СУВОРОВСКИЙ АЛЫЙ ПОГОН
Роман
…Мы унесём с собою небо голубое,
Детства безоблачный светлый сон,
Суворовский алый погон
Из песни 18-го выпуска
Калининского суворовского
военного училища (1966 г)
Глава вторая
Последнее «штатское» лето.
Всё, Москва осталась позади. Машина мчалась автостраде на Рязань.Неспешно протекал разговор отца с сыном. Отец, по-прежнему удивлённый такой невероятной настойчивостью сына, говорил о том, что теперь уж надо не ударить в грязь лицом на экзаменах.
– Самое главное сдать русский. Там изложение, – говорил отец.
– Изложение легче диктанта. Можно обойти слова, которые не знаешь, как написать. Можно обойти и сложные предложения со всякими запятыми и двоеточиями.
– И всё же надо готовиться, серьёзно готовиться.
После Рязани началась бетонка. Много было таких дорог не только вокруг Москвы. Были бетонки и на некоторых межобластных трассах. Не целиком, но в некоторых местах, наверное, там, где почва зыбкая, и асфальт быстро разрушается.
На одном из участков дороги отец обычно сбавлял скорость и говорил:
– Вот, смотри. Именно с этого места мы выбрали, где строить дом. Видишь косогор, золотистый от песка. А справа и слева лес. Я сразу догадался, что это берег. Только думал, что берег Оки, а оказалось – Прони.
Река Проня – приток Оки. Полноводная, широкая – в устье своём она шириною своей Оке уступала лишь немного. Проня – спокойная река.
В Кирицах, знаменитых своим большим детским санаторием, делали поворот на лево и съезжали с трассы. Теперь пять километров просёлка. Просёлок распадался на два рукава – один вдоль Прони тянулся, другой – чуть выше, по опушкам небольших лесочков. Лесочки или дубравы или рощицы, как ни назови – всё верно будет.
Поднялась пыль за машиной. По этим вот столбам пыли издали было заметно, если ехал кто-то.
Ехали вдоль реки. Косте так захотелось скорее в воду! Ну да ничего – остались последние минуты пути. Вот и косогор. Машина легко поднимается на него и открывается великолепный вид на пойму Оки. Пойма расстилается на противоположном берегу реки Прони. Огромные заливные луга. Конца и края не видно. Лишь далеко-далеко, на самом горизонте темнеют леса.
Где-то чуть левеет этих лесов – по сторонам света сразу не сориентироваться – и пролагает трасса, которая с косогора не просматривается. Ведь и с неё-то косогор виден, только если сидеть в машине. А стоит опуститься ниже, то и закроет всё буйное разнотравье лугов.
С косогора видно только Проню. Вот она, внизу, широкая, жёлтая от кувшинок, между которыми словно протоки проложены. У противоположного берега жёлтое поле, затем просвет воды, и снова жёлтая полоска. И только с середины реки и до самого берега, что под косогором, вода чистая. Сам урез её скрыт от глаз. Но Косте знаком этот берег с давних пор. Купаться там не очень здорово – вязкий грунт. Из воды выходишь – ноги нужно отмывать. Не то что на Оке. Там оба берега песчаные. В воду заходить – одно удовольствие. Только вот вода на быстрине холодновата, не то, что в Проне. В Проне вода гораздо быстрее прогревается.
Домик у отца обычный, щитовой. В ту пору особенного выбора не было. Типовое строение. Три комнаты, кухня, веранда. В доме все удобства. Да, собственно, над этим всем Костя и не задумывался. Бывал он у отца только летом. Зимой жил у мамы, выезжая на каникулы в Москву к бабушкам по обеим линиям – и по материнской, и по отцовской.
Участок довольно большой. На нём кустарник, пышный, густой, довольно высокий. То ли там раньше дорога была какая-то. Открываешь ворота, и машина оказывается в зелёном гараже, только без крыши.
Выходишь из этого гаража и справа лужок небольшой, на котором всё ещё растёт полевая клубника. Слева дом, а за грядой кустарника, там же слева, огород небольшой – огурцы, помидоры, зелень. Никогда в жизни и нигде больше Костя не ел столь необыкновенно вкусных салатов из этих вот домашних помидоров с грядки, приправленных подсолнечным маслом и усыпанных тоненькими дужками репчатого лучка, тоже с грядки. И такие сочные салаты получались, что можно было даже необыкновенно вкусную помидорно-луковую водичку потом ложкой доедать.
