В сороковом году и в начале сорок первого, вернее в первой половине его над нашей местностью – это двести километров южнее Тулы и девяносто километров восточнее Орла – довольно много пролетало самолётов. Основные трассы были с севера на юг и с северо-востока на юго-запад и обратно. Одно время было много бомбардировщиков или, как мы их называли, бомбовозов. Это были очень тихоходные, надсадно гудящие, с неубирающимися шасси двухмоторные самолёты. Они так ужасно ревели и так медленно ползли по небу, что, казалось, будто они застряли в воздухе, как муха в паутине, и не могут сдвинуться с места. Потом начали появляться более совершенные и более быстроходные самолёты. Эти летали группами по двадцать-тридцать единиц в сопровождении истребителей, вившихся вокруг них, как пчёлы у цветущего дерева.
Старики поговаривали: «Не к добру это. Быть войне».
В колхоз приезжали из района ораторы и выступали с речами и лекциями о международном положении. На вопрос о возможности войны все они отвечали одно: « Мы войны не хотим, но готовы к ней. А если на нас нападут, будем бить врага на его территории и малой кровью». Но тревожное ожидание войны не проходило. А пока все дружно трудились, играли свадьбы, строились.
Весна и начало лета 1941 года были хорошими. В меру было дождей, достаточно тепла. Дружно отсеялись и отсажались. Отпраздновали окончание весеннего сева. Начался сенокос. И тут тревожная весть – война. Пришла она неожиданно, не смотря на то, что два предвоенных года много говорили о войне с немцами. Даже начало и конец финской войны не отразилось на настроении людей. Ожидание войны оставалось. И всё равно, когда объявили, что началась война, это было неожиданно и тяжело. Всё вроде бы шло по-прежнему, те же заботы по хозяйству и в поле, те же радости и печали, но прибавилась ещё одна забота, одна огромная печаль – война.
Людей как-будто придавило. Они стали суровей, сдержанней. Ощущение такое, будто в доме покойник. Парней призывного возраста и мужчин до пятидесяти лет призвали в армию. Вся тяжесть колхозного труда легла на плечи женщин и подростков. Из мужчин в селе остались только старики, инвалиды, да некоторые трактористы, у которых была бронь. Нужно было убрать урожай. Зерновые в это лето уродились очень хорошо. На некоторых полях рожь была до двух метров и колос у неё был под стать стеблю большой и тучный. Как ни мало осталось в колхозе людей, особенно мужчин, но и сено заготовили, и зерновые скосили. Правда, зерновых ещё много стояло в скирдах, ожидая обмолота.
В небе всё больше стало появляться самолётов. Потом появились немецкие «рамы». Они кружили обычно очень высоко и жужжали там, как шмели у цветка. По ним били зенитки, но это их, как-будто, нисколько не беспокоило. Они всё так же продолжали кружить в вышине и почти всегда сбрасывали листовки. А мы бегали собирать их. На всех на них была изображена винтовка, воткнутая штыком в землю. Над рисунком надпись: «Штык в землю», а ниже призыв сдаваться в плен. А дальше расписывалось, какая хорошая жизнь будет у тех, кто сдастся.
Однажды было разбросано большое количество листовок, на которых была помещена фотография двух молодых людей в военной форме, в распахнутых шинелях, без знаков различия и без головных уборов. В тексте говорилось, что это: сын Сталина и сын Молотова, которые добровольно сдались в плен. Таких листовок, я хочу повторить, было очень много, все поля ими были усеяны. Я принёс домой несколько штук и показал матери.
— Мам, смотри. Тут написано, что сын Сталина и сын Молотова сдались в плен.
— Не может быть, сынок. Врут немцы.
— Мам, и правда, никто же не видел ни сына Сталина, ни сына Молотова. Вот и никто не знает, они тут нарисованы или другие.
— Правильно. Сожги эти листовки, сынок. Нельзя их хранить.
Позже начали появляться группы немецких самолётов, а наши как – будто исчезли. Их было совсем мало. Люди удивлялись, куда же девались наши самолёты? Ведь перед войной над нашей местностью их пролетали целые армады в разных направлениях. А сейчас, когда идёт война, их нет. Почти одни немецкие. Чаще всего один – два наших истребителя отбивались от десятка немецких. В такие моменты в небе крутился хоровод из истребителей и оттуда доносился треск, как будто рвали материю. Вокруг этой беспорядочной карусели возникали белые клубочки в виде клочков ваты, а спустя какое-то время доносился слабый хлопок. Это били наши зенитки. За всё время воздушных боёв, что мне приходилось наблюдать, я ни разу не видел, чтобы зенитчики сбили хотя бы один немецкий самолёт. В основном падали наши, сбитые немецкими истребителями.
По деревням и сёлам выступали на собраниях коммунисты. Говорили о тяжёлом положении страны. Но всё равно во всех их выступлениях звучала уверенность в победе. И все они заканчивали свои речи сталинскими фразами: «Мы победим», «Враг будет разбит», «Победа будет за нами». Но пока что фронт неумолимо приближался к нашему порогу.
