Прошло несколько месяцев, прежде чем я смогла отправить Мари Даржан своё первое письмо. В нём были извинения за долгое молчание, печальное известие об отце и добрые, благодарные слова. Так, прерванная неожиданной смертью отца переписка, возобновилась снова.
К тому времени (вторая половина 1980-х годов) на Мари Даржан одно за другим обрушились несчастья. Она похоронила мужа Поля, с которым прожила более сорока лет. Дети выросли, встали на ноги, работали, дочери обзавелись семьями. Сын Роберт и младшая дочь Бернадет уехали из Жандревиля, возле матери осталась старшая дочь Рэнэ со своей семьёй. Потом у Мари начались проблемы со здоровьем, она перенесла несколько операций, одна из которых оказалась неудачной. В результате бедная женщина, которой было чуть более 60 лет, потеряла возможность ходить и в дальнейшем могла передвигаться только с помощью специальных костылей.
Мари Даржан в письмах, а потом и при личном общении, я называла «tante Marie – тётя Мари». Из её писем я поняла, что она – очень добрый и чуткий человек и, питая добрые, дружеские чувства к моему отцу, перенесла их на меня – его дочь. Через некоторое время она начала приглашать нас в гости – меня и Диму. Встретиться с нами хотела не только тётя Мари, но и вся её семья.
По неопытности я не сразу смогла правильно начать оформление документов. Было начало 1990-х годов, из-за возникшей в стране неразберихи, мы некоторое время вообще не надеялись, что сможем по частному вызову выехать во Францию. Сын тёти Мари Роберт, проживающий в Контрексевиле, сумел оперативно оформить от своего имени вызов и переслать его в Париж моему знакомому, бывшему гражданину СССР Семёну Полякову. А тот, заверив документ в Посольстве СССР в Париже, находясь в очередной командировке в России, передал мне.
Это была наша последняя возможность осуществить поездку: шёл 1991 год, и начавшаяся инфляция, превратившаяся затем в гиперинфляцию, сделала нас нищими, лишила всех сбережений, накопленных за долгие годы работы на Севере, а вместе с ними – и какой либо финансовой возможности и надежды на встречу со спасительницей моего отца. Можно сказать, мы буквально успели впрыгнуть в последний вагон последнего поезда.
О нашей поездке, замечательной во всех отношениях, можно написать не одну главу. Но я не буду подробно рассказывать о многочисленных встречах, о наших ощущениях, впечатлениях, путешествиях по северо-восточной части удивительной для нас страны. Не буду описывать, как мы жили в гостях во французской семье на протяжении 37 дней (с 18 мая по 24 июня). Я только расскажу об эпизодах, имеющих отношение к изложенному в предыдущей главе – к событиям 1944 года…
Мы приехали во Францию, наверное, в самое лучшее время года – конца весны, начала лета. Уезжая из Ухты, мы видели голые ветки деревьев, кое-где созерцали не растаявшие снежные проплешины, а Франция встретила нас сочной зеленью трав и листьев, яркими цветами на газонах и в палисадниках.
Нас никто уже не ожидал. Конечно, Роберт помнил о высланном нам в середине февраля приглашении. Но прошло три месяца, и он решил, что наш приезд по каким-то причинам сорвался. Французы не могли даже вообразить, что мы за это время несколько раз летали по маршруту Ухта-Сыктывкар-Москва (тогда цены за авиабилеты ещё были доступны каждому работающему человеку), оформляя иностранный паспорт и другие документы, простаивали в очередях в посольства Франции и транзитных стран и несколько суток – за билетами.
Приехав в Контрексевиль и не дозвонившись до Роберта, мы вынуждены были обратиться в полицейский пост на вокзале. Полиция, даже не проверив наши документы, немедленно соединила нас с квартирой Мари Даржан.
Не прошло и часа, как мы обнимали и целовали тётю Мари и её старшую дочь Рэнэ. Как только я её увидела – седую, старую, больную, на костылях, слёзы покатились из моих глаз. Душу переполняли чувства радости, благодарности, а также – горечи и сожаления из-за того, что он, наш любимый человек, не знает о нашей встрече. Плакали все, за исключением, наверное, Димы. Хоть ему было только 15 лет, но он был единственным мужчиной, и знал, что ему плакать не положено…
Вначале совсем немного расскажу об условиях нашего проживания.
Поселились мы в доме Рэнэ, это был просторный двухэтажный особняк. Рэнэ с мужем, которого звали, как и её брата – Роберт, построили дом вместе. На первом этаже большая, около 20 квадратных метров кухня, огромный банкетный зал для приёма гостей, не менее чем на 40 человек, а также подсобные помещения. На втором этаже – комнаты для хозяев, детская, для гостей, всего, наверное, 5–6 комнат. Этот большой дом занимала семья из четырёх человек: Рэнэ, её муж и две их дочери – родная и приёмная, 10 и 4 лет. Работал в семье только муж мастером на мебельной фабрике в Нэфшато. Одновременно с нами в доме гостила свекровь Рэнэ. Тётя Мари жила одна в своём доме, который не хотела оставлять. Но Рэнэ ежедневно утром привозила мать к себе, и она проводила в доме дочери целый день.
