялись в образе Венеры. В то же время Иштар олицетворяла море. В городе Уруке (родине былинного героя Гильгамеша) Иштар почиталась как богиня-мать, опекающая всех его жителей. Впоследствии ее культ был перенесен в халдейский (вавилонский) город Эрех, чьей покровительницей также стала Иштар. В землях Ханаана (древней Сирии и Палестине) строились города, покровительницей которых тоже считалась Астарта. Так, город Аштероф—Карнаим (Телль—Аштерах, то есть "Холм Астарты"), считался местопребыванием двурогой богини (двурогость напоминала о двух рогах полумесяца - ее атрибута, как богини Луны); после завоевания выведенными пророком Моисеем из Египта израильтянами, во главе с Иисусом Навином, древнего Ханаана в этом городе проживали представители колена Левиина (левиты). Финикийские города-государства Сидон (родина дочери Агенора - белокурой Европы) и Бейрут (Берит) были центрами поклонения Астарте, где она считалась главным женским божеством, а также богиней земного плодородия, материнства и любви. Сидонские цари (в том числе отец Европы Агенор) были её верховными жрецами, а их супруги — верховными жрицами богини Астарты. К Астарте обращались, как к госпоже (Танит, Тиннит) — владычице царей. Считалось честью и обязанностью выстроить Астарте храм. В Иерусалимской области существовала долина Ашера, названная в честь этой благой богини.

Почитание Астарты со временем распространилось в Палестине, Египте (в период нашествия кочевых семитов-гиксосов, начиная с IX династии 1567—1320 гг. до Р. Х.), Малой Азии, Греции, где ей поклонялись под именем Афродиты—Урании (Небесной), изображаемой в окружении львов и лебедей. Арамейские тексты из Верхнего Египта описывают богиню Астарту—Анат, как супругу Яхве (Иагве, Иеговы) до осуществления в Иудее монотеистической реформы; там её культ существовал вплоть до VI века до Р. Х. В период эллинизма произошло полное слияние двух богинь - Анат и Астарты; соединившую их образы в себе "новую" Астарту начали изображать в виде обнажённой женщины с лилией или ужом (символом плодородия), либо в виде нагой воительницы, сидящей на коне и вооруженной мечом. Мемфис являлся главным центром культа Астарты в Египте. Египтяне отождествляли Астарту со своей богиней—воительницей Сохмет (Сехмет), дочерью бога—творца Ра, небесной покровительницей власти фараонов. В мифах имя Астарты упоминается редко, и прямое толкование её основных функций невозможно проследить, в силу многих причин. В период становления Ассиро-Вавилонской державы, наряду с развитием письменной культуры, происходило разрушение материальных памятников, вследствие бесконечных военных походов. Библиотеки, собранные в завоеванных ассирийцами, а затем и вавилонянами древних городах-государствах, уничтожались либо изымались - например, при захвате и разрушении сирийского (арамейского) города Эблы (2500—2100 года до Р. Х.), центра-очага семитской цивилизации. Одновременно в Двуречье шел процесс идеологизации царской власти, изменявший форму религиозного сознания.

Шумерский период почитания великой богини охватывал около полутора тысяч лет и завершился к началу второго тысячелетия до Р. Х. В древнейшем списке богов из Фары (около XXVI века до Р. Х.) имя богини Инанны (соответствовавшей Иштар-Астарте семитов-аккадцев) присутствовало "на равных" среди шести главных мужских божеств. Инанна, победительница чудовища Эбиха, была впоследствии отождествлена с семитской Иштар - победительницей чудовища Йамму. В героический век (2700—2500 гг. до Р. Х.) у семитов произошли окончательная централизация власти и усиление влияния воинов-аристократов. Каждый город получил свой собственный пантеон (иерархию богов), а главному божеству непременно строился храм.

Ядром царства Шумера и Аккада стал город Аккад, чей царь Саргон (Шаруккин) I (Древний) осуществил религиозно административную реформу с целью консолидации государства. Его дочь Энхедуанна стала первой верховной жрицей женского лунного божества в Уре. С тех пор титул верховной жрицы Иштар был закреплен за старшей из царских дочерей. Функция Иштар, как богини-воительницы, оказалась подчеркнутой еще больше. Одновременно Иштар оказалась полностью отождествленной с несущей любовь и плодородие богиней Инанной, супругой бога неба Ану.

