Кто же это так писать умеет?
День мой забит до отказа, и время летит незаметно. Я пришла в тюремную школу в январе, а сейчас уже начало марта. В любимый всеми праздник получаю открытку, трогательную по содержанию и удивительную по исполнению.
Уважаемая Татьяна Васильевна!
Сердечно поздравляем Вас с Международным женским днем.
Ваш 8 класс.
Простые слова выведены, нет, точнее, начертаны каким-то необыкновенным шрифтом, напоминающим старинную славянскую вязь. Удлиненные буквы со множеством фигурных соединений, завитушек и уголков выглядят напечатанными. Они отливают слегка обозначенными тенями и, кажется, сияют едва заметными просветами в штриховке.
Пораженная совершенством надписи, я спросила:
- Кто же это так писать умеет?
- Кхе, - ответил Сиротин, - мы, если надо, пятисотку нарисуем - не отличишь от настоящей.
- Не-е-т, пятисотку рисовать не надо! А открытку я сохраню.
Лаберюхин гордо, будто на коне сидя, оглядел класс. И в ответ расплылись в улыбках даже самые неулыбчивые, а вечно сердитый на что-то Лаптев проворчал благодушно:
- Сохраните, сохраните! Не одно плохое про нас думать будете.
О Божьей искре, которая все равно тлеет …
После праздника я сказала классу:
- Ну что же, скоро каникулы. Надо готовиться к контрольному диктанту. Будем реально смотреть на вещи: пока настоящий контрольный диктант могут написать лишь единицы.
- Как это вы догадались?! – ерничает Лаберюхин.
- Вот, представь себе, догадалась! – отвечаю я с улыбкой и продолжаю: - То, что мы будем писать, - я называю «подготовленный диктант». Сначала мы пишем текст на доске и в тетрадях, объясняя каждую буковку, каждую запятую, а потом с доски стираем, рабочую тетрадь сдаем, я вам выдаю контрольную, и мы под диктовку пишем тот же текст.
- Ха-а, мы же все «пятерки» получим! – крикнул Ужаков, радостно хлопнув своими белыми ресницами.
- Попробуйте. Получите «пять» - поставлю хорошую оценку за четверть.
- Да он хоть бы на «тройку» нацарапал, - улыбнулся спокойный Крестьянкин.
- Сам ты «тройбан» получишь, понял!
Ужаков отвернулся к окну, не желая обсуждать эту тему.
- Вот вы не поверите, Татьяна Васильевна, а я в школе мечтал о «пятерке» по русскому, - сказал, откинувшись назад и поигрывая тонкой шариковой ручкой, уже слегка лысоватый и чуть нагловатый Миша Брылов. - В пятом классе у нас такая кудрявенькая, белобрысая была, Галиной Николаевной звали. Я перед диктантом говорю ей: «А что, Галина Николаевна, вдруг я сейчас на «пять» диктант напишу!» А она отвечает: «Если ты, Миша, на «тройку» напишешь – это хорошо будет». Где же хорошо, я вас спрашиваю, где же хорошо-то?! На «двойку» и написал...
Я улыбнулась.
-Ну, вот сейчас, если будешь внимательным, может быть, «четверка» и получится.
- Да я «пять» хотел, понимаете – «пя-ять»!
- «Пятерка» с переверткой у него получится! – подъедает маленький ехидный Юрин, посверкивая своими черными, как сливы, глазами.
Брылов из-под парты показывает увесистый кулак подъедале. Тогда я говорю:
- Давайте не будем ссориться, а послушаем текст диктанта:
Доктор Гааз
Доктор Гааз – замечательный врач, филантрОп.
- Вы заметили, как я произнесла это слово, на какой слог сделала ударение? А часто говорят неправильно. Вот как вы это слово произносите?
- Да мы таких слов вовсе не произносим – оно какое-то неприличное!
Лаберюхин хитренько улыбается. Я тоже улыбнулась, давая понять, что приняла шутку.
- Ну, почему же неприличное? Phileo – люблю, anthrоpos – человек (крупными буквами записываю на доске). Человеколюбие, благотворительность, помощь нуждающимся. Слово это пришло из греческого. Продолжим.
С 1813 года жил безвыездно в Москве, имел обширную практику и потому стал богатым человеком. Но в 1829 году был призван московским генерал-губернатором в состав комитета попечительного о тюрьмах общества.
- Смотрите, ребята, какой интересный старинный оборот. Это потому, что текст составлен по материалам энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона. В конце 19, в начале 20 века существовала такая издательская фирма «Брокгауз – Эфрон». Она выпустила 50 томов энциклопедического словаря, и эта энциклопедия до сих пор считается лучшей. А еще обратите внимание на слово «призвать». Когда мы его употребляем? Кого можно призвать и куда?
-Парня в армию можно призвать. Меня бы призвали, если б я сюда не загремел, - говорит Ужаков, чуть вытянувшись и даже привстав со своего места (вероятно, представляет себя в строю).
- А можно призвать служить, например, слесарем, каменщиком, шофером?
- Нет, так не говорят.
- Почему?
- Обычные дела.
- Да-да, обычные профессии, а это слово высокого стиля, ведь призывают служить Родине, служить людям.
- Ага, служить зекам, - подначивает Сиротин, улыбаясь своей кривой нахальной улыбкой.
- Вы люди, - жестко говорю я, пресекая возможность дальнейшей дискуссии, и возвращаюсь к анализу текста: - А еще посмотрите, как необычно выстроено предложение дальше: «призван… в состав попечительного о тюрьмах общества». Меняется язык – мы сейчас уже так не говорим. Слушайте дальше:
С неиссякающей любовью и неустанной энергией предался он заботе об участи арестантов.
- А так мы тоже не говорим. Слова-то какие! Их уж все давным-давно забыли, – проворчал Лаптев.
- Нет, не забыли, просто редко употребляют. Давайте проверим слово «неиссякающая»…Правильно: иссякнуть. Что это значит?
- Закончиться, - сказал, выждав немного, интеллигентный Петров.
- Да, это значит: перестать течь, иссохнуть, оскудеть. Чаще всего о речке так говорят. Есть такое старинное слово «сякнуть». Помните у Пушкина:
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
Старинное слово «сякнуть» означает «сохнуть». Следовательно, можно было сказать: с неиссыхающей любовью… Видите, как богат язык. Мы его изучаем, чтобы пользоваться этими богатствами.
Слушают. Только все богатства языка не помогают мне выразить, КАК они слушают. Я бы сказала: одухотворенно слушают. Почему же в обычной школе они ТАК нас не слушали? Почему?.. Почему?.. Читаю дальше:
Он оставил постепенно свою врачебную практику и, совершенно забывая себя, отдал все свои силы, все свое состояние на служение «несчастным», сходясь во взгляде на них с воззрением простого народа.
-Помните, мы говорили, как к арестантам простые люди относились и как старались для них сделать что-то доброе. Доктор Гааз, конечно же, был убежден, что злом зла не исправишь. Он понимал, что в большинстве своем это люди, которые по каким-то причинам в свое время не получили человеческого воспитания, очень жалел их и старался облегчить их муки. В то время ссыльных отправляли в Сибирь на железном пруте. Его продевали сквозь наручники. И вот представьте себе: дождь, ветер, кто-то заболел и не может идти, кто-то уже умер – всех их волокут на себе те, кто в состоянии передвигаться.
Я невольно умолкла, ясно вообразив себя бабой, стоящей на обочине размытой дождями Владимирки и провожающей взглядом этот страшный караван. Я даже рот ладонью прикрыла, чтоб не заголосить от ужаса. В классе тихо. Наверное, ребята мои представили себя на месте этих несчастных. Мгновение, и Юрин выдохнул из себя: « Вот, черт!»
