На крыше соседнего дома сидели три вороны. Вернее, мама-ворона и два подрощенных, уже почти с неё ростом, детёныша. Воронята приступали к вороне с гортанными требованиями еды – по вороньим правилам, детей кормят до трёх месяцев, уже они и сами давно летают, а всё у родителей еду требуют. Ворона хладнокровно их игнорировала, постепенно отступая по острию крыши от назойливых детей.
- Вот бы нашим бабам такого хладнокровия, - подумал Цивейко, ещё не старый мужчина, имевший к сорока годам за плечами поедом евшую его жену и двух подростков разного пола.
Со своей Кулёмой, как называл он её в глаза и за глаза, тянул Цивейко лямку обрыдлого супружества уже, почитай, двадцать лет. Конечно, не обходилось без походов налево, как по пьяни, так и целенаправленно. Кулёма догадывалась, била посуду, уезжала с детьми к маме, закатывала истерики, но потом как-то смирилась и затихла. А Цивейку к тому времени все эти походы и самому поднадоели, стало как-то лень, и здоровьишко упряталось в пивной животик да мешки под глазами, повыщипав некогда густую шевелюру на затылке.
Истетешканные Кулёмой старший сын и дочь при каждом удобном случае ныли про мобильники и компьютеры. Дочь выдвигала дополнительные требования насчёт разных шмоток, которые Цивейко, поругиваясь и ворча, всё равно удовлетворял.
Как-то так сложилось, что с детьми своими он нетак и не сблизился. Временами у него было такое ощущение, что их как будто приделали к их браку посторонние люди, внесли в их с Кулёмой жизнь как обязанность или нагрузку, вот только к чему? Нужно сказать, что сам он преодолеть такое ощущение не только не пытался, но и не желал. Конечно, он знал, что детей полагается любить, что существует какая-то радостная и крепкая родительская связь. Но это его как бы и не касалось, как будто это счастье было для кого-то другого. А у него... ну, просто так сложилось, и всё. Цивейко принимал это как данность, с которой спорить не собирался.
Друзей своих по дороге жизни он как-то незаметно растерял. Из однокашников дворовых, с кем с детства корешились, остался только Ванька, сирота, а теперь и глубокий алкоголик, который постоянно ловил Цивейко во дворе и выклянчивал у него сотню на опохмел. А из армейских Санёк звонил иногда со своей Камчатки, да за дольностью и дороговизной проезда надежды на "вот посидим, пивка попьём" уверенно таяли с каждым годом.
Жизнь превратилась для Цивейка в одну серую полосу с рабочими днями за рулём самосвала, мелкими производственными склоками по оплате путевых листов, в нытьё жены и детей, вечно безрадостных и безразличных. Нарушал эту серость футбол по телевизору и пьянка на работе два раза в месяц под названием: "мы рабочие люди, имеем право".
- Не отстают же, заразы! - продолжал комментировать Цивейко настойчивость вороньих детей, явно одобряя действия вороны, совершенно не собирающейся деткам "потакать".
Это утро воскресенья выдалось для него каким-то особенным, светлым. Жена и дети ещё спали, и никто не суетился на кухне, не мешал спокойно попить кофейку и вот так, беззаботно, смотреть в окно.
Вдруг Цивейко посетила очень яркая, какая-то даже требовательная, очень отчётливая мысль: "И вот это моя жизнь? Этого я хотел?" Тут внезапно вспомнился выпускной, как они с ребятами мечтали, кто моряком, кто механиком... Ах, да, это же он - механиком! С детства он чувствовал нутром, какой детали где место, будь это старый мопед от деда из деревни или батькин изъезженный ушастый "Запорожец". Да вот замешкался в институт поступить, потом в армию забрили, там в учебке приобрёл права. После армии по инерции так и стал крутить баранку. Почти сразу, ничего не разобрав, с голодухи женился на Кулёме, а потом и дети пошли, и быт засосал...
- Да что же это я? Вот так просто и сдался, предал мечту свою, жизнь свою опустошил... Какой я мужик? Какой человек? Да никакой!
Эта ясная мысль, это озарение-раскаяние до того охватили всего Цивейка, что он замер с чашкой кофе в руке, не в силах и не желая шевелиться. Каким-то неведомым чувством он понимал, что сейчас ему выпадает ещё один, какой-то очень важный шанс всё переменить, ожить, состояться, одним словом, совершить что-то такое, что и словами-то выразить нельзя.
Цивейко решительно поставил чашку на стол, медленно встал, пошёл в гостиную, вынул из серванта все свои документы, оделся в лучший костюм и открыл дверь, с радостным чувством, что он покидает тюремный застенок, что впереди ждёт его свобода и какое-то большое, важное и счастливое событие в жизни.
(Продолжение следует)