Подобно древнегреческой богине Луны Артемиде (оттеснившей в этой функции на второй план более древнюю Селену-Мену), Астарта считалась, с одной стороны, вечно девственной (ее девственность восстанавливалась ежегодно после вступления в священный брак с богом Солнца - их роли исполняли, соответственно, верховная жрица лунарной богини и верховный жрец солярного бога, а в некоторых городах-государствах - царь) и, соответственно, покровительницей девственности и девственниц, а с другой стороны - покровительницей брака, беременности, беременных женщин и совершавшегося в храмах Великой Богини священного блуда. Священному блуду предавались не только жрицы Астарты ("священные блудницы", "кадеши"), но, раз в году, все женщины города (в частности, Вавилона, что описано Геродотом в его "Истории"). С наступлением брачного возраста, т.е. половой зрелости (ознаменованного первыми месячными), девушки остригали в жертву богини свои косы, после чего должны были, по истечении определенного времени, принести на ее алтарь и свою девственность.

С 2047—2039 гг. до Р. Х. начались экспансия и распространение влияния Ура на средиземноморское побережье. В XIII — XII веках до Р. Х. происходила активная миграция народов на Ближнем Востоке. Бог Бел-Мардук становится главой семитского пантеона. Правители Вавилона (Баб-Илу, Бабили) поставили перед жрецами задачу составить новый космогонический свод - "Энума Элиш", в рамках которого обработанные соответствующим образом древние мифы зазвучали по-иному. В этот период произошло ниспровержение женских божеств и общее умаление роли богинь на фоне монополизацией власти над небом и землей верховным богом Мардуком. В вавилонской мифологии женские божества полностью обезличились, став не более чем придатками своих божественных супругов. Так, высокая роль Иштар — изначально богини-покровительницы - в знаменитом эпосе о Гильгамеше оказалась сведенной к роли соблазнительницы героя, вдобавок ко всему терпящей неудачу - Гильгамеш отказывается поддаться ее чарам, да еще и попрекает Иштар ее многочисленными любовными связями, имеющими самые печальные последствия для ее любовников. В гневе Иштар насылает на него чудовищного небесного быка, но Гильгамеш со своим звероподобным другом Энкиду, убив быка, швыряют Иштар в лицо оторванный бычий срамной уд и т.д. В период становления иудейского монотеизма началась борьба с пантеоном старых богов. Акт прямой антропоморфизации накладывал на форму культа Астарты (Иштар или Ашеры) отпечаток грубой чувственности, что впоследствии привело к деградации образа богини до чисто физиологического уровня. В результате божественный брак царя и верховной жрицы в шумеро-аккадских, а позднее - и в ханаанских городах-государствах повлёк за собой храмовую проституцию, практиковавшуюся жившими при храмах Астарты "священными блудницами" (в том числе и в Сидоне, где их могла видеть юная царевна Европа). Образ богини, дающей жизнь и любовь, постепенно трансформировался в образ покровительницы плотских утех. Как следствие, иудейский царь Иосия (Иошияху) разрушил алтари Астарты, воздвигнутые Соломоном Премудрым в Иерусалиме, и запретил посвященные Астарте культовые действа. Перевод Септуагинты также исказил образные понятия через неправильные звуковые интерпретации текстов, написанных на древнееврейском языке.

В античной традиции Плутарх Херонейский называл Астарту царицей финикийского города Библа (Гебала, ныне - Бейт-Джбейль в Ливане). В одной из родословных Астарта — дочь Сирии и Кипра, жена Адониса (аналога Таммуза-Думузи). Огромное святилище Астарты-Таннит (Тиннит, то есть буквально "Госпожи") было расположено в родном городе царевны Европы - Сидоне. Древние греки отождествляли Астарту с богиней Луны Селеной, сестрой Гелиоса (впоследствии вытесненной Артемидой, сестрой Феба-Аполлона), или с Гекатой ("темной" ипостасью Артемиды).

/3/ Кефтиу - древнее название острова Крит.

