* * *
Осеннее море июльского чище,
прозрачней, стекляннее и холодней.
Осенней горы золотые глазища
полны виноградных зернистых огней.
Прохладно и солнечно. Веет мускатом
от грядок кудрявых на спелой горе.
Не быть мне ни юным уже, ни богатым,
не вырасти львом в муравьиной игре.
Зато мне осталось – вспорхнули фазаны
из рыжей листвы виноградных шпалер,
и солнце взошло яснощёко и рано –
на молодцеватый июльский манер.
Осталось – еще не остывшее море,
сентябрьского воздуха мятная плоть.
И в синем, чуть-чуть ледовитом, просторе –
молекул-мальков золотая щепоть.
Времена винограда
Помнишь, Лёвка, Кабардинку
на кавказском берегу! –
Я цветную ту картинку
оживлю на всём бегу:
в сентябре вода прохладна,
и посёлок тот – дыра.
Но бурлива и всеядна
юность, бедности сестра.
Два десятка студиозов
у подножия горы
ищут счастья под наркозом
мандаринной кожуры,
где на грядах винограда
длятся сборы пино-гри,
и сплетаются в шарады
мон ами и мон шери,
где и Шурик Андреади,
местный кабардинский грек,
словно тенор на эстраде –
горделивый человек...
Источают лавры миро
в чёрной полночи двора.
Пахнет каплею эфира
медицинская сестра.
И крахмал её халата
ясно светится впотьмах
где-то там, в пустых когда-то
санаторных теремах.
Раз-другой крутнёшь пластинку –
и несметной уймы лет,
пролетевших под сурдинку,
словно не было и нет.
Стёклышки калейдоскопа,
дрянь – картонная труба.
Но встряхнёшь глазок циклопа –
и с орехами арба
снова грюкнет у подножья
барбарисовой горы,
и блеснёт дельфина кожа
на параболе игры.
Помнишь, нашим был когда-то
край – не месяц и не крест? –
Рай советского муската
и фанерная палата
с белизной крыла-халата,
с милосердием невест...