ГГС-200

Объяснительная записка

Что такое ГГС-200? Это государственная геологическая съёмка масштаба 1:200.000. Первая стадия геологических работ. Геологи покрывают площадь сетью наблюдений так, чтобы в каждом квадрате поперечником два километра была точка: скважина, шурф, канава, или естественное обнажение горных пород. Отбирают сотни проб на десятки видов анализов, составляют комплекс карт, чтобы дать ответ на главный вопрос: какие полезные ископаемые здесь могут быть?
Вот зачем всё это.
Правда, есть нюанс. Когда мы ещё были студентами, нам говорили, что вся страна уже покрыта съёмкой масштаба 1 : 200 000, и пятидесятка скоро закончится, и не работать нам на съёмке. Но каждый начальник хочет быть большим начальником, в том числе и в Мингео, а для этого надо иметь много работ и работников, вот и придумали отмазку: мол, наука идёт вперёд, а мы за ней, каждый раз составляя всё более удивительные карты и открывая уникальные месторождения. Вот и ползали мы по всем болотам, даже там, где за сезон камня не увидишь, и где ничего нет и не будет, с интервалом в 10-15 лет. Причём, геологов начинали штамповать во всех универах нашей необъятной, и с каждым разом их карты становились всё хуже. Зато сам процесс! Жизнь на природе, охота, рыбалка. При этом, иногда на рыбалке они находили, к примеру, кусок кимберлита, после чего открывалась новая алмазоносная провинция.
Геологи,особенно геологи-съёмщики - это такие специальные люди, которым нравится жить и работать там, где другие чувствуют себя неуютно. Причём, делают они это легко и весело, а если и случаются проявления героизма, то только по двум причинам:
а) геолог - раздолбай, а, значит, плохой геолог, и -
б) раздолбай подставил геолога.
И эти проявления чаще всего тоже почему-то кажутся им смешными.

Был у нас один мужичок. Ленивый только. И вот, при заброске вертолётом на участок, чтоб не таскать с собой по речке месячный запас продуктов, он решил оставить половину там, куда он должен сплавиться через две недели. Ну, подсели бы по пути на болото, выгрузили, что надо, накрыли брезентом, флаг бы воткнули, и порядок. Но, долетев до точки, он выгрузился, половину продуктов оставил в вертолёте, поставил вертолётчикам точку на карте и попросил выгрузить там продукты. А им оно надо - ящики таскать? Да и карта у них - в сантиметре пять километров.
Короче, когда отряд доплыл до того места, продуктов они не нашли. Два дня прочёсывали развёрнутой цепью окрестные болота - нет!
Недели не прошло (ну уж двух - точно!), как ему подкинули продукты. Если б он записал все рецепты блюд из ягеля и мышек, которые ему передали по рации друзья и соратники, хватило бы на кулинарную книгу.
Это я к тому, что не будет в моём рассказе никакого героизма, а просто - повседневная работа, может, не совсем такая, как у вас.

Сплавной маршрут

Утро начиналось с того, что на полочке, которую я прибил к колу палатки, дребезжал будильник. Полочку я сделал сам, расколов берёзовую чурку; она вышла кривая, и будильник, немного позвонив, допрыгивал до её края и падал на голову Валере Леусу. Поэтому Валера вставал первым. Следом выползали из спальников мы с Витькой и принимались за утренние дела.
- Валера, ты вставать думаешь? - орал я второму Валере, Моторину. Из спальника высовывалась бородёнка лопатой и следовал ответ:
- Печку растопить надо!
Мы вели съёмку западного склона Тимана, сплавлялись по Мезенской Пижме. Это был мой первый сезон и в этих краях, и на съёмке, и Валера здорово меня выручал. Была осень, мы делали последний участок; красные пятна осин, золотистые берёзы и ярко-жёлтые лиственницы служили хорошим ориентиром на фоне тёмной еловой тайги. Мы с Леусом делали маршруты, Моторин со вторым рабочим занимались шлиховкой. Пятым членом нашего сообщества был Шарик, большая рыжая лайка с уникальными способностями: он умел ходить по азимуту. Когда мы выходили к большому болоту, я брал азимут и запоминал ориентир, к которому мы должны выйти - по болоту часто прямо не пройдёшь, приходится обходить гнилые места. В этот момент Шарик садился мне под ноги, под компасом, смотрел вверх на компас и, не дожидаясь нас, шёл через болото. При этом морда у него была скучная, будто он хотел сказать:   
- Знаю я вас, охламонов...
Когда мы выбирались на другой край болота, под деревом, которое я запомнил как ориентир, всегда лежал Шарик.
Поверхность от долины реки к водоразделу поднималась ступенями, и там, где ручьи пропиливали уступы, обнажались коренные породы. Они-то нас и интересовали в первую очередь. В первый день мы немного припозднились, и до дальнего конца маршрута дошли, когда начинало смеркаться. Отошли летние белые ночи, когда можно было не смотреть на часы. В крутом борту долины у слияния двух ручьёв Валера начал делать расчистку. Шарик свернулся калачиком под ёлкой, а я решил, пока Валера роет, осмотреть верховья ручьёв. Пробежав с километр до места, где я решил сделать точку, я в сумерках увидел смутную тень, которая от русла ручья пошла влево, на водораздел. Точно - у ручья была медвежья лёжка. Описав обнажение пород, я пошёл в ту же сторону, ко второму ручью. Самое противное было то, что ружьё я с собой не взял, а медведь мог решить, что я его преследую и принять свои меры. Но обошлось. Через пол часа я уже был у слияния.
Склон был сложен протерозойскими сланцами, образующими большущие плиты и легко расщеплявшимися на тонкие листы. До революции здесь на речке был шиферный завод. На заводе сланцы расщепляли на листы нужной толщины и распиливали на квадраты, а потом на лодках вывозили. Надо думать, промышленники были врагами народа, поэтому после революции дело зачахло. Сейчас и места не найти, где был завод.
Когда мы скатились вниз, было темновато. Под уступом террасы была старица, и неясно, слева или справа нам удобнее было её обходить, чтоб выйти к лагерю. Прежде чем доставать карту, мы решили перекурить. Сидим, покуриваем, анекдоты травим. И тут слышим звяканье половника о кастрюлю. Мы сидели почти над лагерем. Витька варил ужин, а Шарик давно уже лежал у костра, принюхиваясь к   его стряпне.
- А я думаю, чего вы там сидите, болтаете, домой не идёте!

Наутро по связи мы узнали, что коллеги - аэрогеологи, которые закончили уже сезон и сплавлялись в деревню, заночевали совсем рядом и скоро проплывут мимо. Мы решили их дождаться, тем более, что мы с Леусом собирались плыть на моторке в деревню за хлебом.
И вот из-за излучины выплывают одна за другой четыре чёрные десантные "пятисотки". На носу лодок стоят на баллонах бородатые мужики в зелёных штормовках, в раскатанных болотниках, отталкиваясь от дна реки длинными шестами. Лодки похожи на стога сена, столько на них навьючено барахла, сверху они затянуты брезентом. Мы кричим, машем, они поворачивают поперёк течения, к берегу. Одна лодка под берегом резко крутанулась, и с неё летят в воду два "пассажира" - геолог Володя и студентка. Воды им по грудь, так что ничего страшного, не считая холодного купанья и того, что им надо обсохнуть: вещи в рюкзаках упакованы где-то в лодке, достать не просто.
Здорово болтать некогда, ребятам ещё до деревни сплавляться. Старые приятели, орут:
- Ну как, карты не все утопил?
- Ничего, - говорю, - у меня запасная колода есть!

Если бы от того, что кто-то поминает недобрым словом, и в самом деле икали, наш зам, Дед, умер бы в эти минуты от икоты. Дед распоряжается вертолётом. А у нас четыре буровых, и у них вечно что-то не так, а руководство партии в первую очередь дерут за бурение. При таком раскладе свои отряды иной раз ждали вертолёт по неделе и больше, а уж к аэрогеологам он и вовсе почти не залетал. Чтоб они ещё раз! И на вылет они заказали по рации Ми-8 прямым рейсом из Архангельска до Шегмаса и обратно.
Леус призадумался.
- Деду позарез нужен Ми-8 на перевозку буровой. Перехватит он его у вас!
В тот год у нас работали "Восьмёры" и Ми-4, поменьше. Буровые с точки на точку перебрасывались блоками, вертолётом Ми-8; с монтажом это занимало до трёх месяцев.
- Да как он его перехватит?! Он у вас в Койнасе и садиться не будет. Из Архангельска прямо к нам.
- Не знаю как, но перехватит!
Ребята горячатся, а я призадумался. Похоже, у Деда нет никакой возможности перехватить этот вертолёт. Но не может быть, чтоб он его не перехватил!
И он перехватил. На день раньше он послал в Шегмас маленький Ми-4, и за пару рейсов перебросил эту братию в Вожгору, до ближайшего аэродрома. Они там переночевали, на другой день взяли Ан-2 и улетели домой. А когда прилетела "Восьмёрка" - не лететь же ей было без работы обратно - она пошла на переброску буровой.

Мокрых заводим в палатку, остальным предлагаем их не ждать: приплывут с нами. Моторин, подлец, предложил девушке переодеться в его рубашку с оторванными пуговицами; когда все толкутся в тесной палатке, а на спальнике сидит молодая красивая девушка в рубашке, на которой нет ни единой пуговицы, - в конце сезона это не для слабонервных.
У нас на отряд - "Казанка" с мотором "Ветерок" и пятисотка - то есть, резиновая надувная лодка на 500 кг груза. "Казанка", дюралевое корыто, с "Ветерком" еле ползёт. То ли дело местные на своих лодках! Киль вместе с форштевнем они делают из одной лесины: ёлка всегда растёт прямо вверх, и вдоль реки много елей, которые в начале их жизни подмыла вода, ствол из-за этого у них наклонился, а потом начал расти опять вверх, под углом; борта сбиты из просмоленных досок. Их лодки берут килограмм 500-800, но с тем же "Ветерком" они летят, как стрела! Впрочем, и ходить на шестах местные жители не разучились; я наблюдал, как мать с девочкой лет четырнадцати грациозно шли на шестах вверх по перекату. Они разом наклонялись вперёд, втыкая шесты, потом распрямлялись, как бы подтягивая себя и лодку к торчащему прямо шесту, и рывком перекидывали шест дальше.
А на "Казанке" у нас с собой мешочек гвоздей. Как только на очередном перекате не успеем вовремя заглушить и поднять мотор, винт срезает шпильку, и вместо неё вставляется очередной гвоздь. Беда в том, что на перекатах, когда идёшь против течения, только заглохнет мотор - и лодку сразу несёт назад, вниз. Приходится тащить её бечевой.
Мы катимся вниз по речке, студентка Оля жалуется: мужики, если она в палатке, матерятся, будто её и нет. Валера ей впаривает: а ты оставайся с нами, ещё неделю-другую поработаешь, у нас ребята хорошие, никто не матерится. Тут мы подходим к большому острову; Валера сворачивает в правый рукав. Мы выкатываемся на длинный мелкий перекат, Валера глушит мотор и без перехода говорит:
- Ох, Витя, мы с тобой на обратном пути на этом перекате и пое##мся!
У нижнего конца острова, где рукава сливаются, до того спокойная заводь, что с лодки не видно, куда идёт течение; к тому же рукава сходятся по прямой линии, навстречу друг другу, а выход под прямым углом вправо. Валера прёт прямо, я машу ему, чтоб сворачивал, но он жестом показывает мне: спокойно, мол, всё под контролем! Потерю времени мне полностью компенсирует выражение его лица, когда, спускаясь по течению, он вдруг на перекате увидел, что река течёт навстречу!
Обратно, прикупив в сельпо свежего хлеба, молдавского овощного салата, тащимся вверх. Перекаты - на бечеве, проскакиваем заводь - и опять тянуть. Подходим к Родькиной избе; крутая излучина, на высоком левом берегу - большая изба. Здесь всегда волна и быстрое течение. Валера газует, смотрит вперёд, выбирая путь меж стремнин; мотор ревёт, пенный след тянется за кормой. Я закуриваю, кидаю спичку и смотрю на большую ель против нас на берегу. Покурив, щелчком отбрасываю окурок, и вижу ту же ель, на том же месте.
- Валера, причаливай!
- Зачем?
- Мы против этой ёлки уже минут пять выстёбываемся. Тянуть будем!

Сплавимся километров на десять, разобьём лагерь, дней за пять заходим округу и дальше сплавляться. Ориентироваться надо - ну не совсем так, как  в лесу за грибами. Идёшь целый день, а то и на двое суток уходили, лес густой, видимости никакой, рельеф плосковатый, а ты должен знать, где ты, и выйти обратно прямо к лагерю. По компасу - направление, шагами меряешь расстояние. У меня фишка была - в дальнем конце маршрута выйти на тригопункт (вышка такая из брёвен, метров двадцать высотой, для топографов), а потом - обратно. Во-первых, жёсткая привязка - все они есть на карте; потом - они на горке, удобно отдохнуть, а если комары достали и не лень, можно залезть на самый верх и покурить,  там их нет, ветерком сдувает. И хоть на горизонт поглядеть, тут его месяцами не видишь. Если вы думаете, что вышку издалека видно - так нет, хорошо, если метров за сто заметишь. В архангельской тайге видно метров за десять; взлетит, хлопая крыльями, глухарь из-под ног, а если ружьё за плечами - пока его сдёрнешь, глухарь уже за ёлками пропал.

Вот так мы и ходили с рабочим Валерой и с Шариком.
Валера - пятигорский пацан. Раз на танцах в санатории случилась драка и он накостылял мужику, отдыхающему. Когда оказалось, что тот - подполковник милиции, Валера счёл за благо исчезнуть, и вынырнул только в Лешуконских болотах. В Койнасе он не хуже местных прижился к таёжной жизни, женился, да так и остался.
Валера поначалу волновался: целый день ходим неведомо где, а вдруг заблудимся? Но после нескольких маршрутов загордился и у костра вечером грузил второму рабочему, Витьке:
- Мы с начальником ходим, метр в метр, прямо к лагерю выходим всегда!
Вот в один погожий денёк, ближе к осени, забрались мы на горку под тригопункт, Валера рюкзак скинул, ружьё на него положил, шурф копать начал. А я сел на бревно у вышки, карандаш подточил, нож рядом воткнул, нож таёжный чуть поменьше сабли, писать принимаюсь. Костерок развёл, чайку сейчас попьём.
Горка крутая, гребень, осинником ниже зарос. И тут в осиннике такой треск! Ломится кто-то немаленький, видать, зверь шёл вверх, дым учуял и ломанулся обратно. Шарик взревел - и вниз. Собака на разного зверя по-разному лает, а на крупного прям не лает, а ревёт. И тут меня как подкинуло, успел только нож из бревна выдернуть, и за Шариком! Скатился метров десять по высоте, думаю - куда это я? Внизу только треск стоит, драпает кто-то, и пёс следом, где уж мне догнать. Полез обратно.
Выполз. Валера мне:
- Ты куда побежал? Ружьё же вот оно! А если б там медведь?!
Ага, это заяц осинник ломал. Минут через надцать и Шарик пришёл. Чайку попили, пол буханки хлеба - нам по два куска, и Шарику горбушка, и жир в банке тушёнки - его. Так он  ещё по дороге мышкует.