/4/ Столпы Мелькарта - финикийское название Гибралтара и Танжера (у греков: Геракловы столпы). Связь между сыном Зевса Гераклом и упомянутым нами выше финикийским солнечным божеством Мелькартом (отождествляемым древними греками с Зевсом) прослеживается и в древнегреческой мифологии, в которой фигурирует сын Геракла по имени Меликерт, зачатый сыном Зевса с финикийской царевной (согласно другой версии, Меликертом звали сына Афоманта и Ино, впавшей в безумие и утопившейся вместе с маленьким сыном в море, после чего Меликерт превратился в морское божество Палемона, в честь которого Сизиф учредил Истмийские игры).

/5/ Океан - по представлениям древних греков (в частности, Гомера) - Мировая река, омывающая со всех сторон обитаемую землю (Ойкумену). Океаном именовался также и старец-титан - повелитель этой Мировой реки (отец океанских нимф-океанид).

/6/ Эпиметей - титан, брат богоборца Прометея, сотворивший людей (согласно другому мифу, людей отворил Прометей).

/7/ Девкалион -  согласно древнегреческим мифам - праведник, переживший со своей женой Пиррой (см. /8/) Всемирный потоп (аналогично шумерскому Зиудсудре, аккадско-вавилонскому Утнапиштиму и библейскому Ною) и сотворивший после своего спасения и прекращения Потопа, погубившего весь погрязший в грехах человеческий род, новых людей, заселивших опустошенную Потопом Землю.

/8/ Пирра - жена Девкалиона (см. /7/), помогавшая ему творить новый род людской.

/9/ Ганимед (др.-греч. "затевающий веселье") — в греческой мифологии прекрасный юноша, сын троянского царя Троса и Каллирои (по другим версиям мифа - сын других троянских царей или царевичей: Лаомедонта, Дардана, Ассарака, Эрихтония или Троила). Согласно "Илиаде" Гомера, Ганимед жил до Пелопа, а согласно "Малой Илиаде" Лесхея — после Пелопа. Некоторые мифы утверждают, что до похищения Зевсом Ганимед был похищен богиней утренней зари Эос и стал её любовником. Похищение Ганимеда Зевсом описано у Гомера тех же выражениях, что и похищение красавца Клита розоперстой богиней Эос.

Из-за своей необыкновенной красоты юный царевич Ганимед был похищен возжелавшим его главой олимпийского пантеона Зевсом Громовержцем — перенесён орлом Зевса (либо самим Зевсом, превратившимся в орла) на Олимп.

Похищение Ганимеда произошло либо около мыса Дардания (вблизи Дардана), либо в местности Гарпагия на границе Кизика и Приапа, либо на священной горе Иде близ крепкостенной Трои. Отец Ганимеда царь Трос получил от Зевса в утешение золотую лозу работы бога-кузнеца Гефеста, пару коней и заверение главы олимпийского пантеона, что его сын Ганимед станет бессмертным.

В благодарность за интимные услуги Ганимеду была дарована Зевсом вечная юность. Согласно древнегреческим поэтам, Зевс, насладившись и пресытившись юным троянским царевичем, сделал Ганимеда на Олимпе он виночерпием на пирах богов, сменив на этом посту вечно юную богиню Гебу. Согласно Цицерону, Ганимед, хотя и называется в переносном смысле "виночерпием богов", в действительности подает богам нектар и амвросию (ибо бессмертные боги вина не употребляют). Согласно древнегреческому трагику Еврипиду, Ганимед живет на Олимпе и делит ложе с Зевсом. Согласно некоторым авторам, Ганимед был помещён Зевсом на небо в виде созвездия Водолея.

Согласно поэту Фаноклу, Ганимеда пленил лидийский царь Тантал, который похищал детей обоего пола для любовных утех Зевса. По другой версии, из-за Ганимеда произошла война между его братом Илом (Иулом) и лидийцем Танталом. Ганимед исчез, когда брат и любовник тащили его в разные стороны. По менее распространенной версии мифа Ганимед, был похищен Миносом (см. /20/). Если верить Платону, миф о Ганимеде - критского происхождения.