Я увидела класс и продолжила:
Доктор Гааз добился, что до самой его кончины никто из Москвы на пруте не уходил. На пожертвования «неизвестного благотворителя», - сами понимаете, кто им был, - изготавливали облегченные и удлиненные кандалы и обшивали их кожей и сукном.
- А я еще хочу вам рассказать, как однажды поздно вечером доктора позвали к больному. Был страшный мороз. Он закутался в старую волчью шубу и пошел (я невольно сама закуталась в шаль и потерла руки, будто они замерзли). На улице ни души. Только он свернул в переулок, к нему два разбойника бросились. «Снимай, - кричат, - шубу, а то убьем!» (рука моя поднята, как будто в ней топор) - а доктор им отвечает: «Не могли бы вы, господа, пройти со мной до больницы (я там живу) и получить стоимость шубы деньгами, а то ведь я без шубы простыну, пока до больного доберусь. Я, - говорит,- доктор Гааз» (мне пришлось учтиво наклонить голову, как это делали во все времена воспитанные люди). - « Федор Петрович! – вскрикнул один из разбойников (я невольно расставила руки, как бы удивившись). - Нам от Федора Петровича ничего не надо. Мы тебя, добрая душа, до больного проводим, чтоб, не дай Бог, кто-нибудь не обобрал». И проводили.
- Еще бы не проводили. Им бы свои потом навтыкали.
Это говорит Лаберюхин, знающий лучше всех законы уголовного мира.
- Видите, - подвожу черту я, - в человеке всегда доброе начало сохраняется. Как бы его не искалечили, как бы он сам над собой не надругался, Божья искра в нем все равно тлеет.
Давайте запишем текст.
Пишут, стараются, объяснение слушают.
На следующий день, после контрольной диктовки, открываю тетради – вот работа Лаптева. Невольно любуюсь почерком – буковка к буковке, аккуратно, ровно, жаль только, что одна ошибка есть да еще запятая пропущена. Переворачиваю страницу, и вижу: после диктанта улыбающаяся рожица нарисована, а рядом вычерчен квадратик, к нему протянута стрелочка и подписано: «Это клеточка для пятерочки!» С сожалением, очень старательно вывожу «4» , делаю приписку: «Если правила подучишь, то «пятерочку» получишь! Так-то!» Вспоминая разговор в классе, выкапываю из стопы тетрадь Ужакова – да, действительно, только «тройка». Что тут сделаешь! Хорошо, что не «два». Тетрадь Брылова Миши рядышком пристроилась – сама в руки лезет. Что ж, проверяю: почти «четыре», одна ошибочка лишняя. Взяла грех на душу: эту ошибку как бы не заметила и поставила заветную «четверку» - пусть порадуется, не зря старался.
Алешкин отчет
Конец четверти. Учительская тесна. Стопы тетрадей, журналы, кочующие из рук в руки, ведомости с оценками, отчеты – некогда головы поднять. Надо мной склоняется Софья Григорьевна, та самая учительница, которая позвала меня сюда.
- Танечка! - когда-то давно мы вместе работали в обычной городской школе, я была начинающей, и все называли меня именно так – Танечка. – Оторвитесь от этих несносных бумажек, - глаза ее искрятся, и лучики морщинок, как ни странно, придают лицу моложавость, - посмотрите, посмотрите только, какую прелестную записку попросил передать вам Алеша Кирюшин.
Она смеется, и протягивает мне листок, украшенный какими-то экзотическими завитушками. Среди завитушек ясно проступает слово «СПАСИБО», а потом прекрасным почерком написано: «Хочу сообщить Вам о своих успехах». Далее перечисляются учебные предметы и рядом стоят четвертные оценки. Ни одной «тройки» - все «пятерки» да «четверки», и «пятерок», надо сказать, значительно больше.
- Какой все-таки толковый мальчик, - говорю я и вспоминаю, как недавно он вышел к доске, аккуратный, высокий, по-юношески гибкий, как сосредоточенно всматривался в текст, расставляя знаки препинания.– Неужели не выкарабкается из ямы. Должен бы, должен выкарабкаться.
- По-всякому бывает, Танечка. Мы должны надеяться.
Глаза Софьи Григорьевны становятся какими-то отрешенными, и я вдруг начинаю ясно ощущать дыхание вечности над ней и над собою. Мы еще немного любуемся оценками Алешки, потом я снова погружаюсь в бумажную круговерть.
О прямой выгоде и этических соображениях
После педсовета по итогам четверти меня задержал директор.
-Татьяна Васильевна, вы получили квиток о зарплате? Вы обратили внимание, что у нас двойная оплата труда?
«Ой, что-то я сделала не так? Он упрекает меня? По взгляду вроде бы не похоже. Впрочем, он всегда спокоен», – подумала я и осторожно сказала:
- Я знала об этом.
- Вам не кажется, что вам была бы прямая выгода перейти работать к нам. В следующем году на базе нашей школы открывается учебный центр – так что работы будет много.
- Не-е-е зна- а-ю, Владимир Николаевич… У меня в следующем году в гимназии выпуск. Родители не поймут, да и дети тоже…
- К нам не так-то легко попасть. Подумайте. Что касается этических соображений, здесь греха не будет – за доброе отношение к нашей публике всякий грех простится. Подумайте.
Он ушел по своим делам.
« Вот тебе и задачка на каникулы, - сказала я себе. – Надо же, ко двору пришлась. Надолго ли хватит моей доброжелательности, моих способностей, а главное, сил, ведь здесь надо программу по литературе полностью перелопачивать – детские стишки тем, кто столько пережил, читать не будешь, а кто поинтересовался, что надо читать этому народу, кто поинтересовался…»
Не по фырам нам учеба
Как быстро минули каникулы! Снова лязгают затворы, снова клетка, еще клетка. По чистой дорожке мимо цеха и футбольного поля к тюремному замку, в учительскую с окнами, до половины прикрытыми старыми тюлевыми занавесками, и оттуда в класс, где ждут меня тридцать молодых мужчин в черных робах с нашитыми прямоугольниками.
- Здравствуйте! Садитесь. Сначала мы с вами повторим все то, что сделали по пунктуации в последние перед каникулами дни.
- А нам это надо? – вдруг заговорил Лаптев и почему-то соскочил с места.
«Вот тебе и клеточка для пятерочки!» - подумала я.
- Надо нам это? – повторил он, повернувшись к классу, согнув руки, как Буратино: одну выше, другую ниже, и распялив свои громадные пятерни.
- Кому это в жилу? – злобно заорал Сиротин, а Юрин, всегда с интересом слушавший меня, вдруг стал картинно зевать, не прикрывая рта и даже подвывая.
- Не канает писанина! Запарились! – прокричал обычно молчаливый Сенечкин, и лягушка, вытатуированная на его горле, вдруг распялила рот.
-Не по фырам нам учеба! – раздался вопль откуда-то с последних парт.
У меня в воображении снова вспыхнуло давнее видение: тот самый меченый уголовник, размахивающий кинжалом перед моим носом.
Ни слова не говоря, я подхожу к доске, записываю номер упражнения, потом сажусь за стол и печально смотрю, нет, даже не на них – на них страшно, - а куда-то в пространство, в будущее, наверное. Как ни удивительно, все замолкают, усаживаются, открывают учебники, и в классе воцаряется необычайная тишина. Минут через семь я тихонько встаю, иду по рядам, смотрю, как пишут, поправляю ошибки. Потом уже, когда выполнили задание, объясняем, почему и где какой знак ставится. Звонок. Я собираю тетради и говорю напоследок:
- Ребята, я вам постараюсь рассказать в следующий раз, зачем надо учиться.