Осень, холодает, и на следующем лагере мы решили не ставить палатку, а подселиться к мужикам в Родькину избу. Кто такой Родька, никто уж не помнит, но название осталось. Изба большая, хорошая, места всем хватает. Человека четыре шегмасе (шегмасских - по-нашему) собирают по лесу своих диких коров. Двухлеток у них никто не пасёт; просто в тайге они приглядывают, где те ходят. Ну, задрал одну медведь, так и пастух не меньше бы прожрал, а от медведя уберёг бы или нет - ещё вопрос. И стадо всё лето бродит по окрестным ручьям, уходя километров за пятьдесят, пасётся на луговинках в долине. Однажды я с вертолёта видел, как стадо коров переплывало рукав в устье Северной Двины. Коров около полусотни; мужики день, второй сгоняют их в загон у избы. Согнали голов тридцать. На третий день говорят:
- Коровы оголодали, надо бы выпустить попастись.
Открывают загон и коровы, задрав хвосты, опять разбегаются по тайге в радиусе двадцати километров. Так они делают раз, другой. После третьего раза нашёлся, однако, кто-то умней коров, и на второй день они всех пойманных коров угоняют в деревню и возвращаются ловить остальных. Мы мужикам оставляем остатки дэты, полога от комаров, накомарники. Нам в этом сезоне они уже не нужны, а колхозникам ничего этого не дают, хотя они кормят комаров больше нашего.
Повыше избы - ручей с названием Белильный. В его долине выходит белая глина, и деревня не одну сотню лет копает её и белит избы и печки. Похоже, это каолин. Идём с Валерой, чтоб прикинуть её распространение и отобрать пробы. Валера копает шурф, я пишу, опробую, Шарик дрыхнет под деревом. Вдруг Шарик срывается с места и несётся в лес.
Потом метрах в пятидесяти - треск кустов, лай. Я хватаю ружьё и бегу к нему. Вижу за кустами крупный силуэт, прикладываюсь к ружью, но потом думаю: Шарик держит хорошо, зверь не уходит, подойду ближе, чтоб наверняка. Бегу и вижу: колхозная тёлка крутится, опустив рога, а на неё наскакивает Шарик. Чуть не заготовил говядины! В деревне потом долго бы рассказывали, как геолог корову подстрелил.
Тут подтягиваются товарки тёлки; они строятся в ряд и, опустив рога, прут на Шарика, как римская когорта. Власть переменилась: Шарик петлями, путаясь в кустах, драпает, пытаясь сохранить лицо, и весьма рад, когда я его отзываю. Эти коровки и волка шугануть могут.

В этом году мы припозднились; осень, пора домой, заряжают дожди, иногда и снежок подкидывает. Против избы - большой ручей под названием Баянный. С ударением на первый слог. За день его не заходить, надо идти с ночёвкой. Валере Моторину  со шлиховкой надо пройти только по самому ручью, и он решает ночевать в избе Ивана Абрамыча, которая стоит в среднем течении ручья. Мне же надо прихватить площадь пошире и ночевать придётся под ёлкой в истоках. Собираемся с Леусом, несмотря на моросящий дождик. Валера отговаривает:
- Подождали бы! - а чего ждать, осенью погоды не будет. Переправляемся через Пижму и идём вверх по ручью. Часа через два дождик кончается, телогрейки наши на ходу потихоньку обсыхают. Шарик с нами, но, когда идёшь по лесу, лайку почти не видишь. Он бегает где-то вокруг нас, и только когда поднимет птицу и облаивает её, сидящую на дереве, кто-то из нас с ружьём идёт на лай и мы видим, где он. Наматывает расстояния он, наверно, втрое больше нас. К вечеру в истоках ручья мы выходим на гряды, покрытые бором - беломошником. Бежать по нему легче, чем по дороге, видимость отличная, сосновый воздух. Красота! Значит, гряды сложены песками. Белый перистый ягель в сухую погоду под ногами с хрустом рассыпается в прах, и не дай бог его нечаянно поджечь - горит, как порох; но стоит пройти дождю - он впитывает воду и становится упругим и скользким, как резиновая губка.
Мы подыскиваем место для ночлега. Находим сухой взгорок, где много бурелома, и располагаемся у высокого, метра в два, сухого обломанного ствола; накрест под ним лежат ещё два сухих ствола ели. Таскаем ветви, стволы - целую гору, хорошему хозяину на пол зимы бы хватило. Шарик куда-то убежал, и через некоторое время раздаётся его лай. Валера с ружьём идёт к нему, но, когда подходит, Шарик перестаёт гавкать. Сидит и смотрит на дерево.
- Шарик, где птичка? Шарик смотрит на вершину одной ели, потом - другой, потом с невинным видом на Валеру:
- Какая птичка?
Ужинаем хлебом с тушёнкой, пьём чай, устраиваемся у костра на лапнике, Шарик с нами. Пылает костёр, темнота вокруг становится непроглядной. Красные искры летят высоко в чёрное небо. Когда подкидываем очередную охапку сушняка, пламя с искрами взмывает вверх, и на ближнем болоте хоркает испуганный олень. Но Шарик благоразумно не собирается гоняться за зверем в потёмках. Что за ночёвка у костра - крутишься всё время; один бок леденеет, другой подгорает.
Мне приходит фантазия:
- Валера, представь, что мы заблудились, вторую неделю ползём по тайге, все втроём, и Шарик тоже;  жрачки нет, идти уже не можем. И тут видим лося. Ты:
- Ша-арик, усь! - а Шарик: - а-а-а-в.
На завтрак меню у нас то же. Режем хлеб, открываем тушёнку. В котелке, сделанном из банки из-под компота, кипятится чай. Банка как раз на две кружки; наливаем по первой, пока пьём, вскипит и по второй. Шарик сидит перед нами и заинтересованно за всем этим наблюдает. Пол буханки чёрного режутся на пять кусков: нам по два и горбушка Шарику. Его же - жир со дна банки тушёнки.
- Шарик, ты опять тут у стола, в рот смотришь?! - ругает его Валера.
Шарик, не сходя с места, с обиженным видом начинает осматривать верхушки елей:
- Тут денно и нощно думаешь о пропитании хозяина, птичек ищешь, и даже обидно такие облыжные слова слушать! - сказал бы Шарик, если бы получил в молодости хорошее образование. Но - увы! Приходится ограничиться невнятным ворчанием. Он получает свою горбушку и начинает её грызть, но тут я открываю тушёнку, и ему приходит идея: захабарить хлеб на чёрный день, а сегодня хватит и тушёнки! По дороге ещё помышкует...
Шарик берёт горбушку в зубы и идёт к заросшей мхом старой валёжине. Там он засовывает её под мох и прикапывает мордой.
- Шарик, балда, ты же на этот ручей никогда в жизни больше не попадёшь!, - ругается Валера. Шарик, повернув голову, с укоризной на него смотрит, потом отходит подальше и закапывает горбушку под пнём. Приходит к нам, садится, но тушёнки не получает.
- Иди хлеб ешь! - Шарик в трауре, но не сдаётся. Один раз он встаёт, делает два шага в сторону того пня, думает, потом  возвращается. Он не может поверить в человеческую подлость: не дать ему его законной порции! Тогда Валера идёт к пню и начинает искать там его заначку. Шарик встал и заинтересованно за ним наблюдает. Голова набок, ушки в кучку. Потом неспеша рысит к тому бревну, где копался сначала, и вытаскивает оттуда горбушку! Хозяин настиг его и забрал теперь и хлеб. Правда, сам он его не ест, а отламывает маленькими кусочками и кидает в пасть псу. Шарик, давясь, ест свой горький хлеб пополам со скупой собачьей слезой. Вот и проглотил всю горбушку. И тут он получает свою тушёнку. Жизнь снова прекрасна!
Часам к четырём мы выходим к реке по квартальной просеке. Это лесоустроителями весь лес нарезан на кварталы. На карте просека нарисована прямой, а на деле вьётся, как собачья песня, а потом вообще пропадает. Не очень-то и хотелось. Часов с двух опять пошёл дождик. В избе сидит один Витька: Моторин ушёл без него. Витька хиловат: человек просидел с 18 до 27 лет и всего второй месяц на свободе, не расходился. Валера вышел утром, когда дождя не было, но днём дождь начался, и льёт сутки без перерыва. Когда Валера возвращается, он больше всего напоминает суслика, которых мы в Молдавии ловили, заливая нору водой из шланга “водовозки” - автоцистерны. Он незлобивым материнским словом поминает всех  Иванов вообще, и Абрамовичей в частности. У того изба запрятана где-то в распадке, и Валера, не найдя её, один, ночевал под дождём. Хорошие люди так избы не ставят. К тому же железистая вода ручья превратила все зёрна шлиха в ручье в железистый бобовник, покрыв их слоем ржавчины, и Валере приходилось растирать его. Правда, потом в нашем отчёте появилась строка: "В ручье Баянный выявлен ореол золота с содержаниями до 21 знака золота в шлихе".

Мы сплавляемся в Шегмас. По левому берегу обрывы пермских известняков с члениками криноидей - морских лилий, похожими на маленькие позвонки. В скалах (шшелье - по-местному) над последним перекатом перед деревней в известняках вкрапленность галенита - сульфида свинца. Ох, не надо бы деревне пить воду из речки.
Мы причаливаем к галечниковой косе против деревни. Вдоль берега стоят будки, архитектурой напоминающие классический русский туалет типа "сортир" - в них мужики хранят лодочные моторы и бочки с бензином. На берегу охотник с лаечкой собирается плыть куда-то на лодке. Собачка тут же начинает вертеться вокруг Шарика, не слушая призывов хозяина. Тот кричит:
- Ребята, у вас кобель?
- Кобель, - отвечаем мы; может быть, в деревне какой-нибудь запрет на кобелей? Ан нет:
- Да у нас в деревне две недели назад последнего кобеля застрелили. Теперь она, хоть режь, со мной не поедет!
В магазине мы узнаём, где можно снять жильё. Приходит хозяйка, и мы поселяемся в небольшом домишке рядом, в самом центре, и начинаем таскать вещи. Леус взвалил на плечо тяжёлый вьючный ящик, а к поясу привязал трёхметровой верёвкой Шарика. Не успел он отойти, как я слышу его вопли. Догоняю - Валера стоит, плотно обмотанный верёвкой, с тяжёлым ящиком на плече, и орёт на Шарика; А Шарик, окрутив его, справляет с  новой подружкой праздник любви у его ног.
Мы поселились в доме единственного революционера в радиусе ста километров, Ионы Попова. Матрос с эсминца, который пришёл в Питер вместе с Авророй, после революции вернулся в Шегмас и был здесь председателем. Хозяйка, его племянница, рассказывает:
- Дядя Иона всегда говорил на собраниях: - Верьте, будет и в нашем селе гореть лампочка Ильича! - и вот, горит же, - показывает она на пыльную "сороковку" на потолке. Мечты сбываются и становятся запыленной прозой.
В избушке мы нашли брошюрку, изданную где-то в двадцатых годах: "Памятка геолкору".

Днём я прогулялся по окрестностям, прошёл по речке вниз от деревни. Снега ещё нет, но галька на косах смёрзлась. У реки валялся чей-то старый валенок. Не мог же я упустить такой случай: со всей дури пинаю его ногой - а он, сволочь, мало что сам пропитан водой и заледенел, как камень, он ещё и к гальке примёрз, и я долго прыгаю на одной ноге, собирая все маты. Всё-таки болотники мягкие.

Домик маленький, оштукатуренный, в отличие от больших бревенчатых домов деревни. В шестом часу к нам гости: заходят три мужика, явно с бутылкой за пазухой. Мужики вычислили, где можно спокойно посидеть: у геологов! Как люди не чуждые политеса, они начинают светскую беседу: об урожае картошки в нынешнем году который не то, что давеча, о рыбалке; ну о чём здесь ещё можно говорить, когда вокруг река, тайга - и всё. Только на столе появляется бутылка - налить они не успевают. Бабы тоже вычислили, где они хотят посидеть. Дверь распахивается и местная матрона, руки в боки, командует:
- А ну, ишь ты, расселся! Марш домой! - Мужик нервно икает и, бормоча что-то вроде:
-Да я чо... Да я ничо! - шмыгает за дверь.
Его кореша переводят дух и нервно хихикают:
- Эк она его! Ну, давай по маленькой! - откупоривают бутылку. Но тут дверь опять со стуком отлетает и в проёме появляются ещё две красотки. Та же ария исполняется дуэтом, и мужики вместе с бутылкой исчезают. Причём, бутылка исчезла первой.
Как-то Валера Леус принялся меня расспрашивать, что такое матриархат. Я, как мог, объяснил, но он так и не понял. И тут я ему говорю:
- Валера, видел? Вот это и есть матриархат.
- Теперь понял!
От винта на нашем моторе осталось совсем немного - одна бобышка. Алюминиевые лопасти стесались о гальку на перекатах, и мы выменяли у местного мужика, у Егора, запасной винт на что-то полезное. Они с Валерой сходили за винтом к нему в будку на берегу, а когда возвращаются, Егор, в общем-то путний мужик, взвинчен:
- Моя-то прибежала, давай орать - чего ты тут, а я на неё:- Цыц ты! В будке я хозяин!
Будка - последний бастион мужской свободы.
Завтра надо сходить ещё по Шегмасскому ручью, поэтому решили вечером не злоупотреблять близостью магазина. В магазине с десяток бабок ожидают нашего прихода. Мы принимаем их за очередь и пристраиваемся сзади, но они дружно расступаются и пропускают нас. Телевизоров нет, а геологи не каждый день приезжают. Но наш бенефис с треском провалился: мы берём кое-что из продуктов, чаю и всего одну бутылку водки!
Завтра работать. Но к вечеру повалил снег.

