...это видел Лев Васильевич вокруг себя, ему досталась верхняя полка в третьем купе, место неплохое, можно просто лежать, не мешая никому, и думать о своём...
Не стал он прощаться с Мариной, беспокоить её.
- Через месяц вернусь и всё будет в порядке, - подумал, улыбнулся и закрыл глаза, - Маму только жалко, так она переживает за всех нас. Ну что же, «трудная сейчас международная обстановка, мы должны быть готовы ко всему».
Это он, уже поворачиваясь на бок и засыпая, вспомнил слова военкома, перед отправкой на вокзал.
- Да, всё может случиться, но не будем думать о плохом, - Лёва поправил ещё раз под головой подушку и под монотонный стук колёс уснул крепким, здоровым сном...
Распределили их, всех пятерых прибывших из Уфы в 580 стрелковый полк, дивизия куда он входил была сформирована в апреле 1941 года, дислоцировалась в Литве, в сорока километрах от государственной границы.
Сегодня 21 июня, воскресенье, в столовой по своей установившейся традиции военные отмечают дни рождения всех, кто появился на свет в июне.
Перечислили всех поимённо, именинники вставали, им аплодировали.
Кто-то решил прочитать отрывок из поэмы М.Ю.Лермонтова «Мцыри», этот год столетия известного поэта широко отмечала вся страна, только никто не предполагал с каким грозным чудовищем станет она совсем скоро бороться, что этот Зверь не пойдёт ни в какое сравнение с тем барсом из поэмы...
За столиком напротив разговаривали в пол голоса два офицера:
- Как можно участок в тридцать километров между Вирбелисом и Виштонецом закрыть тремя стрелковыми батальонами, - тот, у которого было по два кубика на нашивках, совсем понизил голос, - такими силами нельзя удержать даже роту, если пойдут в наступление в одном месте, что командование не понимает этого?
- Да понимают все, - махнул в сердцах рукой его сосед, он сидел спиной к Льву Васильевичу, - только приказа официального на оборону нет, даже винтовок на всех не хватает. Тоже мне сформировали дивизию, кого только нам не прислали!
В этот момент все зааплодировали кому-то, а потом дежурный по роте с повязкой на левой руке назвал несколько фамилий, кому нужно немедленно явиться в штаб, среди вызванных была и фамилия Солодников...
Уже через час их везли на полуторке крытой брезентом, всего человек десять – двенадцать, одетые в бушлаты, как рядовые, с вещевыми мешками, в которых была их гражданская одежда, без оружия и продовольствия, потому что весь путь до пункта назначения должен был составить полтора, от силы два часа.
Приехали, выгрузились, полумрак кругом, но кое-что видно.
В пятидесяти метрах, вроде бы, очертания казармы, одно окно освещено неярким светом от керосиновой лампы.
Двинулись в направлении этого окна, слева доносится шум прибоя.
- Значит привезли нас к морю, - смекнул Лёва, - Как и говорил нам в день прибытия с вокзала дежурный капитан, что морячки будут служить там, где им положено.
- Стой, кто идёт! - голос прозвучал неожиданно и как-то звонко в тишине.
- Свои, крейсер, - сказал сопровождающий вновь прибывших лейтенант.
- Варяг! Проходи – отозвался из темноты часовой.
- Хорошо службу несёт, - отметил про себя Лёва, входя последним, вслед за всеми в казарму.
Дневальный отдал честь офицеру, постучал в дверь рядом с проходом, из неё через секунду показался сержант, на ходу одевая на голову пилотку.
Принял пакет, расписался в книге нашего сопровождающего, который сразу вышел на улицу.
- Ну что, пойдёмте друзья, провожу Вас, с прибытием на новое место службы! - несколько торжественно и в то же время шутливо сказал держатель пакета с нашим предписанием, - разбираться будем завтра, а сейчас спать, два часа ночи уже.