Пока я произношу эти слова, кто-то осторожно, почти неуловимо, во всяком случае, я не успеваю остановить, заглядывает в тетрадь для записи замечаний, и нет уже его.
* * *
Я оставила тетради в учительской и пошла в библиотеку.
-Есть сонеты Шекспира?.. Нет, не одна книжка, а много!
- 9 сборников есть.
Забираю все девять. Листаю, листаю. Вот этот и вот этот… еще вот этот.
Когда-то, очень давно, я сидела в саду под огромной цветущей яблоней за домодельным столом из потемневших струганых досок, заваленным книгами и тетрадями, – готовилась к экзамену по зарубежной литературе, а мама приносила мне то пирожки, то чай с вареньем и не позволяла, я помню, убрать за собою тарелку: «Занимайся, занимайся. Я сама уберу». А учила тогда я как раз сонеты Шекспира. «Нет у нас друзей, Татьяна Васильевна!»- вспомнилось мне. «Нет у нас и мам таких, и вообще никаких мам у многих нет, - подумала я.- Никто никогда не говорил этим людям: «Только учись, деточка, только учись!» »
Пароксизмальная тахикардия
Через два дня вхожу в класс, и дневальный несет за мной все девять книг.
- Я обещала вам, что объясню, зачем надо учиться.
- Да уж, пожалуйста, объясните. Ждем – не дождемся! – снова ерничает Лаберюхин, поблескивая да поигрывая своими хитрющими глазами.
- Да уж, да уж, - поддакивает ему сегодня болезненный на вид, но как всегда неугомонный Юрин.
- Обязательно нам это надо знать, - толдычит, сгорбившись над тетрадью, угрюмый Лаптев.
- Надо, конечно, надо вам знать смысл всего, что вы делаете, - говорю я. – Вспомните, как начался наш с вами раздор? У Лаптева было плохое настроение: может, с кем-то повздорил, может, не с той ноги встал, может… – много чего может быть. Ему захотелось это свое плохое настроение выплеснуть – ну, хоть на меня. Не расчет, не тайный умысел, а, скорее инстинкт подсказывал, что сейчас он завяжет ссору и в этой ссоре разрядится, пар выпустит - ему станет хорошо.
- Х-ха! - развалился, улыбаясь, Лаптев. - Все-то вы знаете…
- А я… С каким настроением я шла в школу? Я думала, что вам уже хочется учиться. Помните, вы мне сказали: «У вас-то каникулы, а нас в это время заставят заборы красить и плинтусы зубными щетками оттирать. Мне казалось, что вы рады за парты сесть, и я не ожидала такого скандала, а потому и не реагировала. Чтобы что-то сказать, надо понять. А наш Лаптев (я заглянула в журнал) Федор Николаевич обладает очень сильным характером, он от природы лидер, и, видя мою безучастность к его воплям, он начал апеллировать к аудитории.
-Ну, вы иностранными словами не очень-то выражайтесь, - сказал Лаптев, улыбаясь (видно было, что он польщен вниманием к его персоне, данной ему характеристикой и еще тем, что его назвали по имени-отчеству).
- Иностранные слова эти означают, что ты обратился за сочувствием и поддержкой к классу. И класс тебя поддержал. Вы как бы зарядились от лидера плохим настроением, отрицательной энергией. Даже те, кому учеба доставляла и доставляет удовольствие, Юрин, например, Кирюшин, Ужаков, даже они поддержали Лаптева. Возникает вопрос: почему вы так поддаетесь чужому влиянию? Для того чтобы ответить, мне придется сказать довольно обидные для вас слова. Стерпите?
- Нам не привыкать! - как всегда, криво усмехнувшись, сказал Сиротин, а остальные кивнули головой в знак согласия.
- Тогда, когда я слушала ваши вопли и смотрела на ваши лица, то не видела в них человеческого благородства. На кого вы походили?
- На стадо скотов! – громко ответил Сенечкин, привстав со своего места, и лицо его почему-то расплылось в довольной улыбке, а синяя лягушка на горле как будто квакнула.
- Нет, не угадал. Давайте заглянем в словарь Ожегова, - я взяла с полки увесистый том и начала листать. - Вот. «Стадо – это группа животных одного вида, а также пасущийся вместе скот». Стадами обычно живут травоядные животные. Стадо коров, стадо оленей. А вот есть другое слово. Означает почти то же самое. Это тоже группа животных одного вида. Только это то, да не то.
- Стая! – кричит кто-то
- Правильно! Можно сказать: стая коров? - Нет. А почему?
- Коровы – мирные животные. Они травку кушают, - ответил, улыбаясь, Петров.
- Мы говорим обычно: стая волков, они охотятся вместе. Это боевое содружество хищников. Оно возникает на время и потом распадается. И вот тогда вы походили на стаю волков.
- Что-то незаметно было, чтобы вы нас испугались, – ворчит уже, как всегда, Лаптев.
- Вообще-то, когда вы кричите, на вас смотреть страшно. Но я, действительно, не очень-то испугалась. Видите ли, здесь работают в основном люди пожилые. Все у нас в прошлом: у меня, например, муж в могиле, дочь замужем, а внуков еще нет. Так что моя жизнь на данном этапе во многом посвящена вам. И если вы меня не слышите, то все, что я делаю, не имеет смысла. От этого мне стало не страшно, а горько.
Молчание…Какое-то раздумчивое молчание. Я чувствую, что им немного совестно передо мной. Не желая затягивать паузу, я продолжила:
- Но вот интересный вопрос: на что или на кого вы охотились, объединившись в стаю? Какие цели преследовали? Сразу скажу: вы ясно цель не осознавали, порыв ваш был спонтанным, самопроизвольным. Этот порыв вызван состоянием внутренней тревоги, которая рождена нашими с вами разговорами о лирическом герое, о нравственных представлениях русского народа. Беседы эти разрушали сложившееся у многих из вас под влиянием жизненных обстоятельств негативное отношение к людям, к миру, и, следовательно, меняли ваши жизненные установки: ведь если все люди гады, то бить их и грабить вовсе не грех. Вовсе не грех глумиться над девушкой, вовсе не грех угнать автомобиль. А если не гады, если они, как и вы, умеют любить, страдать и плакать, то жить так, как жили многие из вас (я не говорю – все, потому что допускаю и возможность судебной ошибки) нельзя, невозможно. Я растревожила вашу спящую совесть, и вам бессознательно захотелось этот сигнал тревоги погасить.
- Да поорать им захотелось – давно не орали, - как всегда, сдержанно улыбнувшись, сказал, Крестьянкин. – А замолчали быстро, потому что дневальные прибегут – разборки начнутся, никому это не надо.
- А теперь вспомните, на какой вопрос мы хотели найти ответ?
- Зачем нас учиться заставляют, - отвечает Лаптев, откинувшись на спинку стула (поза для него необычная), глядя на меня с интересом и чуть-чуть иронически: дескать, говори, говори – тебе это по должности положено.
- Видите ли, и дремлющая совесть, и склонность поддаваться чужому влиянию обнаруживает ваше недостаточное личностное развитие. Это значит, что многие из вас очень часто ощущают себя не отдельным человеком, а только частью сообщества. Они не решают в своей жизни ничего, не делают выбора, а строго следуют за лидером. Некоторые здесь оказались именно по этой причине. Личностью человек становится только тогда, когда развивается его духовная сфера - то, чем мы отличаемся от животных. А что для этого надо делать?
- Учиться!