Ледовый поход

К вечеру крупными хлопьями повалил снег. Из-за облаков, с тёмного неба, доносился еле слышный гогот уходящих из-под снега гусей; как звон далёких колоколов, этот звук заставлял трепетать непонятно откуда взявшийся общий ген, ты должен был взмахнуть крыльями и уйти в облака за стаей, но ты только тоскливо, как подранок, поднимал к небу лицо и смотрел вслед уходящей невидимой стае. Снег ложился совсем, до весны; он ложился на чёрные голые ветки берёз, на тёмную хвою елей, скрадывал рельеф и приглушал звуки, и только река ещё была чёрной и глухо шумела на перекатах, вода беззвучно поглощала белые хлопья, но и реке недолго оставалось чернеть. Скоро пойдёт шуга, забереги будут нарастать каждую ночь, пока не сомкнутся на стремнине. И в мире останется только белизна.

- Мы в деревне сидим, в избе, а ребята в палатках, - сказал утром Валера, - значит, нас будут вывозить последними. Давай поплывём до базы сами!
Мы не искали приключений, они нас находили сами, поэтому идея отряду сразу понравилась.  Да и дел-то! Всего-то сто семьдесят километров сплава по рекам, по которым уже идёт шуга.
Накануне два Валеры ходили покупать барана. Местные жители очень гостеприимны, поэтому ребята за десять рублей не только купили барана вместе со шкурой (овчина зачем-то нужна была Леусу), но и в хлам надрались вместе с продавцами. Вернулись они ближе к ночи. Сначала в сенях раздался грохот ото всего, что могло падать, потом дверь распахнулась, первым вошёл Моторин, он по стеночке застенчиво проскользил до своего спальника и стёк на пол. Следом ввалилось кубло из баранины в шкуре, Леуса и Шарика со счастливой лоснящейся рыжей мордой. Пришлось всё это распинывать, раскладывать и привязывать по местам, а потом я решил пожарить баранины. Правда, промашка вышла. Неверной рукой плеснул чуть не пол стакана уксусной эссенции. Весь отряд (кроме Моторина) сидел и плакал, зато мясо было мягким.
Видимо, потому что напарник отдыхал, Леус был энергичен за двоих и всё выхватывал куски баранины со сковородки, запивая их сырой водой. Что от этого могут быть неприятности, он мне поверил только средь ночи, сидя на морозце в деревянной будочке за домом. Бегал он до утра, пока я наконец не сообразил и не сказал ему:
- Валера, а чего ты мучаешься? Съешь ложку сухого чая и запей заваркой!
Старое бичевское средство мигом прекратило его мучения.
Лучше всех чувствовал себя Шарик. Шарик стоял, привязанный у забора, в окружении всех местных собачек, и после того, как вчера сожрал чуть не треть барана, думал, что попал в собачий рай. Метрах в семи стайкой стояла местная малышня.
- Собака-то ихная? - спросила маленькая северная красавица: глазки синие, щёчки красные, волосики белые, - Ихная, - ответили ей; - У, овчарка!

Рация наша опять к концу сезона сдохла, и я часам к девяти сходил в контору и дозвонился до Койнаса. Рассчитал я всё точно: в конторе был один радист, остальные уехали к вертолёту в аэропорт.
- Саша, передай начальнику, мы сплавляемся сами. Дней через пять будем.
Теперь нас никто не мог остановить.
Мы паковали вещи, варили в эмалированном ведре барана. Наутро стали грузиться. На берегу стояли два-три мужика и подружки Шарика, вроде как провожали нас. Шарик уезжать не хотел.
По реке шла шуга. Я стал было приторачивать на нос дюральки большущий олений рог; я нашёл его в маршруте и десять километров тащил до лагеря, потом сплавлялся с ним два раза. Когда я шёл с ним, повесив за развилку себе на плечо, длинным концом рог цеплял меня под колено. Но тут я подумал - а на хрена мне этот рог? - снял его и отдал Витальке, у которого мы снимали избу. Не знаю, что он потом с ним сделал, но подарку обрадовался.
Ещё больше он рад нашей железной печке, которую мы ему оставляем: им печку взять негде, и какой только дряни не стоит в их охотничьих избушках.
Все камни - пробы, образцы - мы сгрузили в носовое отделение дюральки, чтоб корма приподнялась, и мы не срезали шпильки винта на перекатах.

  И вот наш караван тронулся. Мы с Леусом на дюральке, я впереди, Валера на моторе, Шарик, как положено, перелазит через ветровое стекло на самый нос и морозит зад на металле; за нами на буксире - пятисотка, на ней верхом сидят Валера Моторин с рабочим Витькой. У резиновой лодки нет киля, дно плоское, и поэтому она на буксире рыщет из стороны в сторону. Пришлось канат сделать совсем коротким.
Километра через три мы поимели приключения. Какая-то подлая острая льдинка пропорола скулу у резинки сантиметров на двенадцать. Из пробоины пузыри, баллоны сминаются и оседают. Причаливаем к луговине, разгружаем лодку, на пронзительном ветерке разводим костёр, чтоб подсушить резину и заклеить. После чего делаем то, что надо было сделать с самого начала: обтягиваем снизу пятисотку брезентом. Корма остаётся не закрытой, но это не так страшно. Ну ладно, я-то новичок, а Валера?
Латка на морозе ложится плохо, клей до конца не застывает; на скуле у лодки образуется флюс и потихоньку травит. Лодка состоит из секций, разделённых перегородками, но трубки между ними внутри лодки, и когда она нагружена, до них не добраться. Всегдашняя проблема: если мы пережимаем трубки, тогда при аварии воздух будет выходить только из одной секции, но мы не сможем подкачивать отсеки лодки, кроме кормового. А поскольку у нас травит носовой отсек, оставляем трубки открытыми; потом мы даже не отсоединяли "лягушку" от клапана лодки, и Витька Папшев подкачивал лодку прямо на ходу.
Пару часов потеряли. Идем, вся река покрыта крошевом мелкого льда. В заводях, где течение медленное, лёд останавливается, и мы пробиваемся через него. А на перекатах мы врезаемся в гальку носом, Валера останавливает мотор, лодку резко дёргает, Шарик летит со скользкого носа в воду и, стоя по брюхо в ледяной воде, пытается вытащить сразу все четыре лапы. Я или Моторин прихватываем его за шкирку и кидаем в лодку. Один раз Моторин посадил его прямо перед собой на нос резинки, Шарик отряхнулся, и Валера принял холодный душ. Шарик некоторое время сидит в лодке, обсыхает, но как же: он должен сидеть на носу, дичь высматривать, и он опять лезет через стекло. Мокрые лапы прилипают к металлу, он их отчпокивает, но не сдаётся. До следующего переката.
Я веду привязку; в потёмках нам придётся искать для ночлега охотничью избушку на берегу, вряд ли мы её увидим с реки. Если честно, совсем не значит,  что изба будет там, где она нарисована на карте, может, старая давно сгорела, а новую хозяин поставил в другом месте, но об этом как-то не хочется думать.
На обед мы пристаём к берегу, разводим костёр, кипятим чайник и греем ведро с бараниной. Чайник с горячим чаем потом берём с собой.
В потёмках справа на широкой пойме что-то чернеет. До избы на карте ещё километра два-три. Причаливаем, я выбираюсь на берег посмотреть, что там. Натыкаюсь на колья: летом здесь стояли сенокосчики, вот стожары, колья и доски для балаганов. Прохожу дальше: чёрная баня. Решил не рисковать и заночевать здесь. Выгружаем, что надо, из досок делаем в баньке нары, затапливаем каменку. Чёрная баня - это баня без трубы, её сначала протапливают, пока камни не раскалятся, потом проветривают и потом моются.
Мы так промёрзли за день, что нет сил сидеть на улице и ждать, пока банька вытопится. Дверь открыта; банька, как ватой, набита дымом, только у пола с пол метра чистого воздуха; мы сидим на полу и курим.
Наутро мы смахиваем на негров: лица, руки в копоти со стен баньки. С утра стараемся поплотнее набить брюхо; днём будет опять только баранина в ведре с бульоном и чай. За ночь намерзло метров десять заберегов, ломаем лёд веслом и выходим.

Второй день сплава.
По реке идёт уже не шуга, а льдины метров до двух в поперечнике и толщиной сантиметров три-пять. В заводях, чтоб пробиться,  я вылажу на нос лодки и колочу длинным шестом по льду. Река стала глубже, перекаты проходим уже не задевая дна.
К вечеру разыскали избушку, причалили, стали устраиваться на ночь. Избушка чистенькая, вся крашеная, но уж больно маленькая. И тут в потёмках уже подплывают два мужика с Родомы. Спать устроились так: четверо впритирку на полу, один под столом, и один - самый мелкий, рабочий Витька - на столе. Зато тепло.
С каждым утром полоса припая всё шире. Мы плывём к устью Пижмы, по реке уже идут льдины метров десять - пятнадцать диаметром и толщиной сантиметров десять-пятнадцать. Теперь Валера на моторе смотрит вперёд, ищет проход между льдин и скулой дюральки отбивает льдины, которые пытаются преградить нам путь, а я смотрю назад, как идёт резинка; на носу у неё Моторин отталкивается от льдин веслом, но если их начинает тащить скулой на льдину, лодку может порвать или перевернуть, и я кричу:
- Сбавь газ, - Валера сбрасывает обороты, лодку сталкивают со льдины, и мы плывём дальше. Мы выходим в Мезень, льда на ней ничуть не меньше, чем было в Пижме. В обед опять разводим костёр из плавника на гальке под уступом террасы, греем остатки барана и чай, и плывём дальше.
- Сбавь газ, - мне приходится командовать всё чаще, и вот, дюралька проскакивает между льдинами, а за кормой они сходятся между нами и резинкой. Теперь мы часа два плывём вместе со льдом. Метрах в двадцати на льдине сидит утка, видимо, подранок, не смогла улететь, мы смотрим на неё, она на нас, и даже Шарик на неё не гавкает, понимая всю бесперспективность этого дела.
Слава богу, к Родоме льдины нас отпускают, и мы причаливаем к деревне. Поддёрнув лодки на гальку, мы берём что надо с собой и идём в гостиницу. За вещи не беспокоимся; в северных деревнях до сих пор закрывают дома "на сторожок": хозяин, уходя, приставляет палочку к двери. чтоб знали, что никого дома нет.
Хозяйка в гостинице спрашивает:
- А пить-то будетё-о? А то тут были одни... - ну да, это друзья-аэрогеологи успели, на самолёт здесь пересаживались.
Нам не до пьянки, завтра опять плыть между льдин. Спим на кроватях!

С утра опять то же - наедаемся на день и начинаем ломать припай. Его уже метров тридцать. И так же весь день маневрируем между льдин. Река широченная. К вечеру причаливаем в Засулье. До базы осталось двадцать километров!
В Засулье у Леуса родственники жены, мы останавливаемся у них, топится русская банька, паримся, потом сидим за столом. Всё это чудесно, но мне не нравится. Мы расслабились, а нам ещё день плыть; к тому ж и Валера почуял финиш: - да здесь река мне дом родной, я тут каждый камень знаю! С вечера он позвонил жене, что мы уже в Засулье и завтра будем дома. Спим на перинах, встали чёрт знает во сколько, собираемся. В общем, налицо моральное разложение в рядах отряда.
Мороз и солнце, день чудесный. Припай уже такой, что мы по нему спокойно ходим, наросло за ночь метров пятьдесят-семьдесят. Мы обламываем лёд вокруг лодки, потом привязываем её за корму длинной верёвкой. Валера газует, лодка с разбега заскакивает на лёд, проламывает его, я за верёвку тащу её назад: заднего хода у неё нет. Моторин с Витькой шестами заталкивают разбитые льдины под лёд, освобождая протоку, но тут Моторин, похоже, решил закрыть купальный сезон и улькается по грудь в воду. Он выбирается на берег, достаёт из рюкзака сухие вещи и бежит к ближайшему дому обсушиться и переодеться. Возвращается он через минут через двадцать; сердобольные хозяева его не только обсушили, но и подогрели. Льда сегодня, похоже чуть меньше, чем накануне. Мы уже пробили канал до воды и возвращаемся прицепить пятисотку. И тут на противоположном берегу я замечаю яркую зелёную звёздочку. Следом - вторую. У берега стоит Зил, рядом с ним люди пускают ракеты. Перехватили!
Я всего-то матерился минуты три-четыре, пока доставал ракетницу из вьюка и  давал ответный сигнал.

Накануне в Койнасе Дед, наш зам, встретил жену Валеры и чуть не принялся её утешать, как безутешную вдову, но она его успокоила:
- Да в Засулье они, Валера звонил, завтра здесь будут!
И дед сорвал нам героический финал, отправив за нами спасательную экспедицию. Хотя, может, и к лучшему. Расслабился коллектив.
Мы пересекаем Мезень и грузимся на машину. Нас встречает старший геолог партии, Саша. Дворницкие усы его топорщатся, он смотрит на нас, будто вспомнил о том трояке, что у него заняли в запрошлый год и всё не отдали.
На базе нам устраивают промывку мозгов, причём главный аргумент, как ни странно: Веня  ещё в сентябре на Мезени тонул! Ну и что?! Он и в июле, только на другой речке, тоже тонул. Налетел на корягу, лодка стала переворачиваться, он из-под верёвки, стягивающей брезент сверху, выдернул ружьё и сунул стволами студентке. Хорошо, курок об верёвку взвёлся, но не клацнул, а то б в сентябре ему тонуть бы не пришлось. А в сентябре они на большой деревяшке вышли в Мезень, и до базы им было проплыть пару пустяков, а на моторе у них сидел рабочий, дед. У меня Валера управлял лодкой, потому что он был самый опытный, а он посадил за мотор необученного человека, потому что "не царское это дело". И когда они вышли из-за излучины на участок, где была большая волна, рабочий с перепугу резко сбросил газ, чего делать нельзя. Их захлестнуло собственным буруном, хорошо, до берега метров пятьдесят было, и в болотниках доплыть можно; дальше бодрой рысью добежали до деревни, и потом ездили вдоль берега, собирали рюкзаки, спальники и прочее.
Всю зиму, до следующего сезона, нам поминали наш ледовый сплав. Про Веню почему-то не вспоминали. Но я заработал авторитет и потом, если я дня три не выходил на связь, никого это не волновало: - А куда он денется!