Нет, такие салаты из магазинных помидоров не получатся, старайся или не старайся.
Приехали, вещи выгрузили. Из вещей в основном продукты. С продуктами, конечно, не просто. Деревенька на берегу Прони невелика. Магазина нет. Ну, конечно, яички там, молоко из-под коровы парное. Это всё пожалуйста. А за продуктами надо ехать в Кирицы или плыть в Спасск-Рязанский. Катер отец купил, небольшой такой катерок с водомётным движителем. Именно движителем, а не двигателем. Так принято называть. Ведь и у бронетранспортеров плавающих тоже движитель. Но этого пока Костя не знал.
Разгрузились и, конечно же, купаться с отцом. Кроме катера, лодка привязана к колышку на берегу. Ни катер, ни лодку никто не трогал. Иные были времена. Если надо рыбу половить с лодки, придут, попросят. Ну а катер, это уже другой аппарат – более серьёзный. Даже и не просили.
Костя прыгнул с кормы катера в воду. Не нырнул, а просто прыгнул, чтоб по вязкому берегу не входить. Нырнуть нельзя, мелковато у берега. Поплавал, освежился, потом подтянулся на руках, и на корму катера забрался.
Как же здорово летом на реке, именно деревенской реке. Позади шумная Москва. Пока ещё без пробок, пока ещё с этими пробками не знакомая и не познакомившая с ними москвичей и своих гостей. Но всё же камни, камни вокруг, а здесь такое раздолье.
Обед, ну а после обеда, ни минуты не теряя, за учебники. Математику сам делал, а вот русский… Отец открыл том Максима Горького.
– Буду тексты из Горького диктовать, – сказал Косте.
Собственно, скорее повторил уже сказанное в Москве.
– Садись ка, дружок, за стол. Начнём.
И начали.
Первый диктант, если бы это был диктант зачётный, принёс бы несомненную, уверенную двойку.
Но ничего. Лиха беда – начало.
День диктанты, другой день – изложения. Потом разбор ошибок. С немецким труднее. Жена отца прекрасно знала английский, легко разговаривала на нём. Отец её до войны был дипломатом. Объездили много стран. Ну а немецкий никто не знал. Впрочем, и конкуренции на конкурсе по иностранному не ожидалось. Учили так себе во всех школах. Непонятно, для чего только время тратили.
Ну а с физкультурой проще. На лужайке, что справа от зелёного гаража, Костя нашёл рельсу. Не тяжёлую, от нормальной дороги, а потоньше, может от узкоколейки, а может и от какой-то другой дороги, к примеру, для вагонеток. Да и короткую. Для каких она целей была привезена сюда, не интересовался. Попробовал поднять. Тяжело, но осилил. Вот и тренировка. Каждый день рельсу поднимать. Так, постепенно, к отъезду на экзамены до десятка раз довёл подъём рельсы. Ну и делал три подхода в день. Да ещё плавание.
Жена отца, едва вышли из машины, сказал Кости:
– Тут к тебе интерес такой! Лариса с подругой купаться стали ходить чуть не через участок…
Когда-то действительно можно было едва ли не возле дома пройти, потом сделали невысокий штакетник. Так, для порядка. Его и перешагнуть можно было.
Лариса, ровесница Кости. Каждый год приезжала к бабушке в деревню. Костя ею и прежде интересовался. Она же им не очень. И вдруг такая информация.
«Ну что ж, посмотрим», – подумал Костя, не скрывая, что обрадован, однако как можно небрежнее сказал:
– Ну и что, подумаешь.
Но весь его вид говорил иное.
И побежали дни, стремительно и неуловимо. Приехали они с отцом в деревню после всех военкоматовских перипетий в двадцатых числах июля. Но июль пролетел молнией, да и первая половина августа недолго длилась.
Вечерами Костя ходил с ребятами в соседнюю деревню, которая была побольше Малых Гулынок. И именовалась она Разбердеево. Там клуб был. А что такое клуб деревенский? Вход, коридорчик, из него двери в два три помещения, ну и зал. Там тебе и кино, там тебе и танцы, там и просто посиделки, если дождь, и на улице мокровато.
