Он видел, как она перевесилась через перила балкона. Вслед за её взглядом, он проследил, как она смотрит на мостовую внизу, и вновь посмотрел вверх на неё. У него не было ни тени сомнения, что видит глаза самоубийцы. Они были темны, как сама могила, и полны слез.
Или нет. Она улыбалась, предвкушая счастье освобождения. Светлые волосы струились вниз, огибая лицо, и, казалось, опережали её в стремлении полета на мостовую. Это думалось так долго, как в замедленной сьемке, - на самом деле, ему понадобился лишь миг, чтобы понять и почувствовать её.
Слеза капнула на его запрокинутое лицо, и он выдал своё присутствие движением руки. Она очнулась и отпрянула от перил.
Эту соседку он видел мельком, знал, что она живет одна и тихо. О ней было известно, что разведенка, где-то скромно работает, ничем в доме не знаменита. Жизнь то ли кончилась, то ли ещё не начиналась - по ней было не понятно. Да её никто и не расспрашивал, трудно было спросить у тени, скользящей в подьезде.
Весь вечер у него из головы не уходили мысли об увиденном. Жена, оторвавшись от очередного сериала по телевидению, тоже не смогла ничего рассказать о ней.
- Давно здесь живёт, лет пять-шесть. А тебе это зачем?-
Он пожал плечами. Действительно, зачем? Может ему поблезился суицид, с течением времени, он уже сомневался в своём впечатлении.
Утром, из раскрытых дверей её балкона, слышалась странная, напряженная музыка. Он слушал, сидя на порожке балкона, и уже не сомневался, - ему не показалось вчера. Она хотела умереть.
Он долго караулил её у дверей, наконец, вверху хлопнула дверь и по лестнице спускалась она.
Подхватив пакет с мусором, он вышел на площадку.
- Спасибо за музыку. Слушал утром, но что это у Вас звучало?-
- Малер. Вторая симфония.-
- Что-то странное было в ней, тревожное на разрыв сердца. У Вас что-то случилось?-
Он вкрадчиво выходил на знакомство.
- Нет, ничего… а симфония о жизни и потерях... Начинается со смерти друга, и о первых ударах судьбы. Разочарование и горе молодого человека… Это запись берлинского оркестра. Я слушала впервые в Ленинграде с дирижёром Темиркановым. Жаль, что он не записан, это очень сильное исполнение. Немцы заслащавели эту вещь.-
Она оживилась от разговора о музыке.
- Вы музыкант?-
- О, нет. Папа приучил к серьезной музыке.-
- Научите меня, очень необыкновенно было слушать. Ничего, что я пенсионер?-
- С удовольствием. Тогда начнем с первого концерта Малера? Мне интересно будет увидеть, что Вы откроете в нём. Я Тоня.-
- Меня все называют Петровичем. Будем знакомы.-
- Я не люблю вопросы обо мне. Заранее скажу - семьи нет. Родителей тоже. Собак и кошек не завожу.-
- Мне тоже придется доложиться? Есть жена,… номинально. Детей не завелось. И нет даже музыки, как у Вас. Как это называется? Пустота?-
Она диковато глянула на него, её лицо отвердело мышцами.
Потом он чутко слушал звуки из её квартиры. Она открыла балкон. Вот она ходит по квартире, Раздумывает - ставить ли ей пластинку для него, или нет. Светлые звуки первой симфонии Малера - решилась, стало быть.
Он облегченно вздохнул.
Вторую встречу, он организовал сам. Она вышла на балкон, вновь перегнувшись через перила.
- Это про юность. Человек думает, что жизнь будет разлюли-малина! В общем - замечательной. Вступает в неё полный надежд и планов. Щенячий восторг! Я тоже был таким когда-то, всё вспомнилось, пока слушал. Я уж и забыл, что такое счастье было… Расстроился вконец.-
- Да, нужно мужество, чтобы это слушать… в нашем возрасте.-
- В моём возрасте, Тоня, в моём. Вам и сорока ещё нет, это я уже в прицепном вагоне.-
Задавать вопросы о ней, он уже остерегался.
- Завтра я на сутки ухожу на работу. Так что отдыхайте.-
Он шел за ней, полный интереса, где и кем она работает. Они проехали на метро пол- Москвы. Наконец, она вошла в жилой дом. Он посидел на лавочке у подьезда. Тоня не возвращалась.
Сутки. Это, скорей всего, вахтер. Спросить о ней он не решался, да и кто знает её? Полная обезличка. Он вспомнил свою деревню на Урале, где все знали не только друг друга, но и клички собак по всей улице. Его мать, медсестру, всегда можно было найти по её собачонке, часами дожидающую хозяйку, где бы она не находилась.
Воспоминания нахлынули на него. Он вспоминал себя подростком, вспоминал годы армейской службы на Дальнем Востоке, и даже добрался до своей первой любви, не дождавшейся его.