Трёхдневный маршрут

Так получилось, что самый длинный маршрут я оставил "на закуску". Надо было спуститься по Цильме до её левого притока, по нему пройти до ручья с подозрительным названием Кочковатый, по ручью - вверх, параллельно реке и через водораздел - в лагерь. Меньше двух ночёвок не получалось. Вертолёт на переброску заказал на следующий день после возвращения, запаса времени не оставил. По дороге решили с речки по Екатерининскому тракту добежать до метеостанции, разжиться на хлеб и переночевать одну ночь под крышей. Без хлеба и ноги не идут, а для бешеной собаки пять вёрст - не крюк.
Взятый с базы хлеб дней через десять надо было резать и сушить на сухари, иначе заплесневеет. Так мы и сделали. Порезали, и в погожие дни раскладывали его с утра на брезенте, на солнышке. Да вот июньские послеобеденные грозы! С утра светит солнышко, а часа в два дня приходит страшенная туча, отшоркает вас струями ливня с громом и молнией, и опять солнышко. Правда, с каждой веточки стряхиваешь себе за шиворот свежие порции холодной дождевой воды. Приходишь домой, а там сухари в луже на брезенте плавают. Раза три их так промочило, а потом они пошли плесенью, причём, что характерно, половина - нежно-салатной, а половина - нежно-розовой.

Компания у нас была маленькая: мы с Володей да рабочий Димка. Рабочих, как всегда, не хватало, и обычно они вдвоём мыли шлихи и отбирали донки для геохимии, а я, как одинокий волк, бегал по тайге. С тех пор у меня и привычка - с собой разговаривать. Сидишь иной раз на водоразделе под огромной ёлкой, гроза, ливень, молнии небо рвут, под ёлкой сухо, но скучновато как-то, и до дома далеко, и не дай бог подвернуть ногу на мокрой валёжине.
Димка был из бичей нового закала. Жил в курортном городишке на Черноморском побережье, фарцовка, курортницы, наркота, а когда его начали щупать органы, так драпанул, что вынырнул только в лешуконских болотах. По началу всё гнул пальцы, в маршруте вперёд норовил забегать, и по вечерам всё рассказывал, какой он крутой:
- Да я джинсы за сто пятьдесят покупаю, два года ношу, а потом за триста продаю!
Однако в поля он приехал, запасшись только футболками с коротким рукавом, чем очень  радовал местных комаров. Володя ему помог, поменялся с ним рубашкой на футболку. Рубашка на Димке на третий день начала распадаться на спине на фрагменты, а Вовка ещё и ругался:
- Блин, дал дураку вещь! Дед сколько лет носил, отец всю жизнь носил, я уж пятнадцать лет, как ношу - всё, как новая. А он за три дня сломал!
Ткань на рубашке и в самом деле ломалась, изъеденная потом.
После этого, стоило Димке вспомнить свои подвиги на толкучке, кто-то из нас запускал руку под нары, нашаривал там драный носок, и, глядя сквозь дыру в пятке на солнце, говорил:
- И выкинуть жалко... Димка, махнёмся на что-нибудь!

Спрятал ружьё с патронами, чтоб не таскать лишние пять килограмм - не до охоты будет, набили рюкзаки  продуктами из того, что осталось, носки шерстяные на ночь, инструмент, мешочки под пробы, и пошли.
Сначала мы бежали холостым ходом - участок у лагеря был отработан. Мы косогорили через заросли можжевельника, где кормились тетерева. Вспугнутый косач пробкой взмывал метра на два с половиной вверх и тут же падал на крыло, резко уходя в сторону и вниз. Если ружьё на плече, сдёрнуть его не успеваешь. Косач садился метрах в сорока меж кустов и сразу убегал, искать его было бесполезно. Если б была собака! Когда собака вспугивает тетерева, он не уходит, как от человека, а садится на ближайшее дерево и начинает ругаться на собаку, а собака на него лает, и ты потихоньку подходишь на расстояние выстрела...
Река петляла, как собачья песня. Меандрирование называется. По берегу идти легче, но втрое дальше, вдоль борта долины - прямо, но втрое медленнее. Архангельская тайга тяжёлая, густая: кусты, валёжины. Не шесть, а километра два-три в час проходишь, видимость метров десять-пятнадцать. И ты не просто идёшь, ты идёшь с постоянной привязкой по карте, по азимуту, определяешь расстояние и постоянно ведёшь наблюдение за земной поверхностью.
Чуть ниже по течению на другом борту долины виднелась небольшая вырубка и белый балок, оставленный лесорубами. Когда я здесь шёл маршрутом вдоль берега, повторяя изгибы реки, я зашёл в излучину, прошёл как раз мимо этого вагончика на том берегу, обошёл её, потом увидел впереди блеск реки за кустами, немного срезал петлю, и ... и опять прошёл мимо вагончика. Тогда я стал следить, где же выход из петли. Оказалось, она почти замкнулась, а в самом узком месте ещё и старица была, заросшая ивняком.
Утешало только то, что Володя с Димкой ходили по этой петле, пока не дошло, что они мимо своего окурка от беломора в третий раз проходят.
К обеду началась работа. Запрягли Димку копать канаву, чтоб вскрыть разрез в борту долины, Володя занялся костром, а я решил промыть контрольный шлих. Беру лоток, лопату, иду на косу, выбираю место. Вова говорит, мы не там брали. А я, говорю, здесь возьму. Смываю. В шлихе блестит "значок" - чешуйка золота с миллиметр длиной. Золото, оно почти везде есть, даже там, где никогда не будет месторождения. И ловим мы не столько золото, сколько другие рудные минералы и спутники алмазов - пиропы.
Комарьё роится над нами, донимают овода. В накомарнике ходить неудобно, и мы на голову, как косынку, повязываем "сетку Павловского" - такую ворсистую сетку, пропитанную репеллентом. Её положено носить, прикрепив к полям шляпы, но мы просто отжимаем лишний репеллент и повязываем так, чтоб она прикрывала голову и шею сзади. На каждой точке мажемся "дэтой", её смывает с потом, пока бежишь до следующей точки.
Вышли на Екатерининский тракт, по которому раньше зимой обозами с Печоры рыбу возили. Просто вытоптанная в лесу колея, поросшая зелёной травкой. По обочине попадаются хилые моховички на тонких ножках. Вброд через речку, бежим к метеостанции. На травке дороги местами виден след резинового сапога. Димка почти в оргазме:
- Мальчики! След маленький, это ведь женщина шла!
Это человек, на глазах у которого валялись штабеля почти голых курортниц. И всего-то полтора месяца в тайге.
Поднимаемся на водораздел, поляна, несколько домов - метеостанция. Что за хрень! Наше появление никем не замечено. Даже собаки не обгавкивают. Я иду к большому бревенчатому дому, по виду - контора. Захожу, в коридоре пусто; открываю дверь, просовываю голову - и обалдеваю. Сначала не пойму, что к чему: темнота, дверь чем-то занавешена, мне в лицо бьёт луч мигающего света, напротив сидят люди на стульях. Потом доходит - они кино смотрят, экран на двери. Я убираю башку, выхожу к ребятам, и мы ждём. Пока фильм не кончился, никто к нам не вышел. Эти метеорологи, они как морлоки. Обычно в лесу новый человек - событие, а эти на прихожих смотрят, как будто те в их личный огород залезли и петрушку топчут. Правда, чаем нас напоили. Мы уже никакие, я чашку перевернул, разлил.
Потом молодой парень ведёт нас к себе, мы ложимся в пустой комнате на пол. Ну, всё не в лесу. И с хлебом облом. Как раз завтра будут печь новый, а старый подъели. Этот же парень даёт нам немного сухарей.
Утром выходим на устье притока и гоним на запад. Через каждый километр моем шлих и берём донку (пробу ила со дна) на геохимию, через два - расчистки на склоне. Родники опробуем - флягу воды наливаем. Димка орёт самодельную песню:

- Что у вас, ребята, в рюкзаках?
С гидропробой долбанная фляжка,
Сорок донок мокрые в мешках...

Фляжка - три килограмма. Помножим на километры...
Берег холмистый, порос сосняком, это легче, чем через ёлки и можжевельник ломиться. Правда, идём не очень, всё ж на полу спать не курорт, да и без хлеба. Сухари все в обед схрумкали,  не много и было. Рюкзаки легчают на продукты, зато их вес с лихвой компенсируется пробами.
В устье ручья подыскиваем место для ночлега. Чтоб и сухо было, и валёжника набрать. В лесу переночевать - не один куб надо. Ножами рубим колья для тагана на костёр, лапник на постели. Полевой нож - он и деревце срубить или затёс сделать, и карандаш подточить, и банку консервов открыть.
Димка уханькался до того состояния, когда человек полностью теряет совесть и может заботиться только о себе, любимом. Он путается под ногами, лезет не к месту к костру, развешивать там свои портянки, когда ещё жрать не готовили,
- Ребята, да я вот здесь, с краюшку!
Иногда отгоняем его пинками, кипятим чай в котелке из консервной банки, варим макароны, добавляем тушёнки. Вытаскиваем из рюкзаков свитера, шерстяные носки, укладываемся на лапник. Димка засыпает, а нас не берёт. Пылают два бревна, одно над другим - нодья, подкидываем ещё сухих веток. В светлое северное небо высоко летят красные искры. С одной стороны шкварчишь, другой бок леденеет. Вертишься, как шашлык на шампуре.

Утром завтракаем остатками продуктов, чай пьём, влазим в болотники и идём вверх по ручью. Вова любит грузить девицам:
- А мы с начальником как ходим? Болотники закатали, по прищепке на нос, и побежали!
- А прищепки зачем?
- Не любим, когда палёной резиной воняет!
Ну что ж, лет до сорока трёх ни меня, ни его, ни один человек не обогнал. Но сегодня не наш день. Ручей превзошёл худшие ожидания. Не только вся долина покрыта кочкой по самые помидоры, так ещё вдоль русла полоса ивняка метров в пятьдесят. Мы идём ближе к борту долины. Когда надо просто взять донку, то есть горсть ила из русла, мы отправляем Димку одного, а сами садимся на кочки и тут же засыпаем.
К обеду добираемся в верховья ручья, последний раз пьём чай и идём через водораздел к лагерю. Эти паразиты уткнулись мне в зад головами, как бараны, а мне их вести надо. Мы ползём, во рту сухо, на ходу у болотинок подбираем красные ягоды кислой морошки. Морошка, когда зелёная, она красная. А спелая - жёлтая и сладкая. Попадается ручеёк, последний сахар ложим по два кусочка в рот, запиваем водой. Ноги вроде шустрее идут. Метров пятьдесят, на большее не хватает.
Я чувствую, по компасу не могу идти, в сторону уводит. Убираю компас и иду по солнцу. Солнце светит сзади в правое ухо, я запоминаю положение тени деревьев перед собой и держу направление. Только надо помнить, что за час солнце смещается на пятнадцать градусов.
Лагерь у нас был в излучине реки, под деревьями, а вдоль реки шло длинное и широченное болото. На краю болота против лагеря мы сложили под брезентом весь бутор, чтоб не таскать потом на площадку к вертолёту, там же торчал высокий шест, к которому тянулась антенна от рации, и висел чёрный флаг из большого пробного мешка.
Я вида не показываю, но сам думаю: - Куда меня вынесет, далеко ли от лагеря? Неохота с устатку лишние километра три махать. Да и стыдоба.
Катимся вниз с увала, выходим на болото, и я сразу смотрю в стороны, где же наш чёрный флаг, вроде всё так и задумано. И тут Володин голос:
- Во, точно к лагерю вышли!
Прямо против нас - лагерь.
Топаем через болото, мох пружинит под ногами, на каждый шаг как отжимаешься. Вот и родное кострище, палатка. Мы совсем никакие, сбрасываем приросшие к плечам рюкзаки.
 Мы люди простые, традиции любим, поэтому у нас в ходу уже второй месяц шутка. Когда забираемся в спальники, я реву, как медведь во время гона:
- Эх, бабу бы! - после чего спокойно засыпаем.
И сейчас парни меня подкалывают:
- Ну, сегодня, начальник, баба тебе ни к чему.
- Да уж, - соглашаюсь я.
Я раздеваюсь по пояс, раскатываю сапоги и лезу в речку. Обмываюсь холодной водой, и сразу чувствую прилив сил.
- Эх, бабу бы!
Чёрт его знает, когда придёт этот вертолёт, надо всё, что можно, на площадку. Но мы так уханькались, что я оставляю это дело на завтра. Мы ужинаем, я ставлю будильник на шесть часов, и в лагере наступает тишина. Ну, если не считать моего богатырского храпа.
Наутро мы ни свет ни заря убираем всё, что можно, на площадку, оставляем только палатку и самые необходимые вещи. Теперь будем ждать.
Хуже всего - не длинные маршруты, не мошка, не жара, дождь и холод. Хуже всего - сидеть и ждать вертолёт. Особенно, как здесь - когда рядом ни охоты, ни рыбалки. Ждать его надо всегда, даже если с утра тебе сказали, что к тебе борта не будет. Это с утра наш зам на базе напланировал, а потом он едет в аэропорт. Прилетает "восьмёра", и оказывается, что туда они лететь не могут, там погоды нет, туда не успеют, и весь план коту под хвост. Всё разом переигрывается, и борт летит к тебе. А Дед в аэропорту, и сообщить тебе об этом не может. И если ты упёрся на рыбалку, а прилетел вертолёт, и тебя нет, ты получишь втык, и, что гораздо хуже, можешь ещё две недели его ждать.
Обычно мы брали в библиотеке списанные "Роман-газеты", но всё давно прочитано, даже собственный паспорт и наклейки на консервах. И мы  рубим капы - такие округлые наросты на берёзах. Из толстой проволоки делается ковырялка с острым плоским концом, ей из середины капа поддеваешь волокна древесины и выдёргиваешь плоскогубцами или руками. И получается такая чашечка, обработаешь потом её снаружи, и можно сделать пепельницу, солонку, что угодно. Следующий участок у нас на севере, у моря, это во-первых далеко, а во-вторых, там погода куда хуже, и уж там мы насидимся. А поскольку там тундра, мы решили запастись капами для рукоделья впрок.
И вот, вертолёта нет ни в первый, ни во второй день, ни в третий. Мы закончили участок на неделю раньше графика, но теперь весь резерв времени теряем. Впереди - осень, дожди, непролазная озёрная тундра, а мы теряем нелегко заработанные дни.
В палатке нары из берёзовых жердей, сверху - лапник. Лапник уже утоптался, и у каждого какой-нибудь сук торчит так, что упирается ночью прямо меж лопаток. Как его ни шевели. На нарах - зелёные спальники, мы сидим на спальниках и ковыряем капы. Володя делает кучу мелких, а я решил сделать подарок жене - корзинку под рукоделье. Нашёл кап диаметром сантиметров тридцать, срубил, деру. Надолго хватит.
Димка - он вроде Володи Телескопова анапинского разлива. Тоже временами Есенина читает. Раз шли они с Володей и вспугнули рябчика. Рябчик недавно вылупился из яйца, в хвосте у него топорщились три пёрышка, и он, наверно, был очень горд, впервые в жизни взлетев на ветку. Но, на его беду, у Володи астигматизм: глаза разные, и дальше пяти метров он не очень различает размеры предметов. Грохает выстрел, и рябчонок падает на землю. Дырок в нём не обнаружено, похоже, он помер от страха, но Димка достаёт бутылочку дэты и, зажав пальцами её за пробку, трескает рябчика по темечку. Типа контрольный выстрел. Так что, когда он начинает очередной раз декламировать своё любимое:
- И зверей, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове, - Вова комментирует: - Ну да, видали... Птенчика, бутылкой от дэты...