Почему-то потом Костя, услышав начало песни, которую исполнял Муслим Магомаев: «По просёлочной дороге шёл я молча, и была она пуста и длинна…», – вспоминал запомнившуюся ему совсем не длинную дорогу от Разбердеева до Малых Гулынок. Нет, не свадьбу – свадьбы он там не видел. Они в деревнях по традиции игрались осенью после уборочной. Но вот эта дорога, ровная, укатанная, но пыльная, особенно по обочинам, эта тишина, этот необыкновенный шатёр неба над головой, неба, усыпанного звёздами, ассоциировались именно с песней.
Вечером в канун отъезда он возвращался из Разбердеева в небольшой компании. Но была в той компании Лариса. Был и её братишка, чуть моложе, но удостоившийся дружбы с Костей, конечно, из-за сестры. А дружба младших мальчишек со старшими всегда престижна для младших. Смеялись, шутили… И вот деревня. Лариса жила на околице со стороны Разбердеева. Дом Костиного отца стоял на околице у самого леса, которым порос косогор, спускающийся к Проне. Неширокая полоса леса, но лес был отменным. Полон грибов, опушки полны ягод. Благодатный приокский край.
Уезжал Костя на следующий день под вечер. Было ещё одно утро в запасе. Договорились сходить за орехами на околицу деревеньки, в лесную балку. За самым обычным фундуком, который только начал вызревать. То есть поход не совсем за орехами. Поход ради встречи.
И вот уж прощаться пора, а не хочется. Но и от компании не отделаться.
– Выйди, – шепнул он Ларисе, – я подожду вон у тех деревьев.
Она шепнула:
– Выйду…
И она вышла, когда все разошлись по домам, вышла, каким-то образом отделавшись и от младшего братишки. Спросила:
– Ты завтра уезжаешь?
– Уезжаю, – ответил Костя.
– И не жалко? Ещё две недели каникул впереди.
– Я еду в суворовское училище.
– Мне сказали, – молвила Лариса. – Там, наверное, жизнь, как в интернате, только за забор не пускают.
– Да, в училище казарменное положение, – произнёс Костя загадочное пока для него слово, которое нашёл в правилах приёма в училище. – Но для того, чтобы стать офицером, нужно пройти все испытания.
– И ты будешь офицером?
– Сначала нужно сдать экзамены и поступить в суворовское училища, а потом ещё окончить офицерское училище.
– Ещё и офицерское? Так можно ведь и сразу после школы, в офицерское-то училище поступить?
– Можно, – подтвердил Костя.
– Но тогда зачем же суворовское?
Они остановились на высоком косогоре, с которого просматривался берег Прони. Справа светилось окно отцовского кабинета. Отец обычно сидел за пишущей машинкой чуть ли не рассвета. Ниже темнел лес. А прямо перед глазами открывалась широченная, почти до горизонта, пойма Оки, к которой примыкала здесь, в своём устье, и пойма реки Прони. Ока петляла по казавшейся бесконечной пойме, пронося свои воды из дальнего далека, скрытого тёмной полоской леса. Лес окаймлял бескрайний простор заливных лугов. Над поймой, среди пустынного и безлюдного, на первый взгляд, простора, метался луч света, напоминая слова песни, становившейся Косте с каждым днём всё более близкой, поскольку была та песня военной: «Прожектор шарит осторожно по пригорку…»
Костя начинал ощущать ещё слабую, но принадлежность к тому, что называется армейской службой, пока ещё неведомой, но притягательной.
Прожектор петлял по тёмной пойме, и луч его высвечивал, то скирды сена, то примостившиеся у берегов островки кустарников, то просто разливался по простору лугов. Это шёл теплоход, а может быть, даже и пароход – они ещё изредка ходили в те годы по Оке. Самих же пароходов и теплоходов, конечно же, ярко освещённых в ночной час, не было видно из-за крутых и высоких окских берегов. Но иногда порывы ветерка приносили музыку, звучавшую на палубе. Там шла другая жизнь, совсем не деревенская – жизнь, манящая путешествиями в дальние края, хотя особенно дальних маршрутов у этих тружеников реки, обшаривавших прожекторами берега, возможно, и не было.
Костя замер, любуясь завораживающим ночным пейзажем, и задержался с ответом.
– Вот видишь, сам не знаешь зачем, – назидательно сказала Лариса.
– А тебе нужно, чтобы я не уезжал? – неожиданно спросил Костя, с затаённой надеждой ожидая ответа.
– Этого, по-моему, я не сказала.
