Пустой номер на восемь коек

               
               Автобус ехал очень быстро, мягко вжимаясь в дорогу на небольших неожиданных подъёмах и чуть кренясь на поворотах. Водитель выбился из графика и поэтому стремительно гнал машину.
               Анатолий Степанович любил быструю езду.  Ему попалось удобное место – впереди у открытого окна, резкий тёплый ветер обдувал его уставшее от поездок лицо. Да, он очень устал, командировка затянулась, он объездил уже пол-области, много приходилось ходить пешком, пыль набилась в его платье, ноги были неприятно горячими. Но сейчас настроение у него было даже неплохое. «Слава Богу, надеюсь, это последняя поездка, и мои утомительные скитания закончатся». Анатолий Степанович вспомнил жену, он соскучился по ней, он всё-таки любил её, хотя был сдержанным в проявлении чувств. Ему стало грустно, оттого что он давно не видел её, и очень сильно захотелось домой, что, однако, нисколько не испортило неплохого настроения, а только придало ему некоторый оттенок мечтательности и сентиментальности.
          Так, слегка щурясь от ветра, он ехал второй час. День кончался, и на остывающее солнце, недвижно висевшее над убегающим назад лесом, можно было смотреть не щурясь. Освещение постепенно становилось тусклым, жёлтый неяркий свет разлился вокруг, от деревьев легли длинные тени. и сами деревья мелькали в окне застывшие, безропотные, с покорно опущенными листьями. И всё казалось нереальным в этом угасающем свете, будилась какая-то смутная печаль, беспокойство или тревога, что-то уходило из жизни на¬всегда. Уходил, умирал ещё один день неумолимо и безнадёжно. Вся природа вокруг вдруг печально застыла, как бы в тревоге, как бы провожая умирающий день в последний путь.
         Эту печаль-тревогу почувствовал и Анатолий Степанович, он увидел и себя одиноким и беззащитным, ему стало жаль себя и этот так обречённо уходящий день, безвозвратный день его жизни. Он жалел себя, приговорённого работой на непрестанные мытарства по просёлочным дорогам, за обидный неуют, за оторванность от жены и друзей. В городе было бы проще, там он и не заметил бы этого печального вечера и не видел бы в нём ничего тревожного. Его вдруг с новой силой потянуло домой, к жене, он отчетливо вспомнил её всю, запах её тела, и руки его даже дрогнули, готовые подняться для объятия. Анатолий Степанович вздохнул и грустно улыбнулся улыбкой человека, решившего терпеливо нести свой крест.
         Райцентр, куда приехал Анатолий Степанович, встретил его необычайной пылью и другими признаками деревни. Он долго ходил по серым от пыли, кривым улицам, ища в вечерних сумерках гостиницу. Спрашивать ни у кого не хотелось, усталость и этот щемящий осадок от уходящего дня не располагали к общению.
В гостинице, деревянном некрашеном доме на четыре окна, не было никого, кроме угрюмой, сопящей дежурной. Она молча вселила приезжего постояльца в пустой, с неприятным запахом номер с восемью не застеленными кроватями, выдала комплект застиранного серого сырого белья и ушла.
           Анатолий Степанович тяжело опустился на жесткую, с продавившейся сеткой постель и, понуря голову, закурил. Ему стало очень грустно. Сигарета горчила, вызывая тошноту. И он вспомнил, что с утра ничего не ел, и надо бы пойти поискать столовую, или магазин, но только вяло махнул рукой и прилёг, не раздеваясь.
          Ощущение утраты, вызванное уходящим днем, тихим грустным вечером с поблёклым слабеющим солнцем и длинными тенями, не покидало его. От неплохого настроения осталось горькое саднящее чувство. Тревога, вошедшая в него в конце пути, усиливалась ещё тем, что он не находил никаких видимых причин для этой непонятной тревоги. Не впервые мотается он по деревням – такая уж работа, и, бывало, уставал больше и ночевал чёрт-те где, но подобного ощущения чего-то уходящего, потерянного у него, всегда неунывающего, никогда не возникало.
Анатолий Степанович озабоченно заворочался, снова закурил, но сигарета плохо тянулась, дым вызывал тошноту, рот наполнился слюной. Он включил свет и стал ходить по комнате. Обстановка в номере подействовала на него удручающе. В гостинице делали ремонт, проводили центральное отопление. У стены валялись ржавые трубы, обои были подраны, под ногами неприятно хрустел битый кирпич. В комнате остро пахло ацетиленом.