Из продуктов, кроме чая и сахара, осталась только перловка и зелёный маргарин. В молодости он был жёлтого цвета. Мы отвариваем перловку, вываливаем на сковородку и обжариваем с маргарином. Сковорода целый день стоит на костре, и когда совсем жрать хочется, наливаешь кружку чая, берёшь в правую руку, в левую руку берёшь ложку, и пишешь круги вокруг костра. Собравшись с духом, подскакиваешь к сковороде, зажмурившись запихиваешь в рот пару ложек каши и запиваешь чаем.
Под вечер, когда борт ждать уже нечего, заваливаем с Вовой ёлку диаметром сантиметров тридцать, топорами же кряжуем её на брёвна длиной метра по два, тащим в лагерь и устраиваем пионерский костёр. В светлое северное небо летит столб огня, искры чертят красные линии. Димке говорим - не сиди, двигайся, нельзя резко бросать большие нагрузки, но - увы!
Неделю мы сидели на одной перловке, и тут приходит вертолёт. Ага, хрен нам, а не переброска. Дед подкинул нам кой-каких продуктов, и борт идёт на буровую. Мы даже в деревню на базу не можем вылететь.
Система поставлена так, что работу геологов оценивают по погонным метрам бурения.  Да, не по открытым месторождениям - когда его ещё найдёшь!, не по другим критериям - всё это смутно и неясно, особенно для человека, полирующего зад в министерском кресле, а по простому, но - увы! - никому не нужному показателю - количеству дырок в земле. Поэтому техрук выходит утром на связь и не спрашивает, будет ли сегодня вертолёт. Он просто говорит:
- Нам сегодня нужен один вертолёт отвезти переходник со второй буровой на первую, потому что мы вчера им отвезли переходник не того диаметра, а второй вертолёт -  с первой буровой на вторую, забрать тот переходник. И вертолёт целыми днями мотается по буровым, а съёмщики мужественно переносят тяготы и невзгоды.
Вообще, у нашего техрука стиль работы - он целыми днями трандит по рации, причём обсуждает с буровыми мастерами такие вопросы, что можно подумать, у него все мастера слабоумные. Хотя где-то он прав. Вот один из их диалогов. Техрук:
- А вы убрали доски с вертолётной площадки?
Мастер Лёша:
- Конечно уб`гали! А то в п`гошлый г`аз Ми-6 садился, меня так доской по лбу пе`геебало!
Дед, наверно, жалеет, что дал нам большую рацию. Не успеет он на первом канале отбиться от нас и уйти на второй, где он разговаривает с буровыми, как и мы появляемся там и начинаем опять трясти с него вертолёт. Дед делает вид, что не слышит нас и уходит, но мы гоняем его по всем каналам.
Вообще, отношение у него дифференцированное. После того, как в первый же свой сезон мы с Валерой Моториным сплавлялись с октябре верхом на льдинах, меня всю зиму склоняли на всех собраниях, зато теперь, если я выйду на связь раз в неделю, Дед спрашивает: - а что тебе надо, а если наш гидрогеолог Коля не выходит на связь три дня, Дед берёт Ан-2 и летит посмотреть, что с ним.

Лежим на нарах, пуп корябаем, и тут ниже по речке три громких шлепка об воду. Вова кричит страшным шёпотом:
- Начальник, зверь идёт через речку!
Четвёртую ногу, думаю, он когда в воду поставит?
- Ну возьми ружьё, посмотри!
Володя хватает ружьё, два патрона с пулями и как был, в шлёпанцах, выскакивает из палатки. Но тут же лезет обратно:
- Там три утки!
Он хватает два патрона с дробью, бежит к речке, на ходу перезаряжая ружьё, и поскальзывается. Мат, грохот выстрела, Вова, ружьё, его  тапочки и обосравшиеся, но невредимые утки разлетаются в разные стороны.
Продукты у нас теперь есть, в том числе ящик помидор, и Димка на них накидывается. После перловой "диеты" вряд ли стоит так резко менять питание, но он нам отвечает:
- Да что вы, ребята, что я, никогда помидоров не ел?!
Помидоры он наверное ел, но вот одну перловку, похоже, в первый раз ел неделю. И следующую ночь Димка проводит  в ближайших кустах со спущенными штанами. Ночи холодные, и на другой день он начинает кашлять, а на третий у него подскакивает температура чуть не до сорока. Уникальный случай в истории отечественной медицины - пневмония от передозировки помидоров!
Шутки шутками, а вывозить балбеса надо. А у нас ещё и питание у рации сдохло. Так как мы были на дальнем участке, рацию нам дали большую, к ней аккумулятор, и ещё большую батарею про запас мы взяли у геофизиков. Но всякий запас когда-нибудь да кончается. Я подсоединяю последовательно всё это, и когда начинается связь, включаю рацию и передаю:
- Всем, кто меня слышит! Нужен санрейс, в лагере больной. Питание у рации село, отвечайте!
Начинаются парадоксы коротковолновой связи. Опять, наверно, магнитная буря взбаламутила ионосферу, и нашу базу я не слышу, зато хорошо слышу базу соседней партии, которая гораздо дальше. Но они меня не слышат, а слышит меня наша буровая. И вот так мы разговариваем. База:
- Валера, спроси у него привязку!
Валеру я не слышу, но жду, пока он спросит и переключится на приём. Потом отвечаю. Потом тишина, это с буровой передают им мой ответ. Потом опять слышу базу:
- Ага. Понял. Спроси у него...
Короче, всё передали, рацию выключаем и ждём вертолёт. После обеда борт приходит, я веду болезного под ручку и усаживаю на скамейку в "Восьмёре", а старый знакомый, бортмеханик Гриша, спрашивает:
- А вам вылетать надо?
- А вы куда,  на базу?
- Да.
Я мигом прикидываю, что в деревне сидеть всяко лучше, и больше шансов забрать вертолёт и вылететь на следующий участок, на самый север, и машу Володьке рукой, чтоб снимал палатку и тащил всё. К тому же нам нужна печка в палатку, а Дед за месяц так и не удосужился нам её прислать, хотя мы ему все мозги этой печкой по связи продолбали.
Вертолёт ревёт, зависнув над мхом болота, ветер от винтов гнёт кустики багула, я закидываю весь наш бутор, вот и Володя бежит с палаткой в охапку, дверь закрыта, и вертолёт, пригнув морду, разгоняется над болотом, как собака, бегущая по следу, потом взмывает и берёт курс...На северо-восток. А база у нас на юго-западе. Тут я смутно припоминаю, что буровиков сегодня должны везти на отгулы.  Сомнения просыпаются и у Гриши, он встаёт со своего откидного стульчика в дверях кабины, подходит ко мне и кричит в ухо:
- А вас точно надо было вывозить?
- Точно!
Зачем его огорчать, с этим мы сами разберёмся.
Подлетаем к буровой, борт опускается на площадку, Гриша стоит в открытых дверях вертолёта и по ларингофону командует посадкой.
Перед дверями - Дед,  за ним толпится отработавшая смена буровиков с сидорками за плечами. Дед поднимается по трапику, смотрит на кучу нашего барахла, завалившую весь вертолёт, на наши наглые рожи, оборачивается к буровикам и царственным взмахом руки посылает их подальше. Захлопывается дверь, борт взмывает, дед подсаживается к нам. И тут он удивлённо оглядывается, вроде в поисках чего-то, и говорит:
- А где печка? Я же вам на буровой такую военную печку приготовил!
Блин! Они эту печку для нас вытащили на площадку, и Дед по ней, как по лесенке, в вертолёт садился.
Зачем-то по дороге залетаем ещё к гидрогеологам. Шемякин, здоровенный мужик нетрадиционной ориентации, радостно несётся к вертолёту с ящиком хариузов в вытянутых руках. Гриша берёт у него рыбу, захлопывает перед его носом дверь, и мы летим в деревню.
В аэропорту садим Димку в кабину нашего Зила, грузим вещи, завозим Димку по дороге в больницу и выгружаемся в общаге. Под общагу партия снимает полуразвалившееся здание интерната. То есть развалилось оно так: первый этаж без окон, нежилой, на второй ведёт широкая деревянная лестница (в Архангельске всё деревянное),  там длинный коридор, куча комнат, и даже печки топятся.
Мы устраиваемся в дальней комнате и идём в лавку, но сначала заходим к Деду. Дед здесь царь и бог, у него - Вертолёт. Он звонит начальнику ОРСа:
- Слушай, тут у меня ребята вылетели, ты распорядись, чтоб им выдали...
В деревне - сухой закон по случаю сенокоса.
Что мы делаем с Володей в этот день - покупаем мешок чёрного хлеба, режем и раскладываем на печке сушиться. В тундре сухарей не насушишь.
Вечером мы сидим в своей комнате, попиваем потихоньку, и при свечке почему-то разговариваем про привидения. Время - час ночи, деревня давно спит. И тут на лестнице раздаются медленные тяжёлые шаги. Потом скрипит отворяемая дверь, и оно идёт по длинному тёмному коридору. Вот оно у наших дверей; мы в стопоре.
Дверь, как крышка старого гроба, со скрипом медленно отворяется.
Заходит Дед и говорит:
- Ребята, у вас спичек нет? А то я закурить хотел, а спички кончились.

История, рассказанная Дедом

Когда Дед был ещё просто Лёней, работал он в партии на Очпарме. Очпарма - это южный край Тимана, вытянутые пологие холмы, покрытые тёмными ельниками.
Они закончили работы на участке и выехали на базу партии, но за раз вывезти всё не смогли, остались пробы, отобранные из шурфов. И через пару дней Лёню, как самого молодого, отправили их привезти. Это сейчас у нас вертолёт стал единственным средством передвижения, а тогда это была лошадь. Поэтому ему дали двух лошадей, одну под седло, вторую вьючную, и он поехал.
Старый лагерь, где надо было забрать пробы, был разбит на поляне у подножия холма; вверх от поляны по крутому склону уходила прогалина.
Доехав до места, Лёня привязал лошадей к дереву и стал укладывать мешочки с пробами во вьючники - такие фанерные ящики с ремнями, которые навьючивались на лошадь. Дело шло к концу, и тут, глянув вверх по склону, он увидел медведя. Медведь не видел его, большой бурый зверь шёл мимо, выше по склону.
Лёня решил пугануть медведя, схватил ружьё и выстрелил в воздух. К его ужасу, медведь остановился, и, задрав морду, стал вертеть головой - ловить запах. Видимо,  ветерком потянуло дым от выстрела вверх по склону; медведь повернулся, увидел человека и лошадей и бросился к ним. Не добежав несколько шагов, он встал на задние лапы, передние вытянул вперёд и, косолапя, как-то вроде даже кокетливо побежал на человека.
Лёня выстрелил из второго ствола навскидку, по корпусу. Медведь упал, и с жутким, тоскливым рёвом стал подгребать когтями к ране в боку мох и землю.
Когда руки ходуном ходят, а у ног раненый медведь, не очень-то ловко перезаряжать ружьё. Два патрона с пулями в стволы, и выстрел в упор в голову оборвал мучения зверя.
Лошади, почуяв медвежий дух, приседали на задние ноги и рвали поводья. Загрузив пробы, он поехал на базу. Потом они вернулись втроём и всё-таки загрузили тушу медведя на лошадь. Когда его разделывали, у него на боку обнаружили старую огнестрельную рану.

Медведя нельзя пугать выстрелом. В лучшем случае он просто не обратит внимания. В лесу много таких звуков: это и гром, и звук удара упавшего дерева. А если медведь был когда-то ранен из ружья, он разъярится, и нападёт на стрелявшего. Медведя можно отпугнуть звяканьем металла; металла в тайге нет, и этот непривычный звук настораживает его. Бывало, идёшь по лесу, слышишь, идёт навстречу - сучья трещат, вынешь нож из ножен, позвякаешь об геологический молоток, запоёшь "Взвейтесь, кострами, синие ночи" - и вперёд. На мху след хорошо виден - вот он стал, послушал твой вокал и ушёл в сторону, от греха подальше.

Когда проводили Деда, спать нам расхотелось, и в три часа ночи, прихватив ракетницу и горсть ракет, мы пошли проведать Димку в больницу. Похоже, никто в деревне нам не обрадовался, даже салюта не было, и по дороге мы это упущение исправили. Димка, счастливый, высунулся в окно. Мы поболтали с ним, потом взяли клятвенное заверение у дежурной медсестрички, что они как следует будут лечить нашего кадра, но жениться на ней не успели, и пошли спать.
Наутро за завтраком в столовой услышали разговор, что ночью сгорел маслозавод на краю села. Володя посмотрел на меня квадратными глазами:
- Начальник, а мы вроде туда не ходили?!

В тундре

Можно читать книги, можно смотреть фотографии , можно даже часами смотреть фильмы, но всё равно, только когда вы увидите это своими глазами, вы поймёте, что это -  совсем другое. Это море. Это горы. И это тундра.
В чём проблема? - скажете вы. За деньги турагенство закинет тебя в любой уголок Земли. Да. Видел я одного толстосума, который только что вернулся из круиза. Их свозили даже на необитаемый остров. С таким же успехом он мог посидеть под кокосовой пальмой в ботаническом саду. Чтобы понять, что такое необитаемый остров, надо быть Робинзоном. И чтобы понять тундру, надо здесь просто пожить.