– Так скажи?!
– И тогда ты не уедешь? – спросила Лариса.
Костя задумался, но ответил уверенно, поскольку задумался он не о своём ответе, а о том, для чего был задан вопрос:
– Я поеду в училище. И ты, если, конечно, захочешь, увидишь меня и суворовцем, и курсантом, и лейтенантом.
– Ты уверен, – неопределённо сказала Лариса, наблюдая за блуждающим лучом прожектора и прислушиваясь к музыке. – О дальних странствиях поют, – прибавила она. – Говорят, у военных вся жизнь в странствиях.
– Это верно: частые переводы, дальние гарнизоны, а то и служба за рубежом.
– За рубежом, наверное, интереснее, чем в дальних гарнизонах? – заметила Лариса.
– И опаснее, – сказал Костя. – Отец каждый день разные передачи слушает. Говорит, опять что-то назревает, вроде того, что случилось в Венгрии, когда мы были ещё маленькими.
– А что было в Венгрии? – спросила Лариса.
– Контрреволюция голову подняла, – заученно пояснил Костя. – Нашим военным пришлось помогать венгерским товарищам.
– А теперь?
– Теперь в другой республике подобное назревает, – сказал Костя то, что слышал от отца, но во что особенно не вникал.
Он тревог отцовских особо не разделял, поскольку жила ещё в нём детская уверенность в том, что те люди, которые руководят страной, всё знают и всё решат правильно. У него была своя цель – стать суворовцам. Но эта важнейшая цель не противоречила другой, даже не цели, а задаче, или просто желанию – в эту ночь перед отъездом хотя бы раз, хотя бы очень робко прикоснуться к таким манящим девичьим губам Ларисы. Вот только как сделать это, он не знал.
А Большая Медведица, медленно совершая свой путь по небосклону, сместилась к западу, и всё таким же туманным и загадочным казался Млечный Путь.
Костя осторожно взял Ларису за руку, и тихо проговорил:
– Я давно хотел сказать тебе, что я.., – он осёкся и голос его задрожал, а Лариса замерла в ожидании и едва заметном напряжении, – что ты мне нравишься, – вымолвил он, не решившись сказать «люблю».
– Ты уверен?! – произнесла она свою излюбленную, нейтральную фразу.
– Можно я тебе буду писать из училища?
– Можно.
– Ты дашь адрес и телефон?
– Дам.
– Тогда завтра, когда пойдём в балку за орехами, принесёшь? – спросил Костя.
– Принесу.
– Ты мне так и не объяснил, – после небольшой паузы неожиданно напомнила Лариса, – почему ты решил пойти в суворовское училище?
– Хочу стать офицером.
– Это я уже слышала, – сказала Лариса. – Но ведь отец у тебя – писатель.
– Сейчас писатель. А во время войны, где только не служил!? Даже в Тегеране ему довелось побывать. После войны окончил Литературный институт и Высшую Дипломатическую школу. Правда, теперь уже в запасе. Долгое время был литературным секретарём одного очень известного писателя. А уж потом засел за романы свои о сельской жизни, – пояснил Костя, но это пояснение не слишком вразумило Ларису, которой очень хотелось узнать, с чего бы вдруг этот симпатичный и добрый по натуре мальчишка, совсем не агрессивный, а очень домашний с виду, вдруг решил стать военным.
– Не вижу связи, – сказала она. – Или ты хочешь стать, к примеру, военным дипломатом?
– Нет. Только командиром. Ну а почему решил поступать в суворовское? Объясню. Как-то на улице перед окнами нашего дома готовились суворовцы к параду. Каждый день часа по полтора, и так дней двадцать подряд. Красиво маршировали! Я поначалу наблюдал за тренировками из окна, потом выходить стал, заговорил с суворовцами, ну и решил.
– Это на какой же улице? Сходить, посмотреть что ли, – с нарочитой лукавинкой сказала Лариса.
– Далеко идти надо. Это в Калинине. Я ж ведь у мамы жил до сих пор. А к отцу только на лето приезжал, – уточнил Костя. – Не знаю, как тебе объяснить. Тянет меня служба военная. Хочу командовать. Хочу, как те герои, о которых раньше писал отец. Это теперь он за сельскую тему взялся. До сих пор очень дружен с некоторыми генералами, даже с маршалом Чуйковым. Вот это люди! – с восторгом рассказывал Костя.
