– Каникулы, что за вопрос, как у всех нормальных школьников. Встретимся в первую субботу нового учебного года, на том же месте, в тот же час. Знаю, что вряд ли кто из вас будет заглядывать в дневники, как и я в журнал, но порядка ради запишем тему самостоятельной работы на лето.
Руководитель факультатива Зоя Алексеевна подошла к доске:
– Пишем все, Козлов тоже, иначе лишу свидания. Федор Михайлович Достоевский. Как повлияли детские впечатления сельской жизни на творчество классика. Открыли скобки – "Мужик Марей", "Дневник писателя". Эти две вещи потрудитесь прочитать, кто читал, перечитайте. Закрыли скобки, открыли дверь, и всего доброго. А вас, Козлов, попрошу задержаться. Публику тоже попрошу – не хихикать, это еще не свидание – или кто другой имеет желание вытереть классную доску?!
Публика пробормотала что-то о несовпадении желаний с возможностями, и удалилась.
…Долговязый Козлов наклонился и осторожно поцеловал в шею сидящую над учебным журналом Зою Алексеевну:
– Зоя, через месяц мы оформим отношения. Еще один месяц твой, медовый. А как раз к началу учебного года уже я буду тиранствовать в нашей паре, строго по домострою, учти. Припомню все, не сомневайся.
– Ой, Ванечка, прости меня, дурёху! Да брось ты эту тряпку – после свадьбы, как только, так и сразу, сама доску выдраю до блеска. Сейчас куда идем, милый?
– Не в четыре же стены опять по такой погодке. Давай так, зайка – мне надо дела некоторые утрясти с завотделеним, хвосты обрубить и прочее, тебе неинтересное. Потом машину заправлю, а ты пока переоденься, настрогай бутербродиков, и через пару часиков покатим на пляж.
– Мишель, только не говори, что у меня снова галлюцинации. Это нечто иное – покойно засыпаю, и оказываюсь решительно в ином мире. Если быть совсем точным, мир наш, та же Русь святая, но почти двести лет спустя.
– И что же в этом тревожного, Федя? Случается, представь себе, и я сны вижу. Иногда такие замечательные, что долго жалею об их мнимости и даже ожидаю, но, увы мне, продолжения.
– Стал бы я тебе сны рассказывать, чай, не барышня, да и ты не ведунья. Не сны это, Миша – я там живу, в будущем.
– И какова она там, жизнь твоя бренная, долгожитель? Расскажи, будь так любезен.
– Не ерничай, брат, прошу тебя. Я и так подозреваю себя в сумасшествии, впору в Божедомку пациентом возвращаться. А рассказать.… Поймешь ли ты.… Там и хорошо, Миша, и, случается, плохо – обычная жизнь в необычной для нашего времени обстановке. Только не помню о нашем времени ничего совершенно, нет в той Руси у меня прошлого, одно настоящее. Живу, как и все там, имею друзей, врагов и просто знакомых, добрых и не очень. Иногда это наваждение длится дни, чаще месяцы, но отхожу в один прекрасный вечер ко сну, а просыпаюсь таким же прекрасным утром в родительском доме, в своей постели рядом с твоей – то есть в нашем мире за время моей одиссеи проходит всего одна ночь. Клянусь честью, это не святочная шутка, Миша. И на болезнь не похоже – никакое больное сознание не может создать то, что я там вижу, чем пользуюсь. Нет, Божьим ли помыслом, или дьявольскими кознями, но я посещаю будущую Россию.
– К доктору, как я понимаю, ты не обратишься. Да и к кому другому тоже.
– Не обращусь. Была бы жива маменька... И началось-то все на сороковый день после ее смерти. И там, Миша, есть у меня мама, очень похожая на нашу. Естественная для того мира мама, но ничего больше о ней не буду рассказывать, тебе многое покажется чудовищным и оскорбительным для памяти маменьки.
– Ого! А тебе, брат, чем, или кем, потусторонняя маменька кажется?
– Доброй, в меру заботливой матерью. Но она неверующая, Миша. Нет, не так – она крещеная, но безразлична к любым религиям.