Это сказал Лаберюхин и поднял свой черный от въевшейся металлической пыли палец. «Настоящий рабочий - не смотри, что в наколках», - подумала я и добавила:
- Конечно, учиться! И изучать не только физику, математику, но и литературу, историю, веру своего народа. Мне кажется, ярче всего проявляется личностное начало в поэзии. Помните, мы с вами читали ваши стихи о маме, о любимой женщине. Читали и говорили о переживаниях лирического героя. А потом, когда я хотела прочесть злые строки о женщине, изменившей зеку, строки проклятья, вы не захотели их слушать. Почему?
- Гадостное в них что-то есть. Душа не принимает, – ответил Петров Андрей, очнувшись от своего вечного полусна.
«Смотри-ка, - подумала я, - вроде дремлет после трудовой ночи в пекарне, а за движением мысли следит – вот способности!»
- Хорошие стихи разбудили в вас добрые чувства. Слушая их, наслаждаясь их музыкой, мы формируем свое индивидуальное, неповторимое, ЛИЧНОСТНОЕ (я специально выделила голосом это слово) видение мира, мы учимся постигать его красоту, стремиться к гармонии.
- Во базу под фразу подвела! И где вас только учат этому? – брякнул Ужаков и смутился от собственной грубости. Я его смущение приняла за извинение, поэтому мягко, чуть улыбнувшись, сказала:
- Пожалуй, на «ты» переходить не стоит, а учат нас этому в университетах, учат для того, чтобы потом мы могли передать духовные ценности идущим вслед за нами поколениям. Для того чтобы развить в вас личностное начало, я решила каждый урок литературы начинать с чтения стихов.
Попытайтесь угадать, когда были написаны эти строки, в каком веке хотя бы:
Уж если ты разлюбишь - так теперь,
Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.
Будь самой горькой из моих потерь,
Но только не последней каплей горя!
И если скорбь дано мне превозмочь,
Не наноси удара из засады.
Пусть бурная не разрешится ночь
Дождливым утром - утром без отрады.
Я читала и не видела их, мой взгляд был устремлен в пространство, и в этом пространстве билась, мелась и животрепетала моя душа. Я почти прошептала последние строки:
Что нет невзгод, а есть одна беда
Твоей любви лишиться навсегда.
Звук замер и воцарилась тишина. Она длилась всего лишь мгновенье, но это мгновение было так значимо для нас, так необходимо… И вот я вернулась к классу и класс вернулся ко мне.
-Ну что, когда написано? В каком хотя бы веке?
-Ну-у-у, на-а-ве-ерное, в двадцатом, - сказал и осторожно-вопросительно уставился на меня Юрин.
- В два-адцатом, - протянула я, чуть- чуть передразнивая своего ученика, - оно было переведено Самуилом Яковлевичем Маршаком на русский со старо-английского. Кто же автор?
-Шекспир, - ответил неожиданно Ахметкаримов и гордо глянул своими черными татарскими глазами на остальных.
- Шекспир, конец шестнадцатого века. Молодцы! – сказала я, деля победу Ахметкаримова на всех. – А что из этого следует?
- Из этого следует, что века идут, а люди… - проговорил Лаберюхин, почему-то пригнувшись к парте и вытянув вперед правую руку с зажатой в ней простенькой шариковой ручкой, - и не нашел слов, чтобы выразить свою мысль.
- А люди, - подхватила я,- остаются прежними в чем-то главном, в том, что человеческая душа всегда жаждала любви и страдала от утраты любви. Эта жажда и это страдание заложены в нас Богом на уровне инстинкта, но облагорожены таинственным стремлением к совершенству. Именно поэтому любимая не должна, не может, не станет наносить «удара из засады», а любящий мужчина так боготворит любимую, что больше всего на свете боится потерять ее любовь и возможную, только лишь возможную, предполагаемую где-то в бесконечно далекой перспективе потерю любви воспринимает как вселенскую катастрофу, как жизненный крах, как бедствие, беду. Любовь как величайшую ценность воспел Шекспир четыре века назад, а человек 20 века согласился с ним и захотел своему народу передать слова великого англичанина о любви, которая одна удерживает нас в моменты отречения от мира.
Тихо. Думают. Наконец очень внимательный, серьезный, несколько тяжеловесный Царев, которого в самом начале я представляла крепеньким мужичком, говорит:
- Когда тебя загонят в угол, заставят пойти на преступление, а потом судят, как будто ты от рождения вор, вот тогда…
Он мучительно ищет и не находит нужные ему слова.
- Ты живешь только любовью близких, тех, кто тебя любит и кого любишь ты, - удается мне закончить его мысль. Он благодарно кивает своей тяжелой головой, а я продолжаю:
- О справедливости, раз уж вы затронули эту тему, Шекспир тоже писал, и писал горькие строки…Человечество всегда жаждало справедливости. Вспомните, вы в детстве делили конфеты между собой: тебе карамелька и мне карамелька, тебе шоколадка и мне шоколадка – по справедливости! Мать покупает сынишке машинку и тут же дочке покупает куклу, порой даже на последние деньги - лишь бы было по справедливости. В школе вы бежите к учителю с вопросом: «У Коли три ошибки и у меня три ошибки - у него « четыре» за диктант, а у меня «тройка». Почему?» Учитель терпеливо объясняет: «У Коли все ошибки на одно правило – сходные, а у тебя на разные – ты много правил не знаешь. Все по справедливости!»
Но вот вы становитесь взрослыми и с ужасом понимаете, что никакой справедливости в жизни нет и пожаловаться некому. Вы возмущаетесь, пытаетесь протестовать, но очень скоро обнаруживаете, что ваш праведный гнев, ваш порыв к иной, честной, справедливой жизни умело используют грязные людишки в собственных, как правило, шкурных интересах. Внешне иногда даже кажется, что вы добились своего, победили, но через некоторое время все возвращается на круги своя, и вот тогда вы твердите про себя шекспировские строки:
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой…
. ……………………………………….
………………………………………..
А посмотрите, как заканчиваются этот сонет:
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но жаль тебя покинуть, милый друг!
Великий ум возвращает вас к тому, с чего мы начали разговор – к раздумьям о любви. Любовь спасает человека в отчаянии. Но понятие любви – это не убогое понятие секса, которым подменяют исполненное высокой духовной силы чувство. Вы сейчас это поймете. Я в абсолютной тишине читаю им сонет «Ты – музыка, но звукам музыкальным…» и когда звучат слова:
Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, -
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют –
Я замечаю напряженный взгляд Кирюшина Алеши и застывший в этом взгляде вопрос: «Неужели правда, что только это спасает?» - или мне уже кажется, что он это спрашивает…
Звонок.
- Во время перемены, - говорю я, - вы можете полистать сборники сонетов Шекспира,- и показываю на девять книг, лежащих на столе.
Они исчезают мгновенно, как будто растворяются. Я выхожу из класса и когда со звонком возвращаюсь, меня не видят: склонились над книгами по двое, по трое, головами касаются друг друга ( «Друзей у нас нет!» - вспоминается мне снова нежданно-негаданно), ищут, соглашаются, переписывают, переписывают… Кончился листок, смотрят вопросительно: можно ли вырвать из тетради? Понимаю без слов, киваю головой. Листок добыт, еще переписывают, еще…
Однако пора и честь знать, ведь у нас сейчас уже десять минут, как урок русского языка идет.
-Ребята, - говорю я, - отложите книги. Я сдам их в библиотеку, и вы сможете взять их к себе в спальню (сказать: в камеру – у меня язык не повернулся).
Послушно закрывают сборники сонетов (кто поверит мне, что пойманные разбойники, грабители и торговцы наркотиками только что с увлечением читали великого Шекспира), записывают дату, и я уже готова объявить тему, но… предательски стукнуло мое сердце и зашлось в неуемном беге – пульс не сосчитать. Я опустилась на стул как подстреленная, вероятно, сильно побледнела, слабо улыбнулась и сказала:
- Вы не пугайтесь, пожалуйста. У меня так бывает: сердце невозможно колотится. По-научному это называется пароксизмальная тахикардия. Сейчас пройдет…
Сказала совсем тихонько и почему-то увидала перед собой громадную черную спину Лаптева.