В колхозе избрали нового председателя, взамен ушедшего на фронт Лапшина. Это был Филипп Кузьмич. Крупный пожилой мужчина, всегда носил усы. До этого он работал в колхозе плотником и был больше молчун, да и не особенно вникал в колхозные дела. А тут, его словно подменили. Изменилась осанка, стала какой-то гордой. В общении с людьми появилось откровенное высокомерие, в манере разговора – безапелляционность суждений. Очень часто стал употреблять, вероятно, очень ему понравившиеся выражения: «Что ещё?», «Ну что там ещё?», «Это что ещё? А!» Да ещё варьировал эти выражения интонациями, в зависимости от ситуации.
Люди просто диву давались, видя такую метаморфозу.
Р Ы Б О Л О В Ы
Когда на западе начало довольно сильно громыхать, появилось много наших отступающих солдат. Они шли и днём, и ночами, но я наблюдал их только в дневное время. Шли в основном на восток и северо – восток. Старались как можно меньше заходить в село и появляться на виду у колхозников. Редко проходили большими отрядами во главе с командирами, да и то, только со стрелковым оружием. А чаще всего, шли мелкими группами от двух до десяти человек, а то и в одиночку. Иногда какая – нибудь группа отступающих просила у селян хлеба и картошки, но чаще проходили не задерживаясь. Всё – таки им, наверное, было стыдно и неловко смотреть людям в глаза. Ведь женщины и даже дети смотрели на них с недоумением. На западе, откуда балками и перелесками шли эти солдаты, и день, и ночь грохотало. Кто же там-то бьётся с немцем? И довольно упорно бьётся. Грохот-то оттуда доносится круглосуточно. Да и расстояние до линии фронта не один десяток километров, а эти уже драпают, показывая пример «стойкости и храбрости».
Однажды днём, когда группа военных человек семь, пересекала наше село, наши женщины окружили их на выгоне напротив нашего дома. Ну, пацаны, конечно, тут как тут, а я в их числе.
— Куда же вы, родненькие уходите? На кого нас женщин и детей оставляете? – С сарказмом запричитала наша соседка, вдова Манечка Кирсанова, хитровато с усмешкой глядя на военных.
— Ничего, женщины. Мы ещё вернёмся. Это стратегия такая, заманить немца в глубь России. У нас земли много, можно до Урала отступать. А потом обратно погоним немца.
— А кто же там-то день и ночь дерётся с немцем и не подчиняется вашей «стратегии»? – показала рукой Манечка на запад, откуда доносился беспрерывный грохот канонады.
— А у нас топографы в сороковом году, когда делали съёмку местности, говорили, что наша местность очень удобна для обороны в случае войны, вступила в разговор моя мать.
— Э, женщины, ничего вы не понимаете. Это приказ командования, стратегия такая, - повторил свою фразу один из офицеров. – Одни отходят, а другие их прикрывают.
— Что – то далековато вы отступили от своих товарищей, которые вас прикрывают, как вы говорите. А кто же их бедняг будет прикрывать? – Угрюмо проворчала Илюточкина Прасковья, у которой уже воевали двое – муж и старший сын, а среднему шёл восемнадцатый год.
Но военные замолчали и быстро пошли в балку, тянувшуюся от нашего села километров на десять на северо восток к водоразделу, где был проложен большак.
Как – то два солдата, то ли отставшие от своей части, то ли самовольно оставившие свою часть и уходящие в тыл подальше от передовой, задержались в нашем селе, чтобы добыть еды. Но через село прошло уже столько одиночек, больших и малых групп, что у людей нечего было им дать. Да и относились люди к таким военным с недоброжелательностью. Фронт грохочет где – то за десятки километров от нас, а эти всё куда – то отступают. Вот они и задумали ухи покушать. Благо, у них была хорошая рыболовная снасть – граната и они решили наглушить рыбы в нашей речке. Ребята отвели их к бучилу, где когда – то была плотина водяной мельницы.
Солдаты сказали ребятам, чтобы они отошли по дальше, а сами начали готовить гранату к бою с рыбой. Это была граната РГД, в которую нужно вставить запал, повернуть головку, встряхнуть и бросить. Но у них был запал только от противотанковой гранаты, он срабатывал мгновенно при ударе о препятствие. Солдаты, судя по их действиям, не знали этих особенностей, поэтому вставили в РГД запал от противотанковой гранаты. Он был длиннее, чем её родной и не входил до конца в гнездо, чтобы его можно было закрепить стандартной защёлкой. Они закрепили его бинтом. Тот, что с гранатой стал в трёх – четырёх метрах от воды, а второй позади него метрах в двух. Первый по всем правилам повернул головку гранаты, резко встряхнул и, когда рука пошла назад для размаха и броска – граната взорвалась. Солдату, стоявшему сзади, разворотило весь живот и изрешетило осколками лицо и грудь, а бросавшему оторвало правую руку и осколками изранило бок и ногу. Тот, которому разорвало живот, умер сразу на месте, а бросавший остался жив, хотя и покалеченный.
Наши парни, которые были там, перевязали солдату раны. Один из парней запряг повозку и поехал к большаку, чтобы сказать военным о случившемся. В это время там было довольно интенсивное движение, так что не составляло труда найти санитаров. Те приехали на санитарном фургоне и забрали обоих – рененного и убитого.