– Ясно, не от мира сего женщина, но не моя забота о твоих фантомах. Что могу посоветовать, Федор Михайлович – есть у тебя неплохие способности к сочинительству, запиши все, что нагрезилось. И уже под видом романа, с намекающим на болезнь названием, подадим историю обществу. Доктора, имею надежду, заинтересуются праздным чтивом. Не думаю, что твой случай единственный – авось, что и прояснится.
– А вот это никак, Миша. Зарок я себе дал не писать ничего больше, ни строки.
– Что так? Объяснись, будь добр, с какой стати божий дар хоронишь.
– Подробней расскажу завтра, устал, извини. А кратко – в том мире сочинил я несколько добротных рассказов. Не сочти мои слова за нескромность и похвальбу, Миша – ты сам пишешь, и знаешь, что написанное на волне вдохновения всегда замечательно. Там не надо хлопотать об издании, все решаешь сам, мгновенно и без затрат. И дернула меня нелегкая поместить те вещи на конкурс, один из множества, захотелось панегириков при жизни послушать, каюсь. Послушал... Уничижение далеко не то слово, Миша. Полный разгром в рецензиях, нашлась масса недостатков в каждом слове, это почти буквально. Я так и не понял причин уничижения, да и не достало на то времени – провидению угодно было вернуть меня сюда. Поразмыслил я и решил – ни строки больше. Ведь для кого или чего мы пишем, брат – для будущего и потомков. Но если наши потомки на десяток голов нас выше, к чему наши труды здесь? И не гордыня ли это, грех смертный, заниматься пустым, не востребованным никем сочинительством?
– Здравствуйте, милые мои ученики! Вот и лето прошло-пролетело, как один день, но впечатлениями поделимся потом, и секретами тоже. Разве что одним, и тем полишинельным, немедленно – позвольте представиться по поводу изменения фамилии – Козлова Зоя, но, как и раньше, и для Козлова тоже, в этом заведении еще и Алексеевна. Позже, немедленно и обязательно сразу после занятий, все здесь присутствующие приглашаются в кафе. Повод уважительный, проводы медового месяца. Все, на этом неофициальная часть закончена, сейчас я, как и обещала давеча некоторым, лично вытираю доску, и начинаем работать.
Мужская исключительно аудитория одобрительно прогудела, Зоя тоже хорошо знала выигрышность для себя позиции на подиуме у доски, поэтому не торопилась.
– Так, а что это я здесь писала, посмотрим…. Достоевский, Федор Михайлович…. Странно….Кто это, позвольте…. Почерк мой, но, тем не менее, это розыгрыш. Поздравляю, публика – прикол вам удался! Ну, дети малые…
Публика отозвалась многоголосно:
– И у нас в дневниках та же запись, Зоя, светик наш, Алексеевна!
– Даже так? Смотрим классный журнал, коего ничьи руки, кроме моих ручек, не касались…. Все, ребята, я в ауте – та же запись, один к одному. Что это, староста?!
Староста, несший свою синекуру исключительно в силу самого солидного возраста среди студентов вечернего факультета инженеров-электронщиков и любителей русской словесности одновременно, поднялся на ровные ноги, почесал в откровенно лысеющем затылке, и изрек профессиональную сентенцию:
– Да не волнуйтесь вы так, Алексеевна, от дурака удовлетворительной защиты не существует. Сейчас выясним простым, но очень тайным голосованием, кто здесь есть главный дурак, поставим его в угол. Не сознается сразу, отстраним от похода в кафе. Делов-то.
– Думаете, получится, инквизитор? Но почерк-то мой, и на доске, и в журнале. А у вас, как я подозреваю, в дневниках у каждого свой? Молчите, физики-сыщики? И Достоевский…. Что-то вертится в подсознании, не уловлю…. Ну-ка, Козлов, разреши нарушить обет, побеспокоить тебя и твой ноутбук – пиши в поисковик то, что видишь на доске.
– Да уже, Зоя – Достоевский Федор Михайлович, инженер, младший брат малоизвестного русского писателя девятнадцатого века Михаила Михайловича. И еще полторы тысячи несущественных ответов, лабуда всякая вроде родословной. Ага, вот еще в тему – в отрочестве, по словам его брата, пробовал себя в сочинительстве.
– Так был все же такой, несостоявшийся…. Но я откуда?! Нет, Козлов, это наваждение… сон такой.…Просыпаемся!