- Воды, болваны! - гаркнул он, и Юрин пулей вылетел в дверь.
В следующий момент стакан стоял передо мной, в нем искрилось и таяло облачко пузырьков.
Корочка от блокнотика
- Урок окончен, - сказала я и принялась складывать стопки тетрадей в портфель. Отдельно, в полиэтиленовую папочку-четвертинку, положила контрольные листочки с подготовленным диктантом. На столе оставалась корочка от расшитого на эти листочки блокнота. Яркая, с разбросанными по красному полю квадратами фотографий знаменитых футболистов, снятыми в самые острые моменты игры. Я уже хотела выбросить эту красоту в корзину для бумаг, но заметила, что перед столом стоит и ждет, когда я посмотрю на него, Паша Одрин, тихий, худенький мальчик лет восемнадцати.
- Что тебе, Паша?
- Татьяна Васильевна (взгляд настороженный, как у пойманного зверька, готового в любой момент скрыться, исчезнуть), вы мне можете дать эту обложку? Я, честное слово, никому не скажу.
Я, оторопев, и оттого неловко протянула ему яркую корочку.
- Возьми, Бога ради, возьми, пожалуйста!
Он взял осторожно, пальцем провел по глянцевой поверхности, просиял благодарно глазами и быстро вышел. Я удивленно посмотрела вслед и пошла в учительскую.
- Вот, - сказала я Софье Григорьевне - она проверяла контурные карты в полном одиночестве.
- Что « вот», Танечка? – подняла она на меня усталые глаза с расплывающимися уже зрачками и потемневшими от возраста веками.
- Мальчик один у меня сейчас выпросил не блокнот даже, а корочку от него и взял ее с таким благоговением, чуть не поцеловал.
- Бывший беспризорник, наверное. Здесь много таких ребят. Они с детства красивой вещи в руках не держали. Для них и новенький карандашик – радость.
«Вот беда-то, накуплю ручек и подарю им - пусть радуются», - подумала я, но не сказала, вспомнила: на инструктаже предупреждали, что нельзя заключенным передавать что-либо, выполнять какие-нибудь просьбы, дарить что-то. Предупредили и расписаться заставили, что прослушала, мол, ознакомлена… Правда, потом выяснилось, что тетради и ручки учитель должен сам купить и выдать, - ага, ручки можно, вот и хорошо!
В первый же праздник накупила ручек да карандашей и принялась раздавать, но очень скоро выяснилось, что всем не хватит: Лаптев и Сиротин сграбастали по десятку, спрятали их, как маленькие дети, и ни за что отдавать не хотели, никакие уговоры не действовали. Я было очень расстроилась, но к удивлению своему обнаружила, что те, кому ни ручек, ни карандашей не хватило, отнеслись к этому равнодушно и спокойно стали рассматривать ручки и карандаши у тех, кому повезло.
- Не берите в голову, Татьяна Васильевна. Кому очень надо, у того будет, - сказал Крестьянкин, заметив мое огорчение. - Мы же не дети.
И правда, я вдруг ощутила: мои ученики – взрослые люди, и карандаши эти им дороги в большей степени, как знак внимания, на которое они не могли рассчитывать.
Что значит « с катушек слетел »
Отмечая отсутствующих, я спросила ненароком:
- Что с Кирюшиным?
- А он с катушек слетел, - ответил кто-то, не то хохотнув, не то присвистнув. Я подняла непонимающие глаза и вдруг почувствовала, что ждать разъяснений не следует. Урок пошел своим чередом: новый материал, закрепление, самостоятельная работа, а где-то в глубинах моего мозга свербел вопрос: что значит «с катушек слетел», что же, что же это значит? Тревожным сигналом засветилась в моем сознании давно забытая история. Было это больше тридцати лет назад.
Междугородний автобус притормозил на минуту, передняя дверь уползла в сторону, и мы с мужем из теплого светлого салона нырнули в кромешную тьму, перебежали тракт и пошли по дорожке, с трудом угадывая ее в темноте. Время от времени мы останавливались, поворачивались друг к другу и замирали в ликующем поцелуе, радуясь своей любви, свободе и тому, что всего в двадцати минутах ходьбы нас ждала первая наша квартира – деревенский дом, предоставленный сельсоветом молоденькой учительнице и ее мужу, еще студенту университета.
Была осень. Уже пахло снегом, и свежий запах этот волновал нас необыкновенно. Мы еще раз повернулись друг к другу, и я сказала: « Снегом пахнет – как хорошо!» Володька сграбастал меня в объятья, так что шапочка свалилась с моей головы и освобожденные волосы рухнули на плечи, ткнулся носом мне в щеку. Я повернула голову, он запутался лицом в моих волосах и пробурчал довольно: «Это от тебя так пахнет!» Я хотела что-то ответить, но в этот момент раздался дикий нечеловеческий вопль, вопль этот перешел в визг, а потом стало неотступно повторяться слово «мама», и кто-то так же неотступно, всхлипывая, дубасил в невидимые ворота кулаками.
Я сразу узнала, поняла – это кричал и плакал мой мальчик, мой ученик - Миша Восьмиряков. Вырвавшись из объятий, спотыкаясь на каких-то кочках, почти падая, я уже бежала туда, к невидимым во тьме воротам. Володька, подхватив мою шапочку, спешил след в след – я слышала его дыхание. Мы одновременно ткнулись в забор и, перебирая доски, двинулись вправо. Он первым схватил мальчишку и стал уговаривать его по-мужски грубовато: « Ну, хорош, хорош орать-то, кому морду бить будем?» Парень примолк, почувствовав неведомую силу и поддержку, всхлипнул только, и я сказала своим решительным учительским голосом: «Так, Миша, идем к нам».
Мы топили печку, потом пили чай, и Мишка, всхлипывая, рассказывал, как неделю назад в пьяной драке погиб отец, как его хоронили и как сегодня мамка привела в дом мужика, того самого, из-за которого драка и разгорелась, а Мишка, все поняв, сказал ему: «Пошел вон!» Мужик этот взял и выкинул Мишку за ворота, как котенка паршивого выкинул, и мать слова против не сказала. Мишка, закончив рассказ, обругал мать по-матерному и заплакал, совсем как маленький - неловкий подросток с тонким еще голосом.
Прозвенел звонок, и, когда все выходили из класса, я задержала Опарина Костю, подельника Кирюшина Алеши. Костя – мальчик тихий, с какими-то стертыми чертами лица. Обычно Костя и Алеша сидели рядом, и Костю как-то не видно и не слышно было из-за Алеши.
- Что с Кирюшиным случилось, скажи мне.
- Да мы его из петли вынули позавчера.
- … ?