– Ты их видел?
– Многих. Хочу быть таким, как они.
Трудно сказать, удовлетворил ли ответ Ларису, но что ещё мог сказать ей мальчишка, который об армии знал пока только понаслышке? Многих, очень многих тянула в армейский строй сила, поначалу неведомая и лишь позднее осознаваемая.
Игрушки у Кости были сплошь военные, а среди солдатиков, в которых он любил играть, даже фигурки суворовцев. Но то всё игрушки. Может, просто хотелось выделиться из сверстников, среди которых он ничем особенным не выделялся?
Костя сознательно покидал школу и уходил в суровый мальчишеский, во многом уже мужской коллектив, когда в школе как раз самое интересное и начиналось: вечеринки с одноклассницами, походы, танцевальные вечера.
Лариса поёжилась, и Костя поспешно снял с себя курточку, чтобы набросить ей на плечи. Во время этой несложной операции ухитрился поцеловать её в щёчку. Губки она по-прежнему прятала. И тогда он спросил откровенно:
– Можно я тебя поцелую?
– А ты что сейчас сделал?
– Не так… Можно поцеловать тебя по-настоящему? – уточнил Костя.
Она промолчала.
– Ведь завтра уезжаю.
– Вот завтра и поцелуешь, – хохотнула Лариса. – А то ещё понравится, и не уедешь. И не удастся мне увидеть ни суворовца, ни офицера.
Послышались голоса. Это шумная компания, покинув так называемую «улицу», приближалась к опушке леса. Заброшенная лодка, на лавочках которой устроились Костя с Ларисой, была одним из излюбленных мест молодежи.
Они, не сговариваясь, встали и пошли к берегу, чтобы не оказаться в общей компании, от которой недавно убежали.
– А я тебе хоть немножечко нравлюсь? – спросил Костя.
– Конечно же, нет, – снова хохотнув, сказала Лариса.
– Совсем нет, – огорчённо молвил Костя.
– Увы! Потому и гуляю с тобой вдвоём, что совсем не нравишься, – прибавила она.
Он остановился, повернул её к себе и попытался обнять. Она снова отстранилась.
У ног плескалась вода, Млечный Путь мерцал в глубинах реки, преломляясь в плавных волнах. Дул лёгкий, тёплый ветерок, и у берега покачивался отцовский катер, небольшой, но с закрытым салоном и водомётным движителем. Костя потянул за трос, притягивая катер к берегу. Ключи от катера всегда были в кармане, и он предложил:
– Пойдём, посидим, а то, гляжу, замёрзла.
Он и не надеялся, что Лариса согласится, но она спросила:
– А как я туда заберусь? Упаду же.
Но Костя ловко подвёл катер к мосткам, помог ей перебраться на небольшую палубу и пройти на корму.
Костя открыл ключом дверь, и они спустились в салон, в котором, как в купе, а если точнее и понятнее для сельской местности, как в грузовом варианте автомобиля ГАЗ-69, были по сторонам две лавочки. А впереди, так же как в машине, слева – руль и справа – сиденье для пассажира. Костя усадил Ларису на одну из лавочек и затворил за собой дверцы. Они остались совсем одни, они были совсем рядом, и он слышал её учащённое дыхание. С минуту он сидел молча. Молчала и она, решившаяся на такой вот весьма смелый для девочки шаг к неведомому.
Костя приблизился к ней, притянул к себе, пытаясь найти своими губами её губки. В салоне было очень темно, и найти их можно было лишь на ощупь, определив их близость по теплоте её дыхания.
Прикосновение оказалось неожиданным и оттого ещё более завораживающим. Поцелуй не получился. Костя просто ткнулся губами в плотно сжатые девичьи губы и испуганно отстранился, ожидая её возмущения. Но возмущения не последовало.
– А ты умеешь целоваться? – шёпотом спросила она.
– Умею, – сказал он, вспомнив, как сиживал со своей соседкой по дому в Калинине Танечкой в скверике за Речным вокзалом, и как они оба прокладывали себе ещё неизведанный ими путь к самым первым в жизни поцелуям. Теперь он казался себе уже опытным в таких вопросах, а потому прошептал:
– Я тебя научу. Хочешь?
Она не сказала «нет», но, естественно, не могла сказать «да». Он этих тонкостей не знал, а потому некоторое время ждал ответа.
– А где ты научился?