Хоть и в темноте, но устроились довольно быстро, кровати в два яруса, свободных мест много, уставшие матросы прямо не раздеваясь рухнули поверх заправленных колючих одеял, через несколько минут наступила тишина, последнее, что слышали прибывшие, был рокот удаляющейся обратно в полк машины вместе с их сопровождающим.
Он проживёт, быть может, дольше тех, кого привёз сюда, а может быть и нет, потому что расстояние в сорок – пятьдесят километров в те первые дни войны было очень незначительным, сопоставимым с топографической ошибкой на местности при планировании самой маленькой операции в прифронтовой полосе...
Ужасный грохот и пронзительный вой разбудил мирно спавших людей в то роковое утро.
Пол, кровати, стены и потолки – всё сотрясалось и подпрыгивало от неимоверной силы, волнами беспорядочно ударяющей с разных сторон.
Что делать?
Куда бежать?
Никто не знал...
Снаряды разрывались, казалось в соседнем помещении казармы.
Через открытые окна, кто в чём был, солдаты выскакивали на улицу, а там творилось что-то страшное, немыслимое с точки зрения здравого смысла.
Видимо эта точка рассредоточения воинской части, заранее в соответствии с разведывательными данными, отмеченная на картах противника, пристреленная фашистскими артиллеристами, уже числилась разгромленной в первые минуты обстрела.
- За мной бойцы, - крикнул капитан-лейтенант в фуражке с пистолетом в правой руке, - всем бежать пригнувшись к берегу!
Человек двадцать бросились на призыв, кто в рубахах, кто в кальсонах, с босыми ногами, кто-то придерживал руку на груди, у кого-то из раны на голове текла кровь.
Это очень быстро промелькнуло перед глазами, как в военном фильме, будто бы и не реальность совсем, будто бы не на самом деле горело и взрывалось всё вокруг, не на самом деле лежали тут и там изуродованные тела молодых людей, которых заставили одеть военную форму, но не подготовили как следует к военным действиям.
Лёва вместе с тремя моряками в бушлатах выбежал на песчаный берег одновременно с тем капитаном, фуражки у капитана на голове уже не было, китель расстёгнут, верхние пуговицы рубашки оторваны, полосатая тельняшка плотно обтягивает грудь.
Картина перед ними открылась ещё страшнее, чем около казармы: катера, лодки и стоящие несколько поодаль корабли оказались в облаке из брызг, дыма и огня.
Над ними по небу, на небольшой высоте пикировали самолёты с крестами, которые беспрестанно бомбили и стреляли, и снова бомбили, и снова стреляли.
На смену от стрелявшим и от бомбившим прилетали новые самолёты, и, казалось, этому аду не будет конца.
Со всех сторон, к катерам бежали люди, наполовину одетые, почти безоружные.
Просто какое-то безумие!
Легче было бы спрятаться пока в лесу, дождаться окончания бомбардировки и обстрела, а уже потом думать, что делать и как выводить людей.
Но принято и безоговорочно исполняется другое решение: добраться до кораблей, выйти в открытое море и уже там дать бой на воде и в небе...
Запрыгнули в один из катеров, винт мотора резко сорвал его с места и понёс к кораблям, ещё несколько катеров, высоко задрав нос, ревели и мчались рядом.
Лёва оглянулся назад: берег, горящие лодки и катера, мечущиеся в беспорядке люди – быстро удалялись, над головой всё так же бесновались самолёты с крестами.
Везде кресты, кресты, кресты и ни одного самолёта со звездой!
Это потом все узнали, что взлётные полосы прифронтовых аэродромов были уничтожены вместе с самолётами Красной армии в первые часы войны, в небо не взлетел ни один наш истребитель...
Редкие очереди крупнокалиберных пулемётов с кораблей заглушались беспрестанной стрельбой по ним с воздуха, на волнах вдоль берега повсюду виднелись тела убитых и раненых, и всё вокруг воспринималось как кошмарный сон, из которого хочется быстрее вынырнуть и вернуться в доброе мирное время, хотя бы во вчерашний день...