           Где-то под ложечкой у Анатолия Степановича зашевелилось отвращение. Он испуганно и гадливо стряхнул с белого от пыли ботинка таракана и зло ударил по выключателю, чтобы не видеть ничего этого. Анатолий Степанович опять сел на постель и почувствовал, что вспотел. Руки, спина, лицо стали липкими горячими, голова зудела. Тревога не уходила, к ней прибавилась какая-то опустошенность и слабость. Мысли ворочались тяжелые.
            «Уж не заболел ли я?» – подумал Анатолий Степанович в сомнении, хотя знал, что не заболел. Не от болезни и не от усталости случилось это, а возникло вдруг, почти внезапно, когда он увидел, как тоскливо и сиротливо потухал день, какое тусклое, словно убитое горем, было солнце, и бесконечны тени.
            «Наверное, заболел», – уверял себя Анатолий Степанович, но эти
оправдания самому же казались унылыми, вялыми и неубедительными. Он с досадой сплюнул и решил уснуть, заставить себя уснуть. Вновь лёг, не раздеваясь, но ясно понял, – не уснет ни за что, не сможет и, оттого что ему всю ночь предстоит маяться в вонючем номере один на один с этой непонятной и потому пугающей тревогой, ему вдруг стало страшно и обидно.
            – О, Господи! – с отчаянием простонал, даже провыл он, стиснув липкими ладонями виски. Он долго так сидел, слегка покачиваясь, стараясь не замечать, как растёт его страх, уже другой страх, вызванный не предстоящей бессонницей, а вот этой давящей, угнетающей тревогой, страх перед чем-то безысходным, неясным. С ним ведь никогда не случалось такого, никогда не знал он такой глухой тоски, безотчетной слепой, доходящей до отчаяния, которая до боли сжимала сердце и затрудняла дыхание.
            За окном давно уже плыла ночь, где-то нехотя перелаявались собаки, в соседнем дворе тяжко и натружено вздыхала корова.
            Долго сидел так, сжавшись, Анатолий Степанович, чувствуя себя глубоко несчастным, страшно маленьким и беспомощным перед необъяснимой тревогой. «Да всё это глупо и нелепо, просто мерещится мне всякая чепуха, сам я на себя напустил дурость какую-то!» – он всё ещё пытался робко успокоить себя. Но где-то в глубине сознания билась непрошеная мысль, что бесполезно всё это, что должно что-то произойти, а что – он не знал, и от этого становилось ещё хуже.
            «Тьфу ты, чёрт! Что же это такое?» – затравленно содрогнулся Анатолий Степанович и резво вскочил. Его стала пугать темнота, за-полнившая комнату, нависшая над ним, прятавшая что-то. Он, натыкаясь на кровати, вновь зажёг освещение. Свет от голой, без плафона, лампочки ударил неожиданно ярко. И в этом ярком, слепящем освещении весь хлам в номере выглядел нереальным, безжизненным и ненужным, и Анатолию Степановичу увиделась во всём какая-то значимость, а в окружающей нелепой обстановке – символичность, скрытый смысл. Вещи и предметы как будто глядели на него бесстрастно, и одновременно как бы ждали чего-то известного им, чего он не знал, а они уже знали, для них всё было предопределено, и они стали безжизненными, умершими.
            У Анатолия Степановича засосало, заныло в груди, он загнанно посмотрел на эту, ставшую вдруг для него особенной, сюрреалистическую картину. Что-то неизбежное, неопровержимое надвигалось на него, давило; мысли метались, словно стараясь спрятаться, и как будто умирали, вскрикивая, одна за другой, опустошались. Оставался один необъяснимый, нарастающий страх, страх ожидания чего-то ужасного, чего он, Анатолий Степанович не хочет, нет, нет, не хочет! И он почему-то стал шарить по карманам, мельтеша и не попадая, достал зачем-то зеркальце и с непонятной тайной надеждой, стиснув холодное стекло потными пальцами, заглянул в него. Оттуда отчуждённо и испуганно смотрело, словно ожидая чего-то, его собственное незнакомое лицо, осунувшееся, с дрожащими губами. Маленькие, запрятанные в глубоких подбровных впадинах темные глаза, мутно водили подозрительным взглядом, словно ища защиты, и была в них в то же время тихая, безропотная готовность покориться, сломаться перед этой беспричинной, мучающей его всю ночь, невыносимой тревогой, и от этого взгляд их казался пустым и безжизненным, как вещи в номере. Зеркальце выпало из ослабевших пальцев.