- Вы не беспокойтесь – он жив, только в больнице лежит, в психушке… Во всем я виноват, дурак тоже… Ему писем из дома не приходило, а мы соседи. Ко мне родные приехали, отец Алешкин записку передал с ними. Нет чтобы прочитать, что в той записке… Ведь я еще удивился – писем не пишет, а записку передает. То же самое письмо, и запечатано так же… А этот гад писал, да только Алешке их не передавали. Наши письма прочитывают, прежде чем передать. Он понял это, сволочь такая, и записку попросил отвезти. До моих не доперло, что в этой записке может быть, и до меня тоже… Он там пишет, что младшего брата (у Алешки младший братишка есть – мать-то умерла у них от чахотки, - бабушка сказывала, что Алешке тогда три года было), так вот, он пишет, что младшего брата, когда тот в детдоме школу окончил, спровадил к тетке в Оренбург, а сам женился, и чтоб Алешка знал, что дома у него теперь нет, что если он после освобождения явится, то он его, как шелудивую собаку, выгонит. Так гад и написал – как шелудивую собаку… А я передал, дубина… Да Алешка с братом и раньше-то дома почти не жили – отец их маленьких в детдом сдал. Вот когда Алешка школу закончил, полгода только и пожил, пока нас не загребли. Он и воровать-то стал из-за отца. У нас тогда на заводе зарплату не платили, а Алешке хотелось отцу показать, что он ему обузой не будет, сам заработает и его прокормит. Я от своих деньги прятал - меня бы сразу наизнанку вывернули: «Где взял?» А Алешка все до копейки отцу отдавал – он не спрашивал.
-Вот скот! – не сдержалась я. – Да ты-то хоть не кори себя. Откуда ж тебе знать, на какую мерзость способно человеческое сердце (я почувствовала, что почти цитирую великого страдальца, и поблагодарила его мысленно за то, что помог выразить ощущение от заполонившей все и вся бесовщины). Не убивайся так. Знать бы, где упасть, так соломки бы постелил
Костя ушел, а я сидела и думала: что ж это такое – то как паршивого котенка, то как шелудивую собаку детей своих на помойку выбрасывают, ни стыда ни совести нет – одичали совсем…. А я тут мыльную оперу сочинила: у них беда какая-то случилась, боятся тебе сказать, переживать будешь, потому что помочь не в силах. Этакий латиноамериканский сериал придумала. Оказалось все проще пареной репы – скотство, ничем не прикрытое, откровенное, наглое скотство.
Но вопить об этом и судить за это бессмысленно, как бы ни хотелось вопить и судить. Весь мой жизненный опыт убеждал меня в том. Я знала, что у каждого человека, совершившего зло, найдется тысяча оправданий, знала, что многие здешние мученики, выйдя на свободу, будут по-прежнему и с еще большей силой тянуть ленту зла, знала, что этому тоже найдется свое оправдание. Оправдания эти вырастали здесь, на моих глазах, вырастали каждый час, каждый миг. Единственный путь, я видела это сейчас ясно, тот, который мы так долго отрицали и на который с таким трудом возвращаемся: путь смирения, терпения, любви и молитвы, указанный нам две тысячи лет назад. Не хочешь тянуть ленту зла, неси свой крест, другого не дано.
Р.S. Алеша Кирюшин долго болел, потом появился на некоторое время в школе, сел на последнюю парту, отчужденно глядя в окно. Говорить не мог: было повреждено горло. Через некоторое время его положили в хирургию и сделали операцию. Теперь он может отвечать на вопросы странным механическим голосом, нажав специальную кнопку. Впрочем, вопросов ему почти никто не задает.
Цирк, да и только!
На перемене, когда я стояла возле книжного шкафа и выбирала учебники, в класс с деловым видом вошли трое заключенных.
-Здравствуйте! – сказали они дружно.
-Здравствуйте, ребята, - обернувшись, ответила я и заметила у одного из них синюю повязку на рукаве. «Настоящие школяры во время первого в своей жизни дежурства», - подумалось мне.
- Скажите, Сергей Ахметкаримов был сейчас на уроке? – серьезный взгляд из-под темных бровей
- Нет, сейчас не был.
- А вы отметили в журнале?
- Конечно, отметила, - сказала я и удивилась таким проверяльщикам.
Тот, у которого на рукаве была синяя повязка, быстро подошел к столу, пальцем провел по списку, сказал:
- Есть! – и все трое, не простившись, вышли.
Я пожала плечами.
На следующий день Сережа со смущенной улыбкой сказал мне:
- Татьяна Васильевна, вы меня сдали.
- Как это? – удивилась я.
- Понимаете, я треугольник.
- Не понимаю.
- Ну, в общем, мы должны за порядком следить и сами все правила соблюдать. А те парни, что к вам подходили, тоже треугольники – патруль дисциплины и порядка… Я с этой братвой на одно дело не пошел. Отказался. Они мне захотели отомстить и отомстили: рапорт на меня написали, что я уроки прогуливаю.
- Почему ж ты с урока ушел?
-Да я спать хотел. Работал ночью. Я вообще не люблю учиться. Не дается мне учеба. Царапаю в тетради как курица лапой, и ошибок много. Мне уже двадцать пять. У меня сын на воле растет, в школу в этом году пошел, я на досрочное освобождение рассчитывал, а теперь не получится. Не могу я уже этот режим соблюдать. Надоело мне все. Жить не хочется, - в глазах, и правда, неизбывная тоска, как у зверя в неволе. - Я давно сижу. Во многих местах был: и на черной зоне, и на красной…
-Господи, винегрет какой! Что значит: «на черной»?
- Ну, черная зона – это где уголовники всем заправляют, а офицеры только для виду, а красная – где офицеры все по-своему делают, все они решают.
- Где ж лучше?
- Да там и там тяжело. Но когда правила игры знаешь, тебе уже ничего не страшно. Для старого зека на черной даже немного легче, больше свободы, что ли…
- А здесь какая зона?
- Здесь красная, конечно.
- Я тебе чем-нибудь могу помочь?
- Мне комендант велел с вами поговорить. Он знает, что я всю ночь в цехе работал. Если вы «эночку» уберете, он рапорту хода не даст.
Я взяла карандаш-штрих, «эночку» замазала, написала: «Исправлено мной» и расписалась.
-Устраивает?
-Устраивает! – повеселел Сережа.
-Только старайся не прогуливать – надо все-таки образование получить, на воле с этим теперь напряженка. Слушай, а о чем еще вы в этих рапортах пишете? О прогулах, понятно, а еще-то о чем?
- Да много всяких нарушений. Вот, например, по фене кто-нибудь заговорил – на воровском жаргоне, значит, - ты сказал: «Следи за базаром», а он не послушал - надо писать. Я ведь здесь не один – нас в каждом классе человека три-четыре, а то и больше.
- А на учителей вы пишете?
- Если нарушение какое-нибудь, должны писать, конечно. Вот вас давно уже можно было сдать.
- Меня?!
- Ну, конечно! Вы цветные стержни для ручек раздавали?
- Раздавала. Раз им нравится, пусть возьмут. Синие же можно…
- А цветные нельзя. Вам Коля сказал, а вы не поняли. Еще помните, Ивашкину таблетку дали.
- Так он же кашлял.
- Нельзя. Нужно было в санчасть отправить. А конфету Евдокимову…
- Почему же вы меня не сдали?
- А мы договорились – не сдавать вас. Во-первых, вы интересно уроки ведете. Во всяком случае, мы ждем вас, а во-вторых, вы недавно здесь работаете и многого не понимаете.
- А вас не бьют за то, что вы доносы пишете?
- Не-е, все же знают и все хотят в треугольники: скидки большие и привилегии. Кроме того, неужели вы думаете, что без нас Сиротин вам позволит урок вести? Вы рта открыть не сможете, не то что сонеты Шекспира читать. Нет, без этого здесь такие кошмарики будут – цирк, да и только!
Сережа ушел, а я еще сидела какое-то время потрясенная и в глубине души сознавая безжалостную правоту сказанного. Потом встала, собрала свои книжки и медленно пошла в учительскую. В бедной голове моей надрывался цирковой оркестр. Под его звуки отчаянно прыгали по арене разряженные обезьяны и, помыкая ими, щелкал кнутом Сталин в одежде Чингиз-хана. Рядом с ним кувыркался клоун с усмешкой Люцифера и, облизываясь, мяукал сытый и похотливый кот. Булгаковский Воланд пил кровь барона Майгеля. И над всей этой мешаниной скользили на недосягаемой высоте воздушные акробаты в струящихся по телу одеждах, а вокруг, в полутьме, сияли ужасом глаза зрителей, растопыренные детские пальчики вдавливались в пухлые щечки и крошечные рты раскрывались в безмолвном крике.