 Насушили мы сухарей, запаслись продуктами, получили что надо из снаряжения, даже печку с буровой нам ребята прислали с попутным бортом. Правда, трубы нет. Дед нам дал к нашей рации здоровенный щелочной аккумулятор - с нуля! - а мы откопали на складе высоченную складную антенну из алюминиевых труб. В тундре деревья не растут.
Мы не герои, мы работать туда едем, и потому мы берём всё, что надо, и ничего лишнего. Делай, что хочешь, подпои завхоза, выпроси, укради, но снаряжение должно быть всё. Бог простит, он знает, что тебе предстоит. Мы решили взять с собой доски для нар. Дед, счастливый, что сразу может и нам удружить, и техруку Тарасову подлянку сделать, разрешает нам разобрать тарасовские стеллажи.
Димка наш всё ещё лечится, рабочих больше нет, и мы вылетаем вдвоём. Володя припомнил, что на одной буровой на площадке лежит колонковая труба 110-го диаметра, и мы просим вертолётчиков там подсесть. Не успели колёса "восьмеры" коснуться земли, мы выскакиваем, закидываем трубу в вертолёт и улетаем.
В полёте я всегда смотрю в окно. Это тоже часть работы. Я читаю рельеф. За окном сначала темнеют еловые леса с пятнами  моховых болот, потом  лес остаётся только в долинах рек и на холмах, потом тундра, где дерево нечасто увидишь. Переход к морю тоже постепенный: озёра, озерки, протоки, лужи, постепенно их становится больше, чем земли, и вот - море. После четырёх с лишним часов монотонного рёва турбин я лезу в дверь кабины, тыкаю пальцем вниз: здесь!, мы заходим на вираж, садимся, и под работающими винтами выкидываем всё своё снаряжение. Накрываем брезентом, чтоб при взлёте не разбросало, и садимся сверху.
Борт немного поднимается, наклоняет морду вниз, несётся над землёй, взмывает и уходит за горизонт. В ушах звенит тишина.
Место для лагеря выбрано ещё весной, в камералке. Это плод сидения со стереоскопом над снимками, картами, прикидок, где лучше жить, откуда удобней покрыть участок сеткой маршрутов. И не дай бог передумать в последний момент и не туда ткнуть пальцем пилоту.
Сели на травке, метрах в ста от моря, чтоб в турбины не накидало песка. День чудесный, тепло, солнце, ветер сгоняет кровососов.
Замечу вперёд, что ветер здесь был всегда, а солнечные дни закончились через три дня.
Мы решили стать ближе к морю, на жёлтом песочке, в устье ручья, который назывался Камбалий палец.
Придётся дать урок поморского языка.
Вдоль берега моря, широкой полосой, до двух-трёх километров, здесь идёт лайда, озёрная тундра. Это то, что голландцы называют марши - низменные участки побережья, которые ещё только образуются, как берег, за счёт морских наносов. Она засолена, покрыта глиной, поросла пушицей и прочей травкой, которая растёт на солонцах и в пустыне, очень ровная, и в осенние нагонные шторма заливается морем.
Дальше от берега, чаще всего уступом, начинается тундра, там на глинах лежит слой торфа метров шесть-семь, а сверху - мох сфагнум, водяника, голубика, черника, брусника, грибы.
Когда море ушло отсюда, здесь была северная саванна, по которой ходили мамонты, овцебыки, шерстистые носороги. Но полярное лето слишком короткое, чтоб за него из травы образовался перегной, поэтому стал накапливаться слой торфа. Минеральные вещества, усвоенные растениями, оставались в связанном состоянии, и высокие травы саванны заменили растения, которым соли практически не нужны: мхи, ягодники. И мамонты остались без корма.
Высота прилива здесь - метра три, а в устье Мезени десять метров. Море может в отлив отходить на километр - два от берега. С приливом волны устремляются к берегу, взметают всю глину со дна и поднимаются во все ручьи, речки и протоки. Насколько я помню, река Майда в прилив текла в обратную сторону в сорока километрах от устья. Русла же мелких ручьёв разрабатываются и образуют U-образные долины, в прилив полные воды, а в отлив в них только посредине бежит в няше маленький ручеёк. Няша - это грязь, раскисшая глина. Если вы вздумаете в неё полезть, в лучшем случае вылезете без сапог. Такие ручьи называются "пальцы" - может, потому, что они широкие и короткие.
Таскаем вещи ближе к берегу. На озерцо метрах в сорока садится птица. Володя с ружьём подходит ближе, целится, но всё не стреляет. Выстрел! Он ждал, пока головы плывущих друг к другу птиц окажутся на одной линии, и одним выстрелом подстрелил обоих. Чёрные птицы с красными лапами, крупнее утки, но мельче гуся - это казарки.
Около устья на пляже завал плавника: брёвна, доски, ветки. Выбираем крепкие длинные "сороковки", две затёсываем и вбиваем в землю, третью прибиваем на них, потом с наветренной стороны накидываем на перекладину палатку, и "шестиместка" с металлической разделкой для печной трубы трепещет, горизонтально вытянувшись по ветру. Вбиваем крепкие колья с наветренной стороны, привязываем к ним растяжки, потом - остальные, корректируем натяжку, чтоб палатка стояла как надо.
Изнутри приваливаем край брезента стенок палатки брёвнами, на них поперёк - другие, а сверху - трое нар из светлых сосновых досок. Одни пока пустые, располагаем на них рацию, вещи. Потом ставим на растяжки высоченную мачту с антенной, на ней вешаем чёрный флаг из большого мешка - просто, чтоб далеко видно было.
Колонковая труба длиной 4.80, которую мы стащили себе на трубу, весит немало, и мы с трудом вставляем её в разделку в крыше палатки, закрепляем на печке и растяжками в три стороны - не дай бог упадёт ночью, убьёт!
Вот вроде и устроились. Торжественный момент: подсоединяю аккумулятор к рации, щёлкаю тумблером, и...
И ни одна стрелка не дрогнула. Дед точно подсунул аккумулятор "с нуля" - даже не заряженный! Это чтоб мы его не доставали по рации, когда переброска понадобится. Хотя чуть-чуть греет душу, что ведь уважает человек: раз выпустил без рации - даже не допускает мысли, что у нас может быть ЧП. Зараза!
У берега по песку следы: недавно прошли четыре оленя, а за ними - волк. Отпечатки его лап - с чайное блюдце. Вот и ходи в одиночные маршруты!
Как раз об ту пору кто-то умный написал насчёт того, что волков уже лишку повывели, что они - санитары леса, и прочее. Всё так, только у нас всегда на одного умного сотня попугаев. Перед отлётом статью какой-то восторженной дурочки читали: - Ах, волк - это так прекрасно! Не понимаю, как в такого красивого зверя можно стрелять! Тебя б сюда, и волка навстречу. А перед этим показать розовые косточки оленя, что мы потом в маршруте видели. Поймёшь.
Мы уже обследовали ручей и все лужи и озерки вокруг лагеря. Вода в лучшем случае просто солёная, как морская, чаще - рассол, от которого горят губы. Начинается отлив, я думаю - морская вода уйдёт, ручей промоется, в русле пресная будет.
В море против устья ручья обнажаются песчаные косы - "кошки", и в устье образуется большая яма с водой. Мы вытаскиваем сетку, "шестидесятку" из толстой нитки и разбираем её. Потом Володя гребётся на лодке, а я стравливаю ему сетку, мы окружаем яму и быстро тянем за края на берег. Через пятнадцать минут - ведро камбалы.
Вот-вот начнётся прилив, и я лезу по няше к струйке воды, которая осталась от ручья шириной метров десять-пятнадцать. Солёная! Хорошо, есть фляжка водки, пьём. Назавтра готовим еду, варим не соля, получается почти нормально, чуть горчит. Правда, чай лучше пить без сахара: сладко-солёный он отвратителен. Это чтоб жизнь малиной не казалась.
Интересно, на кой чёрт все эти главы в проекте, типа: "географо-экономическая характеристика", если самое главное там не написано? Дня через три приходит полнолуние, и мы сидим вечером у палатки и смотрим на волны, которым по высоте осталось сантиметров пятнадцать, чтоб закатиться в палатку. Самый высокий прилив!
Приливы и отливы приходят где-то через 6.15, два раза в сутки, и каждый день сдвигаются почти на час. Мы живём, постоянно помня о них.
Воду мы приносили с больших речек - Крестовой и Воровки, если попадали туда в отлив. Но через три дня пошли дожди, мы наставили тазов, мисок под скос палатки, а потом расстелили брезент, загнув его края на брёвна, получился бассейн, и дождевой воды хватало и помыться, и постирать.
По лайде можно ходить только по пляжу у моря или вдоль берега речек. Мы с собой таскаем дырявую лодку "Нырок-2". Основные дыры мы заклеили, но сифонит вокруг клапана, там ничего не сделать. Лодка нужна, чтоб переправляться через речки и через пальцы в прилив, а в отлив приходится их обходить. Подходим к речке, надуваем и быстро гребём в ореоле пузырей. На том берегу выкручивать пробку из клапана и сдувать лодку уже не надо: пока переправлялись, весь воздух вышел. Так что лодка у нас на воздушной подушке.
Теперь разница в погоде одна: ветер с дождём в морду или в спину. Но пока выбор есть, выбираем маршрут по ветру, а пока ходим, глядишь, ветер переменится. Я один день засёк, наш флаг на мачте сделал за день два полных оборота по часовой стрелке: направление ветра сменилось на 720 градусов.
Сверху на нас надеты брезентовые плащи, потом ватники, вязаные шапочки, болотные сапоги. Приходим домой, раздеваемся догола, мокрую одежду, включая трусы и носки, развешиваем на тетиве палатки, высохшую смену снимаем и одеваем. Хорошо, мы вдвоём в шестиместке, жить можно. Вокруг печки висит солёная камбала, мы хотели её подвялить, но при такой влажности она не сохнет и вскоре начинает фосфоресцировать в темноте.
В тундре до того не за что зацепиться глазу,  что дальние предметы кажутся гораздо больше, чем они есть. Когда прилетели, километрах в трёх к юго-востоку увидели два ряда каких-то мачт, по четыре в каждом ряду. На карте ничего нет. Ну, думаем, у военных какие-нибудь локаторы, не нарваться бы на запрет. зону. А когда пошли маршрутом по Крестовой, оказалось, что это стожары. Да, шесты метра по три высотой, под два стога. Сено здесь косят по речкам иногда километров за двести от деревни. А когда шли домой, на горизонте появлялась заводская труба, а рядом с ней телевышка. Это родная палатка с печной трубой и антенной. Раз гуся видели в тундре, больше страуса был. Возвышение в пол метра видно как холм. В общем, вот где видишь, что земля круглая. Жалко, всё это не сфотографировать: не передать это в кадре! А когда приходит осень и тундра покрывается жёлтыми и красными пятнами - это вообще марсианский пейзаж.
Раз пошли мы в дальний конец на запад, до Вижаса. Недалеко от лагеря был подлючий палец, метра четыре шириной, но мы всё в отлив на него попадали, и не перелезть. Он 750 метров шёл на юг, от моря, а потом загибался и шёл ещё 750 метров на восток, к лагерю. И вот топаешь полтора километра туда, потом полтора километра обратно, по другому берегу,   и через пол часа быстрой ходьбы оказываешься в четырёх метрах от того места, где ты был. Вдохновляет. И вот бежим мы вдоль берега, шлихи вообще не моем, а ложкой в мешочек насыпаем - море лучше нас отмыло, местами слой сантиметров в пять красного гранатового песка на пляже. Крестовую перегребли, Воровку. Пить хочется, но нечего: прилив, вода солёная; надеемся на Вижасе попить, там совсем большая река. Но у Вижаса оказывается и вовсе не устье, а губа, и вода в ней солёная. Идём обратно - кабы не солоно хлебавши, оно хорошо бы, а тут наоборот. К Крестовой добежали уже в потёмках. Видим, вода несётся в море, отлив идёт, а другого берега не видно. До моря-то метров двадцать, а до того берега дальше. А ну как берег из вида потеряем, крутанёмся да в море вылетим? Лодка дырявая, через минуту затонет. Посидели минут пятнадцать, воды меньше не стало, а домой хочется. Оттолкнулись посильней от берега и быстрей грести. Проскочили.
А тут этот палец. Дошли до его истока, ну что - до берега напрямую 750 метров, давай срежем! Срезали. То протока, то озерко, всё отталкивает нас с линии маршрута, думали, пропадём. Часа через два выбрались к берегу. Вот уж где "прямо - шесть, кругом - четыре".
А пить охота, идём, во все озерки палец макаем и облизываем - вдруг пресная попадётся? Есть! Не то чтоб пресная, но пить можно. Только выпили по кружке, такая сероводородная вонь из желудка попёрла!