Это было последнее, что увидел и о чём подумал в тот миг Лев Васильевич Солодников, не призывник, не моряк и не партизан, уже не гражданский, но ещё и не военный человек...
Сразу после этого по левому борту глаза запечатлели огромную яркую вспышку, грохот раздался в ушах людей потом, когда они уже разлетались из катера от действия взрывной волны в разные стороны.
Всё вокруг моментально погрузилось в непроглядную тьму, провалилось куда-то, исчезло, жаль, если исчезло навсегда...
Очнулся Лёва в тишине, открыл глаза, уже смеркалось.
Ноги, чуть выше колен шевелил ласковый прибой, ветер стих, ныла спина, голова гудела, а уши ничего не слышали, или действительно стояла полная тишина?
Пошевелил пальцами рук, согнул правую ногу, потом левую.
Резкая боль прострелила от левой ноги в спину, чуть не потерял сознание, вернул ногу в прежнее положение.
Поднял голову, осмотрелся, на берегу ничего двигающегося нет.
Вокруг, насколько хватает глаз видны воронки, сотни, тысячи воронок по песку и на пригорках около кустарника...
Возвратилось сознание, вспомнилась утренняя бомбёжка, почему же нет огня и дыма?
- Наверно всё что могло сгореть – сгорело или утонуло. Разум действует, значит я жив, - подумал Лёва и попытался встать.
Сначала сел, поджав под себя правую ногу, потом с помощью обеих рук приподнялся и заковылял в том направлении, откуда, как ему показалось, они вчера бежали к морю.
Боль немного утихла, стала терпимее, но двигаться быстро он не мог, начинала кружиться голова и к горлу подкатывала тошнота.
Контузило, наверно, - оглянулся назад, по всему горизонту не видно ни одного корабля или катера, - неужели всех потопили, не может такого быть!
До того места, где была казарма Лёва шёл наверно больше часа, а пробежали утром это расстояние испуганные моряки минут за десять.
Перед его глазами открылась грустная картина: все строения, а их было не меньше десяти, разрушены, что-то ещё горело, а что-то дымилось.
Возле кирпичной наполовину разрушенной стены копался оборванный, с почерневшим лицом человек, увидев раненого, бредущего ему навстречу, замахал руками, подзывая к себе.
Губы его шевелились, но звуков не было слышно.
На вид ему лет тридцать пять, он стал показывать на рот Лёвы и усиленно открывать свой рот, как бы зевая.
Тот понял его и изо всех сил попытался зевнуть.
С третьей попытки стали слышны отдельные звуки откуда-то издалека, хотя исходили они от рядом стоящего человека.
Наконец объяснения жестами и словами были поняты, нужно срочно переодеться в гражданскую одежду и уйти в ближайшее селение, осталось только найти что-нибудь подходящее в развалинах.
Лишь теперь Лёва заметил, что его мокрая одежда изорвана в клочья.
Под звуки едва слышимой монотонной канонады от разрывов бомб и снарядов, где-то далеко в противоположной стороне от моря, эти два чудом выживших бойца стали искать одежду и что-нибудь из еды, ведь голод уже тоже давал о себе знать.
Со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки.
Вскоре их поиски увенчались успехом: из простреленного в верхней части, около крышки бачка они напились воды, а под завалами в правом углу бывшей казармы, в стеллажах обнаружили какие-то консервы.
Бумага на банках обгорела, по форме они напоминали тушёнку, только вот открыть бы их чем-нибудь, может быть штык какой или лопатку приспособить...
Странно, вспоминая потом этот первый день войны, Лев Васильевич удивлялся, что даже не подумал ни разу о том, чтобы найти какое-то оружие, воевать с врагом или хотя бы защищаться от него...