- Господи, помилуй! – сказала я еле слышно и перекрестилась. Недоуменно взглянул на меня попавшийся навстречу зек.
Система доказательств
Снова русский. Упорно работаем над ошибками.
-В слове «предался» пре- или при- надо писать? – спрашиваю я.
-При! - гаркнул во все горло Сиротин, видимо соскучившись сидеть смирно.
- Докажи! Какие значения имеет приставка «при-»?
- Пре, - проговорил тихонечко Юрин, мышкой выглянув из-за большой для него парты.
Не успела, не успела я попросить у него доказательств… Наглый Сиротин вскочил с места, принял боевую стойку хулигана (локти назад отведены, ладони вперед выставлены, пальцы, как щупальцы шевелятся), рот скривил и сквозь зубы медленно:
- Ну ты, быдло, я тебе щас весь жбан размотаю…- суженные глаза так и впились во врага, кажется, зарежет взглядом, как финкой.
Но маленький Юрин не промах: вспрыгнул блохой на парту, что-то злобное из себя изобразил и, приготовившись к следующему прыжку, так же сквозь зубы зашипел:
- Ты ха-рош жути вити, пока сам не размотался!
- Драка, - подумала я, - сейчас будет драка, – и вспомнила, что на инструктаже по технике безопасности велено было в таких случаях кнопку под подоконником нажимать и ни в коем случае самим не вмешиваться, но почему-то я этого не сделала, а по-бабьи всплеснула руками да как крикну:
- Дряни такие, сели на место! Хоть бы вас девчонками наполовину разбавили, а то осатанели здесь в одиночестве!
Последние слова потонули в гомерическом хохоте тридцати здоровых молодых мужчин. Испуганные дневальные показались в дверях, но на них никто не обратил внимания.
- Вы – вы – вы это нашему начальству скажите! – давясь от смеха, кричал Ужаков.
- Э-т-то очень хорошо будет, - падая головой на парту, твердил Лаптев.
Во весь рот довольно улыбался Сиротин, и, забыв об обиде, надрывал животики Юрин.
Звонок! Досмеиваясь, мотая головами, вздрагивая спинами, выходят из класса мои ученики. Ахметкаримов, сверкая своими роскошными татарскими глазами, на прощанье поднял руки над головой, сцепив ладони в замок.
- Отличная идея, Татьяна Васильевна, просто отличная!
Про личные отношения с заключенными
Я выложила их на стол совершенно случайно. Искала ручку в портфеле, и они попали мне под руку, шесть новеньких фломастеров в нарядной упаковке. Когда, выставляя оценки, склонилась над журналом, почувствовала чей-то пристальный взгляд. Валера Толбасов, тот любознательный мальчик с полным полудетским лицом, завороженно смотрел на фломастеры. После звонка он остался за своей партой, очевидно дожидаясь, когда все выйдут из класса. Потом подошел осторожно, уверенный, что этакое богатство никак не сможет попасть в его руки, и сказал негромко:
- А вы не могли бы нам подарить такие же для стенгазеты. У нас не продаются в ларьке.
- Возьми, Бога ради, возьми.
Я протянула заветную упаковку. Парень затолкнул ее за пазуху и, счастливый, выскочил из класса, побежал догонять остальных.
На следующий день меня позвали в кабинет директора. Владимир Николаевич стоял, отвернувшись к окну, разглядывая кружево колючей проволоки, - больше из этого окна видеть ничего нельзя было. Слева от его стола сидел военный, прямой, сухой, резкий.
- Татьяна Васильевна, - сказал он без всяких предисловий, - вы вступаете в личные отношения с заключенными. Это недопустимо.
У меня глаза на лоб полезли.
- Я?!! Мне, извините, скоро шестьдесят лет исполнится.
Ни мое удивление, ни мои слова не смутили оперативника.
- Кому вы вчера подарили фломастеры? – глазами, как бритвой, по моему лицу.
- Валера Толбасов попросил для стенгазеты.
- Вы не имеете права делать им подарки, - ладонью вправо, короткий жест, отсекающий любую возможность возражения. – И знайте, что вашу доброту они принимают за глупость.
«Профнепригодна, - начинает сквозить в моих мозгах откуда-то взявшееся слово. – Профнепригоден, профнепригодны», - произвольно изменяется оно, извиваясь подобно змее.
- Вот что, - слышу я свой голос, - мне двадцать с лишним лет пришлось проработать в обычной школе с классами по сорок человек, и дисциплину я держала без помощи разных там «треугольников». Уверяю вас, что, если я вам в течение получаса буду комментировать одну главу из романа «Евгений Онегин», у вас ко мне возникнет личное отношение и вы в праздник захотите угостить меня конфетами, а я подарю вам блокнотик с яркими корочками…
- Или просто корочку от блокнотика, - продолжил он, криво усмехнувшись.
- Вы хорошо осведомлены, - я невольно улыбнулась, почему-то сразу успокоилась и вдруг увидела, что грозный оперативник мне в сыновья годится. С высоты моего возраста мне захотелось сказать ему: « Сынок, без этих милых пустяков, к счастью, великое человечество существовать не может!» Я не сказала, нет, не сказала этих слов, но он их как-то услышал, плечи его опустились, напряжение спало. В это самое время наш умный директор повернулся к нам и мягко произнес:
- Татьяна Васильевна, если ребята будут просить что-нибудь для стенгазеты или, например, отпрашиваться с урока, отправляйте их ко мне – я разрешу все вопросы. Идите, работайте.
Он улыбнулся, и оперативник тоже не сдержал улыбки. Чтобы спрятать ее, он нагнул голову и сделал вид, будто что-то ищет в кармане. Я попрощалась и вышла.
Сила солому ломит
В классе я сразу почувствовала присутствие Валеры Толбасова. Он сидел, сгорбившись, так что лица его было совсем не видно – только плечи и голова. «Убит парень, презирает себя, считает предателем», - подумала я и представила себе едва ли не американскую тюрьму для террористов. Надзиратели увидели у заключенного пачку фломастеров. Вдруг они начинены взрывчаткой?! Мальчишку хватают и тащат в какой-то подвал. Вот ему скрутили руки, его пытают. Он молчит. Его жгут раскаленным железом. Он молчит. Разъяренные палачи огромным шприцем вводят ему в вену какое-то вещество, и он в беспамятстве произносит мое имя.
Вообразив весь этот бред, я внутренне посмеялась над собой, понимая, что в жизни все проще и грубее. Кто-то позавидовал и донес. Парня вызвали, фломастеры отобрали, сунули листок бумаги и сказали: « Пиши, откуда взял, иначе хана тебе». Он и написал. А как по-другому? Из-за упаковки фломастеров становиться инвалидом? Нет. Сила солому ломит.
Я дала упражнение классу, пошла по ряду, заглядывая в тетради и комментируя ошибки то одному, то другому. Возле Валеры задержалась, исправила у него на странице О на А в слове «зарницы» и сказала тихонько:
- Я так давно живу на свете, что уже все понимаю. Не мучай себя. Здесь многое неизбежно. Перемелется – мука будет.
У него чуть дрогнула спина, а я была уже возле следующей парты. Вечером, открыв его тетрадь, я прочитала написанное крупными буквами: «СПАСИБО ЗА ПОНИМАНИЕ!»
Точка опоры
Урок окончен. Я склонилась над столом. Напротив меня на первой парте уселся Андрей Лаберюхин.