Прекрасный отрок Ганимед упоминался в трагедии Софокла "Колхидянки". Существовал целый ряд комедий о Ганимеде (Евбула, Алкея и др.). Статуи Зевса и Ганимеда работы Аристокла, пожертвованные фессалийцем Гнафисом, стояли в Олимпии. Изображение похищения Ганимеда Зевсом украшало щит бога вина Диониса.

/10/ Ктеис (греч.) - женский орган оплодотворения. Двуличной ктеис с древних времен именовался из-за своей двойственности (сочетания "мужского" клитора с "женским" влагалищем).

/11/ Если верить легендам и мифам Древней Греции, верховный бог из рода титанов Крон (Кронос, впоследствии отождествленный с богом времени Хроном-Хроносом), оскопив серпом из камня адаманта и низвергнув своего отца - бога неба Урана, и заняв его место в пантеоне, опасался быть, в свою очередь, свергнутым одним из сыновей, которых ему предстояло зачать и породить со своей супругой богиней Реей (впоследствии отождествленной с Великой Матерью - малоазиатской богиней Кибелой-Купапой), приказал Рее приносить ему всех рожденных ею от него младенцев на съедение. Рее удалось обмануть свирепого супруга-сыроядца лишь однажды, подав ему на обед, вместо особенно дорого доставшегося ей при родах и потому особенно любимого сыночка Зевса большой завернутый в пеленки плоский и продолговатый камень, который Крон и проглотил (не заметив подмены), как страус. Маленького Зевса Рея спрятала на острове Крит, где нимфы, выпаивавшие божественного младенца, вместе с его молочным братом - страшным сатиром Аркадским Эгипаном - козьим молоком то ли из сосцов, то ли из рога божественной козы Амалфеи, из шкуры которой Зевс, возмужав, сделал себе панцирь-эгиду, подаренный им впоследствии своей дочери богине Афине Палладе), надежно укрыли его в укромной пещере. Пчелы приносили малютке Зевсу мед. На страже у входа в пещеру стояли юные полубоги-куреты, ударявшие мечами в щиты, чтобы плач маленького Зевсе не донесся до слуха его прожорливого отца. Когда Зевс вырос, он низверг власть Крона и сам воцарился на Олимпе, но культ его с тех пор пользовался на Крите особым почитанием (возможно, слившись с культом Зевса Критского - местного бога, а, возможно, и обожествленного критского царя - во всяком случае, критяне прослыли во всем древнегреческом мире лгунами и богохульниками, ибо даже в историческую эпоху показывали чужестранцам, прибывшим на остров Крит...могилу Зевсе).

/12/ Гоплит - тяжеловооруженный пеший воин, название которого происходит от большого круглого щита-"гоплона". Главным наступательным оружием гоплита было трехметровое копье-"ксистос". В наступлении  гоплит держал копье не параллельно поверхности земли, а диагонально, приподняв его острием наконечника вверх, целясь в не защищенную шлемом и щитом шею противника.   

/13/ Афедрон (греч.) - здесь: анальное отверстие (задний проход); по-латыни: анус (отсюда - анальное отверстие).

/14/ Скорей всего, Зевсу, чернобородому богу Кефтиу, помогала его искушенная в делах любовных дочь - богиня Афродита, нашептывавшая юной и еще совсем не искушенный в этих делах Европе, что делать и как себя вести. Она же, вероятно, и вселила в юную Агенориду неистовую страсть к плотскому соитию, не свойственную, вообще-то отроковицам ее возраста.

/15/ Кипарис - в греческой мифологии прекрасный юноша, сын царя Кафтора (Кипра) Телефа и возлюбленный бога Солнца - Аполлона-Феба (аналога финикийского Мелькарта). Древнеримский поэт Публий Овидий Назон в посвященной описанию чудесных превращений поэме "Метаморфозы" повествует о привязанности Кипариса к прекрасному оленю, которого однажды случайно смертельно ранил метательным копьем на охоте и горько оплакивал. Боги, по просьбе Кипариса, превратили его в дерево кипарис (древо печали), дабы он мог вечно тосковать по своему четвероногому другу.

/16/ Пардус - пантера, леопард (чей ареал был в древности гораздо шире, чем в наши дни).