Часа через два они с Павликом Ровновым, так звали этого парня, съели по две банки тушёнки, остальные завалили кирпичами и глиной, умылись из какой-то глубокой лужи, здесь же, поблизости за бугорком в перелеске, оделись и обулись в то, что кому досталось.
Одежды и обуви вокруг было раскидано много, да и тела убитых никто не убирал, но снимать что-то с мёртвых друзьям по несчастью как-то не хотелось.
Только одежда и обувь оказались все же воинскими, гражданского ничего найти не удалось.
Теперь нужно было решить, что делать дальше, уходить им от этого страшного места с лежащими вокруг в беспорядке десятками мёртвых тел, или здесь дожидаться своих, ведь они скоро перейдут в наступление, и обязательно победят фашистов.
Пока решили заночевать в развалинах, а утром пойти на разведку, выяснить есть ли рядом какое-то село или город, где наши войска и почему не слышно самолётов.
Не знали Лёва и Павлик, что фронт за один день сдвинулся на сотни километров, Красная армия отступила, оставив в тылу врага миллионы своих воинов, что население прибалтийских республик в основном приветствовало фашистов, как освободителей, а все, кто оказался в тылу врага или попал в плен, в один миг превратились для Союза Советских Социалистических Республик в предателей Родины...
Сквозь сон Лёва услышал какой-то рокот или тарахтение, открыл глаза, его уже толкал в бок Павлик.
Со стороны пригорка, откуда ещё несколько часов назад была слышна артиллерийская канонада к ним приближались мотоциклисты, сколько их было не понятно.
Мелькнула в голове мысль: а, может быть, это наши вернулись и войны никакой нет, вон и канонады совсем не слышно.
Другая мысль была о том, что, если это немцы, пригодилась бы какая-нибудь винтовка, а лучше бы пулемёт.
Вторая мысль оказалась вернее первой: это были немцы и сопротивляться нашим бойцам действительно было нечем, а лай собак дополнил их разочарование сложившимися обстоятельствами.
Как ни таились, но уже минут через пятнадцать услышали впервые резкий окрик: «Хальт!», а удар прикладом дал Лёве почувствовать, что боль в спине и ноге не прошла, а только затаилась.
Подняться без помощи Павлика он не смог, за это и получил прикладом, хотелось ответить ударом на удар, но резкий взгляд на кричащего типа в железной каске, стоящего перед ними с автоматом на груди, спровоцировал целую тираду громких и грубых слов, пинок сапогом пониже спины и хохот окружающих фашистов.
Так, подняв руки вверх, они и пошли туда, куда им указывалось этими непрошеными гостями, пришедшими на нашу землю, фрицами и гансами, или как их там звать ещё...
Пленённых в этом местечке набралось человек полтораста, в основном морячки, много босых, больше половины раненые.
Вышли плохо организованной колонной на то же место, где утром фашистские самолёты бомбили наши корабли.
Конвоиры, проходя мимо трупов, которыми был завален весь песчаный берег, переворачивали их, проверяли не остался ли кто живым.
Здесь Лёва увидел того смелого капитан-лейтенанта, он лежал на спине, раскинув руки, посредине груди краснело размытое морской водой кровавое пятно.
Видимо кто-то вытащил его из воды и хотел сделать искусственное дыхание, а, поняв, что тот мёртв, так и оставил погибшего лежащим на спине.
Фашист, который ударил Лёву прикладом, нагнулся и высвободил пистолет из окоченевших пальцев погибшего офицера, повертел его в руках, нажал на спусковой крючок, выстрела не последовало, повернулся к пленным, направил на них дуло пистолета и, выдохнув: «Пух!», мерзко захохотал.
Затем, увидев злое выражение на свою выходку, написанное на лицах людей, с ненавистью смотрящих на него, плюнул на песок, повернулся к воде и забросил далеко в море это не нужное ему оружие.
Вдоль берега шли часа два, свернули на просёлочную дорогу, ещё часа два шли.