Где-то  около лагеря крачки - небольшие чайки с чёрной головкой - вывели птенчика и учат его летать. А так как наша палатка - единственная возвышенность в округе, они её выбрали для посадки. Полёты начинаются в шесть утра. Раздаётся шум крыльев и три удара о брезент на коньке палатки. Потом - стрёкот: разбор полётов; потом все трое взмывают в воздух, описывают круг, опять плюхаются на палатку и поднимают гвалт. Володя им почему-то не понравился и, когда он выходит из палатки, над ним зависает кто-то из крачкиных родителей и начинает орать. Вова, приблизительно догадываясь, что он говорит, отвечает тем же. Крачки - ребята отважные, могут и по башке клюнуть.
Продукты подъели, а Дед решил, что таким орлам деликатесы ни к чему. Прилетает большой-большой вертолёт, Ми-8 называется, завис, где мы ему флажки воткнули, дверь открывается и Дед выкидывает нам мешок хлеба, мешок рожек (16 кг) и кил десять соли. Остальное добудете.
Правда, с островов птица прилетела, на большом озере метрах в двухстах сидит тысячная стая уток, казарок, гусей. Время от времени они все с шумом водопада взмывают в воздух, делают несколько кругов над озером и с таким же грохотом все разом садятся на воду. В первое утро мы проснулись от этого шума и не могли понять, что это. Ходим, как в магазин, стреляем только крякву или гуся, только что не щупаем, который  пожирнее. Но камбала и птица осточертели, а рожки мы обжариваем и едим хрусткую корочку. Когда прилетели домой, я жене сказал - никаких макарон в доме до нового года!
Пошли мы раз в маршрут по берегу моря, а всю ночь был дождь с сильным ветром. И то ль гусей прибило, что они летать не могли - не знаю, но идём, а по лайде от меня удирает пешком здоровенный серый гусак. Я сдуру решил - подранок, хотя кому тут стрелять? - и за ним, в упор стрелять - дуршлаг из него делать неохота. А он в протоку - и поплыл. Да притопился, весь под водой, только голова торчит и смотрит на меня нахальным круглым глазом! Тут я ему по башке врезал. Ага! Не мой гусь был - вокруг головы его фонтан воды, а ему ни одна дробина не попала. Мне через протоку не перейти, пока  вокруг обежал - пропал гусь. Ну где можно спрятаться на ровной как стол лайде с жиденькими кустиками травы?!
Володя вперёд потихоньку пошёл, я его догоняю и вижу: прямо из-под его ног из кустика травы поднимается ещё гусак и с хитрой мордой топает в вразвалочку ко мне, прошёл шагов десять, уселся в пучок травы, вытянул шею и как растаял. Шалишь, брат! Тут я бегать не стал, издалека аккуратно по головке стукнул, две дырочки только от дробин в черепушке.
Сложили мы его аккуратно на кочку, чтоб весь день не таскать, и пошли. Место я запомнил. Метров через пятьдесят второй гусак драпает от нас в море, но его волной откидывает обратно, и приходится подстрелить его в бочину. Положили, как и первого, на кочку.
Идём обратно, где-то здесь гусь должен быть, а нет. Находим того, первого - лежит на кочке, а чайки, поморники, немного голову расклевали, где кровь. Иду назад, теперь привязка чёткая, нахожу кочку. От кочки две полосы по песку тянутся в тундру, пёрышки попадаются - это поморники нашего гуся клевали и тащили туда. У него же бок был побит. Нашёл: чисто обглоданный розовый скелет с маховыми перьями.
Мы не ангелы, и никто не проверял нашу психологическую совместимость, но живём мы почти как космонавты - целый день вместе, и дома и на работе, да ещё и в тесной палатке. Поэтому мы должны быть терпеливыми и снисходительными, и если напарник в семнадцатый раз рассказывает свой любимый анекдот, ты, как воспитанный человек, обязан посмеяться. И только в восемнадцатый раз можно стрелять без предупреждения. Закон тайги. Так что приходится ставить зарубки на колу палатки.
По тундре ходить, конечно, есть один плюс - пресная вода. И не просто пресная - самые пресные воды в мире. Но никогда не знаешь, пройдёшь ты там, где хотел, или нарвёшься на непроходимую болотину или протоку. Тундра, она в целом ровная, но состоит из таких овальных бугров метров пять-десять в поперечнике и высотой метра полтора, с плоской вершиной, а между ними - болотинки шириной в пару метров. И вот, мало того, что под ногами мох, который пружинит, не давая мышцам бедра расслабиться, так ещё через каждые семь метров ты забираешься на полтора метра вверх и спускаешься обратно. Сколько это будет на семь километров маршрута? Полторы тысячи метров вверх и вниз. Если семь туда и семь обратно - перепад по высоте три тысячи метров. Памир, Памир! Тундра - вот это да.
Кочки все в ягоде, и пока я ориентируюсь и описываю маршрут, Володя, который ходит за рабочего, закидывает в бункер между усами и бородой горсти брусники и голубики. Мне же жрать некогда, работать надо. Такая дискриминация по должностному признаку меня не устраивает, и я объявляю:
- Всё, завтра ты будешь вести маршрут, а я - за бича.
Назавтра я с урчанием ползаю по кочкам, объедая ягоду, пока Вова смотрит на карту и компас.
Камбалу мы приспособились ловить продольником: к капроновому шпагату привязаны штук десять - двадцать крючков на тонких поводках, вместо грузила - мешочек с камешками. Свинцовое грузило засасывает в няшу, и оно отрывается после первого же заброса. Наживка - потроха от утки или квадратики с пуза (белое лучше видно в мутной воде) мелкой камбалы.
Камбала идёт в устье пальца с валом прилива. В это время закидываем продольники и, пока закрепляешь шпагат на колышке, уже чувствуешь подёргивание - камбала хватает наживку. Впрочем, хватает  - не то слово. Она её потихоньку засасывает. Поэтому выкуриваешь беломорину и не спеша вытаскиваешь продольники. Из двадцати крючков на пятнадцати висят камбалы. Бросаешь их на берег, если камбала упала своим белым брюхом кверху, она резким ударом хвоста переворачивается и лежит неподвижно. Вообще-то это не брюхо, а левый бок. Учитывая, что цветом она неотличима от прибрежного песка, а хребет её в точности повторяет форму ряби, иногда рыбину находишь только тогда, когда на неё наступишь.
Раз вожусь с продольниками, смотрю, Володя с удочкой выходит:
- Поудить, - говорит, - захотелось.
Наживил крючок, закинул - клюёт! Вытягивает - на крючке камбала, в метре над водой она раззевает пасть и падает в воду. Надо же подождать, пока заглотит. Закинул, стоит. Поплавок ходит туда-сюда, подныривает. - Виктор, подержи удочку, я в туалет сбегаю!
Да, это не форель в ручье ловить.
Уже заканчивали участок, как по случаю открытия охотничьего сезона приплыли три мужика с собакой из Омы. Для начала все вместе сели обедать, и мы с Вовой в охотку нанесли урон их свежему хлебу и литровой банке деревенской сметаны.
Когда ходили в сторону их деревни, вдоль реки попадались охотничьи избушки, все на замках. В тайге я такого не видел. И что есть в этой избушке? Гнилой матрас на нарах, пяток вырезанных из фанеры силуэтов уток да покрытые плесенью объедки на столе. А мы весь день шли под моросящим дождиком, и хотелось хоть на время укрыться. Когда собрались обедать, в очередной избушке я рукой выдернул замок вместе с пробоем из трухлявой рамы, попили чаю под крышей, а уходя воткнул пробой обратно. Говорю мужикам:
- Почему у вас все избы на замках?
- А вдруг придёт плохой человек и что-нибудь сделает!
- Плохой у тебя окно выставит и залезет, если ему надо, а хороший будет под дождём мокнуть под дверью.
- Вообще-то верно...
Почему-то в больших деревнях конец патриархальных отношений и приход цивилизации начинался с роста хулиганства и прочих негативных явлений. Как и, позднее, в стране.

Мужики взяли по сорок патронов и ушли на озеро. Там они сели с трёх сторон и устроили канонаду. Вся эта тысячная стая, вспугнутая одним стрелком, поднималась в воздух и шла к другому концу озера, где по ним стрелял другой, тогда они шарахались назад и опять попадали под огонь. Так как сесть им не давали, они снялись и улетели к другим озёрам. В течение трёх дней эти охотники расстреливали каждый по сорок патронов до и после обеда, то есть расстреляли 720 патронов, от неосторожного выстрела оглохла собака, а результат? Разогнали всю птицу. Подстрелили по восемь-девять уток. Если не считать того, что в озеро попало  двадцать килограммов свинца. Для тех, кто не знает: свинец, ртуть и кадмий - самые ядовитые металлы. И так каждый год?! Через три дня после их отъезда вернулись первые чайки.

Правда, мы дали мужикам трояк и текст телеграммы, чтоб они отправили Деду на базу. Мы и без рации его достали.
И опять мы ждали вертолёт, дрыхли, рыбачили, стреляли. По закону свинства, раз здесь была охота и рыбалка, он прилетел всего-то на третий день.
Мы высчитали, что после четырёх пополудни его ждать нечего - не успеет вернуться в аэропорт. Время вышло, Вова на нарах задрал вверх свою рыжую бороду; начинался прилив, и только я закинул продольники, как услышал знакомый рёв. Я не сразу его заметил - он нёсся над землёй и с ходу плюхнулся на площадку. Я уже успел разбудить Володю, а продольники с камбалой на крючках комом бросил в большой бак.
Груз мы сложили метрах в десяти от палатки, обозначив за ним флажками площадку - а чего таскать зря, везде ровно. Но пилоту это,  видимо, не понравилось, и он решил нас проучить: сел между грузом и палаткой и газует - наверно, думал палатку сорвать. Ну-ну, погазуй, палатка и не дрогнула. Загрузились, несёмся к Снопе. Главное, лететь-то чуть, но впереди туман. Бортмеханик опять добрый знакомый, Гриша, подходит, спрашивает:
- А если там не сядем, куда вас выбросить? - Да никуда! Нам туда надо. - А рыбка есть? - Гриша, красная здесь не водится, а если хотите свежей камбалы - вон, в баке, снимай с крючков!
На устье Снопы, к счастью, тумана нет, пилот, не давая осмотреться, орёт: Вон отличное место! - и с ходу плюхается на лайду в устье реки. В три минуты мы выгружаемся, и они над тундрой уносятся к югу.
Тишина. И к нам подходит стадо коров - двухлеток. Они окружают нас, глядя печальными коровьими глазами. Конечно, у коровы коровьи глаза, но эти уж до того коровьи! Какой-то бычок начинает жевать край нашего брезента, лезут к вещам. Мы их отгоняем, идём и гоним  перед собой. Пройдя метров пятьдесят, мы возвращаемся. Тогда стадо тоже останавливается, смотрит на нас, поворачивает и идёт за нами. Попали.
Пока мы гоняли телят, подходит моторка с бригадиром из деревни Снопы, Сашей. Бригадир здесь главный человек. Знакомимся, он предлагает нам перебраться в избу, чуть выше по течению, там у него живёт пастух-ненец Василий. Прихватываем рюкзаки, спальники, остальное он обещает помочь перевезти потом, бросаем вещи в избе и едем с ним до деревни, купить что-нибудь, не похожее на рожки.
Я видел северные деревни, где из-за отсутствия притока свежей крови начиналось вырождение. Народ весь мелкий, похожий, женщины были ещё нормальные, а мужики - никакие. Ни ума, ни силы, пьянь и лень. Но на Снопу в устье в тридцатых прислали раскулаченных, решили сделать из них рыболовецкую бригаду. К весне они почти все вымерли, но крови свежей добавили. Сразу бросается в глаза, что мужики здесь разные: высокие, толстые, светловолосые, чёрные. И деловые. Утром мы дрыхнем за большой печкой в конторе, когда Саша проводит разнарядку. Они вместе решают, что и как лучше сделать.
В северной деревне живут совсем не так, как в России. Мужики почти не бывают дома.
Летом они ловят рыбу на озёрах за сто-двести километров от деревни. Потом косят сено на  луговинах по всем окрестным речкам в радиусе двухсот километров, потом возят его стогами на лодках в деревню. Коровы их шляются где-то по тундре или тайге, иной раз за сотню километров, они переплывают большие реки, а на волка идут шеренгой, опустив рога к земле. И этих коров они к зиме отлавливают и загоняют домой. По осени они охотятся на гусей. Потом ловят в устье реки подо льдом навагу. Едут в Койду, в горло Белого моря, бить тюленей. Едут опять к озёрам охотиться на лосей. И надо ещё ездить, приводить все эти рыбацкие и охотничьи избы в порядок. Это не считая сбора ягод, грибов, охоты на песцов и диких оленей, ловли куропаток силками. Правда, с появлением снегоходов "Буран" песцов и диких оленей почти не осталось.
Как-то Саша, вернувшись утром из недельной поездки на озёра, пришёл в контору, собрал мужиков, обсудил дела и уехал к сенокосчикам. Я спросил его:
- А дети у вас  откуда берутся?
Вместе с русскими в деревне живут и ненцы; правда, в основном они пасут оленей и кочуют с ними так же, как и тысячу лет назад.
Соянские мужики не дураки выпить, но работе это не мешает. В деревне есть два пьяницы,  подонки местного общества. Один из них, Коля Питерский, лет сорока, три года жил в Питере, потом вернулся в родную деревню. Он пастух (ниже некуда), приобщение к центру мировой культуры у него проявляется так:
- Пошли вчера в гости к тёще, а она, дура, мне бутылку водки поставила. А что мне одна бутылка?! Дерёвня!
В СССР было плановое хозяйство, и кто-то напланировал, что колхозникам не положено иметь, к примеру, палаток, и сенокосчики часто жили в балаганах из веток и брезента. А уж карты - боже упаси!  Это сейчас в интернете набери "Генштаб" в поиске, и скачай всё, что надо, а тогда - "Секретно". А мужики ездят по дедовским тропам, по памяти. Саша попросил:
- Покажите нам карты мест, куда мы зимой на охоту выезжаем.
Раз людям для работы надо - чего не помочь? Подобрал; посмотрите, говорю, покажете мне нужные участки, у меня калька есть, пересниму.
В общем, со снопинскими мужиками мы сдружились. И в сельпо нам все дефициты типа цейлонского чая и тушёнки отпускали, и чуть не половину маршрутов мы с ними на моторках сделали. Мы запаслись даже вкуснючими молдавскими салатами в поллитровых банках.
Утром мы возвращаемся на "Доре". Это такая большая лодка с помостом, она везёт трактор "Беларусь" сенокосчикам. В избе отмечаем новоселье: мы, бригадир Саша и Василий за столом, его жена с нами не садится, но ей тоже наливаем. Она суетится по комнате, подходит к столу, опрокидывает стаканчик и отходит. Разговаривает только с Василием по-своему, нас вроде как не слышит. У каждого свои обычаи.
Василий пасёт тех самых телят, что нас достали на лайде. Получает зарплату и пенсию - четыреста шестьдесят рублей. Как два начальника экспедиции. Они с женой сидят в избе в полутора километрах от лайды, где пасутся телята. День, второй, ходят за грибами, солят их. Нам становится интересно - как же он их пасёт. На третий день они с женой придвигают к домику стремянку и вдвоём залазят на конёк крыши. Вася достаёт половинку бинокля и они по очереди пересчитывают телят. Видно, в первый раз счёт не сошёлся, пересчитали ещё раз.
Потом Василий нам объяснил:
- А куда они с лайды денутся?! - так и пересчитывали их раз в три дня, пока не угнали в деревню.
Единственный вид транспорта здесь - большая моторка "Прогресс" с мотором "Вихрь". Незадолго до нашего прилёта трое местных ребят, студенты, приехавшие на каникулы, шли на "Прогрессе" по морю из Омы в Снопу, метрах в двухстах от берега. Налетел шквал, перевернул лодку, никто не спасся. По берегу реки немало крестов, здесь это основная причина смерти мужской части населения.
Мужики здорово выручают нас с маршрутами, подвозя на моторках. Нам надо было сходить маршрутом на Снопицу, получалось: туда - день, там  - день или два, и день обратно. Племянник бригадира, тоже Саша, ставил там сетки и через день ездил их проверять. Мы с ним договорились, что он возьмёт нас в следующий раз, мы заночуем в его избе, два дня помаршрутим, и на третий вечером, когда он опять приплывёт, с ним вернёмся. Сидим себе в избе, тут старший Саша подъезжает, бригадир:
- Я приехал их на Снопу везти, а они и не собираются!
Как наши бичи говорили, а что нам собираться? Крупные вещи в кастрюлю и пошёл. Для непосвящённых: кастрюля на их фене - это желудок.
Погода отличная, проскочили лукоморьем до устья Снопицы, идём вверх по речке. Разрез в береговых обрывах не меняется, я на ходу только значки на карту ставлю, да в блокноте пометки. Только в двух местах пристали, где сохранились фрагменты древней террасы, поросшие невысокими соснами. Пока я подчищал и документировал обрывы, Саша набрал пакет меленьких подосиновиков на жарёшку, а Володя успел нагрузить грибами здоровенный рюкзак.
На обратном пути день как-то быстро перестал быть чудесным, небо затянуло, поднялся  резкий ветер с дождём. Волна била лодке в скулу, вверх взлетал фонтан брызг и обрушивался в основном на корму, где сидел Вова. Я-то уже плавал на моторках по морю, а Володя впервые попал в такую переделку. Его рыжие усы торчали дыбом; получив очередное ведро холодного солёного душа, он было собирался тонуть, потом смотрел на нас. Нам тоже перепадало, но мы спокойно о чём-то разговаривали, и Вова успокаивался. Часа в четыре дня мы уже сидели в тёплой избе и отмечали благополучное окончание работы, на которую без Саши потратили бы четыре дня.
Помнится, позднее попала мне книга австралийских геологов о том, как они искали свои кимберлитовые трубки. Фото: два человека с лотком моют шлих в ручье. Всё как  у нас. Только за кустами стоит вертолёт. А мы больше болотными сапогами обходились.
Длинный маршрут на Омицу делали сами. Перегреблись на другой берег Снопы на своём "Нырке" и побежали по пляжу на запад. Дошли мы без особых происшествий до устья реки, поднялись до избушки сенокосчиков, у них переночевали. Вся лайда была залита слоем воды сантиметров десять-пятнадцать, валки скошенной косилкой травы так ровненько в ней и плавали. Как-то не верилось, что она может стать сеном.
Надо было отработать два маршрута; ночевать ещё раз без спальников очень не хотелось, и мы решили разделиться, сходить в одиночку. Дошли по речке до моховой тундры, Володя пошёл по правому притоку, я - по левому. Бегу себе, небо равномерно серого цвета, ладно что не капает, петлюгаю вдоль речки. На водоразделе озеро, стока из него в мою сторону, в речку, нет, значит сток в другую сторону, а так как обратно я собираюсь пройти водоразделом, надо будет обойти озерко со стороны речки. Пью чаёк у глинистого обрывчика у речки, и тут обнаруживаю, что часы мои стали. Не дотянули до конца сезона: смесь пота, дэты и пыли проникла в них и забила механизм грязью. Оно б ничего, я бы и по солнцу прикинул, но на небе невозможно даже предположить, в какой стороне солнце: небо затянуто равномерно серыми облаками. И припоздниться нельзя: ночи уже тёмные, и не дай бог во тьме плутать по тундре. Решил идти, пока не проголодаюсь - единственные часы остались, желудок.
Когда побежал обратно, всё-таки вписался правее озера, и точно: из него шла широкая протока, а о её глубине как-то и думать не хотелось - от вида чёрной воды холодело под ложечкой. С краёв на ней был слой плавучей травы, посредине - узкая протока, обрамлённая с обоих сторон полуметровыми кустиками ивняка.
Если б мы были вдвоём, я б пошёл вокруг озера, хотя бы потому, что Володя тяжелее меня, а размер ноги у меня больше, так что он проваливался там, где я проходил. Ну а тут решил проскочить. Трава, ясное дело, меня не удержит, но, пока она будет подо мной тонуть, я добегу до кустиков, на них закреплюсь, прыгну через протоку на противоположные кустики и выскочу по тонущей траве на другой берег.
Всего-то пустяков: когда я выскочил на кустики у протоки, они вместе со мной очень быстро пошли на неведомое дно; деваться некуда, я прыгнул через протоку, стоя уже в воде выше колена; толчка, естественно, и не могло получился, поэтому я сделал единственное, что мог в этом положении. Я упал на четвереньки и бодрым галопом поскакал по локти в холодной воде на берег. При этом моя полевая сумка, до этого благопристойно висевшая у меня на плече, нагло била меня по морде. Выскочив на берег, я сразу упал на спину и задрал ноги, чтоб вылить воду из болотников, потом разулся и отжал портянки. Хорошо, что наши суконные портянки не тёрли ноги и мокрыми; они согревались, и через некоторое время идти в них было не так уж и плохо. Переодевшись, я решил для сугрева побежать побыстрее, и рванул. Застывший, по мху, через десяток шагов я растянул ногу под левым коленом. Дальше я уже не бежал, а костылял. В сумерках спустился на лайду, залитую водой, нога цепляла за воду, за траву, и каждый шаг отдавался болью под коленом. Вскоре появился и Володя. Он тоже хромал на левую ногу!
Утром мы дрыхли в тёплой избе, слушая как один из сенокосчиков, ненец, разговаривал с охотником, который зашёл к ним по пути в Снопу. Не спеша встали, протёрли глаза ледяной водой под умывальником.
- Ребята, садитесь со мной мясо есть, - сказал ненец.
- Спасибо, мы макарон сварим.
Он ел говядину. Во-первых, сырую, во-вторых, зелёную, а про запах я вспоминать не могу. Отрезал ножиком ломтики мяса, макал в солонку и отправлял в рот.
Мы потихоньку поели, собрались с кряхтением. Оба охромели на левую ногу, а на обратной дороге уклон пляжа будет в левую сторону, то есть под здоровую ногу выше, а лучше бы наоборот. Ненец рассказал нам, как пройти напрямик к морю, чтоб не петлять с речкой до её устья. Там был только один палец, который можно было перейти. Но мы этот брод не нашли и опять вдвое дольше петляли по лайде, пока вышли к морю. Прихрамывая, припустили по пляжу. На пол пути обогнали утрешнего охотника. Он было дёрнулся за нами, как подранок за улетающей стаей, пробежал шагов семь, махнул рукой и отстал.