Анатолию Степановичу страстно захотелось избавиться от всего этого, от чертовой кошмарной тревоги, от унизительного страха, от непрестанного ожидания чего-то страшного. И у него и мысли не возникло, как-нибудь отвлечься от заполнившей каждую клеточку его тела тревоги и давящего напряжения, заставить себя что-либо сделать – написать письмо, например, почитать, выйти на улицу прогуляться. Он целиком был поглощен поиском причин необъяснимых, невнятных страхов и опасений, и не находил их, и от этого исступленно твердил:
            – Да что же это такое, что это такое со мной, что это?!
Он долго сидел раздавленный, безвольно согнувшись, ощущая мучительное желание как-то изба¬виться от окончательно утомившей его, изнуряющей душевной пытки. Но как избавиться Анатолий Степанович не знал, и он от бессилья стал матерно ругаться, громко и надрывно, проклиная всё и вся, и голос его дошёл до визга, а сам он до истерики. А желание избавиться ворочалось в нём, нарастало, пока не выплеснулось злым и решительным шепотом:
            – Кончить всё одним махом! 
            И тут же испуганно, вытаращив глубоко ушедшие в глазницы воспалённые глаза, начал гнать от себя эти дурные мысли, но они вроде бы сулили освобождение ему, измученному и несчастному, а он уже терял способность сопротивляться, и холодел от ужаса, и сердце бешено скакало в груди. Он лихорадочно ломал пальцы, рыская незрячими глазами, взмахивая руками, всхлипывал. Потом он заплакал. Сначала плакал молча, кусая губы, потом тоненько жалобно заскулил, слёзы текли по его щекам, по сжатым до боли челюстям, затем завыл, схватил себя за волосы и рванул. Боль на минуту отрезвила, но чёрный туман отчаяния вновь застлал его рассудок. 
             – Ну что же ты? Давай! – раздался внезапно откуда-то насмешливый голос, и Анатолий Степанович дико обернулся, ища безумным взглядом кого-то, а в голове его молотком стучали чьи-то крики, шепот, вопли, бормотанье:
             – Ну что же ты, давай!
             И он вдруг замер, пугающе спокойный, и тихо сидел с белым исхудавшим лицом, боясь пошевелиться, прислушиваясь, потом осторожно поднялся, обвёл взглядом стену, нашёл что-то на стене и решительно дернулся. И быстро, быстро – руки его дрожали, искажённое лицо было исписано слезами и п;том – выдернул из брюк пояс. Поднялся на подоконник и, сделав из ремня петлю, привязал её к крюку для крепления карниза. Дернул пару раз, проверяя прочность. Затравленно посмотрел на петлю, его бил озноб, зубы лязгали.  Он стоял на подоконнике всё так же дико и как-то воровато, озираясь по сторонам. Вдруг резко соскочил с окна, будто что-то вспомнив, и стал лихорадочно рыться в карманах. Достал записную книжку и авторучку. Дергал колпачок ручки, забыв, что он откручивается, затем яростно разгрыз его, – по подбородку потянулась синяя слюна, – и спешно, рваным почерком, написал: «Никто не виноват, я так больше не могу. Валя, милая, прости. Я люблю тебя». Тупо поглядел пустыми глазами на петлю, икнул. Икота выворачивала пищевод, желудок. Поддерживая одной рукой брюки и не спуская взгляда со зловещего ремня, вскарабкался на подоконник, покорно протиснул голову в петлю и протяжно, болезненно, но с каким-то облегчением охнув, оттолкнулся.
             И вдруг взвыл инстинкт самосохранения, и в ужасе захотел Анатолий Степанович крикнуть: «Зачем! Нет!!!» но удавка жестоко перехватила шею, выдавила хрип, голова мотнулась вверх, туловище стукнулось о стенку. Ноги конвульсивно дёрнулись, и судорога пробежала по телу. Медленно, раздирая веки, полезли, заполняя глазницы, огромные неживые белки с бледными роговицами. Лицо и губы стали наливаться чернотой, нижняя челюсть отвалилась, и из оскаленного в длинной торжествующей улыбки рта, вывалился толстый слюнявый, синий язык. Лицо Анатолия Степановича стало похожим на физиономию жившего когда-то в их деревни идиота Мишеньки: вот с такими же выпученными мёртвыми глазами, и мокрым синим языком.             
              Руки поскребли стену и затихли, упав по швам.
В комнате к острому запаху ацетилена примешался тяжёлый, тёплый запах кала…
              За окнами в сиреневой мгле проявлялись первые, ещё неотчётливые признаки рождения нового дня.