Остановились посреди поля, первый покос травы здесь уже сняли, а новая молодая зелень только начинала пробиваться из земли, необутым пленным передвигаться по такому газону было колко и неприятно, но это неудобство мало кто замечал.
В перелеске, метрах в ста от центра поля виднелись крыши невысоких бревенчатых домиков с печными трубами, ограда из длинных жердей, высокая трава вдоль ограды, свежескошенная трава в небольших стожках и ни единой живой души.
Криками и жестами фашисты приказали всем сесть.
Выполнили это приказание, кое-кто лёг и сразу уснул или потерял сознание, обессилев от усталости и ран.
Прошло ещё сколько-то часов, солнце уже клонилось на запад, охранники несколько раз сменялись, приезжая и уезжая на своих тарахтящих мотоциклах.
Подъехали две подводы, сытые лошади, фыркая раздувающимися ноздрями, то поднимали, то опускали головы, будто бы удивлялись такому большому скоплению людей на этом обычно безлюдном поле.
Несколько мужиков, видимо местных жителей, неторопливо выгрузили колья высотой с человеческий рост и мотки колючей проволоки.
Охранники отобрали человек двадцать из пленных в помощь мужикам, которые, вбивая колья и обматывая их проволокой, оборудовали огромный загон.
К вечеру эта работа была завершена, даже ворота смастерили из сбитых крест на крест не струганных досок и тоже обтянули их колючей проволокой.
После этого, как скот, всех, кто смог подняться, прикладам и пинками загнали в это, не слишком приспособленное для ночлега место.
Десятка полтора тел, оставшихся лежать на земле, погрузили в те же подводы и увезли в неизвестном направлении.
В сумерках ночи несколько раз открывались и закрывались ворота, в которые заводили новые группы оборванных солдат и матросов.
Лёва и Павлик сидели рядом, из разговоров вновь прибывших стало понятно, что большую часть флота удалось вывезти под обстрелом в Кронштадт.
Было это на самом деле так, или большую часть флота всё же потопили фашистские самолёты, никто сказать не мог...
Ближе к обеду следующего дня опять же эти молчаливые мужики литовцы привезли две железные бочки, поставили их метрах в десяти от ворот на территории загона, наполнили водой, рядом бросили два черпака.
Сразу выстроилась длинная очередь, чтобы попить первый раз за сутки.
К вечеру привезли телегу сырой картошки, моркови, репы и свеклы, вывалили в загоне, недалеко от ворот.
Изголодавшиеся люди кинулись к кучам, набирая в основном морковь и репу, ну а последние взяли то, что осталось.
Грызть сырые овощи было неприятно, но желудок требовал чего-нибудь, хоть травы, хоть картошки, хоть репы.
Последствия этой еды были предсказуемы, за резкими болями в животе явилось расстройство и мучение на ближайшие несколько дней.
В первую неделю такого пребывания в загоне увезли несколько телег с телами умерших, а прибыло пленных больше, поэтому загон пришлось расширить.
Может быть и Лёву с Павликом увезли через день два на телеге, но один случай помог им выбраться из этого страшного места.
Произошло это в полдень, когда солнце нещадно палило, а ветер совсем стих, в воздухе стоял неприятный запах пота и естественных отходов большого количества людей, нудно жужжали мухи, перелетая с места на место.
Медленно передвигая ногами, пленные подходили к бочкам, попить воды, так называлась эта тёплая застоявшаяся жидкость в бочках, которые не мыли и не чистили, просто доливали вёдрами один раз в день, ближе к вечеру.
Попили воды и Лёва с другом, а, увидев пустое местечко между воротами и бочками, устроились тут же, чтобы не тратить силы на путь в дальний конец, где они обосновались в первый день заточения.
В это время на легковой машине, с охраной из трёх мотоциклистов подъехали два немецких офицера и какой-то гражданский в шляпе, распахнутой тужурке и начищенных до блеска высоких сапогах.