Это была дружная семья, очень радушная и гостеприимная. Иногда здесь гостила младшая дочь тёти Мари Бернадет с мужем и тремя детьми, живущие в Нанси. В один из приездов Бернадет я с большим удовольствием сфотографировала всех внуков и внучек Мари вместе со своим сыном. Глядя на этот снимок, я всегда думаю: какие они красивые, счастливые, улыбающиеся, довольные. И одинаковые, словно все они – дети одной страны.
Бывали в доме и племянники Мари со своими детьми, и другие родственники. Кроме того, со всех концов Франции частенько съезжались в дом Рэнэ её приёмные дети со своими семьями. У Рэнэ и Роберта долго не было своих детей и на протяжении около двух десятков лет они воспитали 12 приёмных детей. Так что в большом доме никогда не было скучно: все жили весело, радостно и беззаботно, все любили друг друга. В доме и возле него обитали несколько животных, которых тоже все любили.
Жандревиль по нашим меркам – небольшое селение. Жители занимаются сельским хозяйством, есть животноводческие фермы (коровы, овцы), виноградники, сады, много земли под зерновыми культурами. Роберт рассказывал, что в сельском хозяйстве занято незначительное количество населения, поскольку всё механизировано и автоматизировано. В деревне грязи нет, везде асфальт и даже сельскохозяйственные машины, проезжающие по улицам – чистенькие, ухоженные. В каждом доме есть паровое отопление с автономным газовым подогревом и все удобства, как у нас в городских квартирах. Какая-то часть населения, судя по разговорам, видимо, существенная, живя в Жандревиле, на работу ездит в окрестные города. Это не проблема, потому что в семьях по две-три автомашины. Хотя селение мало похоже по комфортности и условиям на деревню, всё же это – по меркам Франции, провинция, удалённая от крупных городов достаточно далеко. Жизнь здесь показалась нам недосягаемой для нас мечтой, маленьким раем, настолько она была удобна и беспроблемна во всех отношениях. Снабжение осуществлялось у каждого дома ежедневно: подъезжали специальные фургоны с мясной и молочной продукцией, микроавтобусы с услугами почты (отправление и доставка), вывоз мусора и бытовых отходов и прочее. В сравнении с нашими бытовыми условиями тех времён, всё у них выглядело идеально: электрическая кухонная техника, электроприборы, посудомоечная и новейшего типа стиральная машины, пылесос с увлажнителем, видеосистемы и многое другое, о чём мы тогда ещё не знали. Ещё раз подчеркну, что всё это – в сельской местности и в обычной, рядовой семье.
Прошло 18 лет, все эти новшества есть теперь и у нас, правда, далеко не в каждой семье. Но русская глубинка, деревня по-прежнему живёт в нищете и убожестве и большинство сельского населения не подозревает о благах цивилизации…
На следующий день после нашего приезда в Жандревиль тётя Мари привела нас с Димой к месту, где 47 лет тому назад находился дом, из которого она вывела двух русских макизар. Я уже рассказывала об этом в одной из предыдущих глав. Добавлю, что в год нашего приезда, в середине мая, поле было засеяно невысокой кормовой травой. А тогда, в августе 1944 года, на поле дозревали пшеничные колосья, высокие стебли помогли беглецам скрыться…
Однажды утром тётя Мари принесла небольшой старый чемоданчик и поставила передо мной. «Открывай, Тамара», – велела она. Не без удивления я выполнила её просьбу. И увидела: весь чемоданчик почти доверху заполнен письмами. Все они были аккуратно сложены по годам, начиная с 1959-го, за 26 лет. Конверты были подписаны папиной рукой, а письма написаны рукой Жанин, но они содержали мысли и чувства отца, переведённые ею на французский. «Это моя память, – тихо проговорила тётя Мари, – память моего сердца». Она, перебирая письма, как бы гладила их, а её голубые глаза были очень печальны…
Тётя Мари с теплотой и нежностью относилась к моему сыну. Как-то она подошла к нему, села рядом и стала гладить его по щеке, чуть слышно приговаривая: «Mon cher enfant bien-aimе.Tu ressembles а mon grand-pеre beaucoup – Мой дорогой, любимый мальчик.... Ты очень похож на своего дедушку». Я едва сдержала слёзы. И подумала, что, видимо, далеко не всё знаю о тех давних, чистых взаимоотношениях, возникших в обстановке опасностей и лишений. Наверное, глядя на внука, она вспоминала давно минувшее, и перед её глазами был он, далёкий, но родной Феликс. Она тосковала по прошлому, по своей юности и по ушедшему другу…
В один из ярких солнечных дней Роберт пригласил нас с Димой в лес: «Я покажу тебе те места, по которым водил меня твой отец. Да, да, не я его водил по нашим лесам, а он меня». У 14-летнего Роберта (именно столько лет было ему в 1969-м, когда приезжал русский маки) были с моим отцом тоже свои, особые отношения, которые он – уверена, не забудет никогда. Даже языковой барьер не помешал это понять…
В этот день всё вокруг было наполнено радостным, праздничным светом. Втроём мы поднимались вверх по дороге, проходящей вдоль живописных холмов, засеянных кормовыми травами. Травы казались зелёным морем с лёгкими белыми пенистыми волнами. Тёплый, неспешный ветерок пробегал по этим волнам, и они оживали, как будто медленно двигаясь к невидимому причалу, – это были густые заросли обычных полевых ромашек.