Всё это было так глубоко захоронено в нём, что было похоже на просмотр черно-белого фильма, когда-то давно видимого.
Вечером, жена вызвала скорую, у него разболелось сердце и подпрыгнуло давление. Хотелось выть в пустое небо, нелепо разрисованное звездами.
Жена была моложе его, даже ещё не вышла на пенсию. В этом отрезке их жизни, такая разница сказывалась остро. Он уже и сам ощущал себя лишним в жизни, как старая собака доживающая свой век в доме, или предметом мебели, к которому привыкли и ждут, когда окончательно сломается. Он «заедал» её женский век.
Это, исподволь, разьедало его, вызывая злость и раздражение, но только сейчас сформулировалось в его мозгах так четко, что он внимательно рассмотрел жену.
Увиденное, подтвердило в нём пришедшую мысль. Она ждёт.
Это всё музыка соседки, всё музыка. На кой ляд она ему сдалась!
Жил без неё семьдесят лет, и дальше проживёт.
Но утро соблазнило его, стушевав вчерашний разброд.
Тоня позвала его на балкон.
- Будете слушать? Только этот концерт нужно слушать у проигрывателя. Приходите ко мне, мы вместе… -
Он хотел видеть как она живёт, и поднялся на этаж. Чисто, скромно, неуютно. Её и вправду, ничто не держит на земле.
На обоях, светлые пятна от снятых со стены фотографий, три кактуса на подоконнике, - она убирает из своей жизни любые воспоминания о людях и событиях. Значит, на балконе, она точно могла в тот вечер переступить черту. Ему не показалось.
Их что-то обьединяло, иначе почему он мгновенно почувствовал её, как будто он сам был ею?
Первые же такты ударили в сердце. Теперь он понимал всё.
И то ли музыка вела его , то ли он сам рождал её, но он растворился в ней, он готовился жить заново, как требовала она.
«Это уже не для меня, у меня нет будущего… передо мной лишь могила, которая сотрет все чувства мои, все надежды, так и не реализовавшиеся… Но она-то, Тоня, почему не понимает, что у неё есть возможность борьбы за себя? Почему так слаба? Что подломило её?»
- Возьмите платок, Вы плачете.-
Она стояла в оглушающей тишине перед ним.
Он уходил в свою обжитую конуру с желанием уснуть так глубоко и навечно, чтоб больше не просыпаться, лишь бы утихла буря мыслей и чувств.
- Да что с тобой происходит? Совсем расклеился, что ли? СЬездил бы ты куда-нибудь. Смотреть тошно.-
Жена жарила котлеты. Запах свиного мяса плыл по квартире. Он ушел во двор. Привычные крики детей и шум машин тоже раздражали его.
Он затосковал по тишине реки и лугов своей родины так остро, как никогда прежде. Печальная мысль, что этого больше у него не будет, резала сердце. На что потратил жизнь?.. Да ни на что. Ни радости от прожитого, ни покоя душе. Как и не жил вовсе, а тянул лямку до могилы.
«Может быть , Тоня, так же думает? Сидит в темной комнате и мучается этим же?»
Сна не было. Жена шумно, навзрыд дышала в ночи, и мешала даже думать.
Он достал с антресолей свой старый чемодан с фотографиями.
Оставлять жене он не хотел, представив, как она вынесет их на помойку, и где-то, на свалке, дорогие ему лица родных и друзей, будут гнить, растаскиваться ветром, преврашая саму жизнь в полуправду.
До встречи с Тоней, ему и в голову не пришло бы такая мысль, но теперь он многое понял, увидев её приготовление к исчезновению.
Он поздоровался и поговорил с каждым, кто был на фото. Рассмотрел памятные застолья с кучей народа. Выцветшие, послевоенные фото родителей и его самого на руках матери. А вот это висело в доме всё его детство, уже и не разглядеть деда с бабушкой, но в память врезался и беленый простенок между окнами, и вышитый рушничок, обрамлявший раму портрета, и даже запах черемухи в распахнутом окне.
Он накапал себе сердечных капель, и долго ещё рассматривал своих армейских друзей на фотографиях. Серый, потрепанный конверт хранил в себе даже фото Настены, той самой, что так опрометчиво обещалась ждать. Он улыбнулся своей полудетской любви и тоже простился с ней.
Он резал их на маленькие кусочки, уничтожая изображения, и думал, что ничего правильней в жизни , он не делал.
Уже розовели окна, когда Петрович закончил свою работу. Он потянулся всласть и поставил варить запрещенный врачами кофе.
Кофе был крепок и обжигал, но Петрович пил только кипяток и сейчас наслаждался, сидя на кухне.
На балконе было свежо. Он посмотрел на мостовую, влажную от росы, и перекинул своё старое тело вниз.