/17/ Учитывая, что мужчины при подобных сношениях очень быстро приходят в состояние экстаза и поэтому могут быстро совершить эякуляцию (семяизвержение), а попросту говоря - кончить, лишая этим самым женщину получить оргазм, античные специалисты рекомендовали первое сношение проводить обычным способом, то есть, во влагалище, ибо общеизвестно, что после первого семяизвержения, при повторном совокуплении, мужчина лучше владеет собой и может дольше оттягивать момент эякуляции.

/18/ Женщины с маленькой грудью более чувствительны, потому что нервные окончания молочных желез у них находятся ближе к поверхности, чего юная Европа знать еще не могла, убедившись в этом лишь со временем, на собственном опыте. Самое главное, что должна сделать женщина с грудью небольшого размера при половом сношении между грудями - это придать своим грудям дополнительный объем, что можно без труда сделать при помощи рук. Руками женщина сможет стимулировать мужской фаллос, скользящий по ее груди. Плюсом к этому женщина может сжимать пальцами свои соски, что доставит ей ещё большее удовольствия. При достаточно большом размере детородного члена, половое сношение между грудями очень удачно сочетается с минетом.

/19/ Как известно, половой аппарат женщины размещается внутри ее тела и тесно соприкасается с кишечником заднего прохода. Именно в таком положении мужчина в момент совокупления с женщиной получает возможность для дополнительного сексуального, то есть полового, эротического наслаждения (именуемого так по имени древнегреческого крылатого бога любви Эрота, или Эроса, сына богини любви и красоты Афродиты: у древних римлян Эроту-Эросу соответствовал Амур, а Афродите - Венера), так как тесно соприкасается с голым задом женщины, имеет возможность держаться двумя руками за ее обнаженные груди и, поскольку весь половой аппарат покрываемой им женщины находится у него в поле зрения, он может наблюдать, как его член погружается в тело подруги. Кроме того в момент акта через задний проход член мужчины испытывает сильное трение о стенки кишечника и ничего не мешает ему вводить член в женский зад на всю глубину афедрона. Все эти дополнительные ласки в равной мере являются весьма активными возбуждающими факторами и для женщины - пожалуй, даже в большей мере, чем для мужчины, так как женщина при глубоком проникновении в ее зад мужского члена помимо всего прочего испытывает дополнительное возбуждение через стенку влагалища, которое отделено от кишечника тоненькой перегородкой и поэтому полностью принимает на себя трение мужского члена о шейку матки, в которую член не упирается, как при влагалищном сношении, а только скользит по ее внешней стенке, как бы массируя матку. Вот почему женщины Древнего и Античного мира (как и многие современные женщины стран Востока и Африки) весьма охотно идут на сношение в задний проход, и многие из них просто не мыслят себе полового акта без его финала путем проникновения члена в задний проход.

/20/ Минос, Миной — царь Крита (Кефтиу), прозванный Талассократом ("Владыкой Моря"), на которого были перенесены многие факты, известные древним из истории этого острова за последние два века до Троянской войны. Минос считается сыном верховного бога древнегреческого пантеона Зевса-Громовержца и Европы, дочери Агенора - царя богатого торгового финикийского города-государства Сидона, которую Зевс похитил в образе черного (или белого) быка и увез на остров Крит (впрочем, существовала и иная версия —, утверждавшая, что Минос - сын Ликастия и Иды). Считалось, что Минос жил в одиннадцатом поколении после Инаха (отца прекрасной Ио, изнасилованной Зевсом, принявшим вид облака, и превращенной за это богиней Герой, ревнивой супругой Зевса, в корову). Минос считался братом Радаманфа и Сарпедона, отцом Федры, Ариадны, Девкалиона, Главка, Катрея и Эвримедона.

В греческую мифологию Минос вошел, прежде всего, как мудрый законодатель.