Над тундрой синее небо, и в небе носятся стаи белоснежных гусей. В выходной снопинские мужики пошли на охоту. Они забивают по десять - пятнадцать гусей и солят их на зиму. У каждого своё коронное место, где он предполагает настрелять больше всех. Все разъезжаются на моторках, только Вадик, жидковатый парнишка, и потому не очень уважаемый, но уже женатый, а значит мужик, садится в устье Снопы - там, где телята. Этим он ещё больше портит свою репутацию.
Дальше происходит вот что. Мужики в радиусе пятидесяти километров устраивают такую канонаду, что все гуси спасаются в единственное тихое место - в устье Снопы, откуда они все уехали. А там сидит презренный Вадик и потихоньку постреливает. Настреляв сколько надо, в обед Вадик уезжает домой.
В понедельник - день его славы. Вадик ходит гоголем:
- А я четырнадцать гусей настрелял и поехал домой. Мне хватит!
Мужики скрежетом портят эмаль на зубах и рычат что-то нечленораздельное. Они и половины не настреляли.

Последний маршрут в сезоне. Надо через водораздел перейти в среднее течение Снопицы, подняться вдоль неё вверх и по телеграфной линии, которая идёт из Снопы в Нижнюю Пёшу, выйти к деревне. Беда, что вдоль речки и на карте, и на аэрофотоснимке видно непролазное болото. А в тундре не заночуешь - и холодина, и дров нет. И через водораздел тоже можно пол дня проплутать в этой путанице озёр, стариц и болотинок. Но мужики подсказывают нам место, где есть переход на Снопицу, это уже что-то.
Переход мы одолели легко, там оказалась песчаная возвышенность с берёзовой рощицей. Берёзки метра по два высотой, с округлой кроной и перекрученными постоянными ветрами ветвями. Широкая публика с лёгкой руки журналистов думает, что карликовая берёзка это та же берёза, только маленькая. Нет, ерник - это другой вид, он и на юге не вырастет выше сорока сантиметров.
И вот мы у реки. Идём вверх по течению, перед нами ручей Медвежий. Долина шириной в пол километра залита водой. Поскольку других вариантов никто не предлагает, раскатываем болотники и лезем в воду. Идём по кочкам, вода выше колена, только что в сапоги не заливается. Хорошо, что и долина совершенно плоская, и мы так и дошли до другого берега.
Первое, на что мы наткнулись на том берегу - свежие, розовые, хорошо обглоданные косточки оленя. Кто-то пообедал. Смотришь на них, и что-то грустно: в случае чего и от тебя то же останется.
И тут нас ждёт ещё сюрприз. Вдоль реки тянется не болото, а сосновый бор-беломошник. Беломошник - это покрытый белым ягелем. Фототон на АФС у него, как у болота; вот топографы, которые, по-моему, давно уже составляют карты по снимкам, болото и нарисовали.
Под беломошником всегда пески, а идти по нему лучше, чем по дороге. Мы припускаем, по пути полно грибов, но мы ещё не уверены, будет ли тянуться этот подарок судьбы до конца, или же мы всё-таки влипнем в болото, и боимся тратить на грибы время. Пока под ногами не оказывается маленький боровичок, ну до того крепенький, что нет сил не взять. Мы взяли с собой большие рюкзаки, чтоб припастись продуктами в деревне. Мы распустили вязки у рюкзаков, чтоб грибы пролазили в горловину, и на ходу срезаем грибы и кидаем друг другу за спину. Выкатываемся к телеграфной линии с полными рюкзаками грибов. Под столбами тропа, даже через болотинки лежат доски. Здесь уже лесотундра, пошли елово-берёзовые перелески. Ещё засветло мы были в деревне, переночевали у Саши в конторе и утром с попутной моторкой вернулись на устье.
У Саши как-то гостил маленький племянник. Поскольку местное население обоих полов считает мат неотъемлемой и полноправной частью русского языка, а племянник мог быть неправильно понят в своём родном детском садике, Саша придумал вот что.
- Ты, Мишка, если рассердишься, палец там зашибёшь или что, не повторяй те слова, что мужики говорят, ты ещё маленький, тебе нельзя. А просто скажи: бляха муха.
Племянник добросовестно следовал дядиным инструкциям. Он таскался за дядей хвостиком, и однажды, когда тот обсуждал что-то с мужиками, один из них сказал - бляха муха. Мишка решил исправить ошибку:
- Дядя Петя. а ты чего говоришь "бляха муха"? Ты ведь уже большой, тебе можно просто "****ь" говорить!

Работа кончилась, мы сидим в избе с Василием и его женой, ждём вертушку на вылет. Дождит, рыбы в устье нет, гуси осточертели. Из занятий у нас осталось - ковырять берёзовые капы, которые предусмотрительно прихватили в тайге.
Когда Васькина жена достаёт мясо и начинает готовить обед, мы идём подышать свежим воздухом, садимся под стеночку и покуриваем, пока обед не кончится и она не помоет посуду. Кто ел сёмгу печорского посола или "кисленьку рыбку" у поморов, тот нас поймёт. Запах не для нежных желудков.
Дед, правда, прислал нам "Карат", и мы регулярно лаемся с ним по рации. Но мы в самом дальнем углу, на нас вертолёту надо потратить целый день, к тому же по всей трассе должна быть лётная погода. Васька с женой на выходные бросают телят на произвол судьбы, едут в деревню и там напиваются. Северные народы пьют так, как русские пили лет триста назад, где-нибудь при Василии Тёмном, когда пьяные попы и бабы валялись у кабаков в грязи. Пройдёт лет триста, и у чукчей и ненцев тоже появится иммунитет, а пока...
Протрезвев, они возвращаются, но однажды они приехали ещё не допив. Был отлив, лодка уткнулась в берег, и они ползли по няше три метра вверх. Завалились, проспались и опять за стол. Водка ещё была, мы сидим все вместе. Похоже, патриархат по пьяни у них отменялся,   и Васькина жена сидит за столом, болтает с нами и время от времени орёт:
- Васька! Ёптемать, наливай! - и отвешивает ему тумака.
Василий рассказывает истории. Пас он коров у деревни, и из леска выскочил медведь, и не к коровам, а на него. - Ну, - думает, - придётся отдавать руку! Сорвал с себя рубашку, намотал на руку, а медведь поднялся на задние лапы, на него прёт. Да не то что растопырив руки, как вы детей пугаете - бежит косолапо к нему, а передние лапы перед собой держит. Василий руку с рубашкой ему в глотку вбил, но руку выдернуть невредимой успел, а рубашка в глотке осталась. И тут медведь как рыганул, рубашка вылетела, всего Ваську заплевал зелёной слизью, упал на четыре кости и удрал в лес. Метрах в двухстах мужики стояли, подходят, смеются:
- Ты чего с медведем обнимался? 
Ну, если учесть, что у Васьки привычка была менять рубашку, только когда она сломается, медведя можно понять.
Телят угоняют в деревню, Василий с женой уезжают, а мы всё сидим. На прощание Володя дарит Василию свой спиннинг, а его жена выбирает деревянную солонку из нашей продукции. На другой день к нам подходит моторка:
- Мужики, вам Васька продуктов прислал!
Васька. Который наверняка упивается сразу, как попадает в посёлок. Прислал нам свежего хлеба и ещё по мелочи, что у нас кончалось. Се человек!
Недели через две приходит вертолёт, и мы начинаем путь домой.

А где открытия, спросите вы. Где находки, свершения?
Пожалуйста! Однажды мы сидели целый месяц на речке, ломали породу из обрыва, дробили её, просеивали на грохоте и промывали на лотке. Потом лаборатория нашла в наших пробах два кристаллика алмаза. Под микроскопом.
А если вы хотите почитать, как герой в береговом обрыве выковырял перочинным ножом бриллиант величиной с лошадиное яйцо - это к Буссенару.