Отвечать на такой вопрос не хотелось и чтобы не отвечать, Костя снова притянул к себе Ларису и на этот раз уже быстрее и увереннее нашёл её губки. Они были всё также плотно сжаты, но ему удалось язычком развести их.
– Так целуются? – спросила она, отстранившись.
– Так, – сказал он и снова прильнул к её губам.
Она держалась уже более раскованно....
Да, это были всего лишь «сладкие томления юного осла», столь точно упомянутые Генрихом Гейне, а вернее, конечно же, переводчиком известного стихотворения, ибо лишь перевод на Русский язык делает европейскую эрзац поэзию поэзией высокого стиля.
Сколько раз потом, уже в училище, будучи оторванным от общения со сверстницами, Костя вспоминал ту ночь, и ему казалось, что он не доделал чего-то такого, что мог доделать, если бы проявил настойчивость. Но это, разумеется, только казалось, ибо в ту эпоху, оболганную демократами, девочки не позволяли себе переступать грани в юном возрасте. Ведь и того, что было у Кости с Ларисой, казалось, вполне достаточным, чтобы отношения встали на какую-то новую грань, ведь они, хоть и через плотные преграды, но ощущали взаимный трепет тел и стук сердец, готовых биться в унисон.
Они ещё стеснялись друг друга. Лариса стеснялась прикосновений его рук к тем частям тела, которые считала запретными. Костя стеснялся того, что она, прижмись он ближе, ощутит результат его волнения.
– Нам пора, – наконец, сказала она. – Уже светает. Ещё увидят нас в катере? Подумают…
– Я люблю тебя, – сказал он на это. – А ты?
– Не знаю, – ответила Лариса. – Но мне приятно быть с тобой.
– И целоваться?
– И целоваться, – призналась она.
Он снова прижался к её губам. Но уходить было действительно пора, хотя уходить и не хотелось.
А на следующий день они, как и условились, отправились в балку за орехами, правда, с ними увязался её младший брат, который всё время мешал уединиться, пока не встретил там же в балке своих сверстников.
Лишь тогда они присели в тенёчке и снова долго целовались, пока не пришло время расставания, уже окончательного. Пора было идти домой. Отец должен был везти его в Кирицы, на поезд.
В поезде Костя вспоминал минувшую ночь, наблюдая через вагонное окошко наступление очередной ночи, уже совсем иной, тревожной от ожиданий грядущих событий. Он думал о Ларисе, а, может, и не о ней самой, а о том, как приятны прикосновения к ней, как сладки томления тела от близости к девочке. Внешне она давно нравилась ему, нравились её личико, её стройные ножки, её загорелые плечики. Она нравилась вся. Но знал ли он её? Знал ли внутренний мир? Знал ли мир духовный? Об этом он не задумывался и, наверное, спроси у него, за что он её полюбил, не смог бы вразумительно ответить. Возможно, просто пришла пора влюбиться, и он влюбился, потому что она была красива, потому что стройна, потому что светловолоса, потому что нравилась не только ему, но и другим мальчишкам. Впрочем, ничего иного, пока и невозможно было требовать от него. Тем не менее, сердце наполнялось гордостью – он уезжал в училище, чтобы стать в армейский строй, и ему было кому писать письма из училища, было о ком думать и мечтать в минутки отдыха.
Являлось ли это чувство первой любовью или просто стало первым отдалённым познанием тела девочку, её губ, её трепета и волнения, он не ведал, да и не мучил себя такими вопросами.
А впереди была цель, ради которой он сознательно лишал себя сладких томлений юного осла, обрекая по собственной воле на нелёгкий труд, на испытания, которые под силу далеко не каждому его сверстнику. И эта цель уже начинала выделять его из среды сверстников, готовя к первым урокам ответственности, к первым испытаниям и лишениям, серьёзным с точки зрения его возраста.
Он не сожалел о том, что уезжает, хотя мог бы провести пару недель в деревне, чтобы вот так же, как минувшей ночью, встречаться наедине с девочкой, то ли уже любимой, то ли пока ещё служащей предметом для изучения некоторых анатомических особенностей противоположного пола. Но скажи ему, чтобы вернулся, продолжил эти сладкие изучения и отказался от своей цели, он бы сразу отверг это предложение, потому что осознавал необходимость того, на что себя обрекал ради пока ещё неясного и загадочного, но неодолимо притягивающего настоящего мужского дела.