Получив царский скипетр непосредственно от своего божественного отца Зевса, Минос издал для критян законы (по преданию, также получив их от Зевса в пещере, в которой был зачат Зевсом и Европой). Согласно по-разному уже в древности толкуемому месту Гомера, каждый девятый год ("девятилетиями") Минос отправлялся в горы в эту пещеру Зевса. Девятилетие, по древнему счету времени, должно пониматься как происходящее раз в восемь лет. Иная точка зрения, не учитывающая, что в древности греками и период между Олимпиадами (раз в четыре года) назывался пятилетиями, представлена в большинстве энциклопедий.

По другому рассказу, отчасти противоречащему гомеровскому, после смерти усыновившего его критского царя Астериона (или Астерия), вступившего в брак с Европой и не оставившего собственных детей, его полубожественный пасынок Минос задумал захватить царскую власть на Крите, уверяя, что он предназначен к этому богами и что всякая его молитва будет исполнена. Действительно, когда он попросил морского бога Посейдона выслать ему для жертвоприношения священное животное, бог выслал ему из моря прекрасного быка, и Минос получил царскую власть. Но, пожалев красивое животное, он отослал быка в свои стада, а в жертву принёс другого. В наказание Посейдон наслал на быка бешенство и внушил жене Миноса, Пасифае (дочери бога Солнца Гелиоса), неестественную страсть к этому быку; плодом этой пагубной страсти (внушенной Пасифае, по другой версии мифа, не Посейдоном, а богиней любви Афродитой, за разглашение женой Миноса тайны любовной связи между Афродитой и богом войны Аресом) был чудовищный человекобык Минотавр, питавшийся человеческим мясом и убитый афинским героем Тесеем.

Минос основал на Крите города Кносс, Фест и Кидония. Он считался основателем морского господства (талассократии) критян. Корабельной стоянкой при Миносе был порт Амнис. Минос изгнал карийцев с Кикладских островов и вывел туда критские колонии, поставил правителями своих сыновей.

Когда сын Миноса Андрогей был убит в Афинах, Минос принудил афинян к выплате дани, по семь молодых людей и семь девиц каждый девятый год (то есть раз в восемь лет). По пути в Афины Минос завоевал и Мегару.

Пасифая, разгневанная частыми изменами Миноса, заколдовала неверного мужа. Каждый раз, когда Минос сходился с другими женщинами, он извергал в них вместо семени гнус, и женщины погибали в страшных мучениях. Прокрида дала Миносу выпить настой корня волшебницы Кирки (Цирцеи) и исцелила его. По другому варианту мифа, Минос испускал при совокуплении вместо семени змей, скорпионов и сколопендр, в результате чего совокуплявшиеся с ним женщины также погибали в лютых муках. Тогда Прокрида ввела в лоно очередной женщины мочевой пузырь козы, и Минос при соитии изверг змей и ядовитых насекомых туда, после чего исцелился и смог сойтись с женщиной, излив в нее уже обычное мужское семя. В данной связи древнегреческий историк римской эпохи Плутарх Херонейский  упоминает, что один его знакомый юноша-эфеб как-то извергнул при совокуплении, вместе с большим количеством спермы, мохнатую многоножку. Возможно, это первое в истории упоминание столь редкого вида зоофилии, как инсектофилия (любовь человека к насекомым).

Смерть застигла Миноса на острове Тринакрии (Сицилии), в городе Камик, куда он прибыл,преследую бежавшего с Крита мастера Дедала. Миноса убили дочери царя Кокала (или сам Кокал) при помощи горячей бани, ошпарив критского царя в ванне кипящей водой и сварив сына Зевса и Европы, так сказать, вкрутую. Труп Миноса был выдан его спутникам и похоронен ими на Тринакрии. Ему устроили пышную гробницу, рядом с которой воздвигли храм Афродиты, которой он усердно служил всю свою бурную жизнь. Впоследствии кости Миноса были перевезены на Крит, где ему был воздвигнут памятник. Гора Юкта на Крите первоначально считалась могилой Миноса, а затем Зевса. По другой версии, жители Коркиры отбили прах Миноса у критян.