Они медленно вышли из машины, по хозяйски огляделись вокруг и двинулись к воротам загона.
Гражданский что-то тихо говорил офицерам, покачивая головой и указывая в сторону обессилевших людей, лежащих где попало за колючей проволокой.
Офицер подозвал к себе старшего из охранников, который находился тут же, чуть поодаль от важных персон, остальные фашисты стояли по стойке «смирно» под своим навесом, где обычно целыми днями играли в карты и хохотали.
Выслушав отрывистые указания, и, с возгласом «Яволь!», вскинув перед собой правую руку, старший отправился к себе под навес, а приезжавшие, ещё раз оглянувшись на обречённых к вымиранию красноармейцев и матросов, сели в свою машину и уехали.
Охранники совещались недолго, одели свои автоматы, открыли ворота и выкрикивая непонятные резкие слова, из которых одно слово «Шнеле» уже все понимали, начали выталкивать всех близко сидящих прямо на дорогу.
Тех, кто лежал и не мог подняться, они не трогали.
- Может быть расстреливать поведут, - шепнул Павлик, - вот и отмучаемся, - поднялся сам и помог Лёве.
Тот еле-еле встал, с трудом передвигая левую ногу двинулся под строгим взглядом старшего охранника, видимо им нужны были подвижные пленные.
Вышли за ворота, построились в колонну по пять человек, всего шеренг десять получилось, двинулись в западном направлении.
- Может быть до ближайшего оврага или ямы? - мелькнуло в голове у Лёвы, нога его стала слушаться лучше, наверно, размялась, боль утихла, но от слабости всё вокруг кружилось и было как в тумане.
Шли несколько часов, остановились к вечеру в каком-то хуторе, сели на голую землю в деревянном сарае с одним маленьким окном.
Тесно, душно, освободили угол под туалет, потому что многие так и мучились от расстройства желудка.
Расселись бок о бок друг к другу, очень хотелось кушать.
Лёве вспомнился мамин борщ с мясом и со сметаной, хлеб с хрустящей корочкой...
Как давно это было, будто бы и не с ним, а в чей-то чужой, но такой знакомой жизни...
И, о чудо!
Открылась дверь, около входа стоит большая кастрюля с каким-то варевом, а на подносе лежит нарезанный кусками хлеб, настоящий хлеб!
Две пожилые женщины в тёмных, подвязанных под подбородком, платках, по кусочку, чтобы досталось каждому, передали этот драгоценный дар внутрь сарая, используя несколько кружек и чашек напоили каждого, показавшейся всем, очень вкусной мутной жидкостью.
Эта была первая удача за всю неделю плена...
Кому-то нежданный ужин продлил на некоторое время жизнь, кого-то спас от дизентерии, так что все присутствующие в сарае в этот вечер были благодарны тем женщинам – первым добрым людям на их пути.
Следующий ночлег походил на предыдущий, только вместо хлеба и варева дали по две варёных картофелины и по черпаку какой-то грубой, сухой каши, воды здесь разрешили пить сколько угодно, благо колодец находился около сарая.
Утром, от приступа боли в ноге и спине Лёва с трудом смог подняться, то ли лежал неудобно, то ли застудил на холодной земле.
Видимо, последний мой переход, - сказал он обращаясь к Павлику, - совсем я превратился в доходягу.
- Ничего, потерпи, - ободрил его друг, хотя сам тоже едва держался на ногах.
Несколько ударов прикладами автоматов вернули их к действительности, а грубое «Русиш швайне» заставило двигаться быстрее, ведь друзья ковыляли последними в колонне.
Заморосил некстати дождь, ноги стали разъезжаться в разные стороны по скользким буграм раскисшей глины, лужи предательски обманывали своей глубиной.