- Что, голубчик? – оторвала я взгляд от журнала.
Он голову на руки пристроил. Печальные глаза светят мне в лицо, как фары несущегося навстречу автомобиля.
- Один вопрос мне следует выяснить. Вы нас до конца года будете вести, да?
- Да.
- А дальше?
- А дальше тебе, Андрюша, неинтересно. Ты же летом освобождаешься.
- Однако, вы нами интересуетесь… Наверное, поэтому мне бы хотелось в следующую отсидку продолжить образование под вашим началом.
-Что-о-о?
Я зажала ладонями собственные виски, пытаясь постичь сказанное. По лбу моему волнами заходили морщины, глаза непроизвольно закрылись – невозможно было согласиться с тем, что изрек этот худенький, в татуировках мальчик. Не для того я работала, чтобы он всю жизнь ходил по этим выметенным зимой до черных асфальтовых бликов дорожкам. Не для того… не для того…
- Ты говоришь нелепицу, - отрезала я сурово, глянув на него сощуренными от боли глазами.
- Лепицу, лепицу, Татьяна Васильевна. Меня на свободе никто с пирогами не ждет. Никому я там не нужен. Я враг там всем, и вам в том числе.
- Почему?
- Потому что я вор-карманник высшей квалификации. Поймать меня можно, если я сам того захочу. Вот я и хочу года через два вернуться сюда, чтобы вас послушать, книжки почитать, образование закончить.
- Закончить образование можно на воле, - взмолилась я. – Есть вечерние школы. Работай, учись, и все будет хорошо.
- Хорошо не будет. Я вырос в воровской малине.
- Откуда же ты знаешь, как ведут себя «в порядочном обществе»? – вспомнила я его слова на уроке.
- Интуиция… Сладкая мечта, можно сказать. Начитался… « Детство Багрова - внука» от корки до корки вычитал…
- Это не стандарт. Попробуй нарушить стандарт и в построении собственной жизни.
- Трудно, Татьяна Васильевна. Трудно… Я даже объяснять вам не стану. Вольняшкам это понять не дано.
- Но в России есть даже губернатор – бывший беспризорник. Вырулил! Вот и ты…
- Тогда были другие времена, другие условия…
- О том, какие были времена и какие условия, почитай свидетельство очевидца, - я взяла чистый листок и написала: «В. Приставкин. Ночевала тучка золотая». - Условия во все времена гадкие, но… - я опустила глаза, моя страдающая совесть подсказала: «Дай ему свой телефон. Он выйдет из тюрьмы и поселится у вас в квартире названым братом твоей дочери». – « Ни за что! - ответила моя бессовестная душа и тут же призвала на помощь холодный рассудок: - Во-первых, ты живешь не одна - вас трое, и скоро запищит четвертый. Во-вторых, он, может быть, и нормальный человек, но у него есть (не может не быть) друзья, и эти друзья жизни тебе и твоим близким не дадут. В-третьих, он в твоем доме, где все живут размеренной трудовой жизнью, будет чувствовать себя пойманной птицей. Так что не хочешь зла – не делай добра».
Побежденная совесть свернулась улиткой и уползла восвояси. Как отходная издевательски прозвучала в моей бедной голове фраза любимой песни: «Не закрывайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта…» Я подняла глаза, подперла рукой подбородок и, вздохнув, осторожно сказала:
- … есть сила, которая спасает во все времена.
- Вера! – его глаза опять полыхнули.
«Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир», - вспомнилось мне Архимедово изречение.
- Да, - кивнула я головой. – Вера и церковь. Это единственная форма организованного сопротивления злу. Именно церковь может быть для тебя точкой опоры.
- Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир, - повторил в раздумье мою тайную мысль Лаберюхин. Я поразилась многократному совпадению нашего с ним видения сущего, и слово «сынок» опять едва не соскользнуло с моих губ. Но ведь нельзя, ведь нельзя усыновить их всех.
- Умница ты, - сказала я. - Дай тебе Бог счастья!
- К сожалению, просто так Бог счастья не дает – только через покаяние, только через покаяние… - он повел взгляд в сторону и вверх, а потом уже, глянув пронзительно в мои глаза, добавил: - А это почти невозможно, не научены мы каяться.
- Послушай, почему ты не в «треугольниках»? Ты же так старательно учишься…
- Во-первых, я рецидивист. Знаете, что это такое?
- Приблизительно.
- Во-вторых, душа не лежит… Нет, я не осуждаю, я все понимаю, но душа не лежит.
- Тебе необходимо действие по сути, - догадалась я.
- Да, да, кажется, так. Жить по-человечески можно внешне, а можно по сути. По сути трудно.
- Уже две тысячи лет люди пытаются.
- Только плохо это у них получается, все на внешнее поворачивают.
- Потому и грешные, потому и покаяние нужно…
- До настоящего покаяния-то еще добрести надо, а по пути заблудишься ненароком.
- Зовет Он тебя, зовет… Не каждого так-то. Чем-то ты Ему угодил.
А про себя подумала: «Вот и меня зовет, только ведь с каким трудом нам вера дается, а между тем и тиранство, и иудин грех, сопутствующие всякой внешней власти, без покаяния неизбывны. «До настоящего покаяния еще добрести надо» – как глубоко чувствует этот мальчик, хлебнувший на своем веку горя… Господи, помилуй».
- А вы все-таки переходите сюда работать, - донесся до меня его голос. - Чистенькие гимназисты и без вас обойдутся, - он безжалостно полоснул взглядом, почти как тот оперативник и, наклонив голову, вышел.
Ненавидящих и обидящих нас прости…
Так долго было холодно и темно, так долго длилась зима и вдруг неожиданно кончилась. Я вышла после уроков из школы и зажмурилась от яркого света. В клетке на воздухе дождалась сопровождающего, и мы пошли. Справа на футбольном поле строились заключенные на вечернюю поверку. Это всегда было, но в темноте их ряды различались смутно, а сейчас все видно так отчетливо, так ясно. Квадраты отрядов подходят и, замедляя шаг, занимают свое место. Пять гигантских овалов охватили стадион, и только справа строй еще не сомкнулся – сейчас сомкнется: вот уже собрались и двинулись туда наши школяры. Отчаянно лают в сто глоток где-то недалеко, кажется за ближайшим забором, сторожевые псы. Что-то хрипло проговаривает допотопный репродуктор, укрепленный на высоком столбе. Арестанты замерли. Черные робы делают их какими-то прямоугольными. Странного покроя фуражка, напоминающая плоскую коробку с козырьком, кажется крышкой этого стоящего на попа ящика, и только бледным пятном светится из-под этой крышки человеческое лицо.
«Господи, какая преисподняя!» - думаю я, и в моем воображении парит Христос, попирающий перекрестье из сброшенных праотцами крышек гробов. Сильные руки его протянуты к поднимающимся из небытия. Их лица с мольбою устремлены к Спасителю.
« Меня на свободе никто с пирогами не ждет… Я враг там всем, и вам в том числе», - преподносит сказанное любимым учеником мой насмешливый ум. «Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче», - отвечает молитвой на это воспоминание измученная душа моя.
Между тем огромное футбольное поле, обомкнутое рядами арестантов и оттого мрачное, несмотря на яркий свет, осталось позади. Идем по дорожке мимо здания цеха. Вот и площадь, покрытая асфальтом, и деревья, посаженные давным-давно. Парнишка-сопровождающий отстал и смотрит мне вслед до тех пор, пока не залязгает замок клетки, которую я должна пройти, чтобы попасть в помещение, где вернут мне паспорт в обмен на пропуск и распахнут узкую арочную дверь на волю. Скоро лето. Скоро каникулы.