В последующей традиции Минос в подземном царстве он (например, согласно "Одиссее" Гомера, царит над умершими. Настоящим судьёй в царстве теней его, вместе с Эаком и Радаманфом, делает позднейшее сказание, вероятно, в воспоминание его деятельности как законодателя. В позднейшее время стали различать двух Миносов, Первого и Второго, чтобы иметь возможность разделить приуроченный к Миносу слишком обильный мифологический материал; при этом Минос Первый считался сыном Зевса и Европы, а Минос Второй — внуком Миноса Первого, мужем быколюбивой матери Минотавра -  Пасифаи - и отцом Девкалиона, Ариадны и других мифологических персонажей более позднего цикла. В "Божественной комедии" Данте Алигьери Минос предстаёт в виде демона, змеиным хвостом, обвивающим новоприбывшую душу, указывающего круг ада, в который предстоит душе спуститься.

Минос фигурирует как действующее лицо в трагедиях древнегреческого драматурга Софокла "Камикийцы" и "Минос", а также в трагедии римского драматурга Акция "Минос".

/21/ Сарпедон (Сарпедонт) — сын Зевса и Европы, вынужденный бежать с Крита из-за соперничества со своим старшим братом и царем Миносом в любви  к прекрасному Милету. По другой версии мифа, Сарпедон влюбился не в Милета, а в другого прекрасного отрока - Атимния, и начал войну с Миносом из-за него. Сарпедон заключил союз с Киликом, воевавшим с ликийцами. В результате этой войны Сарпедон поселился в Ликии. Согласно другим мифам, Сарпедон отправился во главе критского войска в Азию и овладел землями, прилегавшими к Ликии. Согласно "отцу истории" Геродоту, Сарпедон был изгнан с Крита Миносом и прибыл в Милиаду. Еще одна версия мифа говорит, что Сарпедон был родом из города Милета, расположенного на Крите, и стал основателем колонии в Малой Азии, также названной им Милетом. Вместе с Сарпедоном с Крита в Азию, якобы, пришли термилы (не путать с термитами).

По одной их версий мифа, Зевс так любил своего сына от красавицы Европы, что дал Сарпедону пережить три поколения людей. Тем не менее, Сарпедон (если верить "Илиаде" Гомера) был убит ахейским героем Патроклом, другом Ахилла, во время Троянской войны. По другим мифам, Сарпедон, сын Зевса и Европы, брат Миноса и отец Эвандра, был дедом другого, младшего Сарпедона, который и пал от руки Патрокла в битве под стенами Трои.

Смерть Сарпедона и его оплакивание Европой описаны в трагедии Эсхила "Карийцы, или Европа".

/22/ Радаманф (Радамант) — сын Зевса и Европы, брат Миноса и Сарпедона (хотя, согласно поэту Кинефону, Радаманф был сыном Гефеста, сына Тала, сына Крета), отец Гортина.

Радаманф родился на Крите, где был зачат Зевсом, в образе быка похитившим Европу. Критский царь Астерий, вступив в брак с Европой, усыновил её детей. По некоторым мифам, именно Радаманф, славившийся своей справедливостью, а не его брат Минос, дал критянам законы. Предположительно имя Радаманфа связано с важным термином поземельных отношений микенской эпохи da-ma-te. По Гомеру, Радаманф был связан с феаками, но характер этой связи не совсем ясен (хотя, скорее всего, она не была половой).

Согласно византийскому хронисту Иоанну Цецу, Радаманф убил своего родного брата и был изгнан за это преступление. Изгнанный с родного острова, Радаманф поселился в беотийском городе Окалее, где женился на Алкмене - вдове царя Амфитриона и матери величайшего героя Древней Греции Геракла, сына бога Зевса.

Окончив свой жизненный путь на Земле, Радаманф стал судьёй в загробном мире — Аиде. Согласно позднейшим версиям, сын Зевса и Европы живет на Елисейских полях (Элисии), или на Островах Блаженных.

Наставления Радаманфа излагались в поэме Гесиода "Труды и дни". Он - главное действующее лицо трагедии Крития "Радаманф".

Согласно древнегреческому историку Эфору, Радаманф был не сыном Зевса и Европы, а древним исполином, который цивилизовал остров Крит, установил законы, объединил города и дал установления, полученные им от Зевса. Живший же много позднее Минос, сын Зевса и Европы, лишь подражал этому древнему законодателю и выдающемуся государственному деятелю Крита.

/23/ Пиндар. Фрагм. 58, Бергк.