Встретившееся нам стадо коров, которых вообще во Франции великое множество, было никем не охраняемо. Коровы пощипывали травку и не обращали на нас никакого внимания. Я спросила Роберта, почему нет пастуха? Он подвёл меня к чуть заметному проволочному ограждению, высотой не более 50 сантиметров и сказал, что по проволоке пропущен слабый электрический ток. Коровы пасутся только в пределах ограждённого участка. Здесь же мы увидели небольшой деревянный «колодец», в который поступала вода, это была поилка для коров.
Мы поднялись на высокий пригорок и очутились в лесу. Это был лиственный лес, заросший кустами орешника, акации, ольхи. Я заметила виды деревьев, характерные для Украины и южных районов России: клёны, липы, дубы. Роберт рассказывал и показывал, изображая внешность зверей, обитающих в здешних местах – зайцев, кабанов, лисиц, ежей, а также пытался имитировать голоса птиц.
На развилке дорог лежали большие деревья, сваленные, судя по их спилам, давно. Мы присели отдохнуть. И опять Роберт говорил о дяде Феликсе и о том, что в своё время был удивлён: русский маки ориентировался в окрестных лесах лучше, чем он сам, и что этот маршрут один из многих, по которым они вместе ходили в 1969-м. А я вспомнила вдруг слова из дневника отца, которые он написал в тот год после похода по здешним лесам, местам своей боевой юности: «Это был тихий, мирный, хороший лес, где никто никому не угрожал…».
Действительно, покоем и умиротворением был наполнен сам воздух этого леса, как и всего, что мы встречали на своём пути: холмов, полей, пастбищ, садов, виноградников.
Дальше, в глубине леса на обочине дороги стояла небольшая часовенка. Роберт только начал объяснять, а я уже догадалась – это та самая часовенка, в которой отец с четырьмя боевыми товарищами провёл ночь накануне неудачного посещения Жандревиля. Через небольшое окошко я увидела крохотное помещение и скульптурное изображение Девы Марии с младенцем. Дверь была не заперта, но ни я, ни Дима не решились войти внутрь…
Когда мы вышли на окраину леса, перед нами открылся великолепный пейзаж: внизу в пологой зелёной долине протекала речка Анжер. Вдоль долины реки слева от нас белели домики Медонвиля, справа утопал в садах Жандревиль, в обоих селениях самыми приметными были готические шпили церквей. Вдоль дороги, по которой мы спускались, на склонах холмов росли сады и виноградники. И вдруг я поняла, что это и есть та самая дорога, по которой почти полвека тому назад спешил в Жандревиль мой отец вместе с боевым товарищем. Я шла и вспоминала то, что говорил отец о войне, какая это страшная психологическая ломка, как она калечит людей морально, превращая каждого берущего в руки оружие, из нормального человека – в убийцу. Даже, если ты защищаешься, ты всё равно вынужден убивать, иначе убьют тебя. Каждую минуту на войне отец думал о том, что убийство – всегда, даже на войне – это противоестественное, недостойное человека занятие.
Вспомнила и то, с какими мыслями он шёл когда-то по этой дороге, как хотелось ему сойти на обочину и спокойно полежать в траве на тёплой, благодатной земле. А постоянный вопрос всё не давал покоя: «Почему человек, наделённый Богом и Природой разумом, идёт убивать себе подобного?!»…
Во Франции я узнала, что, оказывается, были французские подразделения, воевавшие на нашей территории на стороне фашистов. Владелец частного такси, француз по имени Жозеф, интересный мужчина лет 50, пришёл в дом к нашим друзьям, то ли в гости, то ли познакомиться и поговорить с нами. В разговоре он рассказал, что его отец воевал в России на стороне немцев, попал в плен к русским и прожил 3–4 года в Тамбове, Смоленске, потом возвратился на родину. Жозеф вспоминал, что его отец отзывался о русских хорошо, говорил, что они добры и трудолюбивы, но живут очень бедно и тяжело в сравнении с французами…
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/29/1260