При каждом резком провале или соскальзывании Лёва едва не вскрикивал, а нога никак не расходилась, ныла и простреливала в верхней части нестерпимой болью, отражаясь в спине, так, что всё тело переставало слушаться.
Кое-как доковыляли до очередного сарая, и никто не знал сколько будет ещё таких переходов впереди и где закончиться их путь...
На этот раз помещение было больших размеров, видимо здесь только что содержались бычки и коровы, потому что под наспех набросанной соломой угадывался слой мягкого, тёплого навоза сантиметров в двадцать толщиной.
Поели какой-то каши, запили водой, разбрелись группами и по одному в разные части сарая, улеглись кое-как.
Лёва прилёг на спину, вытянул левую ногу как можно ровнее, а правой стал упираться, двигаясь то влево, то вправо, этим самым находя удобное положение.
К своему удивлению, он обнаружил, что соломенная подстилка проваливаясь вглубь навоза создаёт удобное ложе по форме тела, да к тому же и тёплое от свежих навозных лепёшек.
- Вот уже и месяц прошёл после отъезда на сборы, - мелькнула в голове мысль, - Нужно было попрощаться с Мариной и Леночкой, а не надеяться на скорое возвращение, да и будет ли оно вообще...
В эту ночь Лёва не просыпался ни разу, а утром сам встал, будто бы и не болела у него нога никогда, спина же от теплоты и удобства лежанки, гнулась во все стороны и не чувствовалось в ней даже малейшей боли.
И это было второе чудо произошедшее с ним в последние дни!
При выходе из села пленных ожидала ещё одна колонна таких же оборванных и измученных людей.
Пристроились за этой колонной, прошли несколько километров, увидели указатели вдоль дороги: Каунас, значит мы пришли в столицу Литвы.
Несколько раз поворачивали влево и вправо, поняли, что ведут их в обход города.
Наконец дошли до большого загона, тоже огороженного колючей проволокой, только оборудованного более профессионально, чем их первое местопребывания после пленения.
Столбы укреплены надёжно, проволока рядов в десять по столбам и крест на крест, внутри загона землянки и бараки, и везде, как муравьи копошатся люди, в грязных шинелях и бушлатах.
Когда шли по так называемой центральной улице, заметили справа отгороженные двойным колючим забором много длинных сколоченных из не строганых досок бараков.
Здесь, как позже узнали вновь прибывшие, содержалось несколько десятков тысяч евреев из гетто Каунаса, у немцев этот город назывался по старому Ковно, а сам концентрационный лагерь числился, как Шталаг 336.
Подвели первых пять шеренг к одному из бараков, по сравнению с другими, наиболее чистому, с обеих сторон от него расположены различные пристройки.
В одну из этих пристроек завели первую пятёрку, потом вторую.
В третьей пятёрке оказались Лёва и Павлик, зашли с опаской, теперь уже Лёва поддерживал друга, потому что тот очень ослабел за последние дни.
Их заставили снять с себя всю одежду и зайти в следующее помещение, где под несильной струёй холодной воды с горстью какого-то вонючего порошка люди смогли немного обмыться впервые за две недели.
Одежду их за это время опрыскали какой-то дрянью и отдали на выходе.
Оделись, прошли в соседнюю пристройку, где за длинными столами седели люди в белых халатах накинутых поверх непонятной формы без знаков отличия.
Вопросы задавались на ломанном русском языке по порядку, как было напечатано в анкете, каждому заключённому присваивался пятизначный номер, а на выходе к центральной улице давали кусок хлеба и называли номер барака куда нужно идти.
Карточка вкладывалась в длинный узкий ящик с номером барака, по мере заполнения которого, устанавливался и начинал заполняться следующий ящик с другим номером.
Нашли свой барак, в дальнем конце заняли свободные места на нарах.
Медленно, проходя вперёд более пятидесяти метров, увидели много исхудавших лиц, стриженых голов и затравленных, испуганных, почти диких глаз.
Здесь Лёве и Павлику предстояло провести несколько недель, есть баланду, которую готовили из немытых овощей, порубленных лопатой прямо в котле, засыпать каждую ночь под укусы блох и вшей, просыпаться утром и обнаруживать рядом с собой умерших соседей по нарам.
В этих условиях человек сначала перестаёт быть человеком, а потом уже подыхает как не человек.
Не один раз на Лёву наваливалось состояние, когда всё вокруг становится безразличным, а холод, голод и боль – привычная норма.
Инстинкт самосохранения в таком состоянии пропадает совсем и желание жить пропадает...
Заключённых лагеря использовали на подсобных работах по рытью огромных рвов для захоронения трупов, перевозке самих тел, строительству новых бараков и так далее.
Но от едва передвигавших ноги доходяг, было мало пользы.
Однажды Павлик отказался есть баланду, вылил жидкую часть своей пайки на пол, а сам начал глотать сантиметровый осадок со дна котелка из кусочков овощей, глины и песка, на уговоры, есть всё, что дают, он не реагировал.
Глаза его со злобой смотрели на окружающих, выходить на улицу из барака он перестал, только кутался в своё грязное, кишащее блохами одеяло, и тихонько мычал, если Лёва подходил и наклонялся над ним.
Через несколько дней такого поведения он стал похож на маленькую обезьянку с черепом обтянутым почерневшей кожей вместо головы, и однажды утром не проснулся...
Его увезла санитарная команда «чистильщиков», так их называли в лагере, набраны они тоже из числа заключённых, и тоже едва передвигались.
Спустя какое-то время в барак пришли надзиратели и всех подряд, поднимая с нар пинками и прикладами винтовок, стали выгонять на улицу.
Какая оценка их отбора была, Лёва не мог понять, но встал, насколько мог, бодро, почти спрыгнул с полуметровой высоты, за что сразу был тычком в спину направлен к воротам.
Группами от разных бараков отобранных заключённых повели к кухне, где каждому была налита в котелок густая баланда и выдан солидный кусок хлеба, больше чем наполовину с опилками, но всё же хлеба.
После этого внеочередного обеда, всех построили в колонну, шеренгами по пять человек и повели к выходу из лагеря.
- Если бы хотели расстрелять, то не кормили бы, - подумал Лёва, - неверно на работы поведут, дойду ли я?
Шли около часа, впереди показались вагоны длинного поезда и здание с круглой крышей.
Всего набралось для перевозки триста или четыреста человек.
Подсаживая и затягивая друг-друга, ослабевшие люди забрались в пустые товарные вагоны, приготовленные специально для них.
Без полок, без окон, без какой бы то ни было подстилки, их, как скотов, повезли неведомо куда.
Охранники задвинули и защёлкнули на крючки двери, никто из оказавшихся в этой ловушке не догадывался, что откроют вагоны только через два дня.
Без еды, без воды, в темноте и духоте выжили не все, и не известно было лучше это для них или нет, потому что они уже отмучились, а выживших в этом путешествии ещё будут терзать и не дни и недели, а месяцы и годы, кому как повезёт...
Остановок на пути движения состава было много, но никто ни разу не подошёл к ним снаружи, за двое суток пути никто не принёс страдающим людям хоть немного еды или воды...
Когда наконец раздвинулись двери вагона, яркое солнце ослепило измученных пленников, зелёная трава, голубое небо, синие цветы, жёлтый песок – всё казалось фантастически красивым.
Лёва сполз вниз на насыпь по чьей-то спине, встал сначала на четвереньки, потом поднялся в полный рост.
Голова закружилась, ноги дрожали в коленях, рукой он схватился за плечо рядом стоящего человека, тот, обернувшись, поддержал его правой рукой за пояс.
Так они и пошли, почти обнявшись, к воротам огромного лагеря-города, панорама которого открылась впереди.
Шталаг 1А действительно огромен, в нём одновременно содержалось ...